Поветрие. I (В. П. Авенариус, 1867)

I

Из книжного магазина Исакова в гостином дворе выходила, в сопровождении лакея в ливрее, молоденькая, статная барышня в щегольской шапочке с белым барашковым околышком и в шубке, опушенной тем же белым барашком. Ничем не связанные пышные кольца остриженных по плечи каштановых волос вольно раскачивались вкруг хорошенькой ее головки, лучшую часть которой – выразительные, темно-синие глаза – скрывали, к сожалению, синего же цвета очки. Небольшой пухленький ротик был сжат с выражением того прелестного самосознания, которое свойственно одним очень молодым девицам, опасающимся, чтобы их ошибкою не приняли за маленьких. Но шаловливая, детская улыбка подстерегала, казалось, из-за уголков губ, в ямочках щек, первого случая, чтобы светлым сиянием разлиться по художественно-правильному личику девушки.

На улице стояла январская оттепель. С пасмурного неба сыпался, крутясь большими, мокрыми хлопьями, снег, который, едва достигнув земли, тут же таял. Нахмурив при виде снега бровки, барышня плотнее сунула себе под мышку сверток журналов, взятых из магазина (хотя с нею и был слуга, она несла сверток сама) и, повернув направо, она пошла быстрыми шагами под прикрытием гостинодворского навеса, не удостаивая внимания ни продавцов канцелярских принадлежностей, грошовых косметик и запонок, ни разносчиков апельсинов нового привоза, приютившихся под тем же гостеприимным навесом и наперерыв зазывавших к себе проходящих.

Высокий, молодой мужчина с умным, бледным лицом, обрамленным белокурыми бакенбардами, в цилиндре и в шинели с немецким бобром, приценивался у одного из апельсинщиков к его душистому товару. Разносчик, разбитной малый, преклонив колено перед своим лотком, заманчиво вертел и подбрасывал в пальцах приподнятой руки крупный, сочный королек. Голос покупателя коснулся слуха проходившей барышни; она вскинула взоры и невольно у нее сорвалось:

– М-r Ластов!

Тот быстро оглянулся.

– Наденька!

Потом, спохватившись, поправился с улыбкой:

– Надежда Николаевна…

– А я была уверена, Лев Ильич, что вы давным-давно у праотцев, – заговорила не то насмешливым, не то радушным тоном Наденька.

– Из чего это вы заключили?

– Да как же, более полугода глаз не кажете. Были как-то на помолвке кузины Монички, потом на свадьбе сестры Лизы, а там – как в землю провалились. Кому-то теперь выходить замуж, чтобы удостоиться улицезреть вас у себя?

– Должно быть – ваша очередь.

– Нет, уж дудочки!

Разговаривая таким образом, молодые люди незаметно отошли на несколько шагов от разносчика. Тот испугался, что совсем упустит покупателя.

– Барин, а барин! Дайте уж шесть гривен? Ластов на ходу обернулся:

– Сорок копеек.

– Помилуйте! Себе дороже. Прибавьте что ли пяточек? Ну, да уж пожалуйте, пожалуйте!

– Ступайте, – сказала Наденька, – я подожду. Вскоре молодой человек вернулся к ней с туго набитым бумажным мешком.

– Я угостил бы вас, Надежда Николаевна, если бы…

– Погода стояла потеплее? Ничего не значит, контрасты-то и хороши: на хладном севере упиваться плодами знойного юга! Угостите.

Ластов с готовностью развернул мешок, и девушка, взяв один апельсин, принялась со смехом очищать его. Этим временем они дошли до угла Садовой.

– Здесь нам в разные стороны, – сказал Ластов.

– А вы в каких краях раскинули шалаш свой?

– В Коломне.

– Гм… Так я вас провожу до конца гостиного, – решила Наденька и повернула по зеркальной линии. – Мне хочется потолковать с вами. Вы, Лев Ильич, знаете, конечно, что я уже студентка?

– Вы студентка?

– Да, медико-хирургической академии. Весною, как вам известно, я окончила гимназию; осенью, по совету медицинского студента Чекмарева, которого вы, вероятно, видели у нас, поступила в академию. За эти полгода, я думаю, вы меня просто не узнаете!

– Да, вы изменились…

– Возмужала, что?

– Н-да. С какой стати, скажите, вы в очках?

– Как с какой стати? Зачем люди носят очки? Вероятно, оттого, что близоруки.

– А вы очень близоруки?

– Нет, не могу сказать.

– Так советую вам не носить их.

– Отчего же? Мужчины ведь носят?

– Мужчины. Мы носим и короткие волосы: при наших угловатых чертах они нам к лицу. Вам же, женщинам, при округлых, мягких формах вашего тела необходимы и волнистые косы.

– Вы ужасно ядовиты! Не в бровь, а в глаз. Так очки потому более идут вам, что ваши черты угловаты.

– Нет, вообще говоря, они обезображивают как женщин, так и мужчин, но лицо мужчины не имеет претензий на красоту; оно должно выражать ум, силу, почему очки и сообщают ему только выражение более серьезное, сосредоточенное. В лице же женщины правильность черт, миловидность их, нежность кожи, словом, красота – главное.

– Вот как! Но я не гонюсь за красотой.

– Напрасно. Все, что красиво, – хорошо.

– Софизм! Все, что полезно, – хорошо.

– А! Так и вы затянули эту песенку?

– Затянула. Но сами скажите, Лев Ильич: чем же мы, бедные женщины, виноваты, что имеем другие формы тела? Разве мы оттого менее люди, не можем уже пользоваться всем тем, чем пользуется ваша братия? Помните, что говорит Лопухову Вера Павловна: «Что ж из того, что у тебя баритон, а у меня контральто? Стоит ли толковать из-за таких пустяков?» Была бы только от очков реальная польза, а красиво ли, нет ли носить их – дело второе.

– Что ж, – возразил Ластов, – и в неношении очков есть своего рода реальная польза: первое, не тратятся деньги на приобретение их; второе, если вы, как женщина, станете нянчиться с ребятишками, эти при первом случае сорвут их у вас с носа.

– Ну, покудова у меня нет еще ребятишек, да даст Бог, так скоро и не будет. Я хочу оставаться свободной, чтобы собрать по возможности более научных сведений.

– Так вы положительно решились посвятить себя медицине?

– А вы думали, отрицательно, «пурселепетан»? Посмотрели бы вы на наши студентские сходки, убедились бы, как серьезно мы предались своему делу.

– А! Так и вы участвуете в сходках?

– Что же в этом удивительного?

– И ездите туда одни?

– Одна, но на своих лошадях, в угоду родителям, которые не желают, чтобы я выходила одна из дому. И теперь, как видите, за мной неизменный телохранитель. Но вы можете себе представить, как мне это неприятно: оскорбляется чувство человеческого достоинства.

– Что же вы делаете на сходках? – спросил Ластов. – Любопытно бы, право, побывать на одной из них.

– Зачем же дело стало? Побывайте. Вот хоть бы сегодня… Вы вечером свободны?

– Свободен.

– Так приезжайте без церемоний. Мы собираемся нынче у Чекмарева. Живет он на Выборгской, по такой-то улице, дом такого-то.

– Но, может, я стесню?

– О, нет, я предупрежу. Может статься, удастся таким образом втянуть вас опять понемногу в наше общество. Послушайте, Лев Ильич, признайтесь: зачем вы корчите из себя такого заморского зверя, показываетесь в людях чуть ли не за деньги?

– Во-первых, Надежда Николаевна, я серьезно занят своей магистерской диссертацией…

– Ну, это не отговорка. Не с утра же до ночи корпеть вам над диссертацией. Во-вторых?

– Во-вторых – я боюсь вас.

– Что, что такое? – засмеялась студентка. – Чем же я так настращала вас?

– Это тайна.

– Нет уж, договаривайте. Знаете поговорку: что замахнулся – что ударил?

– Видите ли… Я расскажу вам притчу:

Начинается она, как всегда, тем, что

Ho Madchen привыкла в родительском доме к роскоши и к холе, а в кармане Tiingling'a ветры гуляли. Со временем же он надеялся сдать экзамен на магистра, на доктора и приобрести профессорскую кафедру. Вот и дал он себе зарок избегать Madchen, покуда не обеспечит своего существования.

– Какой же он чудак, ваш Jiingling, – проговорила не подымая глаз, Наденька. – Как будто нельзя видеться и до брака?

– То-то, что нет. Он убедился, что, бывая слишком часто в ее очаровательном обществе, пожалуй, не устоит: пораньше времени предложит ей руку и ногу.

– А кто ж сказал вам, что она примет их? – рассмеялась, краснея, студентка.

– Никто не говорил. Но ведь может же статься? На грех мастера нет.

– Вы, Лев Ильич, уже чересчур заняты собою. Любить меня я, разумеется, никому не могу запретить, любите, если хотите, это уж ваше дело. Что же до меня, то я видела, вижу и буду видеть в вас не более, как образованного молодого человека, с которым не к чему прерывать знакомство из-за мании его влюбляться в первую встречную. Надеюсь, что после этого объяснения вы не станете избегать наш дом и будете заходить к нам хоть раз в месяц.

– Да, так мы не будем стеснять друг друга?

– Еще бы стеснять! Вы-то, по крайней мере, сделайте милость, не стесняйтесь: приглядится вам другая «дева чудная», не задумываясь, привязывайтесь к ней узами церкви. Меня позовите только на свадьбу: хотелось бы знать ваш вкус.

– Вам, Надежда Николаевна, он должен бы быть ближе, чем кому другому, известен?

Девушка принужденно расхохоталась.

– Какие откровенности! Да вот мы и у места, до которого я обещалась проводить вас. Так, значит, до вечера у Чекмарева?

– Значит.

– А что ж вы не снабдите меня на дорогу провиантом?

– Сделайте ваше одолжение.

Запасшись из поданного ей мешка апельсином, она насмешливо кивнула молодому человеку на прощанье головою и повернула обратно к Невскому.