Этот катафалк не остановить…
Поезд давно перестал быть для меня тем, чем был в детстве или во время первых поездок с Леной в большую Россию. Тогда он казался волшебной стрелой, рассекающей время, вырванным из занудного физического континуума пространством, где под равномерный стрекот колес непрестанно рождались контуры долгожданного будущего. Большие мечты, от которых щемило сердце. А, во время ночной остановки в Белоруссии, звездное небо казалось каким-то особенно огромным, зовущим в свои беспредельные вибрирующие глубины, и словно поющим древнюю песню, известную еще младенцу-старику в зимней коляске.
«В поезде ты как будто падаешь в затяжной обморок, в некое безвременье, где нет прошлого и будущего, старых ошибок и их последствий, местом, где можно все начать сначала» – что-то подобное говорила Леночка.
В этот раз все было не так. Теперь поезд стал для меня мрачной тюрьмой, гигантским катафалком, неумолимо приближающимся к месту окончательного суда, а вся его прошлая романтика стояла с немым укором перед недостойной душой, замаравшей свои, когда-то белые, одежды. «Ты помнишь, какими прекрасными были, теперь это небо заполнилось гнилью. По черному космосу шел караван. Он шел, исчезая, сквозь звездный туман…» – поется в одной моей старой песне, навеянной творчеством группы «Комитет Охраны Тепла». Мое внутреннее небо действительно затянуло гнилью, и было похоже, что уже навсегда.
«Буду ли я прощен?». Старичок не ответил. Если бы, если бы можно было все перемотать назад и переделать. Но время неумолимо неслось вперед. Раньше казалось, что всегда есть выбор, что в той или иной ситуации можно было избрать тот или другой путь. Но при взгляде назад становилось понятно, что путь был только один – ведь все причины и следствия намертво сцеплены. Это принцип ряда. Вся жизнь как цепочка ошибок – чем дальше, тем хуже – как катафалк, стремительно несущийся в бездну.
Одно предательство неизбежно влечет другое, это та самая кармическая паутина, о которой говорил тогда Птица. Я пытался вспомнить хоть один хороший поступок, сделанный за свою жизнь, но тщетно – насколько хватало памяти, все было намертво схвачено – глупость цеплялась за глупость, грех за грех, и цепочка эта уходила куда-то в беспросветную мглу. Казалось, что я всю жизнь плыл по течению, сам того не зная, выполняя некую страшную программу. Ведь каждое действие несло свое следствие. «Потому что, Андрюша, все упирается в мотивацию» – словно надпись на немецком кладбище маячат строгие слова философа.
Поезд остановился. Белорусское небо, прежде прекрасное и бездонное, было похоже на надгробие, некогда так заманчиво шелестящие звезды теперь напоминали вколоченные намертво гвозди. Было душно, вся реальность казалась гробом, закопанным очень глубоко, из которого мне уже никак нельзя было выбраться. Да и куда убежишь от себя?
Каждый неправильный поступок, каждый неиспользованный шанс, оставляли гнойные раны в душе – что-то подобное я переживал во время прошлогодней поездки в Питер, но тогда угроза прошла мимо. Сейчас надежды на это было мало.
Снова и снова возникала сцена с жуком. В июле, во время велосипедной прогулки по Куршской косе я наблюдал странную картину: блестящий жук отчаянно барахтался в паутине, пока паук со зловещей уверенностью стягивал сеть. С каждым движением паука силы жука ослабевали, и, казалось, исход битвы предрешен. Возникла мысль: может быть, стоит помочь жуку? Но тут же ее перекрыла другая: зачем вмешиваться в кармические взаимодействия? Пусть все будет по мудрым законам природы. И вдруг жук, сделав какое-то титаническое движение, разорвал свои узы. Ошарашенный паук, по-видимому, еще не мог поверить произошедшему, в то время как героическое насекомое, сидя на цветке, торжественно потирало лапы. И вот, как ни в чем не бывало, оно величественно взмыло и растворилось в небесной глади.
«Так и душа, так и душа, наверное, может порвать кармическую паутину. Но после того, как я отказался помочь жуку, мог ли я сам рассчитывать на помощь свыше?»