ЧАСТЬ 2
ГЛАВА 1
Политрук военного госпиталя. Политрук 7-й дивизии Юго-Западного фронта. Встреча с А. Коллонтай и П. Дыбенко. Выступление Л. Д. Троцкого в Екатеринославе.
Начало 1919 года – заметный рубеж в моей жизни. Закончился период, когда я был очень молодым, наивным и в основном свободным человеком. Ни жизненного опыта, ни серьезных знаний, ни четкого представления о том, что происходит в стране. Меня переполняли романтические мечты о светлом будущем человечества и обуревало большое желание бороться за их осуществление. Я совершенно не представлял, какой бурный поток меня закрутит, какие тяжкие испытания выпадут на мою долю.
Меня вызвали в Екатеринославский губком РКП (б), отметили мою успешную работу в подполье, после чего взамен карточки «сочувствующий» выдали билет члена РКП (б). Эта церемония не вызвала у меня никакого энтузиазма – я не придавал значения полученной красной книжечке. После этого губвоенкомат сообщил о мобилизации меня в Красную армию и назначении политруком 1-го Екатеринославского военного госпиталя с совмещением обязанностей пропагандиста в частях военного гарнизона города. В военных госпиталях Екатеринослава состав лечащихся был очень пестрый: солдаты и командиры Красной армии, пленные немцы и австрийцы, офицеры царской армии и даже петлюровцы. Госпиталя были в плохом состоянии, медицинское оборудование примитивное, медикаменты и продукты питания поступали плохо, в помещениях очень грязно, находившиеся на лечении не получали никакой информации, они не могли связаться со своими родственниками, к тому же медицинский персонал враждебно относился к советской власти. 1-й военный госпиталь находился на окраине города. Натянув на себя грязную солдатскую шинель, нахлобучив фуражку с большой звездой из красного сукна, я явился к начальнику госпиталя и предъявил ему больших размеров мандат. Он почему-то долго со всех сторон рассматривал мандат, при этом как-то странно смотрел на меня своими бесцветными глазами и наконец явно враждебным тоном спросил:
– Ну и что же вы от меня хотите?
Я попросил показать мне госпиталь, он отвернул занавеску на окне и ткнул пальцем:
– Вон весь госпиталь, идите и смотрите.
Я увидел три деревянных барака. Сразу же направился в ближайший из них. Трудно было поверить, что я попал в медицинское учреждение для раненых. Полное отсутствие элементарнейших санитарных норм. Окровавленные бинты валялись под железными койками и на тумбочках, кругом страшная грязь, давно не мытая посуда. Я начал оглядываться по сторонам и вдруг, не веря своим глазам, увидел человека хорошо мне знакомого. Он очень внимательно смотрел на меня. Это был Иван Должковой, который неоднократно выступал на митингах с черносотенными речами. Он работал в госпитале старшим санитаром. Этот человек вскоре встретится на моем пути при особых обстоятельствах, но совершенно в ином статусе. Я начал обход всех раненых. Посыпались жалобы на плохое питание, грязь, безобразное отношение медицинского персонала. Выяснилось, что никто не желал под диктовку раненых написать весточки родным. О безобразном положении в госпитале я в тот же день рассказал в губвоенкомате и городском отделе здравоохранения. Вначале меня снабдили только свежими
газетами, журналами, плакатами. Но я не успокоился, собрал комсомольцев и «сочувствующих», которых знал по рабочим кружкам и подполью. Пришло человек двадцать, и все приняли активное участие в наведении порядка в госпитале. Начали поступать медикаменты, перевязочный материал, продовольствие и новая посуда. Девушки вымыли до блеска полы, вычистили тумбочки, перевязали раненых и под диктовку писали письма их родным. Даже петлюровцы отнеслись доброжелательно к действиям своих недавних врагов.
Простой человек, когда он попадает в беду, быстро теряет интерес к политике. Вскоре сказались результаты наших писем. У ворот госпиталя появились телеги и крестьянки. Раненым начали привозить масло, сало, хлеб, яблоки, кислую капусту. А сколько слез было пролито при встречах с родственниками, многие из которых давно не получали никаких известий от ушедших на фронт еще в начале войны.
Но недолго я оставался в этом госпитале. В те времена никто не задерживался долго на одном месте, перебрасывали туда, где была более напряженная обстановка. Я был назначен политруком 7-й дивизии Юго-Западного фронта. Штаб этой дивизии находился в городе Александровске, а отдельные ее части были разбросаны от станции Синельниково до Токмака и Волновахи. Командиром дивизии был Чиквонай, офицер царской армии, а комиссаром – Брауде, старый большевик. Штаб 7-й дивизии занимал двухэтажный особняк вблизи немецких колоний и недалеко от вокзала.
Я снова попал в город, где прошло мое детство. Нахлынули воспоминания. Ходил по улицам в каком-то напряженном состоянии, меня охватывала то грусть, то радостное возбуждение. Знакомые улицы, запах акаций, баштаны и огороды по левому берегу Московки. Но теперь я увидел все в запущенном состоянии. Небольшой дворик, примыкавший к штабному особняку, был забит красноармейскими кухнями, вокруг которых толпились бойцы со своими котелками. Красноармейцы выглядели довольно жалко – грязные шинели, на ногах обмотки, фуражки набекрень, расстегнутые куртки защитного цвета, бледные лица, заросшие щетиной. Они напоминали скорее партизан, чем бойцов регулярной армии. В дивизии был большой недостаток обмундирования, фуража и продовольствия. Я еще с детства помню александровские базары, ярмарки, буквально заваленные овощами, фруктами, арбузами, дынями, разнообразной зеленью. Мясники хватали покупателей за фалды, предлагая свежайшее мясо. Теперь на месте базаров я увидел пустыри, где бродили голодные собаки. Куда все девалось? В первые дни моего пребывания в городе я был свободен от службы, так как в штабе отсутствовали командир и комиссар дивизии. Секретарю штаба я вручил свой мандат. Меня сразу зачислили на военный паек. В моем распоряжении было два свободных дня. Вначале я разыскал свою сестру Анюту, с которой расстался шесть лет тому назад. Когда-то это была очень милая и веселая девушка, сейчас же я увидел бледное лицо и очень грустные глаза. Семья жила в маленьком покосившемся домике с глиняными полами. Через окна едва пробивался свет. Муж Анюты Соломон Фрадкин когда-то был высококвалифицированным рабочим-жестянщиком. Когда же в городе укрепились большевики, Соломон стал профсоюзным чиновником, и это оказало на него очень странное влияние. Он совершенно забросил семью, все заботы по быту и воспитанию детей легли на мою сестру. Будучи малограмотным, Соломон начал упрекать сестру в необразованности. На мои замечания, что большевик обязан сочетать социалистические принципы с глубоким уважением к жене и детям, Соломон улыбался и бросал в мой адрес: «Это только в книжках об этом пишут, а в жизни все по-другому». Превращение моего малограмотного шурина из рабочего в чиновника, который сразу начинает ощущать свою значимость, – характерная тенденция зарождавшегося советского строя.
Политотделы дивизий были обязаны заниматься культурно-просветительской работой среди красноармейцев и помогать местным советам в налаживании работы в деревне. За крестьянина боролись не только большевики, но и украинские националисты, эсеры, анархисты и даже кадеты. Все объяснялись в любви к крестьянству, обещали ему в будущем молочные реки и кисельные берега.
Однажды мне пришлось встретиться с анархистом в Александробаде. Эта немецкая колония находилась в нескольких километрах от Александровска. Анархист оказался опытным агитатором, он цитировал Бакунина, «Речи бунтовщика» Кропоткина, Толстого и Достоевского. Агитатор пугал крестьян большевистской диктатурой, призывал их создавать свободные ассоциации взаимопомощи и не подчиняться никакой центральной власти. Он говорил горячо, убедительно и доходчиво. Собрание ему много аплодировало. Я с опаской попросил слова, сильно волновался. Но, вероятно, сказал то, что понравилось собранию, так как и моя речь сопровождалась аплодисментами. Я привез с собой свежие газеты, декреты Советской власти о национализации частных предприятий и банков, о бесплатном образовании и бесплатной медицинской помощи. Я расклеил декреты и плакаты по заборам. Кучки крестьян собирались и обсуждали эти декреты, спорили между собой. Особенно крестьян волновал вопрос о необходимости создания рабоче-крестьянской Красной армии. Один хорошо одетый крестьянин с ухмылкой крикнул:
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, вот тебе и долой войну!
Дальше он так развивал свою мысль:
– А зачем же создавать армию, чтобы воевать с немцами али держать в страхе божьем свой народ?
Эта реплика была встречена общим смехом. Анархист тут же воспользовался благоприятной ситуацией и громко закричал:
– Тот, кто выступает против войны и в то же время формирует армию, обманывает народ… любая армия против народа… большевики провозгласили лозунг «Долой войну», чтобы перетянуть на свою сторону солдат, обещая им, что они вернутся домой. Признаться, я растерялся, почувствовал, что не смогу ответить на все вопросы, которые возникли у крестьян. Рассуждения о классовой армии мало кого убеждали. Интересно, что с этим анархистом я встретился в 1920 году.
Он вступил в РКП (б) и начал свою карьеру с критики демократических централистов. Парадокс – недавний анархист бешено защищает централизм и набрасывается на «демагогов», выступающих против реалистических воззрений Ленина. Правда, позже мне придется встречаться с немалым количеством хамелеонов, но в 1920 году все мы как-то не могли примириться с тем, что взгляды могут меняться буквально через 24 часа.
Но вернусь к армейским делам. Когда я вернулся из Александробада в город, штаб нашей дивизии формировал отдельную часть для борьбы с некоторыми отрядами махновцев. Политотдел дивизии направил и меня с этой частью. К тому времени уже окончательно выяснилось, что Махно отказался подчиняться главному военному командованию. Центр махновщины находился в Гуляйполе, расположенном к юго-востоку от Александровска, ближе к Донбассу. Недалеко от Гуляйполя мы впервые столкнулись с отрядом махновцев. Я был ранен в ногу, но рана была небольшой, и я занялся ею, когда вернулся в штаб. Это было одно из первых столкновений махновцев с частями Красной армии.
После первой небольшой стычки к махновской «столице» были направлены более крупные подразделения нашей дивизии с пулеметами и кавалерией. В это время мне пришлось замещать комиссара дивизии, так как комиссар Брауде серьезно болел. Однажды, когда я просматривал материал нашей штабной газеты, вошел молодой человек высокого роста, одетый в новый военный костюм и блестящие шевровые сапоги. Особенно бросалась в глаза сшитая по какой-то особой моде фуражка. Он высокомерно спросил у меня, может ли он видеть комиссара дивизии. Я ответил, что комиссар дивизии болен и я его замещаю. Молодой человек прищурил глаза и посмотрел на меня очень недоверчиво. Чтобы придать себе большей важности, я еще раз твердо сказал:
– Да, я замещаю комиссара дивизии, что вам угодно?
Тогда он с подчеркнутой иронией процедил сквозь зубы, что по распоряжению инспектора ЦК партии товарища Коллонтай он собирается занять двухэтажный домик, расположенный напротив штаба дивизии. В этом домике мы хранили плакаты, книги, брошюры, устраивали собрания. Мне сразу не понравилась напористость этого франтика и я ответил ему резко:
– Этой базой распоряжается штаб дивизии и без указания командира дивизии никто не может ее занять. Молодой человек, как я потом узнал, был личным секретарем Коллонтай. Он ловко повернулся на каблуках, снова окинул меня высокомерным взглядом и удалился. Через два часа к штабу подъехала машина. Вошла изящная дама с аристократическим лицом в сопровождении широкоплечего бородатого мужчины, одетого в длинную шинель, с правой стороны на широком ремне висел маузер. Это и была Коллонтай, инспектор ЦК по Юго-Западному фронту. А в мужчине я сразу узнал легендарного героя, командира Заднепровской дивизии Павла Дыбенко. Мои гости держали себя исключительно корректно. Дыбенко со своей могучей фигурой, умным и энергичным лицом производил сильное впечатление. Я знал, что он бывший матрос Балтийского флота и герой Центробалта, активный участник Октябрьского восстания. Я и раньше много слышал о знаменитой революционерке из дворянского сословия, но не мог предположить, что она разъезжает по фронту, одетая в прекрасное черное платье, окаймленное ажурными белыми вышивками, и с золотой цепочкой и медальоном, висевшими на шее. И вот эти два известных человека предложили мне на следующий день организовать митинг для военных частей и гражданского населения города. Я тут же связался с военными частями, заводами, партийными и комсомольскими организациями и попросил их прислать людей на митинг, назначенный на 9 часов утра следующего дня в городском саду. На митинг собралось несколько тысяч человек. Основной доклад о международном и внутреннем положении сделала Коллонтай. Не пользуясь никакими записями, она с огромным подъемом проговорила более двух часов. Коллонтай была прекрасным оратором. Многотысячная масса слушала ее, буквально затаив дыхание, речь часто прерывалась бурными аплодисментами. Пожалуй, после Троцкого Коллонтай была крупнейшим оратором в международном рабочем движении. Когда я как председатель митинга предоставил слово Дыбенко, разнеслось громовое ура. Дыбенко говорил очень хорошо, отчеканивая каждое слово. Аудитория, и я вместе с ней, любовались монументальной и одновременно очень энергичной фигурой одного из руководителей Октябрьского восстания. Глядя на этого человека, как-то невольно верилось в правильность и незыблемость идей, провозглашавшихся с трибуны. Свою речь Дыбенко закончил так:
«Да здравствует мировая революция и ее вожди Ленин и Троцкий!» Оркестр заиграл «Интернационал», и тысячи людей начали петь. Народ провожал Коллонтай и Дыбенко до вокзала. Я как-то невольно вспомнил приезд к нам в город другой довольно известной революционерки, старейшего члена партии, агента ленинской «Искры», Розалии Самойловны Землячки. Не только на меня, но и на всех моих товарищей эта старая большевичка и друг Ленина произвела впечатление человека очень сухого, схематичного, начиненного элементарными догмами, отступление от которых считала святотатством. Она не допускала даже мысли, что коммунист может по-своему оценивать то или иное политическое событие. Уже позднее в Москве я узнал, что Ленин, когда был кем-то из работников недоволен, грозил послать его в распоряжение Землячки.
В дивизии нам пришлось заниматься заготовками продовольствия. За продукты платили керенками, двадцатирублевками и сорокарублевками. Крестьяне неохотно брали эти деньги, выпущенные еще при Керенском. Однажды и меня направили в деревню за продовольствием. Мне удалось купить несколько туш мяса, три бочки масла, пятнадцать мешков муки, капусту, свеклу. Мужики согласились на своих подводах отвезти этот груз в город. Я был в восторге от того, что мне удалось закупить столько продуктов, так необходимых изголодавшимся бойцам нашей дивизии. Погрузив все продукты на телеги, я спокойно отправился на отдых в крестьянскую избу, где меня дружелюбно угощали парным молоком, украинским борщом и варениками. Давно я так вкусно и сытно не ел. Отяжелев от еды, я быстро уснул и проснулся только с зарей. Натянул сапоги. Наскоро обмыл лицо, вышел из избы и направился во двор, где были поставлены нагруженные продуктами подводы. Но во дворе не оказалось ни телег с продовольствием, ни тех
крестьян, с которыми я накануне договорился о транспортировке продуктов в город. С досады у меня даже слезы на глаза навернулись. Ко мне подошла молодая крестьянка и сказала, что ночью какой-то кавалерийский отряд угнал груженые подводы вместе с мужиками. Я подумал, что если бы это был один из многочисленных бандитских отрядов, то вряд ли меня бы оставили в живых. Та же крестьянка поведала, что у кавалеристов на фуражках были пятиконечные звезды. Я понял, что меня ограбила какая-то часть Красной армии.
Потерпев такую неудачу, я решил отправиться в город, мне казалось, что я по дороге еще смогу разыскать свой обоз. На всякий случай я проверил патроны в моем нагане. Настроение у меня было очень боевое, я был готов вступить в бой с теми, кто украл мой продовольственный обоз. Конечно, такое состояние могло быть только у девятнадцатилетнего молодого человека в момент полного отчаяния. Я шел по широкой степи, всей грудью вдыхая ароматный степной воздух. Но в этот раз природа меня не волновала, как обычно, на душе было муторно. Как все было ясно и понятно, когда я в марксистских кружках знакомился с идеями социализма. И как все сложно в жизни. Рассуждая с самим собой и мысленно полемизируя с самим Марксом, я незаметно подошел к городу. Кстати, ярость оказывается сильнее голода. Несмотря на то что у меня во рту давно не было ни крошки хлеба и я прошагал около 20 километров, есть мне не хотелось. Наконец-то я добрался до штаба, и меня охватил озноб при мысли о том, что должен буду отчитаться перед командованием о своем неудачном походе в деревню. Но уже вблизи штабного особняка я заметил, что происходит что-то странное. У здания штаба много подвод, груженых всякой рухлядью: столами, литературой, красноармейскими сумками, кухонной утварью. В сторону вокзала двигались передвижные кухни, а рядом с ними меланхолично шагали кашевары.
– Товарищ политрук, – крикнул небольшого роста красноармеец, – в штабе пусто, все улепетнули. Я не придал значения этому сообщению и поднялся на второй этаж. Увидел рваные папки, бумаги, разбросанные по полу, обломки карандашей и большие лужи чернил. Все говорило о поспешной эвакуации штаба. Я вышел из здания уже бывшего штаба и направился в центр города к городскому комитету партии. Там увидел такую же картину – стояли машины, в которые спешно грузили пишущие машинки, канцелярские столы, стулья. Мне все стало ясно. Я направился к сестре, чтобы попрощаться с ее семьей. Сестра плакала, а за ее юбку держались две девочки. Я отдал сестре все деньги, которые у меня были, поцеловал сестру и ее детей и отправился на вокзал. На вокзале я оказался свидетелем ужасных сцен. Мужчины, женщины и дети с истерическим криком пытались пробраться в теплушки стоявшего на станции товарного состава, который должен был отправиться в сторону Синельниково. На моих глазах затоптали ребенка, ударили по лицу женщину. Я выхватил наган из кобуры и дважды выстрелил в воздух. Толпа вначале замерла, потом начала разбегаться. Я стащил стол с телеги, забрался на него, обратился к людям, пытался их успокоить, объяснить, что они стали жертвами слухов и напрасно бегут из города. Но мои слова ни на кого не действовали. Люди безумствовали…
На вокзале у одного из служащих я получил кое-какую информацию. Он кратко обрисовал ситуацию: 3 мая Белой армией взят Луганск, это в трехстах километров от Александровска.
На станции мне удалось выяснить, что 7-я дивизия направилась в сторону станции Синельниково. Я решил двинуться пешком вдоль железной дороги и догнать свою часть, они не могли уйти слишком далеко за трое суток моего отсутствия. До станции Синельниково надо было пройти около 60 километров. Вышел на железнодорожное полотно и зашагал по шпалам. День был теплый, небо синее, воздух напоен ароматом полевых трав и цветов, поют птицы. Вырвавшись из бушующей людской толпы, я всем своим существом ощутил разительный контраст между до предела напряженными страстями человеческих отношений и умиротворяющим воздействием природы. Я шел довольно быстро. Изредка возле железнодорожного полотна росли кучки деревьев, в этих местах я делал короткие остановки. Постепенно приходило успокоение, хотя я отдавал отчет в том, что необходимо соблюдать осторожность, чтобы не попасть в лапы какой-нибудь из многочисленных банд, рыскающих по южной Украине. В первый день я прошел больше 30 километров. Почувствовал усталость и сильный голод. Днем я не решался заходить в деревни. Дождавшись темноты, возле маленькой деревушки я забрался в большую копну сена, чтобы поспать, а утром двинуться дальше. Сон был настолько крепким, что я не услышал, как рано утром кто-то подошел к копне и вилами начал накладывать сено на повозку. Укладываясь спать, я не подумал, что ноги надо прикрыть сеном. Женщина, работавшая вилами, увидев мои ноги, испугалась и начала громко визжать. Прибежало несколько женщин, которые за ноги вытащили меня из копны. Когда же они увидели меня, растерявшегося, сонного, протиравшего кулаками глаза, все начали смеяться. Как видно, мой вид был настолько комичен, к копне сена сбежалось много девчат, детей и старух. Все они с интересом рассматривали меня. Одна молодуха спросила меня: «Куда, хлопче, идешь?» Я без утайки объяснил, что отстал от своей части и сейчас ее догоняю, иду на станцию Синельниково. Мне поверили, девушки и старухи начали приглашать зайти в хату, чтобы помыться и поесть. Меня повела в хату та молодуха, которая чуть было не исколола меня вилами. Вслед за нами в хату вошли и все остальные, сбежавшиеся на шум. В хате все дышало уютом и чистотой, как будто на свете не было никаких войн. Глиняный пол был посыпан пахучей свежей травой. У небольшого окна возле русской печки стоял очень чистый деревянный стол. На столе лежала паляница (хлеб) и стояли деревянные миски, красиво раскрашенные. У двери был прикреплен медный рукомойник, а под ним на табуретке стоял эмалированный таз. В правом углу избы над столом висели иконы, перед образом Богородицы на полочке горела лампада. От всего этого на меня пахнуло спокойствием и какой-то душевной теплотой. Все, вошедшие в хату, встали по стенам, тесно прижавшись друг к другу и с любопытством разглядывали меня. Малыш лет восьми с белесыми волосиками вбежал в хату, подошел ко мне и осторожно притронулся к кобуре моего нагана. Мальчик уже знал, что это оружие. Это они сейчас знали лучше, чем азбуку. А мне почему-то стыдно стало, что у меня сбоку висит смертоносная игрушка, которая так не гармонирует с мирной обстановкой украинской избы. Изба все больше и больше наполнялась народом, из других хат пришли посмотреть на молодого солдата, которого вытащили из стога свежего сена. Вначале на меня просто смотрели, а потом начали задавать вопросы. Моя хозяйка на вопрошающих прикрикнула и сказала: «Да дайте же ему помыться да поисть, а потом калякайте». Из печки молодуха вытащила большой котел борща и начала его наливать в деревянную миску. На стол была поставлена густая сметана и миска с ломтиками
хлеба. Я с огромным аппетитом начал уплетать вкусный украинский борщ. Старушка, пришедшая в избу, присела на табуретку и начала рассказывать, что на пять дворов имеется только одна лошадь, что всех здоровых мужиков угнали и остались лишь старики, бабы да ребята… Забирают лошадей, выгребают из закромов хлеб и даже коров уводят… Когда же кончится эта проклятая война.
Я поинтересовался судьбой мужиков, дают ли они о себе знать своим семьям, и услышал печальную историю. Многие из них вовсе не вернулись с империалистической войны, а те, кто вернулся, лежат на печке без ног, за ними требуется уход. Гайдамаки и петлюровцы забрали в свои войска даже шестнадцатилетних. Как я понял, уход мужиков в ту или иную банду происходил только в зависимости от складывающихся обстоятельств, а не определялся их симпатиями. К батьке Махно молодежь уходила на своих лошадях, захватив с собой всю амуницию. Я доедал густую пшенную кашу и запивал ее молоком. Что я мог сказать этим крестьянкам, в глазах у которых было столько тоски и в то же время надежда, что их соколы вернутся домой здоровыми и невредимыми? Я, как мог, старался их успокоить, обнадеживал, что скоро кончится междоусобица и народ заживет счастливо, без царя и помещиков. Меня слушали внимательно, мне верили. Но я сам себе не верил, понимал, что в стране сложилась очень тяжелая ситуация и что Гражданская война не так скоро кончится.
Почти весь день продолжалась беседа. Мне даже задавали вопросы: верю ли я в Бога? Я понимал, что на этот вопрос нельзя отвечать в том духе, как обыкновенно высказываются атеисты. Я так же понимал, что нельзя отнимать у народа веры. Я просто решил рассказать популярно историю религии, Христа назвал первым коммунистом и даже привел его слова: отдайте все, что у вас есть, и идите за мной. В избе наступила после этих слов полная тишина, я почувствовал, что люди поднялись над своими повседневными делами и хотя бы на мгновение ушли в духовный мир. Это не по-марксистски, но зато по-человечески. Постепенно изба затихла, все со мной тепло попрощались и пожелали спокойной ночи. Хозяйка хотела постелить мне на широкой скамейке, я же выразил желание лечь спать на глиняный пол. Она принесла огромную охапку сена из сарая, положила пуховую подушку, и я скоро уснул богатырским сном без всяких сновидений.
Проснулся поздно, солнце уже высоко стояло над горизонтом. Мне было пора в путь. На столе стояла миска с варениками и глиняная чашка с солеными грибами. Когда я начал есть, хозяйка упрашивала меня остаться еще на одни сутки и отдохнуть как следует. Но я сказал, что должен догнать свою часть, что больше не могу оставаться. Хозяйка и молодые девчата проводили меня до железной дороги и долго стояли, пока я не потерял их из виду. На душе было светло и в то же время грустно. Как мало нужно для человеческого счастья. Я шагал быстро. Но меня охватывали сомнения. Я хотел ответить себе на основной вопрос: как это могло случиться, что Октябрьская революция провозгласила лозунг «Долой войну!», а война продолжается, Россия расколота, мужики до сих пор не могут вернуться в свои деревни, чтобы спокойно жить со своими семьями и обрабатывать ту землю, которая им была обещана? «Быть войне или нет – требуется согласие граждан…» Эту мысль я позже прочту у великого немецкого философа Канта. Как наивен этот кенигсбергский мудрец! Никто и никогда не думал опрашивать граждан, хотят ли они воевать или нет. Наивен и Евгений Евтушенко в своем стихотворении «Хотят ли русские войны?». Да, войны не хотят не только русские, но и немцы, и французы, и англичане и все другие народы нашей планеты. Но никто не спрашивает у народа, никто не считается с его волей, когда армии начинают стрелять. Во время войны народы терпят голод, холод, теряют своих дорогих и близких. Нужна ли война? Зато война нисколько не нарушает обычных привычек властителей или диктаторов, они продолжают нормально есть, пить, участвуют в банкетах, поднимают тост за своих союзников и лицемерно пускают слезу за убиенных. И петлюровцы, и махновцы, и деникинцы, и Центральная Рада – все они жонглировали словами «республика», «демократия», на самом же деле все эти так называемые власти от народа представляли собой маскировку для различных деспотов или тиранов. Кажется, Фридрих II сказал, что он лишь слуга государства. Но этот «слуга» мог подавить силой всякого, кто напомнил бы ему о проведении в жизнь высказанного им парадокса. Монархи просто называли себя помазанниками Бога, исполнителями божественной воли либо наместниками Бога на земле. Это, по крайней мере, откровенное признание, и оно звучит убедительнее, чем заявление деспотов, что они подавляют народ во имя народа.
На Украине одна деревня от другой находятся на расстоянии 2—3 километров. Двигаясь от села к селу, я замечал одну и ту же картину: в поле и огородах работали женщины, а возле изб бродили лишь дети да старики. Мужчин среднего возраста и молодых вообще не было видно. Невзгоды Первой мировой и Гражданской войны тяжелейшим бременем легли на крестьян. Я вышел на железнодорожное полотно и приблизился к водокачке. На горизонте я заметил массу скачущих всадников, видны были и тачанки. Я понял, что это должен быть какой-то отряд махновцев. Опасаясь быть захваченным махновцами, я лег на землю и спрятался между водокачкой и бревнами. Не прошло и десяти минут, как по дороге пронеслись несколько сот махновцев. Они мчались с шумом, что-то кричали, пели песни, а в руках у некоторых были черные знамена. По этим знаменам я и узнал, что это махновцы. Я поднял голову только тогда, когда шум отдалился и затих. Махновцы были одеты в синие шаровары, как и петлюровцы, куртки у них были темно-коричневого цвета, перепоясанные широкими ремнями. Сбоку на этих ремнях висели шашки и маузеры. Я с большой осторожностью поднялся. Затем снова зашагал по шпалам. Мне было ясно, что махновцы двигались к городу Александровску.
Снова передо мной необозримые украинские степи. Стояла какая-то зловещая тишина, только трещали кузнечики да летали бабочки. Становилось жарко. Я снял тужурку, завернул в нее свой наган и быстрее зашагал по шпалам. 15 июня я добрался до станции Синельниково. Это большая узловая станция. Все железнодорожные пути были забиты составами. Я узнал, что 7-я дивизия находится в Синельниково и ее штаб разместился в вагоне, на рельсах. Меня в штабе встретили с радостью, некоторые предполагали, что я попал в плен либо к махновцам, либо к петлюровцам. В дивизии появился новый комиссар Иванов, присланный из Москвы вместо заболевшего Брауде. Я рассказал новому комиссару о моих приключениях, связанных с заготовкой продовольствия. Военком рассмеялся и сказал: «Хорошо, что остался живым, тебя уже здесь хоронили». С моей души свалился тяжелый камень. Вечером было созвано совещание политотдела дивизии. Комиссар выступил с сообщением о положении на фронтах. На стенке вагона висела карта, на которой красными флажками было отмечено расположение армий на всех фронтах. Особо тяжело было на Юго-Западном фронте: Добровольческая армия заняла значительную часть юга России и Украины, Врангель укрепился в Крыму, активизировали свои действия махновцы. Уже к концу заседания политотдела в вагон вошел командир Заднепровской дивизии Дыбенко. Он сообщил, что штаб махновцев отказывается выполнять распоряжения командования Красной армии, что махновцы добиваются полной самостоятельности. Дыбенко сказал, что белогвардейцы основательно потрепали бригаду Махно, после чего эта бригада без согласования с командованием покинула свои позиции, оголив правый фланг 13-й армии. Дыбенко назвал это предательством. С этого момента начался полный разрыв между махновцами и Красной армией. Далее Дыбенко сообщил, что командование фронта решило послать отдельные части в район Екатеринослава. Две роты нашей дивизии должны были срочно, налегке, даже без походных кухонь, идти к Екатеринославу и присоединиться к частям, защищающим город. Я был направлен с этими ротами. Двадцатого июня мы подошли к днепровскому мосту в райне Нижнеднепровска. Оборона города держалась в основном на артиллерийском дивизионе, которым командовал Пиня Миркин (Павлов). Этот небольшого роста широкоплечий крепыш был опытным артиллеристом и умелым командиром. Но положение быстро ухудшалось из-за малочисленности частей, оборонявших подходы к Екатеринославу. Добровольческая армия приближалась к Екатеринославу, части Красной армии в этом районе беспорядочно отступали. Создавалось очень тяжелое положение для всего Юго-Западного фронта со всеми тылами. Изменить ситуацию можно было только быстрым введением в боевые действия любых дополнительных боеспособных вооруженных формирований. Большая часть рабочих Екатеринослава (а это несколько десятков тысяч человек) отказалась от активной поддержки частей Красной армии. В это время на военном самолете в Екатеринслав прибыл Л. Троцкий, председатель Реввоенсовета республики. На Брянском заводе был срочно организован митинг, куда направили своих представителей все заводы города и военные части, находившиеся в районе Екатеринослава. Несколько человек, среди котрых оказался и я, были направлены на митинг от 7-й дивизии. В одном из цехов завода собралось около 3 тысяч человек, примерно столько же расположилось снаружи цеха. В этом цеху была небольшая сцена, предназначенная для выступлений рабочей самодеятельности.
Митинг открыл Василий Аверин, бывший рабочий Брянского завода, а в ту пору председатель Екатеринославского ревкома. Вначале выступили рабочие. Они резко критиковали Советскую власть, их главное обвинение сводилось примерно к следующему: Советская власть не выполняет своих основных, можно сказать, программных обещаний – земля крестьянам, фабрики рабочим. Затем на сцену поднялся Л. Троцкий в полувоенном костюме защитного цвета и военной фуражке. Говорил он около двух часов, естественно, без бумажки. Хотя речь его была посвящена обстановке на Юго-Западном фронте, он очень широко пользовался историческими обобщениями
и сравнениями. Помню, что вначале он сравнил положение, сложившееся на Юго-Западном фронте, и особенно вблизи Екатеринослава, с ситуацией перед разгромом Парижской коммуны, а затем очень ярко нарисовал картину расправы с коммунарами после падения Коммуны. До этого митинга я слышал об ораторском таланте Троцкого, но впечатление от его речи на Брянском заводе передать трудно. Л. Троцкий своей убежденностью, силой духа, глубиной и ясностью анализа сложившейся ситуации и возможных последствий ее развития кардинальным образом изменил настроение слушавших его рабочих. В конце речи он подробно и конкретно изложил, что необходимо делать. Тут же в цеху началась запись добровольцев в вооруженные рабочие отряды, записалось несколько тысяч человек. Эти отряды вместе с регулярными частями Красной армии на какое-то время остановили продвижение Добровольческой армии, что позволило провести перегруппировку сил, прекратить панику, организованно отвести фронтовые тылы. Юго-Западный фронт был спасен от, казалось бы, неминуемого разгрома. Я был свидетелем того, как один человек благодаря своим выдающимся организаторским способностям, ораторскому таланту и силе духа сумел коренным образом изменить почти безнадежное положение. Та первая встреча на Брянском заводе заняла особое место в моей памяти. Вероятно, это объясняется очень напряженной прифронтовой обстановкой в то время и неожиданным поворотом событий после выступления Троцкого. Несколько позже я узнал, какая огромная и сложная работа была проделана в первую очередь именно Троцким по организации регулярной армии, и понял, что вряд ли кто-либо другой смог бы выполнить ее в тех сложнейших условиях. Я как политработник Красной армии видел, насколько разнородные группы людей постепенно вливались в Красную армию: солдаты прежней царской армии, вновь мобилизованные рабочие и крестьяне, как правило, наспех обученные военному делу, красногвардейские и махновские отряды и даже мелкие банды и бывшие петлюровцы. Надо было подчинить эту разношерстную массу людей с самыми разными личными и групповыми интересами единой дисциплине ради достижения общей цели. Троцкий сумел это сделать, широко привлекая к руководству войсками офицеров царской армии.
Однако уже в 1919 году мне приходилось встречаться с «вояками» типа К. Ворошилова (о которых в то время никто не слышал), считавшими, что достаточно одного классового инстинкта, чтобы руководить армией. А в дальнейшем довелось читать книги и исторические статьи многочисленных фальсификаторов о выдающейся роли Сталина и Ворошилова в организации Красной армии. Много придется поработать будущим историкам и писателям, чтобы распутать сеть лжи, сплетавшуюся в течение почти 30 лет тирании Сталина и многих последующих лет, когда у власти еще оставались его выдвиженцы и почитатели. ХХ и ХХII съезды партии распутали в этой сети лжи лишь один узелок, и то не до конца.
Но вернусь к событиям 1919 года. После того как несколько крупных рабочих отрядов присоединилось к частям Красной армии, удалось на несколько дней задержать продвижение Добровольческой армии, что позволило провести перегруппировку сил и прекратить панику. Две роты 7-й дивизии и рабочие отряды заняли позиции возле моста через Днепр. Патронов было мало, поэтому мы стреляли только тогда, когда белогвардейцы приближались к мосту или пытались перебраться через Днепр на лодках. Нас обстреливали со стороны Амура, появились раненые. Молодая девушка, одетая в длинную шинель, с папахой на голове быстро перетаскивала раненых к берегу, промывала раны и делала перевязки, используя рубахи раненых. Но все же в конце июня части Красной армии и рабочие отряды покинули Екатеринослав. Город был занят деникинцами. Первыми появились на улицах донские казаки, и сразу же проявился их «патриотизм»: они нагайками избивали рабочих, женщин и детей, грабили магазины и напивались.
Мне и группе комсомольцев приказали ночью переплыть через Днепр, остаться в городе и включиться в подпольную работу. Подпольный комитет был создан наскоро, в него вошли Ушеренко, Миронов, Изя Ольшевский, студент Владимир Мирошевский, Вера Кукуй и братья Кузнецовы из Павлограда. Через несколько дней в комитет ввели Карташева, Мальчикова, Хуторок, Соню Солнцеву и меня. Поскольку в городе меня хорошо знали, я мог выходить на улицу только вечером. С большой осторожностью я налаживал связи со своими прежними друзьями по марксистскому кружку. Прежде всего я встретился с Эсаулом Штейнгаузом, он по состоянию здоровья не мог покинуть город. Штейнгауз свел меня с братьями Кузнецовыми и дал адрес Сони Солнцевой. В середине июля деникинцы были выбиты из Екатеринослава, но ненадолго. В этой операции большую роль сыграли части 14-й армии, Днепровская военная флотилия и многочисленные вооруженные группы подпольщиков. Однако через несколько дней части Красной армии опять оставили Екатеринослав, в город вошла дивизия генерала Слащева. Меня оставили в городе для подпольной работы. В этот раз новая власть жестоко расправлялась с защитниками города. Для устрашения населения на телеграфных столбах вешали коммунистов и пленных красноармейцев. На этих же столбах расклеивались воззвания с обещаниями дать народу свободу и землю. Прокатилась по городу и волна еврейских погромов, несмотря на то, что генерал Деникин в своих приказах запрещал и погромы, и другие бесчинства. А офицеры отмечали победу в ресторанах, напивались до положения риз, устраивали дебоши, били посуду, распевали «Боже, царя храни…». Обыватели поговаривали о скором падении Москвы.
Во всех уездах, занятых деникинцами, карательные отряды жестоко расправлялись с крестьянами, отказывавшимися сдавать хлеб Белой армии. А в это же время газета «Киевлянин», редактировавшаяся известным черносотенцем Шульгиным, призывала рабочих и крестьян поддерживать генерала Деникина, открыто натравливала русских на евреев и украинцев, убеждала в том, что национальная обособленность Украины приведет к распаду всей единой и неделимой России. Хочу отметить, что когда петлюровцы после занятия Киева предложили Деникину объединиться в борьбе против большевиков, последний отверг всякие переговоры на эту тему.
Екатеринославский подпольный комитет готовился к длительной подпольной работе в тылу Добровольческой армии. На каждом заводе создавались небольшие подпольные группы из трех-пяти человек. С августа начала выходить подпольная газета «Молот». Основную часть подпольщиков Екатеринослава составляла рабочая молодежь и студенты, многие из них были комсомольцами. Отбор в подпольные группы проводился довольно тщательно. При этом все знали, что работа сопряжена с большой опасностью, часто с риском для жизни. Потери были, ведь против нас действовала военная контрразведка. Насколько мне было известно, те, кто попадал в лапы контрразведки, держались мужественно, несмотря на жуткие пытки. Думаю, что их стойкость объяснялась не боязнью предстать перед ревтрибуналом, а высоким духовным уровнем и не менее высоким понятием о чести. Мне часто приходилось менять квартиру. Особенно удобно было ночевать у моего старшего брата на Философской улице, дом 5. Черный ход этой квартиры выходил в тихий переулок, где были расположены небольшие деревянные домики. Можно было хорошо уходить от филеров. Семья моего брата состояла из его жены и трех ее сестер. Это были очень гостеприимные и добропорядочные девушки. Младшая из сестер Катя Балин окончила женскую гимназию с золотой медалью и училась на первом курсе медицинского факультета. Она не примыкала ни к какой революционной организации, но восторженно относилась ко всем, по ее выражению, борцам за свободу. Не только мне, но и другим подпольщикам давали приют в этом гостеприимном доме. Иногда мы устраивали здесь свои совещания, на которые приходил парикмахер Наум Рудман. Потом Рудман женился на Кате.
ГЛАВА 2
По заданию подпольной организации налаживаю связь с рабочими и моряками Севастополя. Знакомство с семейством миллионера Шпицглюза. Беседа в доме Шпицглюза с участием хозяина, его дочерей и врангелевских офицеров.
В Севастополе готовилось вооруженное восстание рабочих и моряков Черноморского флота против барона Врангеля. Восстание должно было быть приурочено к наступлению частей Красной армии на Юго-Западном фронте. Подпольная организация Екатеринослава поручила мне наладить связи с подпольщиками Севастополя. Путь по железной дороге проходил через Синельниково, Александровск и Токмак, где размещались части «Дикой дивизии» Шкуро. На станции Синельниково я должен был пересесть на поезд, который шел из Харькова до Севастополя. Я был одет в студенческий костюм, на голове у меня была фуражка с зеленым околышком, а в паспорте значилась фамилия, которую я получил в период подполья. В вагоне было много солдат, мелких купцов и молодых людей, распевавших патриотические песни и поднимавших тост за единую и неделимую Россию, за славного генерала Деникина, барона Врангеля и союзников. Я растворился в этой массе пассажиров, но внимательно прислушивался к разговорам. Один молодой прапорщик, тоже участвовавший в попойке золотой молодежи, держа стакан водки, докладывал: «Добровольческая армия подходит к Москве, и скоро жид Лева Троцкий будет висеть на телеграфном столбе».
На станции города Александровска в вагон вошли офицеры и стали проверять документы пассажиров. Один из них, на рукаве которого красовалось изображение человеческого черепа, подошел ко мне и попросил предъявить документы. Когда я вручил ему свой паспорт, он внимательно посмотрел мне в лицо и приказал произнести слово «кукуруза». Я произнес это слово с таким напряжением, что буква «р» раскатисто прогремела. Офицер вернул мне мой документ и пошел дальше. Опасность миновала. Больше всего я боялся обыска, так как в моем чемоданчике с двойным дном находились зашифрованные материалы. Поезд тронулся. Я посмотрел в окошко вагона на тот город, где прошло мое детство.
В 6 часов вечера я прибыл в Севастополь. Сошел с поезда и с независимым видом двинулся к центру города, Нахимовскому проспекту. Вначале город не произвел на меня должного впечатления: небольшие домики, мусорные ямы, крутые склоны в верхней части города, караимы, у которых на головах красовались фески, мелкие торговцы рахат-лукумом – все это было обычно. Но вот передо мною открылось в панораме Черное море в лучах заходящего солнца. В своей жизни я впервые видел море и, забыв о цели своего приезда, долго любовался необозримым водным пространством. С правой стороны, на небольшой площади, окруженной казенными домиками, я увидел памятник Нахимову, русскому адмиралу, герою севастопольской обороны, соратнику знаменитого Корнилова. Налево от памятника раскинулся прекрасный Приморский парк. Этот парк расположен в огромной бухте, где стояло много кораблей с различными национальными флагами. На Приморском бульваре и Нахимовском проспекте разгуливало много врангелевских офицеров. Моряки ходили целыми группами и распевали какие-то иностранные песни. Но меня удивляло, что в городе было абсолютно спокойно и на улицах нельзя было встретить ни одного пьяного матроса. Торговали яблоками, грушами, апельсинами, урюком. Продавцы зазывали звонкими голосами покупателей. Девушки и дамы, веселые и хохочущие, в соломенных шляпках с лентами громко разговаривали и кокетничали с морскими офицерами. При виде этой пестрой толпы не верилось, что Севастополь находится на пороге радикальных перемен. Мне даже казалось, что только одному мне известно о скорых переменах в этом знаменитом приморском городе, в это время оказавшемся оплотом всех сил, выступающих против революции.
Конец ознакомительного фрагмента.