VI
– Вы не признаете ревности, Рахметов?
– В развитом человеке не следует быть ей. Это искаженное чувство, это фальшивое чувство, это гнусное чувство, это явление того порядка вещей, по которому я никому не даю носить мое белье, курить из моего мундштука.
– Вы, Лев Ильич, право, совсем одичаете, если станете хорониться за своими книгами. Не возражайте! Знаю. Вечный громоотвод у вас – диссертация. Что бы вам бросить некоторые частные уроки, от которых вам нет никакой выгоды? Тогда нашлось бы у вас время и на людей посмотреть, и себя показать.
– Да я, Надежда Николаевна, и без того даю одни прибыльные уроки.
– Да? Так полтинник за час, по-вашему, прибыльно?
– Вы говорите про Бредневу?
– А то про кого же? На извозчиков, я думаю, истратите более.
– Нет, я хожу пешком: от меня близко. Даю же я эти уроки не столько из-за выгодности их, как ради пользы; подруга ваша прилежна и не может найти себе другого учителя за такую низкую плату.
– Так я должна сказать вам вот что: заметили вы, как изменилась она с того времени, как вы учите ее?
– Да, она изменилась, но мне кажется, к лучшему?
– Гм, да, если кокетство считать качеством похвальным. Она пудрит себе нынче лицо, спрашивала у меня совета, как причесаться более к лицу; каждый день надевает чистые воротнички и рукавчики…
– В этом я еще ничего дурного не вижу. Опрятность никогда не мешает.
– Положим, что так. Но… надо знать и побудительны причины такой опрятности!
– А какие же они у Авдотьи Петровны?
– Ей хочется приглядеться вам, вот что!
– Ну, так что ж? – улыбнулся Ластов.
– Как что ж? Вы ведь не женитесь на ней?
– Нет.
– А возбуждаете в ней животную природу, влюбляете ее в себя; вот что дурно.
– Чем дурно? С тем большим, значит, рвением будет заниматься, тем большую приятность будет находить в занятиях.
– А, так вы обрадовались, что нашлась наконец женщина, которая влюбилась в вас? Вот и Мари также неравнодушна к вам. Прыгайте, ликуйте!
– А вы, Надежда Николаевна, когда в последний раз виделись с Чекмаревым?
Наденька покраснела и с ожесточением принялась кусать губу.
– Он, по крайней мере, чаще вашего ходит к нам, и я… и я без ума от него. Вот вам!
– Поздравляю. Стало быть, моя партия проиграна и мне не к чему уже являться к вам?
– И не являйтесь, не нужно!
– Как прикажете.
Куницын, вслушивавшийся в препирания молодых люде, которые вначале происходили вполголоса, потом делались все оживленнее, разразился хохотом и подразнил студентку пальцем.
– А, ай, Nadine, ай, ай, ай!
– Что такое?
– Ну, можно ли так ревновать? Ведь он еще птица вольная: куда хочет, туда и летит.
Наденька зарделась до ушей.
– Да кто же ревнует?
– На воре и шапка горит! Пора бы вам знать, что ревность – бессмысленна, что ревность – абсурд.
Тут приключилось небольшое обстоятельство, показавшее, что и нашему насмешнику не было чуждо чувство ревности.
Моничка как-то ненароком опустила свою руку на колени, прикрытые тяжеловесною скатертью стола. Вслед затем под тою же скатертью быстро исчезла рука Диоскурова, и в следующее мгновение лицо молодой дамы покраснело, побагровело.
– Оставьте, я вам говорю… – с сердцем шепнула она подземному стратегу, беспокойно вертясь на кресле.
Он, с невиннейшим видом, вполголоса перечитывал нерифмованную строчку на лежавшем перед ним стихотворном листе.
– M-r Диоскуров! Я вас, право, ущипну.
– Eh, parbleu, mon cher, que faites vous la, sous la table[22]? – с неудовольствием отнесся к доблестному сыну Марса супруг, слышавший последнюю угрозу жены, вырвавшуюся против ее воли несколько громче.
Конец ознакомительного фрагмента.