Ночь под светлый день
По заведенному исстари обычаю во всех селах ночь под светлый день проходит без сна, в сборах к празднику. С вечера в каждом доме затапливаются печи и вплоть до заутрени идет стряпня. Так как заутреня начинается очень рано, то с вечера же народ одевается в праздничное платье. Всякий мужик долгом считает обуть хотя старые, но во всяком случае вымазанные дегтем сапоги; бабы надевали расписные понявы; парни – красные рубахи. Старушки принаряжаются для светлого Христова воскресенья в темные растегаи, купленные на ярмарке, в новые лапотки и снежной белизны платочки, драгоценные для них тем, что они же самими старушками предназначены препроводить их на тот свет.
С закатом солнца окрестные деревни и слободы пустеют. Народ с куличами, пасхами отправляется на ночь в приходское село. В церкви, до благовеста колокола, обыкновенно читают жития святых и чудеса разные; туда стекаются богомольные и желающие провести время в благочестивых размышлениях. Большая часть людей идет в дома своих знакомых.
Часов в восемь вечера сельская улица наполнена народом. Во всех окнах светятся огни. Около слобод поповской и дворовой толпятся мужики, дворники, приказчики, лакеи. Где просятся ночевать, поздравляют с праздником; где предлагают услуги, расспрашивают о здоровье и проч.
– Наше почтение Савелью Игнатьичу. С наступающим праздником имею честь поздравить.
– Многолетнего здравия, Петр Акимыч, Лукерья Филипповна!.. Авдотья Герасимовна!.. Что? и вы к заутрени жалуете?
– Да-с; и мы…
– Дело… Вот и я с супругой тоже. Нельзя. Вся причина праздник обширный…
– Не знаете ли, Савелий Игнатьич, где бы мне переночевать с семейством?
– Право слово, не знаю. Мы с супругой у отца дьякона. Да вы попробуйте, спросите вон в кабаке: теперь там просторно…
– Как можно…
– Ей-богу! Да что ж вы думаете? Да мы с супругой, я вам скажу, раз в конюшне ночевали…
Кто-то ведет в темноте даму.
– Ко мне, ко мне, Марья Павловна, пожалуйте. Сюда. Лужицу-то пересигните…
– Куда это?
– Прямо! Валяйте!..
– Сигать?
– Сигайте…
– Темь какая, господи… У-у-ух! Ну!..
– Что, втесались?
– Втесалась…
– Да где ты, Настя? – кричит какая-то женщина.
– Я? вот…
– Иди скорей. Пойдем. Или ты не видишь, повсюду лакеи шляются? Как же можно одной?
– Он, маменька, ничего…
– Кто?
– Лакей… барский. Он только говорит: Христос вос-кресе!
– А ты?
– А я говорю: воистину.
– Ну, и дура за это… вот тебе и сказ!
В дьячковском доме, при свете ночников, хозяйка с засученными рукавами переваливает с боку на бок на столе тесто. Ее крошечный сынишко, весь в муке, стоит на полу и смотрит на нее, чего-то ожидая.
– Рано, голубчик, – говорит дьячиха. – Ни свет ни заря… Бог ушко отрежет…
Мальчик кладет в рот палец.
Дьячку, сидящему за церковной книгой и тихонько напевающему: «Тебе на водах», дочь заплетает косу.
В кухне священника, напротив пылающей печи, молодой работник с-молодой работницей изо всей мощи щиплют кур и поросят, так что животные даже по смерти своей издают писк.
– Пойдешь к заутрени? – спрашивает работник, обдирая ухо на поросенке.
– Неколи… Я бы пошла.
– Так к обедни.
– Приду к обедни.
Земский примеривает только что принесенный сюртук. Портной осаживает полы, самодовольно встряхивает головой и говорит:
– Графу не стыдно надеть… Какова работа! Земский ухмыляется. Он хочет показаться жене. Земчиха в другой комнате снаряжает бабу в амбар.
Она говорит ей, доставая из-под платья ключ:
– Сходи ты, любезная…
– Варя, – перебивает земский, – погляди-ко, хорошо?
– Пошел ты отсюда! затейник…
Земский идет назад обескураженный.
В конторе идет спевка. Лакей, с тростью в руке, стоит перед толпою крестьянских ребятишек и задает им тон, делая своим голосом раскаты:
– Го-го-го-тр-р-р-тон-тон-тон… Начинай! ну?
Ребятишки разевают рты. Лакей взмахивает тростью; певчие от страху жмурят глаза.
– Трогай! Яко-о-о-да царя-яя… всех поды-ы-ы-ы… ну, что же вы? начинай!
Мальчишки пыхтят.
– Качай! Я-ко-о-о-да царя-я-я… Ну, я опять дам тон: го-го-го-го тр-р… нет, погоди! лучше пойти хворостину принести…
В небольшой чистой горенке, устланной свежей соломой, стоит перед образами хорошенькая вдова. Перед образами висят голубки, разноцветные лампады. Вдова вздыхает. У ней слезы на глазах.
– Можно ночевать? – раздается под окном голос.
– Кто это?
– Я, я, Танюша!..
Входит краснощекий парень; сапоги новые, шляпа новая с пряжками и зелеными перьями…
В хате птичницы с чашкой воды стоит баба перед закутанной печью, в которой шуршит и треплется веник.
Веник замолк. «Откутай!..» – кричит кто-то умирающим голосом…
Горница приказчика блистает огнями. Красный от бани приказчик пьет чай. В передней чистят сапоги. Хозяйка перед зеркалом убирает голову.
– Филимошка! – возглашает приказчик.
– Чего?
– К заутрени не ходи.
Чистка сапогов прекращается. Входящая работница доносит:
– Кучер Феноген приказал спросить, можно ли ему идти?
– А лошади с кем останутся?
– Мужик Лаврентий вас спрашивает.
Входит мужик.
– Что?
– Заступитесь.
– Ведь я тебе сказал… Дурачье вы!
– Петр Прохорыч, ради светлого Христова воскресения…
– Пошел вон!.. Чтоб я видел…
– Петр Прохорыч, помилосердствуйте! у меня дети… Батюшка!..
– Эй, гоните его!.. Живо! эй! Мужика выгоняют.
– Ишь каналья, мерзавец!.. Ему в солдаты не хочется… Вас, грубиянов, не давить, толку не видать…
– Он вас обругал!.. – донос раздается.
Приказчик стоит, как врытый. Он вдруг накидывает на себя шинель, захватывает что-то в углу и бежит из дому. Ему вслед мигнул Филимошка, державший сапог в руке.
– Не слыхала, Прасковья Федоровна, новость? – говорят на улице старухи.
– Какую?
– Будто ноне после заутрени начнется светопредставление…
– Неужели?
– Да, матушка.
– Это верно-с, – подхватывает мещанин, взявшийся откуда-то. – Потому опосле заутрени подымется самая трагедь…
– Да ведь что, родная? сказывают, сейчас бесы пробежали у скотного двора… какое стадо!
– А что, курочки-то у тебя хорошо несутся?
– Плохо…
Скоро десять часов; говор на улице утихает.
Дом священника битком набит народом. Столы и лавки завалены узлами, пасхами, писаными яйцами.
По стенам сидят дворовые девки, приказчики, лакеи и пр. В кухне, смежной с горницей, в разных положениях, на полу, на печи, на кониках лежат и сидят мужики. В горнице пахнет пирогами; потому что целое решето пирогов проносит попадья. Она на дороге останавливается перед сонной купчихой и спрашивает:
– Вы не хотите ли вздремнуть, Аграфена Карловна?
– Нет-с… я уж дождусь заутрени. – Купчиха почесывает под мышками у себя и закрывает глаза.
– А то возьмите подушечку. Купчиха не отвечает более.
Один из лакеев тоже вздремнуть предлагает девкам. Девки поднимают его на смех. Он упирается затылком в стену. Другой, рядом сидящий, вытянув ноги, поет про себя: «О, любезного, о, сладчайшего твоего гласа». Третий лакей шевелит лучиной под лавкой: начинается такой шум, хохот, крик гусынь, что из спальни выходит священник и просит кричать полегче. Ему говорят, что это гусыни взахались перед заутреней.
Напротив дворни, в углу, мещанин рассуждает с другим мещанином о том, что надобно уметь пить; а то опиться недолго, – и приводит много несчастных примеров. Его собеседник не без хвастовства говорит:
– Мне, Иван Тихоныч, господь бог дал такой ум, что я теперь с ведра не захмеляю.
– А у нас, господа, прошу прислушать, – начал худощавый башмачник, – один лакей у своего барина (лакеи навострили уши) выпил бутыль и проглотил рюмку…
Конец ознакомительного фрагмента.