Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2017. Дельта ( Коллектив авторов, 2017)

Родилась в Свердловске. Окончила филфак Уральского госуниверситета, Высшие курсы сценаристов и режиссеров. Живёт в Екатеринбурге. Член Союза российских писателей. Премия Андрея Белого – 1997 г. Премия П. П. Бажова – 2006 г. Публиковалась в журналах «Знамя», «Урал», «Октябрь», «Комментарии», «Воздух», «Гвидеон». Книги: «В садах…» Екатеринбург, Изд-во «Сфера», 1996 г. «Приближение к ненаписанному». Челябинск – Екатеринбург, 2000. «Совершение лжесвидетельства». Екатеринбург, Изд-во Уральского университета, 2003. «Шествовать. Прихватить рог». М., «Наука», Сер. «Русский Гулливер», 2008. «За мной следят дым и песок». Кабинетный ученый, Москва – Екатеринбург, 2014. «Под мостом и над мостом». Кабинетный ученый, Москва – Екатеринбург, 2016.

«Встречаемся на снегу в вечернем порту…»

Встречаемся на снегу в вечернем порту,

возле начальных ступеней трапа

и предпоследней навалки ранца,

оставив выкладку низких натур —

на плоскогорья, распадки и буераки,

в кратеры, пифосы… в общем – в клоаки,

где прозябает усопшая мышь,

впутанная в маниакальную мысль —

есть, есть, есть – и в серый стиль непрощённых,

однако на ней такие крутые щёчки,

а на них такой учащённый,

такой разгневанный алый,

что пред нами – бесспорный щёголь,

схвативший риск и лихость капрала,

бывшего с ноготок…

И у всех ледовых бедовых бортов

такие алые щёчки,

как у этой бичовки!

А может, новопреставленной стало стыдно

дёргать районную власть

за фалды заношенного пальто

подпорками-запятыми,

сбивая не масло, а ком барахла…

И лишь душа-верхолаз,

встретившись с балахонами ку-клукс-клана —

или норда и снега, чьи уверенья прохладны,

презрит попеченье бесцветной среды —

какие пробелы, какая халатность! —

и будет взбираться над царствием недобора

над несмываемым смехом воды —

вдоль нескончаемо краснощекого борта

по милям висячих, гуляющих перекладин

не упуская и судовые —

то режущий вдох, то свищущий выдох,

но догоняя великие странствия вечного флота,

все чаще схватывая черты и ловкость

горемыки, почившей в бозе, и мышеловки…

«Кто окно моё? Нат Пинкертон…»

Кто окно моё? Нат Пинкертон

над колпаками двуногих и ветреников деревьев,

или дух его, кроющий всех, как толь,

воткнувшийся на постой

в слежке, цоканьях, подозреньях,

волоокая скука с дымком в ноздре,

календарь на шатающейся горе

перемаранных временем листов,

дуновенье цепкого повторенья…

В нижних долях вида наставлена дольче вита:

бедный дух сентиментальной девицы

выбывает из нафталинных мячей и плюшевого жакета,

из сухого свиста, курящегося над арбалетом,

из нестерпимого оскорбленья —

и вселяется в перголу гостинщика лета,

крещена в шиповник

из волнистого, обратного алфавита,

но возможен его апокриф,

переписанный эльзевиром.

И вдевает в буквы бумажные розы

крадены из правдивых хроник,

или из водевиля…

В серединных отделах странствий

долгих взоров по вотчине, обнесённой рамой,

складывается что ни день

новый жизненный инцидент – цитадель,

а над холкой ея – беззаветный дуэт сердец,

исполины краны, распыляющие сомненье —

что возводят – этажи или остраненье,

каково касательство жадных клювов:

в поцелуе – или стелются над фронтами,

праздно рыщут над рвами с мелким людом —

в них вселились души аистов-чистоплюев —

и не строят верховной ставки, ни иллюзий,

но танцуют внебрачные сальто-мортале…

Ну а в вышних тактах —

разливается пьяный, глиняный синий,

снятый джинном, расставившим вертикали —

мачты, взлеты, бельканто, аркады,

или души рыб, веревок, прощальных взмахов

наплели себе искрящие бивуаки

на настилах чудного дня по прозванью Акко,

но давно свезен по сиротскому тракту,

как та липа, подкушенная грозой,

как издержки, перекосы, помарки,

а за ними вывезен и зазор.

Но, возможно, скормлен хищницам травам…

«Разрыдаться или не разрыдаться…»

Разрыдаться или не разрыдаться

неугодному бестии Мельпомене

(дальше – М., без даты и чувства локтя),

подхватившему в променадах форму

кого-то из пыточных инструментов?

Осквернял великие монологи —

мухлевал в ударениях, подвывал, гундосил,

прижигал кликушеским смехом-форте

тети вазы, распавшейся на преданья,

интонировал, как пройдоха,

в целом – срезан на полувздохе, а также с тумбы,

обнаружен – асимметричным,

послан в долгие эшелоны, в вороватые электрички,

следующая станция – тундра.

Вот тот, кого не приняли в школу —

в лицедеев, в студию утешных комедиантов,

ни в мастерскую лисиц,

в дула бинокля и микроскопа,

в сто первый состав и в сидр.

Ни костюма, ни оторочки, даже фиксатуара…

В чем форсить?

Кто пенял ему сквозь гнутые щели, пошл и сипл?

Или так набрызгалось: мене, текел и упарсин?

Не подскажет речи подножная будка-горбунья,

зрящая, как шаркают балетки и бутсы,

не нашепчут из люка или из скважин,

из глюков, из-под трамвая…

Дать стрекача, гордо что-нибудь клекоча?

Разрюмиться, распустить ручьи, редингот и час…

Смириться и видеть сны,

но в этих, едва протянешь руку,

падает занавес, отменяют маршруты,

дороги не помнят своей длины,

лопаются струны и трубы,

хрипнет Карузо, вытаивают из снега трупы…

Помолитесь за них и нас, фавориты М.,

за большой эдем и за хеппи-энд!

«Вниз, в непоследовательный загород, шитый…»

Попов Михаил Михайлович – поэт, прозаик. Род. в 1957 г. в г. Харькове. Автор четырех сборников стихотворений и многих книг прозы. Произведения переводились на китайский, французский, английский, немецкий, арабский языки. Лауреат премии СП СССР за лучшую первую книгу (1988), им. И. А. Бунина (1997), им. А. П. Платонова «Умное сердце» (2000), Правительства Москвы (2002), Гончаровской премии (2009), Москва-ПЕННЕ (2011), Горьковской премии (2012), Большой литературной премии России (2017). Член высшего творческого Совета союза писателей России. Преподает в Литературном институте им. Горького.

Смерть Вергилия

Поверхность гавани никогда не бывает гладкой,

Вёсла стряхивают искры заката в воду,

Корма триремы оснащена палаткой,

На пристани полтора Рима народу.

Толпа встречающих занята параллельно

Сотнями дел, там и воровство, и злословье,

Вергилий прибыл к ним, но лежит отдельно,

Врачи у него в ногах, а смерть в изголовье.

Жизнь завершается, можно сказать, галопом,

С какой стати он стольким и стольким нужен!

Он единственный, кто догадывается, что там за гробом.

И вот уже вечер, и уже съеден ужин.

В его присутствии уже не брякнешь – мементо…

Душа над телом в потоке закатной пыли,

Человек стремительно становится монументом,

Он слишком велик, чтобы его любили.

Вот так прибывая, мы все-таки убываем.

Вергилий вошел в гавань, что из этого выйдет…

Его практически нет, но мы изнываем,

По тому, что он знает, а может быть, даже видит.

Двойное взятие Рима 410 и 457

Рим распахнул небрежно все ворота,

И не с надменным, с равнодушным видом,

Впуская внутрь себя за готом гота.

Кровавый штурм стал вежливым визитом.

И дикари в рубахах домотканых

Мечей своих не трогали из ножен,

Среди камней его бродили странных,

Рим был вокруг и он был невозможен.

Они явились к глыбе Колизея,

Считая, что явились ненавидя,

И вот стоят, робея и глазея,

И явно в нем невиданное видя.

Дивясь громадным термам Каракаллы,

И всем геометрическим махинам,

Постигли готы – готы не шакалы,

Чтоб тявкать над сраженным телом львиным.

В молчании стоял необоримом

Король Аларих потный и патлатый,

Он как музеем насладился Римом,

Не тронув ни одной из древних статуй.

Но что должно случиться, то случится,

Снесут и статуи и даже пьедесталы,

Рванув за золоченой черепицей,

Вторыми прибежавшие вандалы.

«Как будто из леса ты вышел к обрыву…»

Как будто из леса ты вышел к обрыву,

Стоишь и даешься растеряно диву.

Вот шел себе, шел средь стволов и валежин,

Ты был заблудившимся, стал безнадежен.

В пути через лес всяких трудностей пропасть,

Но чтобы внезапно подобная пропасть…

Ни дна не видать, ни моста подвесного,

И ни навигатора тут, ни «Связного».

И нет, это ясно, обратной дороги,

Да нет и желанья вторичной мороки.

И что же дружище тогда остается,

Когда тебе жизнь твоя не удается.

Сперва, удержись дорогой от порыва,

С «идите вы все!» оборваться с обрыва.

А после цепляясь за камни руками,

Ползи, балансируя камнем на камне.

По самому краю, по самому краю…

В ушах: «Я храню тебя, а не караю».

«Он обмакнул перо в страдание…»

Он обмакнул перо в страдание

И вызвал в душах потрясение,

Какое мощное предание!

Сердец погибших воскресение!

Он обмакнул перо в фантазию,

Чтоб возбудить умы обычные,

Сочли – он склонен к безобразию,

Питает мысли неприличные.

Он обмакнул перо в иронию,

Сочли, что родиной гнушается,

И кровь имеет он воронью,

Над всеми нагло возвышается.

Он обманул перо в страдание,

И вызвал слезоотделение,

Прекрасно разошлось издание,

И благодарно население.

Он обмакнул перо в уныние.

Стихи зачитаны, замацаны,

Хотя все сплошь в заемном инее

Из Северянина и Надсона.

Он обмакнул перо в веселие,

Сдал юмор на переливание,

Но получившееся зелье,

У всех рождает лишь зевание.

Он обмакнул перо в страдание,

А дальше было что-то странное:

Ну, ни малейшего внимания,

И в результате – бритва, ванная…

«Устав от стихотворных оргий…»

Устав от стихотворных оргий,

Отбросив испещренный лист,

Подумал: что б сказал Георгий.

Я графоман, или стилист?

Да я один из грезящих болванов,

Таких всегда немало на Руси.

Хоть что-нибудь ответь же мне Ива́нов!

Не знаешь? Адамовича спроси!

«Солнце вечером зайдет…»

Солнце вечером зайдет,

День потерпит пораженье.

Знает каждый идиот —

Жизнь есть вечное движенье.

Нет надежды никакой,

Чтоб вечернее светило,

Вдруг застыло над рекой,

Лишний час нам посвятило.

Нет надежды никакой,

Что конечно – не продлится.

Разве что, какой строкой

На какой-нибудь странице.

«Живая роща на холме…»

Живая роща на холме,

Прошедший дождь искрится в лужах,

Спокойны мысли на уме,

Чисты и впечатленья в душах.

Я этим миром восхищен,

Но понимаю холодея,

Наш мир всего лишь воплощен,

И где-то есть его идея.

«Своей больною головою…»

Своей больною головою,

Склоняюсь постепенно к вою.

Я мыслю, значит, я страдаю,

Живу, как будто срок мотаю,

Мы все сидим и поголовно;

Досрочно или же условно

Отчалить нам бы не хотелось,

Как бы отвратно не сиделось.

Свобода бродит за стенами

Как смерть интересуясь нами.

И в частности немного мною,

вот от чего я, в общем, ною.

«Всё к сожаленью прояснилось…»

Всё к сожаленью прояснилось,

И в курсе мы – куда нам плыть,

Все прожитое, нам приснилось,

И хромотой сменилась прыть.

От нас разит не перегаром —

Лишь слабенький хмельной душок,

Но коньяком предельно старым

Мы чокнемся на посошок.

«Завечерело, воздух зрел и густ…»

Завечерело, воздух зрел и густ;

Корзина с помидорами и перцы;

Айвовый и смородиновый куст

Горят в закате как единоверцы.

Соседский мотоцикл, тарахтя

Увозит в вечереющие дали,

Компанию из деда и дитя,

Им хорошо, они не опоздали.

Отчаливать пора бы надо всем,

Все мы уходим, таем, улетаем.

Давайте вымрем, но не насовсем,

И утром заново возобладаем.

«Я выяснил: а кто там судьи…»

Я выяснил: а кто там судьи.

Какие есть на солнце пятна,

к тому ж дошел до самой сути,

и что теперь? Идти обратно?

«Опять жара, да вместе с духотой…»

Опять жара, да вместе с духотой,

Нет сил из кресла в тень переселиться,

И что-то шепчет мне внутри – постой,

Там то же ждет, не надо шевелиться.

Все трудно: думать, спать, смотреть,

Да будьте чувства все мои неладны,

Да, я готов сей час же умереть,

Вот только б были ангелы прохладны.

«Мозг питается только глюкозой…»

Мозг питается только глюкозой,

Почему же так мысли горьки,

Вот стою я смурной и тверезый —

Смысл появится с новой строки.

Что нам делать, доподлинно знаю,

Ещё явственней – кто виноват?

Оттого я теперь изнываю

Словно командированный в ад.

«Перейди в состоянье блаженное…»

Перейди в состоянье блаженное,

И откройся вечерним лучам,

ведь прозрачность твоя совершенная,

Тем ясней, чем темней по ночам.

Принимай затаясь сообщения

Из родных и распахнутых бездн.

Неподвижность – дитя дуновения,

Что нисходит ночами с небес.

Поутру на подушке останется

Пара слез, излучающих свет…

И куда твоя душенька тянется?

Разве есть что-то там, где нас нет?!

«Да, теперь не рано вечереет…»

Да, теперь не рано вечереет,

И природе, в общем, не до сна,

Голова конечно же дуреет,

Предвкушая, что в четверг – весна.

Кучи снега залегли как предки,

И по саду веет холодком,

Возле позаброшенной беседки,

Призраки, и с ними я знаком.

Только что оттаяли бедняги,

С осени ведь подо льдом лежат,

Смесь холодной памяти и влаги,

Шепчутся и радостно дрожат.

Я хотел бы подойти, вмешаться,

Я б не тронул их и не задел,

но нельзя, они тотчас лишатся

Этих вот своих эфирных тел.

Можно прикоснуться только слухом,

К эльфовой игре их языка.

Если я когда-то стану духом.

Вспомню: вечность дьявольски хрупка.

«Бывает, что весною ранней…»

Бывает, что весною ранней,

Глядим, никак не разберём —

От чьих невидимых стараний

Повсюду тянет ноябрем.

Окоченевшие деревья,

Скукожившийся скромно пруд,

Испугано дымит деревня,

Показывая – здесь живут.

Всё заново готово к снегу,

Опять пойдут колоть свиней,

Жизнь бросила свою телегу

И ждёт решительно саней.

Пан

Полководец стоит перед строем, расставив ноги,

Позади легион с частоколом копий,

Уходит сквозь виноградник изгиб дороги,

Армия на краю земли, но еще в Европе.

Осень в Греции, дымы в ореховой роще,

Командует армией Луций Корнелий Сулла,

Война идет давно и почти наощупь,

Ситуация как будто уснула.

Спускается с горки разболтанная телега,

Центурион на козлах, и следом легионеры

Все задыхаются будто от длинного бега,

И говорят так, будто ни к черту нервы.

На телеге что-то лежит под рогожей,

Полководец молча велит: снимите!

Они подчинились. На что это все похоже?!

Такое увидишь разве что лишь в Аиде.

Пронзенная туша в грязной шерсти козлиной

Огромные ноздри набиты блеющим звуком,

Он жалобно реет над дымной долиной,

Солдаты застыли растерянным полукругом.

Для всех это зрелище и отвратно и странно,

Только Сулла спокоен и говорит с ухмылкой:

«Да вы умельцы подкараулили самого Пана,

И закололи его как котлету вилкой».

Пан лежал, подрагивая мокрым боком

И все заходился в тоскливом плаче.

«Грекам конец, мы справились с их богом,

Просто прикончили к чертям собачьим!»

«А все же врубелевский Демон…»

А все же врубелевский Демон

Так ненормально угловат,

Сидит, соображает – где он?

Кто он? и в чем он виноват?

«Когда из фирмы Аполлона…»

Когда из фирмы Аполлона

Поступит на меня запрос,

Я вырвусь резво из полона

Всех бытовых метаморфоз.

Не видя правил и условий,

Шатаясь словно бы в бреду,

Ловя себя на каждом слове,

Куда-то молча побреду.

И в строфы составляя строчки,

Ликуя и впадая в блажь,

Все время доходя до точки,

Грызть буду теплый карандаш.

Весь от восторга цепенея,

Таращась яростно во тьму,

Открою истину в вине я,

И что-то страшное пойму.

А утром нервный, но тверёзый,

Склонясь над бездною стиха,

Скажу себе презренной прозой,

Какая, Боже, чепуха!

«И чистый лист теперь уже не чист…»

И чистый лист теперь уже не чист,

Не то чтобы совсем как трубочист,

Но все же с неким письменным изъяном.

Всего лишь две строфы каких-то слов,

И предназначенных никак не для ослов,

Не нужных убеждённым или пьяным.

Слова простые, Господи прости,

Их меньше ста и больше тридцати,

Про путешествие долиной смертной тени.

Хватило мне лишь одного листа,

Слов больше тридцати, но меньше ста,

Объем всех подлинных стихотворений.

Ярмарка

Едем на ярмарку, едем,

От предвкушений горим,

Будущим, будущим бредим,

Ждет как никак Третий Рим.

Молоды мы, боевиты,

Все нам еще по зубам,

Славой пока не увиты,

Завистью не убиты.

Едем мы с ярмарки, едем,

Давней обидой горим,

Старыми дрязгами бредим,

Прошлое благодарим.

Старые, старые кони,

Да, мы не портим борозд,

Злато наград на попоне,

Главное, что не пони.

Пишите, так пиши́те,

Пашете, так паши́те,

Я вас спрошу не со зла:

Где и когда подскажите

Ярмарка наша прошла?!

Афиногенова Ольга Николаевна, родилась в 1975 в г. Балашиха Московской области, живет в Москве. По образованию историк-византинист, кандидат исторических наук, по профессии редактор научно-исторической литературы. Работает в Церковно-научном центре «Православная энциклопедия» (Москва) и преподает в Московской духовной Академии (Сергиев Посад). Пишет стихи и прозу. Публиковалась в журналах «Сетевая поэзия», «Плавучий мост», в поэтической антологии «Форма огня», в альманахе «Квадрига Аполлона», «Кольцо-А». Участник Совещания молодых писателей Москвы (Семинар прозы. 2014 г.). Член Союза писателей Москвы.

Микены

Они песком мои забили вены

И суховеем закоптили губы —

Циклопами поставленные кубы,

Исхоженные сонные Микены.

Все помнят скалы – как попеременно

Сигнальщики годами ночевали

У сложенных костров, как чутко ждали

Заветной вести: близок Агамемнон!

Здесь оказавшись, сожалеть не надо,

Что замолчало время на запястье,

Что скорпионом спит в камнях опасность,

Тоскливо блеет брошенное стадо,

Печален звук овечьей погремушки.

Из жидкой тени листьев олеандра

Взгляни же, обречённая Кассандра,

На бледные славянские веснушки.

О вещая, мой незатейлив эпос,

Он исказит твои черты зевотой,

Но, знаешь ли, с великою охотой

Я джинсы поменяла бы на пеплос.

Глухих веков победы и измены

В уверенном гекзаметре очнулись,

Не я пришла, а вы ко мне вернулись,

Растерянные старые Микены.

Париж

Ни слезы, ни слова за душой,

Ни улыбочки на черный день.

Этот город вовсе не большой,

Как перчатку ты его надень.

Нежным всхлипом ты его вдохни,

Невесёлым странником побудь,

Сеющим бульварные огни

В Сены обмирающую ртуть.

Помни, этот город не про нас.

Хоть любезен, да неумолим.

То, что он подарит и продаст,

Всё равно останется за ним.

Бытие по-своему решай,

Только задержи в нём до поры

Ресторанчик Саши Финкельштайн,

Стариков, играющих в шары.

Мутное веселье божоле

Выпей с тем, кем ты не дорожишь,

И попросит шепотом: «Налей…»,

Кубок ночи протянув, Париж.

Rёльн

Редкий взгляд до середины Рейна

Долетит, не врезавшись в стремнину.

Плоть реки размякла, как филе, но

Цвета залежалой буженины.

Мигом обернулись вертелами

Флюгера для петушков-паяцев,

С маковок, плывущих над домами,

Им теперь вовеки не подняться.

Полдники лимонны до изжоги.

Переулки, булочки, беседы.

Если нам осточертеет джоггинг,

Тут же заведем велосипеды.

Summum bonum местного разлива

Не дороже сладости глинтвейна,

Только голос здесь звучит красиво,

Вкрадчивым сопрано лорелейным.

Толедо

Мы в зубастой пасти Толедо,

Не прожёван день, не дожит,

Словно рукоять пистолета

Улица в ладони лежит.

Так она шершава и грузна,

Так остёр её поворот,

Так неумолимо и узко

Дуло сухогубых ворот.

А вверху, в протянутых дугах,

В вольнице чердачной тюрьмы

Голуби так любят друг друга,

Что друг друга любим и мы.

Тужится булыжная тяжесть

Завитых пузатых дорог,

Тянется ленивая тяжба

Правой и левой ног.

Складками верблюжьего пледа

Свёрнуты арабские сны,

Как же мы, их дна не изведав,

Так бездонно ими полны?

Московское метро

Стойте справа, слева проходите,

Не забывайте вещи, не забывайте

Тревогу ликов, бодрствующих в граните,

Движений света на обновленной смальте.

Синяя линяя – путь, параллельный полночи,

Вымытый блеском, спешкою окаймлённый,

Это в час пик мы друг для друга сволочи,

А на последнем поезде мы влюблённые.

Будьте особо внимательны на эскалаторе,

Если с детьми вы – не отпускайте их руки,

Стиснуты мы турникетами-автоматами,

Зная, насколько они невесомо хрупкие.

Места уступайте слабым и опечаленным.

Вьется Wi-fi непрерывный под кожей век.

Дежурный за сбои техники не отвечает,

Устали шагать – переходите на бег.

Станция следующая – безымянная станция,

Стёкла мутнеют от мельтешения душного,

Силятся рельсы в скорости не расстаться,

В Теплый мой Стан доставляя меня, уснувшую.

Сеговия

Откуда города в горах берутся?

Чьим прихотям годятся эти дали,

Где бы дворов распластанные блюдца

Лишь воду дождевую собирали,

И замирали сросшиеся камни

От шелеста в щелях теней внезапных,

Любое слово ящерицей канет

В бесслышие домишек косолапых,

И где бы, расходясь, цвели на скалах

Соборов и церквей резные платья

И мостовая каждый шаг ласкала,

Обрывы открывая, как объятья?

Но сущности миров забытых этих

Ты вдруг находишь дивную причину, —

Чтоб аисты, покачиваясь чинно,

И клювом каждый сантиметр разметив,

(Ты веришь в это просто и серьёзно,

И по-другому объяснить не волен)

С улыбкой мудрой громоздили гнёзда

На кровлях безголосых колоколен.

Пейзаж

Старый Крым, соколиные перевалы,

Солнцем пройденная листва,

Дремлет полдень в тени усталой

Догорающего куста.

Старый дом, развалившаяся поленница,

Кровли зноем облитый скат.

Жизнь хозяйка здесь или пленница?

Может, лепится наугад,

Как гнездо в иссушённом углу сарая?

Осыпается свет белил.

Сумрак глиняный овевает

Колыбельным теплом могил.

Лето спит. Живописец считает деньги,

Искры радости на усах.

«Сколько занял у вас пейзаж этот, день ли,

Два»? «Мне кажется, полчаса».

Старый сон. Не ответить, не отвертеться.

Винный хмель пополам с золой.

И секунды хватит мазнуть по сердцу

Краской розово-золотой.

Херсонес

Мрамор мне под ноги он кладёт не по чину,

Ну, а я люблю его не по праву,

И все за то, что дурную мою кручину

Он пускает по ветру, уподобляет праху.

Здесь пушистым паром исходит груз потолочный,

Миражом опадает покинутая квартира,

Как роскошно здесь, но как яростно и непрочно

Потому, что я не стою этого мира.

Я чужая ему, настырная приживалка,

Только и есть, что на слова богата,

Но ему для меня от щедрот ничего не жалко,

Ни сладости лакомств, ни горечи ароматов.

Здесь вольготно крутить романы, тянуть «колу»,

По фазаньим лугам бродить в травяных гетрах,

Но едва прижмешься к колонне животом голым,

Как заплачут внутри неё голоса бессмертных.

Мы макушки прячем от хищных солнечных вспышек,

Открываем окна, впуская звёздное половодье,

А местных печальных мертвых не видим, не слышим,

В ближайший ларёк за пивом сквозь них ходим.

Херсонес вечерами закатным хересом переполнен,

И хиреют невзгоды, а всходы живут сквозь камни,

К кому-то приходят с пенным вереском волны,

Но солёного всхлипа не посвятит из них ни одна мне.

Бедовали в ссылке, горе мыкали византийцы,

С низких скал искали увидеть изгиб Золотого рога.

А потом покой это место выбрал, чтобы разлиться,

А сейчас мимо храмов на пляж разлеглась дорога.

Но прислушайся только, и оживёт литургия,

И я в Херсонес приеду паки и паки,

И ветер мне выплачет тайны свои дорогие,

И вялую кровь разбудят вино и маки.

Род. в 1955 г., в Одессе, в пересыльной тюрьме. Детство прошло на Колыме, в таежном поселке, в 420 км от Магадана. В 14 лет ушел из школы. Работал в старательской артели, рабочим в геологической экспедиции, токарем на заводе в Магадане, докером на о-ве Шикотан, художником-оформителем во Владивостоке, артистом Грузинского государственного театра пантомимы. В 20 лет сдал экстерном экзамены за среднюю школу. Учился в Школе-студии при МХАТ (2,5 курса). Окончил: Грузинский государственный институт театра и кино им. Шота Руставели (Тбилиси, 1982), Литературный институт им. Горького (Москва, 1987), Аспирантуру в Сорбонне (Париж, 1997). Работал актером в театрах Владивостока, Хабаровска, Тбилиси, Москвы. Живёт в Москве.

Ars Poetica

Жги, ночь, свои костры! —

Учи своим порядкам —

Искусству быть простым,

Искусству быть понятным…

Пропитывай холсты,

Води по строчкам-грядкам…

Как сложно быть простым,

Как трудно быть понятным!..

Ни бисера, ни поз,

Но – «высоко́ и просто», —

Как в том «дыханье гроз»,

Как в песнях Ариосто!..

…Коль вышел на помост —

Будь лёгок, точен, внятен, -

Как Аристотель – прост,

И как Гомер – понятен.

Без тебя

Я прожил жизнь, родная, без тебя

(Большую жизнь и – разную такую),

Фиглярствуя, шутя или грубя,

Влюбляясь и… отчаянно тоскуя.

Пока я Рим с Лозанной рифмовал,

Шарахался по Рейну и по Сене —

Душа моя – как будто кто-то звал —

Оглядывалась, глупая, на Север…

И – дым таежный в окна заползал,

И видел я девчонку возле клуба:

Раскосые цыганские глаза

И – мною не целованные – губы…

И пусть – потом – другие о любви

С перронов и с причалов мне кричали,

Пусть был я счастлив (на́ слове лови…) —

Всё ж, эта жизнь была полна печали…

Но я отдам всё царство за «коня» —

За всё свои мытарства и мороки,

За то, что были в жизни у меня

Твои, Печаль, высокие уроки.

…И вижу я – из всех своих лозанн —

Колымские бревенчатые срубы,

Раскосые цыганские глаза

И мною не целованные губы.

«Жизнь догорает и тает в ночи…»

Жизнь догорает и тает в ночи…

Было иль не было?.. – Сядь… помолчи…

Кажется, жил… Был любим… был влюблён…

Слышатся несколько женских имён…

Слышатся несколько, но лишь одно

Болью в душе отзывается… но —

Болью далёкой, забытой, глухой:

Дом над лесной безымянной рекой…

Брошь на полу (но когда же, и где?)…

Ночь… серебристая рябь на воде…

…Нет ничего. Только тусклая брошь,

Женское имя и лунная дрожь…

«Всё уже было. Написано ль, сказано…»

Всё уже было. Написано ль, сказано…

Всё уже было, не плачь…

Жизнь одинакова – мы с тобой разные, —

Главная из незадач.

Все уже было. И наша история

Тоже была много раз…

Клоун на гвоздике, осень за шторою…

Свет так же медленно гас.

Так же какой-нибудь пра-прародитель мой

Жил – огород городил,

И – вот такою же ночью мучительной —

Те же слова находил…

«Я живу неправильно…»

Я живу неправильно —

Всё хожу-пою себе,

Не пишу сценария,

Подвожу продюсера.

Я живу не вовремя -

Всё грущу о прошлом я,

А о нем истории

Пишут нехорошие…

Я живу не рацио,

Я живу – как хочется,

А таким засранцам, нам,

Нету места в обществе…

А ведь был – ох! – парень я!..

Подавал надежды я,

И латышка Мара мне

Говорила нежное…

…Брошу «ахи-охи» я,

Да женюсь на Маре я,

Заварю я кофея,

Напишу сценария…

«Любимая моя! Колымской пионеркой…»

Любимая моя! Колымской пионеркой

Вошла ты – ворвалась! (о, жизнь моя! – держись!..)

И всё, что было «до» – поблекло и померкло,

А «после» – только ты… На всю большую жизнь…

О, светлая моя! Из «Золотого рога» —

Из бухты, где трепанг таращится со дна —

Ты в дальнюю меня отправила дорогу,

И в ней была со мной – всегда! – лишь ты одна…

И песни над Курой – «высокия печали»…

И вечный полухмель тифлисского бытья,

И тосты, и стихи, что в честь твою звучали…

И дождь… и кипарис… Как я любил тебя!

Черкешенка моя!.. С Казанского вокзала

Твой поезд отходил, в ночь, в 23.05.

«Скажи мне что-нибудь!» – заплакав, ты сказала…

«Как я люблю тебя!..» «Ещё!.. Скажи опять!..»

Как шёл тебе акцент – латышке длинноногой!..

На взморье старый дом, и – ветер в ставни бил… —

Не жил я – что скрывать! – за пазухой у Бога,

Но – у Богини… О! – как я тебя любил!..

И – в Альпах – мой портрет писала по ночам ты —

И пес лежал у ног, и в лунном свете – двор…

И были от тебя – от рыжей англичанки —

Мы оба – без ума! – и я, и лабрадор!..

О, как я отбивал восторженно ладони,

Как гордо задирал на всех французов бровь,

Когда рукоплескал зал – стоя – в «Одеоне»

Тебе – о, mon amoure! – тебе, моя любовь!

Я счастлив был с тобой. В каких бродили парках!..

Какие мы с тобой изведали края!..

Спасибо же за всё, за все твои подарки —

Красавица моя!.. Любимая моя!..

«…Ты таешь…»

…Ты таешь,

Недоуменно улетаешь,

На летном поле оставляешь

Мужчин, тебе глядящих вслед…

Их нет.

Они ушли с аэродрома

По дружбам, службам и по жёнам,

И я один – не пьян, но болен —

Остался там, на летном поле,

На много лет.

Откуда б ты ни улетала,

Повиснут городов провалы

Во времени, в судьбе моей;

Насколько б ты ни прилетала,

Любимая, смертельно мало

Минут и дней.

Когда-нибудь – когда-то – было —

Нам лето в спины, в лица било,

Срывало с мест, дразнило волей —

И хоть была погода летная,

Но всё ж сажали самолеты мы

На летнем поле, летнем поле…

(Ещё мы не обручены,

Друг друга мы ещё не знаем,

Аэрофлоту жизнь вверяем,

Не зная, что обречены…)

Ты таешь, не успев проститься,

И не оглянешься назад,

Где филармониевой птицей

Пою за девять пятьдесят…

…И медленно, и медленно,

Покачивая крыльями,

Покатится мгновение,

В которое не жили мы…

«И были друзья – их мало…»

И были друзья – их мало.

И были враги – их много.

И рифма моя хромала,

На ту, иль другую ногу…

И в этой неровной жизни

(то рыжая, то – брюнетка)

Не очень любил я ближних,

И дальним грубил нередко.

Любил – голубик-смородин

Таежную раннеспелость…

И был я почти свободен,

И пел, когда сердцу пелось.

«Ожило сердце…»

Ожило сердце… И – вздрогнул, очнулся я,

И не узнал я себя, полуночного…

Скоро ль ты кончишься, мгла беспросветная,

Чёрная ночь, уходи, не морочь меня!..

Боже, не хватит ли? – сызмала мучаюсь

В медленном пламени, в чёрной пустыне я…

О, отпусти меня, мгла беспросветная,

Ночь безысходная, брось, отпусти меня!..

Всё забываю… И плачу о прошлом я…

Поздно. Прощай, моя юность печальная…

И проклинаю я мглу беспросветную,

Чёрную ночь разрываю плечами я…

Ожило сердце… Душа обновлённая

Птицею рвётся к рассвету молочному…

Прочь! Не морочь меня, мгла беспросветная,

Чёрная ночь, уходи, не морочь меня!..

«…И защититься больше нечем…»

…И защититься больше нечем

От всех обид и одиночеств,

Как сесть к огню в ненастный вечер,

Открыть «Египетские ночи»…

«Есть что-то такое, что выше всего…»

Есть что-то такое, что выше всего —

Кто знает, что это такое?..

И надо, пожалуй, уехать в село

И жить в тишине и покое.

Ходить на охоту, стрелять глухаря,

Как в детстве стрелял куропаток…

И свет в своем доме гасить, уходя.

Пора привести все в порядок.

Жениться. И школьным учителем стать.

Столичных гостей сторониться.

И Пушкина, будто впервые, читать,

И плакать над каждой страницей…

Прощание с Литинститутом

Слышу далёкие я голоса,

Вижу чужие огни по Вселенной…

В жизни такая пошла полоса —

Еду я в Грузию на поселенье.

Серым затянет последнюю быль,

Поезд отправится в сонную небыль…

Мог ли я птиц этих мокрых забыть?..

Книги намокли, и были нелепы

Все, кто пришел проводить меня в путь —

Блок был печален, курил с Меламедом,

Хлебников буркнул: «Пиши, не забудь…»

Осип Эмильич грузинским поэтам

Передавал всем поклоны, приветы,

Книгу с конвертом для Тициана…

Тучи тяжелые плыли густые…

Света Максимова тоже грустила,

Но не меня целовала, а Яна,

Долгую песню тянул Улзытуев,

Хро́лова дула в трубу золотую…

Я оставлял их на мокром перроне,

Я их жалел и любил почему-то…

Пушкина не было, Пушкин был болен,

Но Бенкендорф на перроне шпионил,

И разгоралось московское утро…

Треугольник

На столе – Руставели… Илья…

Путешествия древнего грека…

Это – комната. Это – семья:

Человек и жена человека.

Желтый чайник на синем огне…

Старый глобус, диван и два стула…

Занавеска на черном окне…

И жена на диване заснула.

За стеной – тихо светится сад

В ожидании первого снега…

На стене – только карты висят —

Полушарий и Звёздного Неба.

Простонала дверная петля…

Не очнулась – лишь дрогнуло веко…

…Это – Космос. А это – Земля.

Острый угол – душа человека…

1988, Тбилиси

Волк

…Понимаешь – душа по ночам на луну воет…

Я пришел к тебе сам из глухой из лесной чащи,

Я устал от холодной своей сволочной воли,

Только здесь ей завылось тоскливей, протяжней и чаще…

Отпусти, не томи, ты прости, ты пойми – страшно,

Ведь собаке любой – ей ведь легче, она – с детства…

Я же – пришлый, чужой, хоть сижу на цепи стражем,

Так куда ж, наконец, мне податься, куда деться?..

Я пытался – учился, себя я ломал долго,

Видел слезы твои – а что твоих слез стоит?..

Но – коль волком родился, судьба – помирать волком.

…Понимаешь, – душа по ночам…

«…Белая лебедь на Чистых Прудах…»

…Белая лебедь на Чистых Прудах…

Что-то ты плачешь?.. Что-то ты стонешь?..

Воду зеленую крыльями тронешь —

Что-то ты ищешь в дрожащих кругах?

Стихнешь. Устанешь. Захочется спать.

Голову спрячешь. Доброе вспомнишь.

На воду белые перья уронишь —

Значит, пора уже снегу упасть…

– Что это – сон? стих?..

– Осень… Зима… Спи…

«Я там не был, не горел в танке…»

Я там не был, не горел в танке,

Но на той войне я был ранен,

И меня всё на себе тащит

Лейтенант убитый – муж мамин…

Кровь на беломоровой пачке…

Я родился много лет после,

Но в ночи, в болезни-горячке —

Подо мною плащ его постлан…

И сестра – на двадцать лет старше,

Ловит шум ночного прибоя…

А курсант недавний, вчерашний,

Всё меня выносит из боя…

А сестра со мною – как с сыном,

А отец мой с ней – как с чужою…

А курсант на снимке – красивый —

С мамою, совсем молодою…

И всю ночь опять – душа плачет,

На ветру холодном – стук ставен,

И меня всё из огня тащит

Лейтенант убитый – муж мамин…

Виталий Митрофанович Молчанов – поэт, председатель Оренбургского регионального отделения «Союза российских писателей», директор Областного Дома литераторов им. С. Т. Аксакова. Лауреат премии Губернатора Оренбургской области «Оренбургская лира», Региональной премии им. П. И. Рычкова, премии им. С. Т. Аксакова, Спец. Премии СРП Международной Волошинской премии, Всероссийской премии им. Д. Н. Мамина-Сибиряка, Международного конкурса на соискание премии им. А. И. Куприна, премии журнала «Дети Ра», лауреат международного фестиваля литературы и искусства «Славянские традиции», финалист премии «Золотой Дельвиг» 2015 г. др.

Стрекоза

Задёрнуты шторы. Закрыты глаза.

Предчувствие нави.

Над камнем замшелым кружит стрекоза.

Прогнать ли, оставить

Её в смутном сне? Он, похоже, и сам

Недолго продлится.

Послушные вызову, как по часам,

Являются лица

Из утренней дымки, размытой лучом,

Так зримо, бесспорно,

Как будто бы дверь отворили ключом

В мир жизни повторно

Родные до плача, до спазма души.

На пике страданья

Я прошлым, как током, внезапно прошит.

Гляжу в очертанья

Сквозь сжатые веки – закрыты глаза

Ладонями нави.

Зелёной искрой мельтешит стрекоза —

Преследует, давит

Почти невесомой своей четверной

Пульсацией крыльев.

Я руки тяну, прикоснуться б одной…

Рыдаю в бессилье.

Прижаться губами, хотя бы сказать,

Что мной не сказалось.

Я сердцем тянусь… Вот отец мой, вот мать.

Не тронула старость,

И смерть не мазнула ещё белизной

Любимые лица.

Над камнем замшелым кружит стрекозой,

Мерещится, снится,

Висок сединой запорошила вмиг

Не зимняя замять —

Приходит, в обличье закутав свой лик,

Сыновняя память.

Сын

Летает пыль по закуточкам,

Свисает паутины клок.

Довольна мать – она с сыночком

Побелит завтра потолок,

И наведёт порядок в доме.

Приехал сын… Он рядом, тут.

Кукушка скрипнет в полудрёме:

«Часы не скоро заведут».

– Как долго я ждала, Олежка,

К стеклу прильнув горячим лбом.

Вокзал-то рядом, что за спешка,

Билеты выкупишь потом.

Ещё успеешь в путь обратный,

Сынок, подольше погости.

Рукавчик кацавейки ватной

Зачем-то скомкала в горсти.

И слёзы вымерзли в морозы,

Остатки выплеснув тепла.

В потёках скатерть из вискозы —

Поесть соседка принесла.

– Не болен ли, сынок любимый,

Как внук, невестушка моя?

Вернул бы Бог частичку силы,

К тебе б слетала за моря.

Но ничего, теперь мы вместе,

Жаль только папы с нами нет…

… Кукушка дёрнулась на месте,

Когда сорвали шпингалет,

Вошли в квартиру тёти Лены —

Она лежала на полу

Совсем одна… Синели вены…

Лишь пыль комочками в углу,

И паутины клок небрежный

Свисал уныло с потолка.

– Каким ты маленький был нежным.

Как рвался к нам издалека…

Женя

Показала осень зубы – зябко стало по утрам.

Первый месяц, самый глупый, предрекает зиму нам:

То дохнёт морозом в лужи, то нырнёт за воротник,

Конец ознакомительного фрагмента.