Вы здесь

Повесть о преждевременном. Авантюрно-медицинские повести. Глава 1. Новосёлы. (Виктор Горбачев, 2010)

Глава 1. Новосёлы.

Мой путь поэта безызвестен,

Натуралиста путь тревожен,

А мне один покой лишь лестен,

Но он как раз и невозможен…

А. Чижевский

«Дворянчик», – с явной завистью приклеил ярлык классовому врагу сидящий на заборе вихрастый пролетарий лет тринадцати, весь вылинялый от июльского солнца, удавшегося в Калуге лета 1913 года.

Ватага мальчишек со скучной на события улиц Ивановской, Васильевской и окрестностей в душе не возражала против заселения семьи военного в заново выкрашенный двухэтажный особняк. Какое-никакое оживление…

Ломовые извозчики, в схожих картузах и прилипших к спинам цветастых рубахах, обычно важные и задумчивые, теперь старательно суетились и матерились без злобы… Барин, видать, не жадный. А только чудно: военный, а книг – сто пудов…

Худосочный «дворянчик» с сосредоточенными, широко посаженными глазами из всего разгружаемого с подвод имущества поспешно и трепетно взял на руки какую-то завёрнутую в пёструю ткань трубу, похожую на самоварную.

«Папа, это чудо что за мезонин! Здесь хватит места и для телескопа, и для лаборатории», – восторженно горящие глаза юноши вызвали довольную улыбку на суровом лице отца, и даже бравые генеральские усы не смогли скрыть умиление.

Кадровый артиллерист Леонид Васильевич Чижевский был прямым потомком придворного Елизаветы Петровны – Петра Лазаревича Чижевского, которому императрица за верность Родине в 1743 году пожаловала потомственное дворянство. В роду было немало воинов, Георгиевских кавалеров, ходивших ещё под знамёнами Суворова и Кутузова; знаменитый адмирал П. С. Нахимов в их числе.

Ещё будучи поручиком, Леонид Васильевич изобрёл командирский угломер для стрельбы артиллерии по невидимой цели с закрытых позиций. Экспериментировал он и с ракетами конструкции генерала К. И. Константинова, но, как оказалось, преждевременно…

Не хоровод ли планет поставил на этот род Каинову печать преждевременности?..

Широчайшая эрудированность Леонида Васильевича и преданность Отечеству сказалась и после революции 1917 года. В Калуге он руководил курсами красных командиров, а после Гражданской войны даже получил почётное звание Героя Труда РККА.

Потеряв в тридцать семь лет горячо любимую жену, Леонид Васильевич не женился вторично и всецело посвятил себя воспитанию единственного сына – Александра, Шуры по-домашнему.

Любознательность мальчика поощрялась всемерно, средств на приобретение физических приборов и оборудования для химических и электрофизических опытов не жалелось. К услугам Шуры была и богатейшая библиотека отца.

Малышу был всего один год, когда от туберкулёза умерла его мать, поэтому воспитанием его, кроме отца, занимались бабушка и сестра отца, которую он и называл матерью. Не мудрено, что под воздействием двух высокообразованных женщин малыш полюбил музыку, поэзию и живопись. В возрасте четырёх лет он уже учил наизусть русские, немецкие и французские стихотворения, за что получал денежное вознаграждение от бабушки, которая сама, помимо этого, знала ещё английский, итальянский и шведский языки.

Вспоминая впоследствии детские годы, Александр напишет:

«Когда я сейчас ретроспективно просматриваю всю свою жизнь, я вижу, что основные магистрали её были заложены уже в раннем детстве и отчётливо проявили себя к девятому или десятому году жизни. Дисциплина поведения, дисциплина работы и дисциплина отдыха были привиты мне с самого детства. Полный достаток во всём и свободная ненуждаемость в детстве не только не изменили этих принципов, но, наоборот, обострили их. С детства я привык к постоянной работе».

С пяти лет Шура сам начал писать стихи, а во время оздоровительных поездок на юг Франции и Италии учился живописи у художника Гюстава Нодье, ученика ставшего впоследствии классиком импрессионизма Эдгара Дега.

Перед самым переездом из Польши в Калугу к Рождеству 1913 года в Варшаве для Шуры была куплена дорогая, с паспортом, скрипка итальянского мастера Давида Тэхлера. По преданиям на ней играл сам Паганини…

Шура без принуждения вполне прилично освоил инструмент, пробовал и сочинять. В минуты вдохновения, когда Шура музицировал, рисовал или, шагая по комнате, громко декламировал, бабушка с умилением располагалась снаружи у двери и в комнату к любимцу никого не пускала…

Особенно душевные стихи или музыка могли вызвать у Шуры слёзы умиления – эта проникновенность оставалась его брешью до последних дней.

Существовали, однако, и другие обстоятельства, определившие, в конце концов, жизненные приоритеты Шуры отнюдь не в пользу искусства.

Щедро одарив его всевозможными талантами, природа явно поскупилась на здоровье мальчика. Рос он хилым, болезненным ребёнком, с целым букетом болячек. Поездки на море приносили временные облегчения, чаще же всего Шура недомогал…

Сочетание любознательности и болезненности при этом имело странные результаты, часто удивлявшие и даже пугавшие взрослых. По своему состоянию мальчик научился точно предсказывать погоду. Можно предположить, что так и оформилась у него со временем тяга к научной медицине вообще и к влиянию на организм окружающей среды в частности.

А уж когда он однажды заявил, что намерен научиться лечить чахотку, погубившую его мамочку, бабушка и вовсе захлюпала носом и полезла за носовым платком, а отец понял ориентиры дальнейшего воспитания…

И ещё одно – домашний телескоп, подаренный ко дню рождения проницательным отцом. Загадочное звёздное небо, Луна и особенно Солнце заставляли сердце мальчика трепетать… Ночи напролёт проводил он за телескопом, днями искал ответы в звёздных атласах и других книгах на разных языках из богатой библиотеки отца.

В девять лет Шура написал свой первый трактат о звёздах, ввёл систему наблюдений за солнечными возмущениями. Казалось бы, классическое рождение классического учёного…

Народившаяся страна же, как оказалась, тяготела к избранности.

Или роды преждевременные, или страна недоношенная…

«На Яченку возьмём?» – Рыжий на заборе, видно, самый дружелюбный. Или самый млявый от Солнца…

«Ане пескарей не потребляють», – прищур Сутулого с шелухой от семечек на губах вполне мог означать укор и классовую непримиримость в будущем.

Шура, Шура… Ловил бы пескарей да семечки лущил… А ты – в солнцепоклонники…

Хотел бы я ходить за плугом,

Солить грибы, сажать картошку,

По вечерам с давнишним другом

Сражаться в карты понемножку.

Обзавестись бы мне семьёю,

Поняв, что дважды два – четыре,

И жить меж небом и землёю

В труде, довольствии и мире.

Ах, нет, душа волнений просит

И, непокорная рассудку,

Мой утлый чёлн всегда заносит

В преотвратительную шутку.

А. Чижевский