Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник). Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (Элис Манро, 2011)

Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет

Давным-давно, когда еще не отменили движение поездов по множеству местных веток, женщина с высоким веснушчатым лбом и кудряшками рыжеватых волос пришла на вокзал и обратилась по поводу отправки мебели.

Над женщинами станционный клерк обычно с ходу начинал слегка подтрунивать, особенно над явно простоватыми, которым это вроде как даже нравилось.

– Чего-чего, мебель? – переспросил он так, будто подобная идея прежде никому в голову не приходила. – Ага… Так-так. И о какой же именно мебели идет речь?

Обеденный стол и шесть стульев. Полная обстановка спальни, диван, журнальный столик, две тумбочки, торшер. Плюс еще горка для фарфора и сервант.

– Ого! Весь дом можно обставить.

– Да там на самом деле не так уж много, – сказала женщина. – Кухонной мебели нет, всего-то на одну жилую комнату.

Зубы у нее выдавались вперед, толпились, словно готовые к спору.

– А не проще ли нанять грузовик? – сказал он.

– Нет. Хочу отправить поездом. Туда, на запад, в Саскачеван.

Она говорила с ним громко, словно он глухой или дурковатый, и как-то не совсем правильно произносила слова. Что за акцент? Голландский, что ли? В последнее время голландцы прибывают сюда пачками, но корпулентности, характерной для голландских женщин, в ней не было, не было их чудного румянца, да и не такая уж она блондинка. Лет ей, наверное, под сорок, – впрочем, какая разница? Королевой красоты не назовешь, это уж точно.

Клерк посерьезнел:

– Но грузовик вам все равно понадобится – надо же все хотя бы сюда доставить… оттуда, где она у вас, не знаю уж, хранится. И давайте-ка уточним, проходит ли через то место в Саскачеване железная дорога. Иначе вам надо заказывать доставку… ну… вот, скажем, из Реджайны.

– Мне нужна Гдыня, – сказала женщина. – Поезд через нее проходит.

Клерк снял висевший на гвозде засаленный справочник и переспросил название – ну-ка, по буквам. Протянув руку, она взяла карандаш, тоже подвешенный на шнурке, и написала на вынутом из сумочки листке бумаги: GDYNIA.

– Это что же еще за народность, интересно, там проживает?

Этого женщина не знала и сама.

Он взял у нее карандаш, стал водить им по строчкам.

– В тех краях есть поселки, сплошь населенные то чехами, то венграми или украинцами, – пояснил он.

И не успел сказать, как ему подумалось: может, она как раз из этих? Ну так и что, он всего лишь констатировал факт.

– Ага, вот она, нашел. Действительно поезд проходит.

– Да, – сказала она. – Отправить хочу в пятницу, это можно?

– Отправить-то мы отправим, но я не могу обещать, что груз попадет туда в тот же день, – сказал клерк. – Это будет зависеть от того, какая в тот день будет очередность движения составов. А когда груз прибудет, его там кто-нибудь встретит?

– Да, да.

– Так, есть грузопассажирский в пятницу, в два восемнадцать пополудни. Фургон, значит, нужен в пятницу утром. Живете здесь, в поселке?

Она кивнула, написала адрес. Выставочная дорога, дом 106.

Дома в поселке пронумеровали недавно, поэтому зримо представить себе указанное место он не мог, хотя и знал, где примерно эта самая Выставочная дорога проходит. Если бы заодно она упомянула фамилию Маккаули, в клерке, может быть, проснулся бы какой-то интерес и все обернулось бы по-иному. Но в тех местах много нынче новых жилых домов, построенных в послевоенные годы, хотя называют их почему-то «домами времен войны». Ее дом тоже, видимо, из этих.

– Платить будете в момент отправки, – распорядился клерк.

– А еще я хочу билет себе на тот же поезд. В пятницу, стало быть, после полудня.

– До той же станции?

– Да.

– На том же поезде вы можете доехать до Торонто, но там придется подождать трансконтинентального, он идет вечером, в десять тридцать. Вам дать плацкартный или в сидячку? В плацкартном у вас будет полка, чтобы спать, а в сидячке кресло, как если ехать днем.

Она сказала, что лучше будет сидеть.

– В Садбери подождете поезда из Монреаля, но выходить там не нужно, вас только перегонят на другой путь и прицепят к вагонам монреальского. Потом будет Порт-Артур и Кенора. Выходить не надо до Реджайны, но там-то уж придется сойти и пересесть на местный подкидыш.

Она кивнула с таким видом, словно он тут же должен сломя голову кинуться выписывать ей билет.

А он, напротив, взял паузу, потом говорит:

– Но гарантии, что ваша мебель прибудет с вами одновременно, я не даю. Думаю, на денек-другой она подзадержится. Все зависит от очередности движения. А вас встречать придут?

– Да.

– Это хорошо. Потому что там и вокзала-то, скорее всего, нет. Поселки в тех местах не чета здешним. Они там, знаете ли, можно сказать, в самом что ни на есть зачатке.

Она заплатила за пассажирский билет наличными, вытащив из сумки завернутую в тряпицу пачку банкнот. Как старушка. И пересчитала сдачу, а как же! Однако не так, как это сделала бы старушка: она лишь окинула мелочь в ладони беглым взглядом, но было заметно, что от этого взгляда не укрылась ни одна монетка. Потом резко повернулась и пошла, даже не попрощавшись.

– До пятницы! – ей вслед крикнул клерк.

На ней было длинное коричневатое пальто, хотя день был сентябрьский, теплый, а также грубые шнурованные ботинки, надетые на короткие носочки.

Он уже наливал себе из термоса кофе, когда она вдруг вернулась и постучала в окошко кассы.

– Насчет мебели, которую я отправляю, – сказала она. – Это все хорошая мебель, прямо как новая. Я не хочу, чтобы ее покорябали, побили или еще как-нибудь испортили. И чтобы от нее потом воняло хлевом, это мне тоже не надо.

– Ну что вы! – отозвался клерк. – Мы на железной дороге имеем опыт в отправке самых разных грузов. Мы не кладем мебель в те же вагоны, где перевозят свиней.

– Я прослежу, чтобы она приехала в таком же хорошем виде, в каком была здесь.

– Но послушайте, ведь когда вы покупаете мебель, она где? В магазине, правильно? А задумывались вы над тем, как она туда попала? Разве ее в магазине делали? Нет. Где-то в другом месте ее изготовили на фабрике, а в магазин привезли потом, и очень может быть, что по железной дороге. А раз так, разве не просится вывод, что железная дорога знает, как о ней позаботиться?

Женщина продолжала смотреть на него без улыбки, совершенно не желая признавать за собой женскую глуповатость.

– Надеюсь, – сказала она. – Надеюсь, с ней будут обращаться аккуратно.

Навскидку вокзальный клерк мог запросто сказать, что в поселке он знает каждого. Имея при этом в виду, что знаком примерно с половиной жителей. Но большинство из его знакомых были коренными, то есть теми, кто действительно в городе укоренен в том смысле, что приехал не вчера и в пятницу уезжать не собирается. А женщину, которая вознамерилась ехать в Саскачеван, он не знал, потому что она не посещала его церковь, не учила его детей в школе и не работала ни в одном из магазинов, ресторанов или контор, куда он время от времени заходил. И замужем не была ни за одним из мужчин, которых он знал по местным отделениям мужских клубов и благотворительных братств вроде «Канадских лосей», каких-нибудь «Оддфеллоуз», или вроде «Лайонз-клаба». И уж всяко не было ее мужа среди ветеранов, вхожих в местное отделение «Канадского легиона». Взгляд на ее левую руку, достававшую деньги, сразу ему сказал, что она и вообще не замужем, чему он нимало не удивился. В грубых башмаках, в носках вместо чулок, к тому же без шляпы и перчаток, когда уже почти вечер, она, скорей всего, кто? Крестьянка, батрачка с какой-нибудь фермы. Хотя нет, вроде не было в ней обычной для них неуверенности, этого их смущения. И вообще – не деревенские у нее манеры, да даже и вовсе никаких манер. Общалась с ним так, будто он справочный автомат какой-то. Да и адрес – она ведь оставила адрес: Выставочная дорога. Кого она, на его взгляд, действительно напоминала, так это монахиню в штатском, которую он однажды видел по телевизору, – та рассказывала о миссионерском поприще, на котором подвизалась где-то в джунглях; они там, должно быть, не носят этих своих монашеских одеяний – без них им легче, видимо, пробиваться к народу. Та монахиня время от времени улыбалась – ну, чтоб показывать, что их религия должна делать людей счастливыми, но в остальное время смотрела на собеседника так, будто уверена, что в миру все должны ее слушать и повиноваться.

Джоанна собиралась сделать кое-что еще, но все откладывала и откладывала. А ведь в конце концов придется наведаться в магазин под названием «У миледи» и купить себе какое-нибудь платье. В этом магазине она ни разу в жизни не бывала: если требовалось что-либо купить – вот носки, например, – шла в сетевой магазин Каллагана «Мужская, женская и детская одежда». Вообще-то, всяких вещей у нее много, главным образом унаследованных от миссис Уиллетс, – вполне добротной одежды вроде этого пальто, которому сносу нет. А что касается нужд Сабиты (девочки, к которой она была приставлена в доме мистера Маккаули), то двоюродные сестры ее просто заваливают дорогими вещами – поношенными платьями и всем прочим.

В витрине магазина «У миледи» стояли два манекена, одетые в костюмы из прямых жакетов с довольно короткими юбками. Один был красновато-золотистого оттенка, а другой мягкого насыщенно-зеленого. У ног манекенов были раскиданы большие и яркие бумажные листья, якобы кленовые, и такие же листья там и сям прилеплены к стеклу. В то время года, когда люди в большинстве своем озабочены тем, чтобы скорей сгрести их да сжечь, здесь они, вишь, красуются! А по диагонали через все стекло черная надпись рукописным шрифтом: «Элегантность и простота – мода нынешней осени».

Она отворила дверь и вошла.

Оказавшееся прямо перед нею зеркало – огромное, во весь рост, – отразило ее самое в добротном, но бесформенном длинном пальто, из-под которого на несколько дюймов торчат толстоватые голые ноги, ниже щиколоток прикрытые носками.

Ну ясно, это они нарочно придумали. Установили зеркало, чтобы тебе сразу бросились в глаза твои недостатки, это у них первым делом! – а уж потом, согласно замыслу, тебе просто позарез захочется что-нибудь купить, чтобы эту неприглядную картину исправить. Уловка столь явная, что она бы повернулась и дай бог ноги, если бы не шла сюда специально, все загодя продумав и точно зная, что нужно.

Вдоль одной стены шла стойка вечерних нарядов, каждый как на какую-то царицу бала – помпезные, с вуалями и всяких странных, призрачных цветов. А за ними в стеклянном шкафу, куда не сунешься грубыми пальцами, с полдюжины подвенечных платьев – тут тебе и кипенная белизна, и глянцевый атлас, гипюр и кружево цвета слоновой кости, да гляди-ка, еще и расшиты: те серебристым бисером, а эти и вовсе жемчугом, хотя и мелким. Открытые лифы с зубчатым вырезом, необъятные юбки. Даже когда была моложе, она не могла и помыслить о такой расточительности – и не столько даже в смысле денег, как насчет преувеличенности ожиданий, нелепой надежды на превращение, волшебство и блаженство.

Прошло две минуты, три, никто не появлялся. Может, у них там дырочка проверчена и на нее смотрят, разглядывают: нет, не наш, не наш это покупатель, пусть уж скорей уходит! Она все не уходила. Прохаживалась перед отражением в зеркале, с постеленного у дверей линолеума сойдя на толстенный ковер, и наконец – в кои-то веки! – портьера у дальней стены помещения отодвинулась и из-за нее выступила «миледи» собственной персоной, одетая в черный костюм с блестящими пуговицами. Высокие каблуки, тонкие лодыжки, и так туго стянута юбкой, что капроновые чулки аж свищут, а золотистые волосы все убраны назад, открыв густо накрашенное лицо.

– Собралась вот примерить костюм, что в витрине, – сказала Джоанна отрепетированным тоном. – Вон тот, зеленый.

– А, да, прелестный костюмчик, – отозвалась женщина. – Который в витрине, он десятого размера. А вам надо бы… Может, четырнадцатый?

И она запосвистывала мимо Джоанны обратно к той стене магазина, у которой висела всякая обычная одежда – костюмы и повседневные платья.

– Вам везет. Вот: как раз размер четырнадцатый.

Первое, на что Джоанна посмотрела, это ценник. Цена оказалась чуть не вдвое больше той, на которую она рассчитывала, и скрывать свои чувства по сему поводу она не собиралась.

– Что-то больно уж дорого.

– Это очень хорошая шерсть! – Посуетившись, посучив руками, женщина отыскала ярлык и принялась зачитывать описание матерьяла, которое Джоанна на самом деле не слушала, так как, ухватившись за подол, проверяла в это время качество шитья. – Легкая словно шелк, а носится как железо. Видите, по всей длине подкладка, шелк с вискозой, прелесть! Чтобы юбка вытянулась, потеряла форму, стала сзади горбом, как бывает с дешевыми платьями, – нет, этого можете не опасаться. А смотрите, какие бархатные обшлага и ворот и такие же бархатные пуговицы на рукаве.

– Да я вижу, вижу.

– Вот за такого рода детали вы и платите, а иначе не бывает. Ах, как приятен на ощупь бархат! И ведь, вы знаете, он только на зеленом, на персиковом его нет, хотя стоят они одинаково.

И впрямь, на взгляд Джоанны, бархат на вороте и обшлагах как раз и придавал костюму законченность, был тем неуловимым дополнением, которое и делает его роскошным, как раз и заставляет ее действительно хотеть приобрести этот костюм. Но не говорить же этого вслух.

– Что ж, может, мне тогда взять да примерить?

А вот к этому она как раз готова, а как же! Чистое исподнее, подмышки свежеприпудрены.

У женщины из магазина хватило такта оставить ее в ярко освещенной примерочной одну. Глядеться в зеркало Джоанна изо всех сил избегала, пока не одернула на себе юбку и не застегнула жакет.

Перво-наперво осмотрела собственно костюм. Ничего, нормально. И сидит неплохо. Юбка, конечно, коротковата, не той длины, к которой она привыкла, но ведь опять-таки та длина давно вышла из моды. С костюмом проблем как раз не было. Проблема была с тем, что из него торчит. С ее шеей, лицом и волосами, с ее большими руками и толстыми ногами.

– Ну, как у вас там дела? Ничего, если я загляну?

Да заглядывай ты сколь хошь, подумала Джоанна. Суконного рыла в калашном ряду не видела?

Женщина потопталась, пытаясь заглянуть с одной стороны, потом с другой.

– Ну, к этому, конечно, чулки нужны, да и каблучок повыше. А вам, вообще-то, как? Удобно?

– Костюм-то удобный, – сказала Джоанна. – С костюмом-то все в порядке.

Лицо женщины в зеркале изменилось. Улыбка исчезла. Ее лицо стало разочарованным и усталым, но помягчело.

– Да, это так бывает иногда. Не поймешь иной раз, пока не примеришь. Тут дело вот в чем, – проговорила она с новой, более сдержанной убежденностью в голосе. – Дело в том, что фигура у вас хорошая, но… Вы крепко скроены. У вас широкая кость, а тут вся эта мелкая ерундистика, и зачем? Штучки-дрючки вроде бархатных пуговок не для вас. Тут и думать нечего, снимайте.

Затем, когда Джоанна снова разделась до белья, раздался стук и сквозь занавеску просунулась рука.

– Вот, попробуйте это, чем черт не шутит.

Коричневое шерстяное платье на подкладке, с широкой, элегантно присборенной юбкой, рукавами в три четверти и скромным круглым вырезом. Казалось бы, проще некуда, если бы не узенький золотистый поясок. Не такое дорогое, как тот костюм, однако цена все же кусачая, если вдуматься.

Но уж, по крайней мере, юбка куда более приличной длины, да так еще благородно вьется, кружит около ног. Скрепя сердце Джоанна глянула в зеркало.

На сей раз у нее не возникло впечатления, что ее вырядили во что-то эдакое шутки ради.

Женщина вошла и, став рядом с ней, заулыбалась, но теперь уже облегченно:

– Да это же точь-в-точь цвет ваших глаз! Вам, кстати, ни к чему носить бархат. У вас глаза бархатные.

В другое время над таким льстивым умасливанием Джоанна только посмеялась бы, но в тот момент это утверждение показалось ей правдивым. Глаза у нее были небольшие, а спроси ее об их цвете, она сказала бы: «Ну, наверное, какие-нибудь карие?» Однако сейчас они были темными-темными, нежными и сияющими.

Нельзя сказать, чтобы она так вот вдруг решила произвести себя в красотки или еще что-нибудь в этом роде. Просто увидела, что у нее глаза такого цвета, который был бы и впрямь красив, если бы это был оттенок, например, куска хорошей ткани.

– Слушайте, вы ведь наверняка нечасто надеваете выходные туфли, – сказала женщина. – Но если бы на вас был капрон и хотя бы простенькие лодочки… Потом вот еще: вы не носите украшений, и это правильно, вам и не понадобится, тем более с этим пояском.

Чтобы прекратить ее рекламные излияния, Джоанна сказала:

– Ладно, сколько можно мерить, заверните, пожалуйста.

Ей было жалко расставаться с мягкой тяжестью этой юбки, а особенно с золотой ленточкой вокруг пояса. Прежде никогда в жизни она не испытывала дурацкого чувства, будто нечто на ней надетое что-то к ней добавляет.

– Наверное, покупаете на какой-нибудь особый случай? – обратилась к ней женщина в тот самый момент, когда Джоанна поспешно натягивала на себя ставшую совсем неказистой повседневную одежду.

– Да, собираюсь надеть его на свою свадьбу, – отозвалась Джоанна.

Сказала и сама удивилась тому, что произнесли ее губы. Ничего страшного, конечно: женщина ее не знает, и у нее вряд ли будет возможность рассказать это кому-то, кто знает. А все-таки – ведь собиралась же молчать как рыба! Должно быть, ей показалось, будто она что-то этой даме должна: они вроде как вместе пережили несчастье зеленого костюма и открытие коричневого платья, это их связало. Чушь какая-то. У женщины бизнес – продает одежду и так насобачилась, что у нее это лихо получается.

– Да что вы говорите! – восхитилась женщина. – Это же прекрасно!

Можно подумать, ты знаешь, подумала Джоанна. Замуж-то – это ведь еще смотря за кого! Вдруг за какого-нибудь бедолагу-фермера, которому в доме нужна рабочая лошадь, или за старого харкающего полукалеку, истомленного поисками сиделки. Женщина, ты ж понятия не имеешь, что за мужчина у меня на примете, да и в любом случае не твое это дело.

– Между прочим, что брак у вас по любви, видно сразу, – сказала женщина, словно прочитав ее сердитые мысли. – Потому что ваши глаза в зеркале так и сияли. Я завернула вам аккуратненько, дома надо будет только вынуть и повесить на плечики, ткань сама расправится и отвисится. Можете слегка прогладить, если хотите, но, скорей всего, этого не понадобится.

Так, теперь процесс передачи денег. Обе притворялись, что не смотрят, но обе смотрели.

– Оно того стоит, – сказала женщина. – Замуж-то выходишь раз в жизни. Ну, не всегда это так, конечно, но…

– В моем случае это будет так, – сказала Джоанна.

Ее лицо вспыхнуло, ей стало жарко оттого, что ни о каком браке, вообще-то, речи не было. Упоминания о нем не было даже в последнем письме. Этой женщине она призналась в том, на что рассчитывает, причем делать этого, наверное, не стоило, а то еще накличешь…

– Как вы с ним познакомились? – спросила женщина, все еще тем же мечтательно-веселым тоном. – Где у вас было первое свидание?

– Через родственников, – почти честно сказала Джоанна. Собиралась на этом остановиться, но вдруг услышала собственный голос: – На Западной ярмарке. В Лондоне.

– А, на Западной ярмарке, – с пониманием протянула женщина. – В Ло-ондоне! – Таким тоном, которым говорят «во дворце на балу».

– С нами туда ездила его дочь и ее подружка, – сказала Джоанна, вполне при этом отдавая себе отчет в том, что, строго говоря, это Сабита и Эдит взяли с собой Джоанну к нему в гости.

– Ну вот, теперь можно сказать: «Мой день не прошел напрасно». Обеспечила платьем счастливую невесту. А это уже вполне оправдывает мое существование.

Коробку с платьем внутри женщина перевязала узенькой розовой лентой, вывязав сверху огромный и совсем лишний бант, после чего грозно лязгнула ножницами.

– Сижу тут весь день, – сказала она. – А зачем, подчас сама не пойму. Бывает, спрашиваю себя: что ты тут делаешь? Вот витрину по-новому оформила, то одно придумаю, то другое – ну, то есть, чтобы люди заходили, – но бывают дни – представьте, целый день, – когда никто, ни одна живая душа в этих дверях не появится. Я понимаю: люди считают, что у меня одежда слишком дорогая, но она ведь хорошая! Это все настоящие вещи. А хочешь качество, изволь платить.

– Должно быть, к вам обращаются, когда понадобится что-нибудь вроде вон тех, – сказала Джоанна, бросив взгляд в сторону вечерних платьев. – Где им еще такие взять?

– Вот, правильно. Именно что не обращаются! Едут в город и вот там обращаются. Проедут пятьдесят, сто миль, плевать им на бензин, они думают, что найдут там что-то получше того, что имеется у меня здесь. И не находят. Ни лучшего качества, ни лучшего выбора. Ничего. Зато им не стыдно тогда, им не приходится говорить, что свадебное платье они купили рядом с домом. А то, бывает, зайдет, примерит что-нибудь и говорит: мол, надо еще подумать. Я, мол, вернусь. А я думаю: ага, как же, как же, знаю я вас. Побежишь небось искать то же самое, только дешевле – где-нибудь в Лондоне или Китченере – и, даже если там окажется не дешевле, купишь там, потому что зря, что ли, моталась в этакую даль, да и искать надоело уже во как… Не знаю, – помолчав, продолжила женщина. – Может быть, если бы я была из местных, они бы так не делали. Здесь очень замкнутый мирок, чужих недолюбливают. Вы ведь тоже не местная, верно?

Джоанна сказала, что нет.

– Правда же, тут замкнутый мирок?

Замкнутый.

– Извне в него трудно внедриться, я только это хочу сказать.

– А я привыкла жить сама по себе, – сказала Джоанна.

– Но ведь нашли же кого-то! И больше не будете сама по себе, это здорово! Иногда я тоже думаю, как это здорово – быть замужем, сидеть дома. Я, конечно, была замужем, но все равно работала. Н-да. А что, принц на белом коне, может, когда-нибудь и завернет сюда, влюбится в меня и все у меня устроится.

Джоанне надо было торопиться: своим неуемным желанием пообщаться женщина и так уже ее задержала. Бежать домой, убрать покупку, пока не вернулась из школы Сабита.

Тут ей вспомнилось, что Сабиты как раз нет, в выходные ее увезли к двоюродной сестре матери, тете Роксане в Торонто, чтобы она там пожила как нормальная богатая девочка, походила бы в школу для девочек из богатых семей. Но по инерции Джоанна продолжала идти быстро – так быстро, что какой-то наглый умник, стоявший, держась за стену аптеки, даже окликнул ее: «Эй, где горит?» – и тогда она чуть замедлила шаг, чтобы не привлекать внимание.

Да еще коробка эта нескладная: поди знай, что купленное в этом магазине там упаковывают в фирменные розовые картонные короба, на которых лиловой прописью начертано: «У миледи». Вот тоже: зряшный же перевод денег!

Невзначай упомянув грядущее замужество, она теперь чувствовала себя дура-дурой, тем более что сам-то он никакого предложения ей не делал, и об этом следовало помнить. Но так много было между ними говорено (верней, писано), столько в его письмах было нежности и страстного желания соединиться, что формальное предложение, похоже, оставалось только вычитать между строк. Аналогично тому, как, когда говоришь о том, что утром встанешь, и не говоришь, что будешь завтракать, это вовсе не значит, что завтракать ты не собираешься.

Рот тем не менее следовало держать на замке.

По дороге встретила мистера Маккаули – тот шел навстречу по другой стороне улицы. Ну, шел себе, и ладно: даже столкнувшись с нею нос к носу, он никогда бы не заметил у нее какую-то коробку. Поднял бы к полю шляпы один палец и прошествовал мимо, то ли признав в ней свою домработницу, то ли нет. У него голова другим занята: кто его знает, конечно, но его взору, быть может, открывается какой-то вообще нездешний поселок, не тот, что всем остальным. По будням каждый день (а иногда, забывшись, и по праздникам или воскресеньям) он надевал один из своих костюмов-троек, сверху пальто – легкое или зимнее, – на голову серую федору, на ноги начищенные туфли и шел с Выставочной дороги на другую окраину, в офис, который все еще за собой сохранял, – он был у старика на втором этаже, над помещением лавки, где прежде торговали упряжью и чемоданами. В разговорах он называл его страховой конторой, хотя прошло уже довольно много времени с тех пор, когда мистер Маккаули действительно продавал страховки. Иногда к нему туда кто-то даже и впрямь подымался – уточнить какой-нибудь момент в своем полисе, а чаще задать вопрос касательно границ земельных участков или истории одного из объектов недвижимости либо в поселке, либо на окрестных фермах. Офис был полон старых и новых карт, и больше всего на свете старику нравилось их разложить и углубиться в дискуссию, в ходе которой затрагивались темы подчас весьма далекие от первоначально заданного вопроса. Три или четыре раза в день он спускался и гулял по улицам, как сейчас. Свой «маклафлин-бьюик» он еще во время войны поставил в сарай на подпорки и стал всюду ходить пешком, подавая пример. Похоже, он подавал его до сих пор, вот уже пятнадцать лет с гаком. С руками, сцепленными за спиной, при этом был похож на доброго барина, осматривающего поместье, или на священника, со счастливой улыбкой наблюдающего паству. Разумеется, из людей, которые ему по пути встречались, половина понятия не имела, кто он такой.

Поселок менялся; изменился он даже за то время, что там жила Джоанна. Торговля перемещалась вовне, на шоссе, где открылся новый дешевый универмаг, еще один от корпорации «Канэйдиен тайер», и мотель с баром и гологрудыми танцовщицами. В центре же некоторые лавки пытались навести на себя глянец, красились в розовый, сиреневый или оливковый цвет, но и эта новая краска уже лупилась, лоскутьями облезала со старых кирпичей, и некоторые помещения были внутри пусты. Почти неизбежно вскоре за ними должен последовать и магазин «У миледи».

А если бы той женщиной из магазина была Джоанна, что стала бы делать она? Ну, никогда бы не запасла в таком количестве замысловатые вечерние платья – это во-первых. Только вот чем их заменишь? Переход к более дешевой одежде вынудит конкурировать с Каллаганом и универмагом на шоссе, да и покупателей здесь, скорей всего, для хорошего оборота не хватит. Тогда так: есть еще фасонная детская одежда, пеленки-распашонки для младенцев; можно попытаться заманить к себе бабушек и всяких теть, имеющих деньги, которые они захотят на эти вещи потратить. Мам выкиньте из головы: они ходят в сетевой Каллагана, потому что денег у них меньше, а соображения больше.

Но если бы торговать пришлось ей самой, Джоанна никогда бы никого в свой магазин не заманила. Вполне способная понять, что нужно сделать и как это сделать, она сумела бы всех построить и занять работой, но никогда не смогла бы никого завлечь и обольстить. Покупай или уходи – вот была бы ее позиция. И все бы, конечно же, уходили.

И вдруг тот редкостный случай, когда ею заинтересовались, причем она понимала, что случай из ряда вон. А Сабита – что ж… Расставаясь с нею, Сабита, естественно, не сронила слезинки, хотя Джоанна была ей ближе всех, была ей, можно сказать, вместо матери, поскольку мать девочки умерла. Мистер Маккаули – да, он расстроится, когда ему придется с нею расстаться, потому что она служила на совесть и найти ей замену будет нелегко, но это и все, о чем он в тот момент подумает. Такой же избалованный эгоист, как его внучка. Что до соседей, то они обрадуются. Джоанна умудрилась перессориться с обоими соседями – и слева, и справа. По одну сторону от дома у соседей был пес, который рыл ямы в ее огороде – то зарывал, то выкапывал заветную косточку: да ради бога, пусть копает, но на своем участке. А по другую сторону предметом распри стало черешневое дерево, ствол которого высился на дворе Маккаули, а львиная доля ягод росла на ветках, нависающих над соседним двором. В обоих случаях она подняла скандал и победила. Пес был посажен на цепь, и другие соседи тоже оставили чужую черешню в покое. Со стремянки она дотягивалась почти до всех ягод над тем двором, но соседи больше не отгоняли от дерева птиц, и это заметно сказалось на урожаях.

Без нее мистер Маккаули позволил бы им срывать черешню? Позволил бы. И псу позволил бы копать. Он вообще позволял верхом на себе ездить. Отчасти это объяснялось тем, что соседи все люди пришлые, живут в домах, которых раньше не было, и он предпочитал их просто не замечать. Было время, когда на Выставочной дороге стояло всего три или четыре больших дома. Через дорогу от них была луговина, пустырь, на котором проводились осенние ярмарки (официально они назывались «Сельскохозяйственными выставками», отсюда и название дороги, по обеим сторонам которой росли фруктовые деревья и паслась скотина). А лет около двенадцати назад землю в этих местах продали, поделив на стандартные участки, на которых выросли дома – маленькие разномастные и разностильные одноэтажные домики, одни с приспособленными под жилье чердаками, другие с неприспособленными. Некоторые уже приобретают вид довольно затрапезный.

Из этих домиков только в двух-трех жили люди, которых мистер Маккаули знал и с кем дружески общался. Например, с учительницей мисс Гуд и ее матерью, а также с Шульцами, у которых мастерская по ремонту обуви. Дочка этих самых Шульцев Эдит как раз и была (во всяком случае, раньше была) закадычной подружкой Сабиты. Что естественно, ведь они учились в одном классе, по крайней мере последние два семестра, после того как Сабиту оставили на второй год. Да и жили они по соседству. Мистер Маккаули не возражал – быть может, уже вынашивал идею вскоре вовсе отправить Сабиту в Торонто, где у нее пойдет совсем другая жизнь. Джоанна бы не выбрала ей в подружки Эдит, хотя девочка никогда не грубила и у них в доме вела себя смирно. Да и неглупа была. В этом-то, может, как раз и проблема: она была умненькая, а Сабита не очень. В результате умная Эдит подбивала Сабиту на всякое озорство.

Но нынче все это позади. Теперь, когда в ее жизнь вошла та самая двоюродная тетя Роксана (миссис Губер), дочка Шульцев отошла на второй план, сделавшись частью детского полузабытого прошлого.

…собираюсь договориться насчет отправки всей Вашей мебели на поезде туда к Вам и постараюсь как можно скорее, внеся предоплату как только мне скажут, сколько это будет стоить. Все думаю о том, как она Вам там нужна. Надеюсь Вам не таким уж сюрпризом будет также и то что вы не возражаете, если я вместе с мебелью приеду тоже, чтобы во всем Вам помогать, что я по-моему действительно умею.

Таково было письмо, которое, прежде чем двинуться на вокзал, она снесла на почту. Первое письмо, отправленное ему напрямую. До этого она свои письма вкладывала в те, что под ее нажимом писала отцу Сабита. Его письма Джоанне приходили точно так же, на отдельных аккуратно сложенных листках с ее именем, напечатанным на машинке с обратной стороны страницы, чтобы уж точно никто не ошибся. Во-первых, это не давало ничего узнать работникам почты, да и лишнюю марку сэкономить никогда не вредно. Сабита, конечно, может проболтаться дедушке или даже прочесть, что папа пишет Джоанне, но как на это среагирует старый дед, Джоанне было далеко не так интересно, как сами письма, весь процесс – и писания, и получения ответов.

Мебель хранилась сваленной в глубине сарая, который был подсобным помещением скорее городского, чем действительно сельского типа – не то что какой-нибудь хлев со скотиной или амбар с зерном. Когда примерно год назад Джоанна впервые на это дело глянула со вниманием, она увидела, что мебель покрыта толстым слоем пыли и обляпана голубиным пометом. Вещи свалены как попало и даже ничем не покрыты. Что могла, она выволокла во двор, освобождая в сарае подступы к предметам, таскать которые ей оказалось не по силам, – к дивану, серванту, горке и массивному обеденному столу. Станок кровати ей удалось разобрать на части. Потом она протирала дерево мягкими тряпками, потом лимонным маслом, так что, когда закончила, все стало как конфетка. Сияло и лучилось. Этакая кленовая конфетка: мебель была из полированного клена «птичий глаз». Смотрелся он, на ее взгляд, великолепно – под стать какой-нибудь красавице-блондинке на атласных простынях. Богато и современно, – куда до него темной древесине, из которой сделана мрачная мебель, что у Маккаули в доме, не говоря уж о том, какое занудство за ней ухаживать, вытирать пыль с завитушек корявой резьбы. Главное, та, что в сарае, в ее сознании была его мебелью, продолжая таковой оставаться и после того, как в ней приняла столь деятельное участие сама Джоанна, в среду чуть не всю ее снова вытащив во двор. Еще год назад на нижний слой мебели она положила старые одеяла, чтобы не повредить предметами, которые будут уложены сверху, а те, что сверху, прикрыла простынями для защиты от птиц, так что теперь на мебели была только тонкая пыль. Но, прежде чем убрать в сарай, она снова все протерла и смазала лимонным маслом, чтобы грузовика, который прибудет в пятницу, мебель дожидалась уже в готовом и защищенном виде.

Уважаемый мистер Маккаули!

Сегодня днем (в пятницу) я съезжаю. Уезжаю поездом насовсем. Я понимаю, что нехорошо Вас заранее не известить, зато Вы можете мне не платить последнее жалованье – там получается за три недели если считать включая понедельник. На плите говядина тушеная с овощами стоит в пароварке только чуть подогреть. Хватит на три раза, а растянуть так и на четыре. Как подогрелось Вы наложите себе сколько надо, накройте крышкой и уберите в холодильник. Не забудьте! Главное сразу накрыть, а то испортится. Приветы Вам и Сабите. Как устроюсь сразу напишу, Джоанна Парри.

P. S. А мебель я отправила мистеру Будро, так как она ему может понадобиться. Как ставите на подогрев не забывайте проверить хватает ли воды в нижней каструле.

То, что билет Джоанна купила до Гдыни, мистер Маккаули выяснил без труда. Просто позвонил станционному клерку и спросил. Не пришлось даже напрягать память, описывая внешность Джоанны: старая или молодая, на вид тощая или довольно-таки упитанная и какого цвета у нее пальто – все это отпало за ненадобностью, стоило упомянуть мебель.

Когда клерк взял трубку, отвечая на его звонок, в зале ожидания слонялись люди, ждали вечерний поезд. Сперва клерк пытался говорить приглушенно, но, услышав об украденной мебели, взволновался (хотя на самом деле мистер Маккаули всего-то и сказал: «…а еще, насколько я понял, она взяла с собой что-то из мебели»). Стал бить себя в грудь и клясться: дескать, знай он, кто она и что задумала, да разве бы он позволил?.. ее ноги бы в поезде не было! Это заявление люди услышали и стали повторять как нечто достоверное; никто даже не задался вопросом, как это, интересно, он не пустил бы в поезд взрослую женщину, заплатившую за билет, не имея прямого доказательства того, что она воровка. В большинстве своем те, кто повторял его слова, полагали, что он вполне мог и не пустить, – столь велика была их вера во всемогущество станционных служащих и таких прямоспинных, облаченных в костюмы-тройки начальственных старцев, как мистер Маккаули.

Тушеная говядина с овощами была прекрасна (Джоанна всегда прекрасно готовила), но мистер Маккаули обнаружил, что не может проглотить ни кусочка. Презрев инструкцию о накрывании крышкой, он оставил открытую пароварку на плите и даже не погасил под ней конфорку, так что вода в нижней кастрюле скоро выкипела, и старик пришел в себя уже от запаха дымящегося металла.

Вот он, душок измены!

Он уговаривал себя быть благодарным за то, что, по крайней мере, Сабита под присмотром и ему не надо волноваться хотя бы об этом. Племянница (точнее, двоюродная сестра дочери) Роксана в своем письме ставила его в известность, что за Сабитой, судя по тому, как она себя вела, когда летом гостила у них на озере Симко, нужен глаз да глаз.

Откровенно говоря, боюсь, что ни Вы, ни та женщина, которую Вы наняли, не сможете удержать ситуацию под контролем, когда вокруг нее начнут толпами увиваться мальчишки.

Впрямую она, конечно, не спросила, хочет ли он, чтобы у него на руках оказалась вторая Марсела, но в виду имела именно это. А она, дескать, отдаст Сабиту в хорошую школу, где ее научат хотя бы приличным манерам.

Чтобы отвлечься, он включил телевизор, но это не помогло.

Больше всего его бесила ситуация с мебелью. С Кеном Будро.

Дело в том, что тремя днями раньше, в тот самый день, когда Джоанна покупала билет (дата выяснилась в разговоре с вокзальным клерком), мистеру Маккаули пришло письмо от Кена Будро, в котором тот спрашивал:

а) нельзя ли попросить немного денег в долг под залог принадлежащей ему (Кену Будро) и его умершей жене Марселе мебели, хранящейся у мистера Маккаули в сарае, или,

б) если нельзя, то, может быть, мистер Маккаули эту мебель продаст и вырученные деньги как можно быстрее вышлет в Саскачеван.

При этом шустрый малый никак не упоминал долги, которые не первый год за ним числятся: тесть не единожды ссужал его деньгами, и каждый раз под залог этой мебели, так что долгов на ней и так уже повисло больше, чем все те деньги, за которые ее можно продать при самом удачном раскладе. Мог ли Кен Будро обо всем этом забыть? Или он надеется (и это куда более вероятно), что забыл обо всем как раз тесть?

Теперь он, стало быть, хозяин гостиницы. Но настораживает то, что письмо от него пестрело обличительными выпадами по адресу парня, который, будучи прежним ее владельцем, не сообщил ему о множестве различных сложностей и загвоздок.

«Если удастся превозмочь один затык, – писал он, – тогда уж точно дело пойдет». А в чем затык-то? Понятно в чем: срочно нужны деньги, и ведь – гад какой! – не говорит на что. То ли прежнему владельцу задолжал, то ли банку, то ли частному какому-то держателю закладной, то ли ему еще зачем нужно… Все та же знакомая история: отчаянно льстивый тон и сразу же заносчивость, как будто это тесть виноват в его страданиях, в том стыде, который Кену пришлось пережить из-за Марселы.

Гоня от себя дурные предчувствия и памятуя о том, что все-таки Кен Будро как-никак его зять, ветеран войны, да и в браке прошел через множество испытаний, мистер Маккаули сел за стол и стал писать ему письмо, в котором сообщал, что понятия не имеет, как можно выручить за эту мебель приличные деньги, что он вообще себе не представляет, с какого конца за такую проблему берутся, поэтому прилагает чек и будет считать, что деньги дает просто в долг под честное слово. А зятя просит отнестись к этому ответственно, а заодно вспомнить, сколько тот аналогичным образом набрал долгов в прошлом: в совокупности они, наверное, уже давно превысили всякую мыслимую стоимость пресловутой мебели. Приложил список дат и сумм. И отметил, что, помимо пятидесяти долларов, уплаченных зятем года два назад с обещанием регулярно гасить оставшийся долг частями, больше он не получил ни шиша. Кен все же должен понимать, что из-за этих беспроцентных и невозвращенных ссуд доходы мистера Маккаули сократились, ведь в ином случае он эти деньги куда-нибудь бы вложил.

Еще он хотел добавить: «Я не такой дурак, как Вы, похоже, думаете», но решил этого не писать, ибо тем самым выявил бы свое раздражение, а может, и слабость.

И вот – здрасте пожалуйста. Не ожидая ответа, зять жжет мосты, да еще и Джоанну в свои козни впутывает (подход к женщинам он всегда находил с легкостью), завладевая таким образом и чеком, и мебелью. По словам станционного клерка, отправку мебели женщина оплатила сама. Тоже мне мебель: клен не клен – современная безвкусная дешевка, ее и покупали-то по сильно завышенной цене, а уж теперь за нее точно много не получишь, тем более если вычесть деньги, что сдерет за перевозку железная дорога. Будь они поумней, лучше взяли бы что-нибудь из дома – один из старых комодов или хотя бы кушетку из гостиной: сидеть на ней все равно сплошное мучение. Конечно! – что-нибудь из того, что произведено и куплено в прошлом веке. Это, правда, было бы кражей уже неприкрытой. Но и то, что сделали они, немногим лучше.

Спать он пошел, решительно настроившись подавать в суд.

Проснулся в пустом доме, один: с кухни ни кофе, ни завтраком не пахнет, зато вонь горелого металла все не выветривается. И осенний промозглый холод, который от пола до высоких потолков завладел обезлюдевшими комнатами. Еще вчера вечером было тепло, и позавчера, и раньше, газогрей покуда не зажигали, и когда мистер Маккаули в конце концов все же включил его, с потоком теплого воздуха пришла какая-то подвальная сырость, запахло плесенью, землей и тленом. Старик умылся и стал одеваться, делая все медленно, временами в забывчивости замирая, потом намазал себе арахисовым маслом кусок хлеба на завтрак. В его поколении немало было мужчин, которые с гордостью заявляли, что сами неспособны даже воду вскипятить; вот он как раз и был одним из них. Он выглянул в фасадное окно и увидел, что по ту сторону ипподрома деревья исчезли, их поглотил утренний туман, который, казалось, сгущается все больше, вместо того чтобы, как ему в этот час положено, рассеиваться; вот он наползает уже и на ипподром. Старику даже показалось, что в тумане неясными силуэтами маячат здания старой Выставки – непритязательные просторные коробки вроде огромных сараев. Много лет они простояли впустую – да всю войну! – и он забыл уже, что в конце концов с ними стало. То ли их снесли, то ли сами рухнули. Ипподром, который на их месте теперь, он ненавидел: жуткие толпы, орущие громкоговорители, пьянство (несмотря на запрет) и зверский ор по воскресеньям летом. Эти мысли всколыхнули в нем воспоминания о бедняжке Марселе: как она сидит на ступеньках веранды и одного за другим окликает повзрослевших бывших одноклассников, которые невдалеке паркуются и выходят из машин, спеша на скачки. Как веселилась она тогда, как радовалась, что снова в родном поселке, всех норовила обнять, взахлеб болтала, всем уши прожужжала трескотней о днях ушедшего детства и о том, как она по всем тут соскучилась. Дескать, единственное, что здесь не очень, так это то, что она скучает по Кену, своему мужу, которому пришлось остаться на западе из-за работы.

На веранду она тогда вылезла в шелковой пижаме – нечесаная, всклокоченная крашеная блондинка. Руки-ноги тощенькие, а лицо одутловатое и темное, с коричневым отливом, однако, похоже, не от загара, которым объясняла это она. Может, печень уже была сорвана.

Ее девочка тогда оставалась в доме, смотрела телевизор – воскресные мультики, определенно чересчур детские для ее возраста.

Что с его дочерью не так, он не понимал, да и уверенности не было – так, не так… Потом Марсела поехала в Лондон решать какие-то свои женские проблемы и в больнице умерла. Когда он позвонил ее мужу и сообщил ему, Кен Будро только спросил: «Что она принимала?»

А если бы тогда была жива мать Марселы, что-нибудь изменилось бы? В том-то и дело, что ее мать, даже когда была еще в силе, пребывала в таком же смятении, что и он сам. Сидела на кухне и плакала, а дочь-подросток в это время, запершись в комнате, лезла из окна на крышу веранды, чтобы потом по крыше съехать прямо в объятия целой оравы мальчишек, приехавших за ней на машине.

Дом был пропитан ощущением вопиющего обмана, вражды и измены. Они с женой были любящими родителями, в этом нет сомнений, но Марсела приперла их к стенке. Когда она сбежала из дома с каким-то летчиком, они надеялись, что наконец-то у нее будет все как у людей. Они ни в чем не ущемляли молодых, считая их союз в высшей степени нормальным и обещающим. Но все рухнуло. Джоанну Парри он тоже ни в чем не притеснял, был с нею щедр, а она ему вона как отплатила, – все видели?

Ладно, пошел в центр поселка, в гостинице сел завтракать.

– Надо же, вы сегодня прямо ни свет ни заря, – сказала официантка.

Она еще наливала ему кофе, а он уже пустился рассказывать про домработницу – как та от него сбежала, причем ни с того ни с сего, и не только не предупредила заранее, но и забрала с собой целую машину мебели, когда-то принадлежавшей его дочери, а теперь зятю, но на самом деле даже и не зятю, потому что эта мебель была куплена на деньги, подаренные им самим на свадьбу дочери. Поведал о том, как его дочь вышла замуж за летчика, симпатичного, внушавшего доверие парня, который, как выяснилось, готов обмануть, едва отвернешься.

– Извините, – сказала официантка. – Я бы с удовольствием с вами поболтала, но вон там люди, мне надо им завтрак нести. Извините.

Он поднялся по лестнице к себе в контору, где, расстеленные на письменном столе, его ожидали старые карты, которые он накануне изучал, пытаясь отыскать местоположение старейшего в округе кладбища, заброшенного, по его сведениям, в 1839 году. Включил свет и сел, но обнаружил, что сосредоточиться не может.

Получив от официантки щелчок по носу (или то, что он принял за таковой), он уже не способен был ни доедать свой завтрак, ни наслаждаться кофе. Решил прогуляться, чтобы прийти в себя и унять волнение. Но вместо того чтобы спокойно следовать обычной своей дорогой, он, к собственному удивлению, начал вдруг произносить речи. Только спроси его кто-нибудь, как он поживает, он тут же начинал самым для себя нехарактерным, даже постыдным образом вываливать на человека свои проблемы, и, точно как давешняя официантка, эти люди (у которых, конечно, тоже были дела, всякий там бизнес, то-се) принимались переминаться с ноги на ногу, кивать и под разными предлогами спешили исчезнуть. Погода же тем утром, похоже, совершенно не собиралась теплеть, как это водится в такие туманные утра; в легоньком пиджачке он скоро озяб и по дороге стал заходить в магазины греться.

Чем дольше встреченный приятель знал его, тем более бывал смущен и обескуражен. Ведь он всегда был самым что ни на есть приличным, сдержанным джентльменом, обычно мыслями был устремлен в иные времена и посредством вежливой обходительности исподволь как бы даже извинялся за свое высокое общественное положение (что было несколько смешно, потому что высота его положения вся была в его воспоминаниях и другим совершенно не очевидна). Уж кто-кто, а он-то был последним, от кого можно было ждать громкого оглашения обид или обращения за сочувствием: таких вещей он не делал, даже когда умерла его жена, и когда умерла дочь, тоже не делал; однако вот он – тычет тебе в нос письмо, призывая в свидетели тому, как бесстыже какой-тот парень вновь и вновь тянет с него деньги, и даже теперь, когда он над тем парнем в очередной раз сжалился, тот – представляете? – вступил в сговор с его домработницей, чтобы украсть мебель! Некоторым казалось, что он говорит о собственной мебели, и у них возникало впечатление, будто старика оставили в пустом доме, без кровати и стула. Советовали идти в полицию.

– Да ну, что проку? – возражал он. – Это ж такие люди. С них взять-то нечего.

Зашел в обувную мастерскую, поздоровался с Германом Шульцем.

– Помните ботинки, на которых вы мне поменяли подошву, – ну, те, которые я привез из Англии? Вы мне их делали четыре или пять лет назад.

Мастерская была как пещера, над каждым рабочим местом висело по лампочке под жестяным абажуром. Вентиляция в мастерской работала ужасно, но мужественные тамошние запахи – клея, кожи и гуталина, а также новых, только что вырезанных из фетра стелек и полусгнивших старых – не беспокоили мистера Маккаули. Здесь его сосед Герман Шульц, очкастый, болезненного вида искусник-мастеровой, вкалывал не разгибая спины и зимой и летом. Вооружившись дьявольского вида кривым ножом, он вырезал из кожи фигурные заготовки, потом забивал железные гвозди, подставляя с обратной стороны тяжелую оправку, и они у него сами собой загибались острием назад. Фетр и войлок он резал на специальном станочке, похожем на циркульную пилу в миниатюре. На другой конец вала надевал то мягкий полировальный круг, который тихо шуршал, то другой, обернутый бумажной шкуркой, – этот шумел погромче, временами до взвизга, – а наждак, так тот и вовсе стонал и жужжал на высокой ноте, как механическое насекомое; и все это пронизывал и подчеркивал ритмический индустриальный стук швейной машины, способной запросто пробивать толстую кожу. Все звуки и запахи, как и действия, с которыми они были связаны, за много лет мистеру Маккаули примелькались, но прежде никогда не останавливали на себе его внимание. Вот Герман с ботинком в руке выпрямился, смахнул сор со своего почерневшего кожаного фартука, улыбнулся, кивнул, и перед мистером Маккаули вдруг предстала вся жизнь соседа, безвылазно прошедшая в этой норе. Захотелось как-то выразить ему сочувствие, или восхищение, или что-то большее, что не вполне еще обрело форму в сознании.

– Как не помнить, – сказал Герман. – Такие ботинки хорошие были!

– Чудные ботинки. Представляете, я купил их во время свадебного путешествия. В Англии. Правда, забыл уже, где именно, но только не в Лондоне.

– Да я помню, вы рассказывали.

– Вы на славу тогда их починили. До сих пор живы-здоровы. Прямо новую жизнь им дали. Хорошо работаете.

– Что ж, спасибо. – Герман бросил быстрый взгляд на ботинок, который держал в руке.

Мистер Маккаули понял, что мастеру хочется вновь вернуться к работе, но отпустить собеседника так сразу просто не мог.

– А со мной тут такое произошло! Просто шок. Кое на что аж глаза открылись.

– Да ну?

Старик вытащил письмо и принялся вслух зачитывать из него фрагменты, перемежая их саркастическими смешками.

– Бронхит у него! Пишет, что слег с бронхитом. Не знает уж, на какой кривой козе подъехать. Пишет: «…незнаю, к кому обратиться». Ну, уж он-то всегда знает, к кому обратиться. А как переберет уже всех и вся, прямиком ко мне. «Всего несколько сотен, мне бы только на ноги подняться». Вишь, просит меня, умоляет, а сам уже втянул в заговор мою домработницу. Про это я еще не говорил? Украла у меня машину мебели и уехала с ней на запад. Они, оказывается, спелись: этакие шерочка с машерочкой. И это человек, которого я выручал, причем столько раз! И ведь ни разу он мне не вернул ни шиша. Хотя нет, нет, надо быть честным: один раз пятьдесят долларов. Всего пятьдесят из многих сотен. Да тысяч! В войну он, понимаешь ли, служил в ВВС. Таких шибздиков и впрямь чаще всего в ВВС берут. И вот ходят потом, выпятив грудь, героев из себя корчат. Мне, может, не следовало бы так говорить, но я думаю, что война кое-кого из этих ребят как раз испортила, они после нее не могут приспособиться к нормальной жизни. Но этим же нельзя прикрываться. Или можно? Я же не могу ему все прощать бесконечно только из-за войны.

– Конечно не можете.

– Я раскусил его с первого взгляда, сразу понял, что ему нельзя доверять. Это что-то невероятное. Вижу его насквозь, а все равно позволяю себя облапошивать. Есть, есть такие люди. Их потому и жалко, что они жалкие людишки, мошенники несчастные. Это же я его устроил на работу в страховую компанию – оставались у меня тогда кое-какие связи. И конечно, он там все дело загробил. Остолоп. Такие люди, наверное, всем на пути попадаются – остолопы от рождения.

– Это да, тут вы правы.

Жены сапожника, миссис Шульц, в тот день в мастерской не было. Обычно она стояла за прилавком, принимала обувь, уносила мужу, показывала, потом возвращалась назад и передавала клиенту сказанное мастером. Потом выписывала квитанцию, а плату принимала при выдаче заказчику починенной обуви. Тут мистеру Маккаули вспомнилось, что летом ей делали какую-то операцию.

– Что-то вашей жены сегодня нет. Она здорова?

– Решила сегодня чуток передохнуть. Вместо нее сейчас дочка. – Герман Шульц кивнул в направлении полок справа от прилавка, где на всеобщее обозрение были выставлены готовые башмаки.

Повернув голову, мистер Маккаули увидел Эдит, дочку мастера, которую почему-то не заметил, когда входил. По-детски тоненькая девчушка с прямыми черными волосами, стоя к нему спиной, перекладывала обувь. Точно таким же образом и у него в доме, куда она приходила в качестве подружки Сабиты, она умудрялась то вдруг являться, то совершенно исчезать из виду. Ни разу ему не удалось вглядеться в ее лицо.

– Ну что, собираешься и дальше помогать отцу? – спросил ее мистер Маккаули. – А как же школа? Побоку?

– Сегодня суббота, – с чуть заметной улыбкой проговорила Эдит, приобернувшись.

– А, и правда. Что ж, помочь отцу в любом случае дело хорошее. О родителях надо заботиться. Они хорошие люди, им приходится много трудиться. – Затем, чуть изменив тон, словно он извиняется за нравоучительное занудство, мистер Маккаули сказал: – Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои…

Тут Эдит что-то пробормотала себе под нос, так, чтобы он не услышал.

«…дни твои в мастерской по ремонту обуви» – вот что она сказала.

– Я отнимаю у вас время, – опечалился мистер Маккаули. – Вот тоже пристал-то! Вам ведь работать надо.

– И что ты все встреваешь с этим своим сарказмом? – попенял отец дочери, когда старик вышел. – Тебе больше всех надо?

За ужином он рассказал про мистера Маккаули матери Эдит.

– Старик прямо будто не в себе, – сказал он. – Что на него нашло?

– Может, какой-нибудь микроинсульт? – отозвалась та.

С тех пор как ей сделали операцию (удалили камни из желчного пузыря), упоминать о чужих болезнях она стала со знанием дела, спокойно и не без удовольствия.

Теперь, когда Сабита уехала, исчезла на пространствах жизни совсем иной, нежели та, что, может быть, навсегда уготована ей, Эдит вновь стала прежней, той Эдит, которой она была до того, как в поселке появилась Сабита. Не по возрасту взрослой, прилежной и разборчивой. Прошло всего три недели, как началась ее учеба в старших классах, но она уже знала, что у нее будут очень хорошие успехи по всем новым предметам – и по латыни, и по алгебре, и по литературе. Ей верилось, что ее способности рано или поздно распознают и одобрят и для нее откроется светлое, прекрасное будущее. А прошлый год, год глупых выходок и шалостей с Сабитой, куда-то сразу сгинул и исчез.

Но едва она вспоминала о том, что Джоанна уехала на запад, по спине у нее пробегали мурашки, прошлое словно догоняло ее, обдавая тревогой. Она пыталась прикрыть его какой-нибудь крышкой, спрятать от самой себя, но крышка соскакивала.

Помыв посуду, она сразу пошла в свою комнату с книгой, которую задали читать по литературе. «Дэвид Копперфильд» Чарльза Диккенса.

В детстве ее никогда не ругали и не наказывали, разве что мягко пожурят (она была поздним ребенком, а с поздними детьми, говорят, всегда так), но с Дэвидом во всех его злоключениях она чувствовала внутреннее единение. Чувствовала, что она такая же, как он, ведь и она, неровен час, может вдруг стать сиротой, потому что ей, видимо, придется бежать, где-нибудь прятаться, невесть как добывать себе пропитание, потому что рано или поздно правда выйдет наружу и прошлое навсегда перекроет ей всякий путь в будущее.

Все началось с того, что Сабита по пути в школу вдруг говорит:

– Нам надо зайти на почту. Я должна отослать письмо папе.

Каждый день они ходили в школу и из школы вместе. Иногда шли с закрытыми глазами, а то, бывало, задом наперед. Бывало, кого-нибудь встретив, принимались тихо переговариваться на тарабарском наречии, чтобы человек от удивления разинул рот. Самые плодотворные идеи исходили обычно от Эдит. Единственной идеей, которую предложила Сабита, было написать имя-фамилию какого-нибудь мальчика и рядом то же самое свое, а потом вычеркнуть буквы, встретившиеся дважды, и пересчитать оставшиеся. Дальше просто – по одному загибаешь пальцы по числу оставшихся букв, приговаривая: Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет, потом опять сначала, и чем процесс завершится, то, стало быть, и выйдет у тебя с тем мальчиком.

– Ого, толстое! – пощупав письмо, сказала Эдит. Она все замечала, все помнила, быстро выучивала наизусть целые страницы учебников, чем приводила других детей в священный трепет. – Тебе так много надо было рассказать папе? – удивленно спросила она, потому что ей с трудом в это верилось, вернее, ей не верилось в то, что Сабита может добровольно исписать так много бумаги.

– Да я написала-то всего страничку, – сказала Сабита, тоже щупая письмо.

– А-ха, – сказала Эдит. – А-ха-ха-а!

– Что значит «а-ха-ха»?

– Да то, что наверняка она туда еще что-нибудь сунула. Ну, эта ваша – как ее? – Джоанна.

Результатом обсуждения стало то, что прямо на почту они письмо не понесли, припрятали, чтобы после школы вскрыть дома у Эдит, подержав над паром. Дом Шульцев для таких делишек подходил как нельзя лучше, потому что мама у Эдит весь день работала в сапожной мастерской.

Уважаемый мистер Кен Будро!

Просто я подумала надо бы написать поблагодарить Вас за все хорошее что Вы говорите в Вашем письме своей дочери. Пожалуйста не жалейте что я уехала. Вы говорите я единственный человек кому Вы можете верить. Вот с этим я полностью согласна, как это есть чистая правда. Я благодарна Вам за то, что вы так говорите, потому что многие к таким как я людям не из какой-нибудь хорошей семьи относятся как будто это чужаки или невесть кто. И я поэтому решила лучше расскажу-ка я Вам кое-что о себе. Я родилась в Глазго, но моей матери надо было выйти замуж и пришлось от меня отказаться. И в возрасте пяти лет я попала в Приют. Я все ждала, что она за мной вернется, но она не вернулась, а я там привыкла и слишком уж Плохо там не было. Когда мне было одиннадцать, меня отправили в Канаду по Программе, я стала жить у Диксонов, работая у них на Овощных Полях. По Программе полагалось ходить в Школу, но мне как-то все не удавалось. В зимнее время я работала в доме, помогала его жене, но обстоятельства сложились так, что мне пришлось уносить ноги, но я была уже большая и сильная даже в том возрасте и меня взяли в Дом Престарелых ухаживать за стариками. А что работа как работа, но ради заработка я перешла работать на Фабрику где вяжут Метлы. У ее владельца мистера Уиллетса была старая мать, она приходила посмотреть как у нас дела на фабрике и мы с ней как-то так друг другу глянулись. В цеху там был такой воздух что я не могла задыхалась и она сказала брось ты это иди работать ко мне ну я и пошла. Я прожила с ней 12 лет на озере Морнинг-Дав это на севере. Мы были там только двое и я сама как хотела вела хозяйство в доме и на усадьбе, даже управляла моторной лодкой и водила машину. Я научилась бегло читать потому что ее зрение сдавало и ей нравилось когда я читаю ей вслух. В возрасте 96 лет она померла. Вы можете сказать ну и жизнь для юной девушки, но мне нравилось. Последние полтора года мы каждый раз вместе ели и я спала у ней в комнате. Но когда она померла ее дети дали мне неделю на сборы чтоб я выметалась. Она оставила мне немножко кое-каких денег, а им это видать не понравилось. Она хотела, чтобы я пустила их на Образование, да куда ж я пойду там за партами дети. Ну и как я увидела объявление мистера Маккаули в «Глоб энд мейл» сразу пришла спросить. Чтобы забыться и не так горевать по миссис Уиллетс мне нужна была работа. Ну я уже довольно утомила Вас долгим рассказом о моей Истории, так что к Вашей наверно радости я добралась до жизни Нынешней. Спасибо еще раз за доброе мнение обо мне и что взяли меня на Ярмарку. Насчет всяких прогулок и поездок я не очень и разносолы тамошние мне без разницы, но я была очень рада что Вы меня туда взяли вместе со всеми.

Ваш друг, Джоанна Парри.

Эдит прочитала написанное Джоанной вслух. Читала заунывным голосом, с жалостным выражением лица.

– «Я родилась в Глазго, но моей матери пришлось от меня отказаться, едва она первый раз на меня взглянула…»

– Хватит! – замахала руками Сабита. – От хохота я сейчас побегу блевать.

– А как это, интересно, она всунула свое письмо в твое, а ты ни фига даже и не въехала?

– А она у меня их забирает, сама вкладывает в конверт и сама надписывает адрес, потому что у меня, дескать, плохой почерк.

Чтобы снова заклеить конверт, пришлось Эдит прилепить на клапан кусок скотча, потому что весь клей куда-то смылся.

– Ты поняла? – приглаживая скотч, проговорила она. – Ваша кикимора в него втрескалась.

– В-вя-а! Ща стошнит, – сказала Сабита, держась за то место, где предположительно располагается желудок. – Да ну, не может быть. Джоанна… Она ж старуха!

– А что он о ней говорил-то?

– Да ерунда! Что я, типа, должна уважать ее, потому что, если она уйдет, будет хуже: это, мол, нам повезло еще, ведь у него-то меня некуда вроде как даже поселить, да и деду с воспитанием девчонки самому не справиться. Всякую такую муть. Сказал, что она истинная леди. Он, дескать, в этом понимает.

– Ну, вот она теперь в него и втр-р-рескалась!

На ночь письмо оставили у Эдит, а то вдруг Джоанна заметит, что оно не отправлено, да еще и заклеено скотчем. На почту его отнесли следующим утром.

– А теперь посмотрим, что он ей ответит. Ты там это… держи ухо востро! – велела Эдит.

Ответ не приходил довольно долго. А когда пришел, девочек ждало разочарование. Они опять распарили его над чайником дома у Эдит, но для Джоанны там ничего не было.

Дорогая Сабиточка!

Рождество в этом году застало меня немножко на мели, так что ты меня извини, но я сумел выкроить для тебя всего лишь двухдолларовую бумажку. Но я надеюсь, что со здоровьем у тебя все в порядке, в общем, желаю тебе веселого Рождества и смотри там, учись прилежно. Сам-то я себя чувствую сейчас не очень, у меня бронхит, который теперь пристает ко мне, похоже, каждую зиму, но нынче это первый раз, когда он свалил меня в постель еще до Рождества. Как ты, наверное, заметила, прочитав адрес, я переехал, живу на новом месте. Та квартира была в очень шумном и людном месте, и ко мне то и дело кто-нибудь заскакивал, чтобы что-нибудь отпраздновать. А здесь я на пансионе, и меня это очень устраивает, так как я никогда не умел толком готовить и терпеть не могу покупать продукты.

Поздравляю с Рождеством, люблю,

твой папа.

– Бедная Джоанна, – сказала Эдит. – Это разобьет ей сердце.

А Сабита в ответ:

– Да кому до нее есть дело?

– Нам! – сказала Эдит.

– Че-его-о?

– Давай ей ответим.

Ответ пришлось печатать на машинке, потому что иначе Джоанна заметила бы, что почерк не тот, что у отца Сабиты. Печатание оказалось делом несложным. Машинка имелась у Эдит дома, стояла на ломберном столике в гостиной. Когда-то до замужества ее мать работала в офисе, да и теперь иногда немножко подрабатывала перепечатыванием писем, – иногда людям хочется, чтобы их письма выглядели официально. Мать обучила Эдит азам машинописи в надежде, что Эдит тоже когда-нибудь устроится на работу в офис.

– Дорогая Джоанна, – навскидку начала Сабита. – Я дико извиняюсь, что не могу в тебя влюбиться, потому что у тебя вся рожа в этих отвратных точечках.

– Слушай, давай серьезно, – нахмурилась Эдит. – В общем, заткнись и не вякай.

Эдит принялась печатать: «Я был так рад получить от вас весточку…»

Тыча в клавиши пальцем, она проговаривала слова своего произведения вслух, иногда прерываясь, чтобы обдумать следующую фразу; при этом чем дальше, тем ее голос звучал все более ласково и томно. Сабита разлеглась на кушетке, хихикала. В какой-то момент встала, включила телевизор, но Эдит аж зашипела:

– Пж-ж-жа-алста! Как мне под это чертово болботанье с-средоточиться на чуйствах?!

Когда Эдит с Сабитой не слышал никто из взрослых, они запросто употребляли слова «черт», «говно», «с-цука» и тому подобное. А уж Иисуса Христа поминали и вовсе через слово.

Дорогая Джоанна!

Я был так рад получить от вас весточку вложенную в письмо Сабиты и узнать какая была ваша жизнь. Должно быть грустная и одинокая хотя с миссис Уиллетс это вам здорово повезло. Но вы остались позитивны и терпеливы настолько что я вами где-то даже восхищаюсь. У самого у меня жизнь была полосатая и где-нибудь осесть типа не получилось. Даже не знаю, почему меня туда-сюда носит, да еще это несчастное одиночество, наверно судьба у меня такая. Вокруг много людей, я с ними встречаюсь, разговариваю, но иногда спрошу себя: А кто мой настоящий друг? И тут приходит ваше письмо, а в конце там вы пишете: Ваш друг. Я теперь думаю: А вдруг и правда? Каким думаю радостным Рождественским подарком будет, если Джоанна скажет мне, что она мой друг. Может для вас это просто вежливое окончание письма ведь вы меня недостаточно близко знаете. Но все равно желаю веселого Рождества.

Ваш друг, Кен Будро.

Письмо принесли домой Джоанне. Но сначала они то письмо, что предназначалось Сабите, тоже перепечатали на машинке, потому что как это – одно напечатанное, а другое от руки? Пар на сей раз использовали осторожно и конверт открыли аккуратненько, чтобы не оставлять улики в виде скотча.

– А почему бы вообще в новый конверт не вложить? Адрес бы тоже напечатали. Если уж оба письма машинописные, почему конверт-то от руки? – зауважав себя за мощный ум, сказала Сабита.

– Потому что на новом конверте не будет штемпеля! Дура ты, дура.

– А если она ему ответит?

– Ну так прочтем.

– Ага, а если она ответ пошлет прямо ему?

Признавать, что она чего-то не предусмотрела, Эдит не хотелось.

– Не пошлет. Она действует скрытно. А ты вот что: напиши-ка ему ответ прямо сразу, чтобы у нее был соблазн послать вместе с твоим ответом и свой.

– Уй, письма всякие дурацкие писать – ненавижу.

– Да ладно. Напишешь, не помрешь. Тебе разве не охота посмотреть, как она на это поведется?

Дорогой Друг!

Ты спрашиваешь меня, не маловато ли я тебя знаю, чтобы быть твоим другом и я отвечаю что по-моему нет. У меня в жизни был только один друг миссис Уиллетс, которую я любила и она была так добра ко мне, но померла. Она была меня много старше, а с друзьями которые старше в том-то и дело, что помирают и покидают нас. Она была такая старая, что иногда называла меня чьим-то именем не знаю чьим. Но я не возражала.

Скажу тебе странную вещь. Помнишь ту фотографию, на которую по твоей просьбе щелкнул нас тот фотограф на Ярмарке? Где ты, Сабита, ее подружка и я, так я ее увеличила, вставила в рамочку и повесила в гостиной. Она не очень хорошая карточка, да и содрал он с тебя за нее втридорога, но лучше чем ничего. А позавчера я вытирала там пыль и воображала будто слышу, как ты мне говоришь Привет. Привет, сказал ты и я глянула на твое лицо, ну хоть оно и не так уж ясно на карточке получилось, а сама думаю Ого, чего-то я с ума уже схожу. А может это знак, скоро письмо придет. Но это я шучу: не верю я во всякие такие знаки. Но вчера пришло письмо. В общем знай, что вовсе это не слишком просить меня, чтобы я была твоим другом. Так-то я всегда найду чем заняться, но настоящий Друг это совсем другое дело.

Твой Друг, Джоанна Парри.

Н-да, такое, конечно, обратно в конверт вкладывать нельзя. А то Сабитин папа заподозрит неладное, тем более Джоанна ссылается на письмо, которого он не писал. Пришлось все излияния Джоанны порвать на мелкие кусочки и тут же, в доме Эдит, спустить в уборную.

А то письмо, в котором говорилось про гостиницу, пришло уже потом, месяцы и месяцы спустя. Летом. И перехватила его Сабита по чистой случайности, ее три недели и дома-то не было, отдыхала на озере Симко в коттедже, принадлежащем тете Роксане и дяде Кларку.

Первое, что Сабита сказала, появившись дома у Эдит, это:

– Уписаться. Как тут у вас воняет!

«Уписаться» – это было новое словечко, которое она подцепила от двоюродных сестер.

Эдит понюхала воздух:

– А я что-то не чувствую.

– Пахнет, как у твоего папы в мастерской, только там еще хуже. Родаки, видать, вонь оттуда на одежде приносят.

Эдит занялась отпариванием и открыванием. По дороге с почты Сабита купила в булочной два шоколадных эклера. Рухнула на кушетку и принялась за свой.

– Всего одно письмо. Тебе, – сказала Эдит. – Бедная старушка Джоанна! Ну конечно: ее-то письмо он ведь так и не получил.

– Давай читай, – со вздохом сказала Сабита. – А то у меня от этой пакости все пальцы слиплись.

Эдит стала торопливо и деловито читать, почти не делая пауз между фразами.

Сабиточка!

Значит так: фортуна повернулась ко мне другим боком, как ты можешь заметить по тому, что я уже не в Брандоне, а в небольшом поселке под названием Гдыня. И я уже не работаю на прежних хозяев. Из-за проблем с бронхами нынешней зимой мне приходилось ужасно туго, а они (то есть мое начальство) считали, что я должен всюду мотаться, несмотря на опасность свалиться с воспалением легких. В итоге все это кончилось изрядной ссорой, и обе стороны решили друг с другом распрощаться. Но удача странная штука, и как раз в этот момент я стал владельцем Гостиницы. Объяснять тебе сейчас, как, что и почему, слишком сложно, но если твой дедушка пожелает узнать об этом, скажи ему, что один человек, который был мне должен деньги, а расплатиться так и не смог, отдал мне в уплату долга гостиницу. И вместо комнатушки в пансионе у меня теперь двенадцатикомнатный домина, так что у меня, еще вчера не владевшего даже кроватью, на которой спал, теперь их сразу несколько. Какое восхитительное чувство – просыпаться утром с сознанием, что ты сам себе хозяин! Тут надо кое-что подремонтировать, даже много чего, и я этим займусь, как только исправится погода. Придется нанять кого-нибудь в помощь, а потом надо будет найти хорошего повара, чтобы открыть ресторанчик с баром. Дела пойдут будь здоров как, потому что в этом поселке ничего подобного нет в помине. Надеюсь, ты здорова, прилежно учишься и вырабатываешь полезные привычки.

Люблю,

Твой папа.

Сабита вдруг приподнялась и говорит:

– А у тебя кофе есть?

– Растворимый. Чего это вдруг?

Сабита объяснила, что на озере все пили айс-кофе, по нему там все просто с ума сходили. И она тоже полюбила его просто безумно. Она встала и пошла шуровать на кухню – кипятить воду и мешать кофе с молоком и кубиками льда.

– Вообще-то, я хочу знаешь чего? Ванильного мороженого, – сказала она. – Такая вкуснятина – гос-спади-исусе! А ты эклер свой будешь?

Гос-спади-исусе.

– Буду, конечно. Причем весь, – мстительно отозвалась Эдит.

Это надо же, как Сабита изменилась! – и ведь всего за три недели, пока Эдит работала в мастерской, а ее мать поправлялась дома после операции. Кожу Сабиты покрыл аппетитный золотисто-коричневатый загар, а волосы стали короче и вились кудряшками. Двоюродные сестры подстригли ее и сделали ей перманент. Этакая фифа в спортивном костюмчике: шорты скроены так, что кажутся юбкой, а кофточка спереди на пуговках и с оборками на плечах, и все одинакового голубенького цвета, который ей очень идет. Стала крепенькая, округлилась; наклонившись, чтобы взять с полу стакан этого ее айс-кофе, продемонстрировала плавную, но явственную ложбинку.

Груди. Должно быть, они у нее начали расти еще до того, как она уехала, но Эдит этого как-то не замечала. А может, они появляются внезапно – просыпаешься однажды утром, а они тут и есть. Или как?

Но как бы они у нее ни появились, пожалуй, это дает ей преимущество. Но ведь незаслуженное же! Так не честно!

Желание порассказать о своих кузинах и дачной жизни Сабиту так и распирало. Только с ней начнешь о чем-то говорить, она вдруг: «Слушай, я тебе сейчас такое расскажу, это уписаться…» – и начинает трындеть о том, что сказала тетя Роксана дяде Кларку, когда они ссорились, как Мэри-Джо всех повезла на машине Стэна (кто такой Стэн?) в открытую киношку – причем еще и верх опустила, а сама без прав, – а в чем смысл этой истории, от чего тут можно было, как она обещала, уписаться, оставалось совершенно неясным.

Однако со временем кое-что выяснилось. Правда, нечто иное. А именно истинная сущность ее летних приключений. Старшие девочки (в их число входила и Сабита) ночевали в эллинге, на втором этаже. Иногда принимались возиться, щекотать друг дружку; обычно нападали всем скопом на одну и щекотали ее, пока она не начинала вопить и просить пощады; не отпускали, пока не согласится приспустить пижамные штаны и показать, есть ли у нее там волосы. Рассказывали истории о девчонках из интерната, как они балуются ручками от расчесок и зубных щеток. В-вя-а! Однажды две ее кузины показали представление: одна легла на другую и стала изображать из себя парня – они сплетались ногами, стонали, пыхтели и все в таком духе.

Потом на несколько дней приехала сестра дяди Кларка с мужем (у них был медовый месяц), и девчонки подсмотрели, как он рукой лазил жене под купальник.

– У них всамделишная любовь, они там этим делом занимались сутками напролет, – сказала Сабита. Схватила подушку, прижала к груди. – Когда у людей такая любовь, они иначе просто не могут.

Одна из то ли двоюродных, то ли троюродных ее сестер уже делала это с мальчиком. Неподалеку от коттеджа, чуть дальше по шоссе, курортная гостиница, и этот мальчик предыдущим летом там работал, помогал ухаживать за садом. Он повез ее кататься на лодке и пригрозил столкнуть в воду, если она ему не даст. Так что она была не виновата.

– А плавать она что, не умела? – спросила Эдит.

Сабита сунула подушку между ног.

– М-мм! – замычала она. – Ка-айф!

Про сладостные муки, которые будто бы охватили Сабиту, Эдит все знала без нее, неприятно поразило ее только то, что кто-то умудряется это делать прилюдно. Сама она их боялась. Пару лет назад она легла спать и, сама не понимая, что делает, зажала одеяло между бедрами, но это увидела мать и рассказала ей, что знает девочку, которая примерно такие же вещи делала часто, и, чтобы от этого вылечить, ее пришлось резать, делать ей хирургическую операцию.

– Чего только с ней не делали, даже холодной водой поливали, все напрасно, – сказала мать. – Ну и вот. Пришлось резать.

А иначе в ее внутренних органах случился бы застой крови и она бы умерла.

– Стой! – вырвалось у Эдит, но Сабита, испустив последний, вызывающе громкий стон, сказала:

– Да ничего не будет. Мы там все это делали. У тебя второй-то подушки нет, что ли?

Эдит встала, пошла на кухню и налила в свой пустой стакан из-под айс-кофе холодной воды. Когда вернулась, Сабита, от хохота сразу ослабев, завалилась на бок, бросила подушку на пол.

– Ты что, подумала, я и впрямь? – сказала она. – И не въехала, что тебя разыграли?

– Мне просто пить захотелось, – сказала Эдит.

– Ты же только что целый стакан айс-кофе выдула.

– Мне захотелось воды.

– Да ну, не умеешь ты веселиться, – сказала Сабита. – А что же ты не пьешь, если тебе ее так хотелось?

Посидели, помолчали, стало совсем скучно, и тут Сабита примирительно, хотя и с ноткой разочарования, говорит:

– А давай опять напишем письмо Джоанне! Чтобы там всякие уси-пуси, любовь-морковь…

Эдит вся эта канитель с письмами уже порядком надоела, но сделанный Сабитой шаг к примирению ее обрадовал. В ней ожила надежда вернуть себе власть над Сабитой, несмотря на опыт, обретенный на озере Симко, и несмотря на груди. Со вздохом, якобы нехотя, она встала и сняла крышку с пишущей машинки.

– Дражайшая моя Джоанна… – начала Сабита.

– Нет. Это больно уж тошнотно.

– А ей, может, и нет.

– Еще чего! Ей тоже, – сказала Эдит.

Одновременно она мучительно раздумывала над тем, надо ли предупредить Сабиту об опасности застоя крови во внутренних органах. Решила, что нет, не стоит. Во-первых, эта информация является предостережением и исходит от матери, а значит, поди знай, достоверна или нет. Но это все же больше похоже на правду, чем, например, утверждение, будто, если ходить дома в галошах, загробишь зрение; в то же время окончательной ясности нет; когда-нибудь потом, может, появится.

А во-вторых… Во-вторых, Сабита только посмеется. Она над всеми предостережениями смеется, – будет смеяться, даже если ей сказать, что от шоколадных эклеров она может сделаться толстой.

– Получив от тебя прошлый раз письмо, я был так счастлив…

– Получив от тебя прошлый раз письмо, я от счастья прям офонарел!.. – сказала Сабита.

– …я был так счастлив, что у меня есть настоящий друг, то есть подруга, в смысле ты.

– Всю ночь я не мог уснуть, так мне хотелось стиснуть тебя в объятиях!.. – Сабита обхватила сама себя руками и закачалась взад и вперед.

– Нет. Несмотря на кипящую вокруг общественную жизнь, я часто чувствую себя очень одиноким, поэтому, ложась в постель, я инстинктивно тянусь руками…

– Что это значит – «инк-стинк-стивно»? Она ваще не прорюхает.

– Ничего, она – прорюхает.

Сабита глухо замолчала: возможно, обиделась. Концовку, чтобы ей потрафить, Эдит придумала такую: «Вынужденный все-таки попрощаться, напоследок я скажу, что весь вечер теперь буду представлять, как ты читаешь это и заливаешься краской».

– Ну, это тебе больше по вкусу?

– Как ты читаешь это мое письмо в постели, лежа в одной ночнушке, – мечтательно проговорила Сабита, которая всегда была отходчива, – и думаешь о том, как я стисну тебя в объятиях и присосусь к твоим сисечкам…

Дорогая моя Джоанна!

Получив от тебя прошлый раз письмо, я был так счастлив, что у меня есть настоящий друг, то есть подруга, в смысле ты. Несмотря на кипящую вокруг общественную жизнь, я часто чувствую себя очень одиноким, поэтому, ложась в постель, я инстинктивно тянусь руками, а тебя и нет.

Значит так: в своем письме Сабите я сообщил ей о том, что фортуна повернулась ко мне хорошим боком, и теперь я буду заниматься гостиничным бизнесом. Только я не рассказал, как болел и страдал этой зимой, потому что не хотел ее расстраивать. Тебя я тоже не хочу расстраивать, дорога Джоанна, это я просто к тому, как часто я думал о тебе и жаждал увидеть твое милое лицо. Лежа с высокой температурой, я и впрямь видел, как оно надо мной склоняется и слышал твой голос, который говорил мне, что я скоро поправлюсь, чувствовал на себе твои добрые руки. Я тогда жил в пансионе, а когда пришел в себя после лихорадочного забытья, долго не мог понять, все думал: что это за такая Джоанна? А все равно проснуться и обнаружить, что тебя рядом нет, стало грустно. И я начал мечтать, как ты вдруг прямо по воздуху прилетишь сюда и будешь со мной, хотя и понимал, что это невозможно. Поверь мне, поверь мне, самая красивая кинозвезда своим явлением не обрадовала бы меня как ты. Не знаю, можно ли говорить тебе кое-какие вещи, которые ты говорила мне, потому что они очень сладкие и секретные, вдруг ты застесняешься. Мне даже не хочется заканчивать это письмо, потому что, пока пишу, я словно обнимаю тебя и шепчу тебе на ушко в темноте и уединении нашей комнаты, но вынужденный все-таки попрощаться, напоследок я скажу, что весь вечер теперь буду представлять, как ты читаешь это и заливаешься краской. Будет здорово, если ты читаешь это мое письмо в постели, лежа в одной ночнушке, и думаешь о том, как я стисну тебя в объятиях.

Л-бл-, Кен Будро.

Как ни странно, от Джоанны никакого ответа на это письмо не последовало. Сабита выжала из себя положенные полстранички, Джоанна вложила ее листок в конверт, надписала его, и всё тут.

Когда Джоанна сошла с поезда, никто ее не встречал. Встревожиться она себе не позволила: мало ли, может, ее письмо не успело еще дойти. (На самом деле оно дошло, лежало на почте, откуда его никто не забирал, потому что Кен Будро, который прошедшей зимой вовсе и не болел так уж серьезно, только что действительно свалился с бронхитом и несколько дней за письмами не заходил. Более того, как раз в самый день ее приезда к ее письму прибавилось еще одно, со вложенным в конверт чеком от мистера Маккаули. Но получить по нему деньги было все равно нельзя: мистер Маккаули уже объявил чек недействительным.)

Гораздо больше ее обеспокоило то, что нигде не было видно никакого поселка. На платформе полустанка имелся лишь навес со стенами с трех сторон, скамейками и окошечком кассы, закрытым деревянной ставней. Поодаль вдоль путей тянулся грузовой пакгауз (это она так решила – что это грузовой пакгауз) с дверью, которую надо откатывать вбок, как в купе или товарном вагоне, но на ее попытки дверь не поддалась ни на дюйм. Она попыталась заглянуть внутрь сквозь щель между досками и, когда глаза привыкли к темноте, увидела, что пакгауз пуст, а пол у него земляной. Никаких обрешеток с мебелью. Пробовала звать: «Эй, там есть кто-нибудь? Кто-нибудь тут есть?» – и так несколько раз, но ответа уже и не ждала.

Постояла на платформе, пытаясь сориентироваться.

Примерно в полумиле был пологий холм; он бросался в глаза, потому что его вершину венчали деревья. А вот и та песчаная тропа, которую она видела из поезда, но приняла тогда за колею, пробитую для подъезда к полю каким-нибудь фермером, – это здесь, видимо, считается дорогой. После дороги ей открылось и несколько домиков, – конечно, вон прячутся там и сям за деревьями, – а вот и водонапорная цистерна, которая издали выглядит как игрушка, этакий головастый оловянный солдатик на тонких ножках.

Она подняла чемодан – ничего, этот путь мы осилим, тем более что с Выставочной дороги к вокзалу она его тоже несла собственноручно, – и зашагала.

Дул сильный ветер, но день был жарким, погода здесь была жарче, чем в Онтарио в день отъезда, и даже ветер, казалось, был горячим. Поверх нового платья на ней было то самое старое пальто, которое в чемодане заняло бы слишком много места. С нетерпением и надеждой она ждала, когда окажется в поселке: там будет тень. Но когда добралась, обнаружила, что здешние деревья – это либо чахлые сосенки со слишком редкими, чтобы давать ощутимую прохладу, обвислыми ветками, либо пирамидальный канадский тополь с жидкими листиками, которые, трепыхаясь на ветру, все солнце пропускают через себя насквозь.

Не прибавляло оптимизма и полное отсутствие цивилизации. Ни тротуаров, ни мостовых, ни порядочных зданий, кроме большой церкви, похожей на кирпичный амбар. Картина над ее дверями изображала Святое семейство с землистого цвета лицами и пристальными голубыми глазами. Церковь была во имя святого с неслыханным именем: святой Войцех.

Ни видом, ни расположением здешние домишки даже не намекали на какой-либо проект или план застройки. К дороге (или улице) обращены были под разными углами и в большинстве своем смотрели злыми маленькими окошками, прорубленными в самых неожиданных местах, а вместо веранд имели только утлые навесы над крыльцом да загородки по бокам, чтобы входную дверь не так заносило снегом. Во дворах никого, да и кому там быть? Даже огородов нет, одни кочки с побуревшей травой, и лишь на одном дворе она заметила куст ревеня, уже вскинувшего вверх перо с семенами.

Дальше на главной улице, если это была она, с одной стороны возник тротуар в виде приподнятых над дорогой деревянных мостков и несколько отдельно стоящих зданий, из которых по назначению использовались, похоже, лишь овощная лавка, в которой заодно располагалась и почта, да гараж с авторемонтной мастерской. Внимание Джоанны привлекло двухэтажное здание: сперва подумала, гостиница, но там оказался банк, и он был закрыт.

Первым, кто ей встретился из людей (собаки-то встречались: две псины ее уже облаяли), был мужчина у ворот мастерской, он швырял в кузов пикапчика какие-то цепи.

– Гостиница? – переспросил он. – Так вы ее уже прошли.

Он объяснил ей, что гостиница там, внизу, около станции, на той стороне путей, и немножко надо еще пройти вдоль них, голубенький такой дом, сразу увидите.

Она разжала руку, хлопнув чемоданом оземь – не с досады, а просто надо же чуток передохнуть.

Мужчина сказал, что, если она хочет, пусть минутку подождет, он подкинет. И, хоть и внове ей было принимать такие предложения, вскоре она обнаружила, что едет в жаркой, промасленной кабине пикапа, тряско катящегося вниз по грунтовой дороге, по которой она только что пёхала вверх. Цепи в кузове отчаянно громыхали.

– Это ж надо! Откуда вы привезли нам такую жарищу? – сказал он.

Она ответила, что из Онтарио, но таким тоном, чтобы он не ждал продолжения разговора.

– Онта-арио, – ностальгически повторил он. – Что ж, вот она. Ваша гостиница.

Он снял одну руку с баранки, и пикапчик на это тотчас отозвался креном, будто подтверждающе кивнул, когда мужчина указал рукой на двухэтажное здание с плоской крышей, которое она уже видела из вагонного окна, когда подъезжали. Но тогда она приняла гостиницу за очень большую и совершенно заброшенную, пустующую усадьбу. Теперь, увидев дома в поселке, она поняла, что не надо было делать таких скоропалительных выводов. Дом был обшит листовым железом с отштампованным рельефом, изображающим кирпичную кладку, и выкрашен в голубенький цвет. Над дверью одно слово из неоновых трубок, которые наверняка давно никто не включает: «ГОСТИНИЦА».

– Ну я и тупица, – сказала она и протянула мужчине доллар за проезд.

Он улыбнулся:

– Деньги оставьте себе. Никогда ведь не знаешь, вдруг понадобятся.

Около гостиницы стоял автомобиль, весьма даже приличного вида «плимут». Очень грязный, но как без этого, когда такие дороги?

На двери плакаты с рекламой, один – некоей марки сигарет, другой – пива. Она выждала, когда пикап свернет за угол, и только потом постучалась. Постучалась, потому что простым глазом было видно, что заведение не может быть действующим. Потом дернула дверь – неужто открыта? – и вошла в маленькое пыльное помещение под лестницей, а из него в огромную темную залу, в которой стоял бильярдный стол и пахло пивом и грязными полами. В комнате сбоку обнаружился прилавок, за ним отсвечивали зеркалами пустые полки. Окна всех комнат плотно закрыты ставнями. Единственный попадавший туда свет проникал из двух маленьких круглых окошек, которые, как оказалось, были проделаны в двустворчатой, и туда, и обратно открывающейся двери. Сквозь эти пружинящие створки вошла в кухню. Тут было светлее: окна в противоположной стене, хотя и грязные, ставнями закрыты не были. Обнаружились первые признаки жизни: за столом кто-то ел и оставил тарелку, всю в засохшем кетчупе, и полчашки холодного черного кофе.

Одна дверь из кухни вела наружу (Джоанна ткнулась – заперто), еще одна в кладовку, где имелось несколько железных ящиков со съестными припасами, а еще одна на лестничную площадку. Джоанна поднялась по лестнице, вздымая чемодан перед собой, потому что лестница была узковата. На втором этаже прямо перед ней оказался унитаз с поднятым вверх сиденьем.

Распахнутая дверь в конце коридора вела в спальню, где и обнаружился Кен Будро.

Сперва она увидела его одежду. Пиджак, повешенный на угол двери, и брюки, свисающие с дверной ручки и частично волочащиеся по полу. Слегка осерчала: разве можно так обращаться с хорошими вещами? – и, оставив чемодан в коридоре, смело вошла в комнату, решив развесить все как положено.

Он лежал в кровати, накрытый одной простыней. Одеяло вместе с рубашкой валялось на полу. Дыхание мужчины было неровным, словно он вот-вот проснется, и она сказала:

– Доброе утро. В смысле, день.

В окно светило яркое солнце, било ему чуть не в лицо. Окно закрыто, в спертом воздухе запах главным образом полной окурков пепельницы на стуле, который он использовал как прикроватный столик.

Плохие привычки: курит, понимаешь ли, в постели!

От звуков ее голоса он не проснулся или проснулся лишь частично. Принялся кашлять.

Кашель ей не понравился: серьезный кашель, кашель больного. Он завозился, пытаясь приподняться, но глаз не открывал, и она подошла к кровати, помогла ему сесть. Поискала глазами носовой платок или какие-нибудь салфетки и, ничего не найдя, подняла с полу его рубашку, – ладно, потом выстираю. Хотела повнимательнее посмотреть, что он из себя выхаркивает.

Накашлявшись, он что-то пробормотал и снова стал сползать в горизонтальное положение, трудно дыша и скорчив на своем милом, самоуверенном лице гримасу отвращения. С первого прикосновения к нему она поняла, что у него жар.

То, что он выкашливал, было зеленовато-желтым; нет, вроде ржавья в мокроте не видно. Джоанна отнесла рубашку в туалет к раковине, где, к некоторому своему удивлению, обнаружила кусок мыла; выстирала ее и повесила на прибитый к двери крюк, потом тщательно вымыла руки. Вытирать их пришлось о юбку нового коричневого платья. Которое она всего каких-нибудь пару часов назад надевала в другом крошечном сортирчике – «дамской комнате» своего вагона. Еще раздумывала тогда, не следует ли подмалевать лицо.

Во встроенном шкафу нашелся рулон туалетной бумаги, и она взяла его с собой в комнату на случай, когда больной снова зайдется кашлем. Подняла с полу одеяло, заботливо укрыла им лежащего и опустила до подоконника жалюзи, предварительно приподняв на дюйм-другой непослушную раму, которую подперла уже опорожненной к тому моменту пепельницей. Затем в коридоре переоделась – новое коричневое платье сняла и облачилась в старую одежду из чемодана. Да уж, попала как кур в ощип: только ей теперь и делов, что с размалеванной физиономией щеголять в новом платье.

Насколько серьезно он болен, она, конечно, знать не могла, но у нее был опыт с миссис Уиллетс (тоже заядлой курильщицей); на ту тоже несколько раз нападал бронхит, и Джоанна решила, что какое-то время будет пытаться справиться самостоятельно, а уж потом, если придется, подумает, как вызвать доктора. В том же встроенном шкафу оказалась стопка пусть линялых и выношенных, но чистых полотенец; одно из них она намочила и протерла им ему руки и ноги, чтобы немного сбить температуру. От этого он наполовину проснулся и снова закашлялся. Она приподнимала ему голову и заставляла плевать в туалетную бумагу, которую потом еще раз осмотрела, бросила в унитаз и вымыла руки. Теперь хоть полотенце есть – руки вытереть. Спустилась на первый этаж, в кухне нашла стакан и большую пустую лимонадную бутылку, налила в нее воду. Попробовала заставить его попить. Он немного отпил, засопротивлялся, и она позволила ему снова расслабиться. Минут через пять сделала еще попытку. И так несколько раз, пока он не выпил, с ее точки зрения, столько, что, если влить еще, его может стошнить.

Время от времени он принимался кашлять, она его одной рукой приподымала, а другой хлопала по спине, чтобы легче отходила мокрота. Несколько раз он открывал глаза, ее присутствие вроде бы осознал и принял без тревоги и удивления, но и, по правде говоря, без особой радости. Еще раз она его обтерла мокрым, следя за тем, чтобы охлажденная таким способом часть тела была сразу же прикрыта одеялом.

Заметив, что начинает темнеть, она пощелкала выключателем, потом спустилась в кухню, отыскала пакетник. Нет, все нормально, свет есть, и старая электроплита тоже работает. Джоанна открыла и подогрела банку куриного супа с рисом, снесла наверх и разбудила Кена. Тот с ложечки немножко съел. Воспользовавшись тем, что он ненадолго пришел в себя, она спросила, нет ли у него аспирина. Он закивал, – дескать, есть, но, пытаясь объяснить ей, где аспирин хранится, неожиданно пришел в смущение.

– Он – это, как его… в мусорке.

– Где-где? – переспросила она. – Неужто в мусорном ведре?

– Да нет, ну в этом… в этом…

Попытался что-то показать на пальцах. На его глаза навернулись слезы.

– Да ладно, – сказала Джоанна. – Ладно, не надо.

Но температура у него стала снижаться. Спал по часу, даже больше, не кашляя. Потом опять подступил жар. К тому времени она уже нашла аспирин – таблетки лежали в ящике кухонного стола вместе с отверткой, несколькими лампочками, мотком веревки – и парочку в него впихнула. Вскоре у него опять начался жуткий припадок кашля, но таблетки, на ее взгляд, он вряд ли выблевал. После припадка он лежал пластом, и она приложила к его груди ухо, послушала хрипы. Она уже все обшарила в поисках горчицы, чтобы сделать горчичники, но горчицы, похоже, в доме не было. Снова она спустилась вниз, вскипятила воды и налила в таз. Идея состояла в том, чтобы заставить Кена над ним склониться, чтобы он, завешенный со всех сторон покрывалами, подышал паром. Он послушно наклонялся, но выдерживал лишь секунду-другую; впрочем, не исключено, что это все-таки помогло: он исторг из себя очень много мокроты.

Температура опять спала, он заснул и спал уже спокойнее. Джоанна притащила найденное в другой комнате кресло и тоже поспала. Спала, правда, урывками, проснувшись, не сразу понимала, где она, потом, вспомнив, вставала, пробовала его лоб рукой (что температура? – нет, вроде не подымается) и поплотнее подтыкала одеяло. Сама она укрывалась неувядаемым старым твидовым пальто, за которое надо сказать спасибо миссис Уиллетс.

Он проснулся. Утро было в разгаре.

– А вы-то что тут делаете? – спросил он сиплым, слабым голосом.

– Да вот, приехала вчера, – сказала она, – привезла вам мебель. Она еще не прибыла, но уже едет. Когда вошла, вы были в беспамятстве и почти весь вечер тоже. Как вы себя чувствуете?

– Лучше, – сказал он и закашлялся.

Ей не пришлось поднимать его, он сел сам, а она подошла к кровати и похлопала его по спине.

– Спасибо, – сказал он, когда приступ кончился.

Теперь у него кожа была такой же прохладной, как у нее. А гладкая какая! – ни одной крупной родинки. Вишь, исхудал-то: все ребра наперечет. Похож на хрупкого, болезненного мальчика. А пахнет будто кукурузой.

– Вы зачем глотаете мокроту, – сказала она. – Не надо так делать, это вам вредно. Вот туалетная бумага, можете плевать в нее. А то у вас начнутся неполадки с почками, если глотать будете.

– Вот не знал, – сказал он. – А кофе вам нигде не попадался?

Внутренний дырчатый цилиндр перколятора изнутри был весь черный. Она его, как могла, отмыла, насыпала туда кофе, поставила кофейник на плиту. Потом помылась и привела себя в порядок, непрестанно думая о том, чем больного кормить. В кладовке нашлась коробка с мукой для крекеров. Сперва Джоанна собиралась замешать муку на воде, но потом – вот же оно! как здорово! – нашла банку с сухим молоком. К тому времени, когда был готов кофе, в духовке у нее поспевал уже целый противень крекеров.

Услышав, что она усердно возится в кухне, он встал и направился в туалет. Попутно выяснилось, что он слабее, чем сам о себе думал: пришлось стоять внаклонку, опершись рукой о сливной бачок. Потом нашел кое-что из белья на полу шкафа в коридоре, где он хранил чистую одежду. К этому времени он догадался, кто эта женщина. Говорит, приехала, привезла ему мебель, притом что ни ее, ни вообще кого бы то ни было он об этом не просил. Он вообще никакой мебели не просил, только денег. Он вроде должен даже знать ее имя, но что-то никак не получалось вспомнить. Поэтому он открыл ее сумочку, лежавшую на полу в коридоре рядом с чемоданом. Отлично, так и есть: вот бирка с именем, пришитая к подкладке.

Джоанна Парри. И адрес: Выставочная дорога, тот же, что у тестя.

Что там еще? Матерчатый кошелек с несколькими банкнотами. Двадцать семь долларов. Еще кошелечек с мелочью, пересчитывать которую он не удосужился. Ярко-синяя банковская книжка. Он открыл ее машинально, не ожидая увидеть ничего необычайного.

А за пару недель до этого настал тот день, когда Джоанна получила право перевести наследство миссис Уиллетс на свой расчетный счет, прибавив эти деньги к сумме, которая у нее была скоплена. Банковскому контролеру она при этом объяснила, что не знает, когда деньги могут ей понадобиться.

Сумма не была ошеломительной, но определенное почтение внушала. Пусть небольшое, но это было состояние. В сознании Кена Будро к облику Джоанны Парри добавился некоторый лоск и глянец.

– А вы ведь, кажется, были в коричневом платье? – спросил он, когда она принесла кофе.

– Да, это верно. Вошла сюда в нем.

– Я думал, мне приснилось. А это были вы.

– Совсем как в том, другом вашем сне, – сказала Джоанна, и ее веснушчатый лоб стал огненно-красным.

О чем речь, Кен, разумеется, не понял, а сил на то, чтобы дознаваться, у него не было. Не исключено, что имелся в виду сон, от которого он проснулся, когда она над ним сидела ночью, – но он совершенно не помнил его содержания. Он снова закашлялся, но уже не так свирепо, а она подала ему клок туалетной бумаги.

– Так, здрасте, – сказала она. – А куда кофе-то будем ставить? – Она толкнула к кровати деревянный стул, ею же отодвинутый, чтобы легче было подступаться к больному. – Ну вот, так-то лучше. – Подхватила его под мышки, приподняла и сунула под спину подушку. Подушка была грязная, без наволочки, но еще ночью она успела обернуть ее полотенцем.

– А вы не могли бы посмотреть, нет ли внизу сигарет?

Она укоризненно качнула головой, но сказала:

– Ладно, гляну. У меня там все равно еще крекеры в духовке.

Кен Будро был из тех, кто легко и дает, и берет в долг деньги. Во многом те невзгоды, что на него обрушились (или которые он на себя навлек, если смотреть под другим углом), были вызваны тем, что он не способен был отказать приятелю. Такие у него были понятия о товариществе. Кстати, из ВВС после войны его никто не гнал, он сам подал в отставку из солидарности с приятелем, которого действительно выперли за то, что на вечеринке личного состава он оскорбил старшего офицера. На таких вечеринках положено шутить, ничего не принимать всерьез и не обижаться, так что наказали того приятеля несправедливо. А из фирмы, торгующей удобрениями, его уволили за то, что он без разрешения махнул на грузовике компании через границу в США, да еще и в воскресенье: надо было выручать кореша, который там ввязался в драку, за которую ему грозил арест и тюрьма.

Кроме всего прочего, солидарность и товарищество требовали натянутых отношений с начальством. Впрочем, ему и без того трудновато было ходить по струнке, это он признавал и сам. Чтобы вспомнить слова «да, сэр» и «нет, сэр», приходилось долго чесать в затылке. Но из страховой компании его не увольняли, просто не продвигали по службе и так замурыжили, что казалось, это делалось специально, чтобы он уволился, и в конце концов так он и поступил.

Свою роль играла и выпивка, это нельзя не признать. А также убежденность в том, что жизнь – это такое дело, где должно быть место подвигу, а не то, что мы имеем нынче.

Ему нравилось рассказывать, что гостиницу он выиграл в покер. Не то чтобы он был такой уж заядлый игрок, но это производило впечатление на женщин. Не будешь же говорить, что принял ее не глядя в счет долга. И даже когда разглядел, все уверял себя, что ее еще можно спасти. Быть самому себе хозяином так здорово! Эта гостиница не представлялась ему местом, где люди действительно могли бы жить, – ну, разве что кроме охотников осенью. Его мысленному взору виделось тут питейное заведение и ресторанчик. Вот только повара бы найти. Но прежде чем здесь что-то начнется, надо вложить деньги. Выполнить работы, много всяких работ, больше, чем он мог сделать сам, хотя нельзя сказать, чтобы руки у него были не на месте. Если пережить зиму, делая то, с чем способен справиться сам, и этим доказать серьезность намерений, то, может быть, в банке дадут кредит, думал он. Но нужен был и другой кредит, поменьше, но зато срочный – на то, чтобы хоть зиму пережить; вот тут-то и возник светлый образ тестя. Можно было попытаться занять у кого-нибудь еще, но перехватить у тестя все же проще.

В голову пришла блестящая идея: облечь просьбу в форму предложения продать мебель, тем более понятно, что старик никогда на это не раскачается. Где-то на задворках сознания маячила смутная память о займах, еще висящих на нем с прошлых времен, но эти деньги, почти не кривя душой, он считал вовсе не долгом, а чем-то вроде компенсации за то, что он поддерживал Марселу во время жутких закидонов (тогда это были ее закидоны, его собственные начались позже) и признал Сабиту своей дочерью, хотя на сей счет у него имелись сомнения. Кроме всего прочего, Маккаули были единственными его знакомыми, чьи деньги заработаны теми, кого уже и в живых-то нет.

Я привезла вам мебель. Х-хы!

Он, главное, не мог понять, что это ему дает в нынешней ситуации. Одолевала сонливость. Когда она явилась с крекерами (и без сигарет, увы), спать он хотел больше, чем есть. Чтобы ее не расстраивать, половину крекера все же сжевал. И сразу заснул мертвым сном. Когда она, перекатывая его на один бок, потом на другой, вытаскивала из-под него грязную простыню, а потом расстилала свежую и вкатывала его на нее, не поднимая с кровати и стараясь не разбудить окончательно, он действительно проснулся лишь наполовину.

– Я нашла тут у вас чистую простыню, но она так выношена, аж насквозь светит, – сказала она. – Она не очень хорошо пахла, так я ее чуток проветрила на веревке.

Позже он осознал, что звук, который доносился до него словно из какого-то сна, на самом деле был гудением стиральной машины. Осознал, но не мог понять: ведь там подогрев воды не работает! Должно быть, она на плите грела воду ведрами. Спустя еще какое-то время он услышал, как заводят двигатель его машины и на ней отъезжают. Ключи она взяла, видимо, из кармана его брюк.

Вот, уезжает на единственном, что у него есть ценного, бросает его, а он не может даже позвонить в полицию, чтобы ее перехватили. Телефон отключен, да если бы и работал, поди еще доберись до него!

И вечно над ним этот дамоклов меч: приведешь такую, а она обкрадет и сбежит, поди потом ищи ветра в поле… С этою мыслью он повернулся на другой бок на пахнущей травами и ветром прерий свежей простыне и опять заснул, зная наверняка, что она всего лишь поехала за молоком, маслом, хлебом и яйцами – всем необходимым для нормальной жизни; небось еще и сигарет купит, а потом вернется, примется там внизу хлопотать, шаркать, позвякивать, и звуки ее деятельности будут словно натянутая под ним страховочная сетка, ниспосланный свыше дар, который следует принять без вопросов.

В его жизни как раз назрела проблема женщины. На самом деле даже двух – молодой и стареющей (то есть, вообще-то, его ровесницы); они одна о другой знали и были вполне готовы вцепиться друг дружке в волосы. Ему же в последнее время от них доставались одни стенания и жалобы, перемежаемые злобноватыми заверениями в любви.

Ну что ж, глядишь, и это разрешится.

Покупая в магазине бакалею, Джоанна слышала поезд, а по дороге назад в гостиницу увидела у станционной платформы автомобиль. Не успев еще остановить машину Кена Будро, она уже разглядела на платформе обрешетки с мебелью. Поговорила с владельцем автомобиля (им оказался начальник станции), который сделался удивлен и даже раздражен прибытием таких громадных ящиков. Ей, впрочем, нужно было от него одно – имя и телефон человека из местных, который бы владел большим грузовиком, – и непременно чтобы с чистым кузовом, настаивала она. Добившись желаемого (да, такой человек здесь есть, живет милях в двадцати и иногда подрабатывает доставкой грузов), она позвонила этому человеку прямо со станционного телефона и наполовину завлекла деньгами, наполовину приказала срочно приехать. Потом внушила начальнику станции, чтобы тот неотлучно дежурил при ящиках, пока не подоспеет грузовик. К вечеру грузовик прибыл уже к гостинице, и его водитель с сыном перетаскали мебель из кузова в залу.

Следующий день она употребила на то, чтобы получше оглядеться. Думала, как быть.

Еще через день решила, что Кен Будро способен приподняться и выслушать ее сидя, а сказала она ему следующее:

– Эта халабуда – прорва, причем бездонная, деньги-то ухнешь, а толку ноль. Да и весь поселок при последнем издыхании. Что можно сделать, так это вытащить вон все сколько-нибудь ценное и продать. Я не имею в виду мебель, которую я привезла, а вот бильярдный стол, например, всякие кухонные агрегаты… А потом и здание продать – пусть обдирают с него железо, сдают в утиль. Какие-то крохи всегда можно получить даже за то, что, казалось бы, не имеет ценности вовсе. А уже после этого… Вот куда ты хотел податься перед тем, как тебе втюхали эту гостиницу?

Он ответил, что была у него идея рвануть в Британскую Колумбию, в Салмон-Арм, где у него живет один приятель, который когда-то говорил, что там можно найти работу в яблоневых садах. Но поехать туда не получилось, потому что машине нужны новые покрышки, да и вообще она требует подготовки и ремонта – перед таким-то длинным путешествием! – а денег у него было разве что на еду. И тут на него свалилась гостиница.

– Ага, как тонна кирпичей, – усмехнулась она. – Замена шин и ремонт автомобиля и то было бы лучшим капиталовложением, нежели тратить деньги на эту развалюху. Хорошо бы убраться отсюда прежде, чем выпадет снег. А мебель отправить опять поездом, чтобы было чем там обставиться, как приедем. У нас же все есть! Будет дом, можно весь его этим обставить.

– Да ведь кто знает, насколько можно верить предложению того приятеля.

– Это я понимаю, – сказала она. – Ничего, все устроится.

Он понял, что она действительно наперед все знает и уверена, что все будет хорошо. Что разрулить такую ситуацию, как у него, ей раз плюнуть.

Не настолько, конечно, раз плюнуть, чтобы он не испытывал к ней за это благодарности. Да он и вообще уже дошел до той точки, когда благодарность перестает давить и становится чувством естественным, особенно если ее не требуют с ножом к горлу.

Затеплились мысли о некоем возрождении. Это мой шанс, он-то и был мне нужен. Такое себе говорить ему случалось и раньше, но тут как раз тот случай, когда это было похоже на правду. Мягкие зимы, лесной сосновый воздух, спелые яблоки. У нас же все есть, у нас будет дом.

А он, я вижу, самолюбивый, подумала она. Надо иметь это в виду, не ущемлять. Лучше, наверное, вообще не упоминать письма, ведь он в них так подставлялся. И прежде чем уехать в Гдыню, она их все уничтожила. То есть, вообще-то, она и раньше их уничтожала, как только перечтет письмо столько раз, чтобы выучить наизусть, а запоминала она быстро. Главное, чего она опасалась, так это чтобы, не дай бог, письма не попали в руки девчонок – Сабиты и ее шебутной подружки. Особенно та часть последнего письма, где про кровать и Джоанну, лежащую в одной ночнушке. Не то чтобы это было чем-то из ряда вон, но, изложенные на бумаге, такие вещи могут показаться вульгарными или неприличными, да просто смешными, на взгляд постороннего.

Хотя сомнительно, что они будут часто видеться с Сабитой. В общем, если он не хочет, она, конечно же, не будет напоминать ему о минутах его слабости.

Это пьянящее чувство власти и ответственности не было для нее чем-то таким уж новым. Нечто подобное у нее было с миссис Уиллетс – старушкой, конечно, но точно такой же миловидной и взбалмошной и точно так же требовавшей заботы и попечения. Кен Будро оказался несколько более похожим на миссис Уиллетс, чем Джоанна ожидала, хотя разница, конечно, есть – мужчина все-таки, – но такого, с чем она не могла бы справиться, в нем ничего не обнаруживалось.

После миссис Уиллетс сердце Джоанны было пусто, и она уж думала, так будет всегда. И – надо же! – вдруг такие радостные волнения, такая деятельная любовь.

Мистер Маккаули умер года через два после отъезда Джоанны. Его похороны оказались последними, по поводу которых служили мессу в англиканской церкви. Народу собралось вполне прилично. Сабита, прибывшая из Торонто с двоюродной тетей, превратилась к тому времени в сдержанную, знающую себе цену девушку, прелестную и неожиданно, просто на редкость, хорошо сложенную. Она приехала в неописуемо затейливой черной шляпке и ни с кем не заговаривала, пока к ней не обратятся. Но и когда обращались, не признавалась, что кого-либо помнит.

Некролог в газете сообщал, что наследницей мистера Маккаули будет его внучка Сабита Будро и зять Кен Будро с его женой Джоанной и их малолетним сыном Омаром, родившимся в Салмон-Арме (Британская Колумбия).

Некролог прочитала мать Эдит: сама Эдит в местную газету никогда не заглядывала. Брак Кена с Джоанной, разумеется, не был новостью ни для той, ни для другой, ни для отца Эдит, который сидел тут же за стенкой – в гостиной смотрел телевизор. Слухом земля полнится. Новостью был только Омар.

– Смотрите-ка, ребеночка родила! – поразилась мать Эдит.

Сама Эдит в это время за кухонным столом выполняла задание по латыни. Tu ne quaesieris, scire nefas, quem mihi, quem tibi…[1]

В церкви Эдит из осторожности первой заговаривать с Сабитой не стала в надежде, что та, может быть, и сама к ней с разговорами не полезет.

Тот давний страх, что их разоблачат, давно прошел, хотя до сих пор она не могла взять в толк, почему этого не случилось. Поэтому ей казалось, в общем-то, нормальным, правильным, чтобы след шалостей, которым предавалась она та, прежняя, не переходил на нее теперешнюю, не говоря уже о том, чтобы их связывали с нею нынешней, настоящей, которая, как она надеялась, возобладает, едва она выберется из богом забытой дыры и расстанется со всеми этими людьми, которые думают, что знают ее. Теперь ее пугал и тревожил лишь странный сдвиг причинных связей: он казался ей удивительным, фантастичным, но дурацким. Каким-то даже обидным, как глупая шутка или предостережение, которое при всей своей неуместности все же когтит и терзает душу. Ну вот скажите: где в перечне вещей, которых она собирается достичь в этой жизни, есть хоть какое-то упоминание о том, что именно по ее слову на белый свет явится человек по имени Омар?

Не вслушиваясь в сказанное матерью, она писала: «Не спрашивай, нам не положено знать…»

Помедлила, покусала кончик карандаша и закончила, почувствовав в груди трепет удовлетворения: «…какая судьба ждет меня или тебя…»