Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016. Дельта ( Коллектив авторов, 2016)

На самом последнем маленьком небе

Воздух глубокий как осень в которой

Деревья в листве из леса ветвей

Летят и листва сама от себя

Прячется на ветвях и ни рыбин ни птиц

Ни души из листвы на тропинках лесных

И тени своей осенней длинней

День и в тени деревья своих

Листьев летят одни в небеса

Другие с небес и высится лес

Сам над собой и в чаще лесной

Ни ветвей ни стволов за осенней листвой

Зимняя радуга в листьях багряных

И не тайно не явно и как бы случайно

Зима и зимой тьма не светло

Не темно в радуге зимней багряным

Листьям и говорят птицы на языках

Дождей и на губах зверей рыбы

Снежинки на зимних тропинках и листья

То выше то ниже деревьев и в чаще

Радуги в стайки сбиваются птахи

Рыбы и звери с зимнего неба

И радуг следы с багряной листвы

Спускаются вниз поднимаются ввысь

И одна отстаёт и взглядом зовёт

И прячет глаза сама от себя

И ямочки на щеках румяных её

И как капля лицо дождя на снежок

Деревья так легли как будто сруб здесь был

И серые стволы белели из травы

И тени их ползли среди камней листвы

От первой до звезды последней и нездешней

И снег горел в кромешном как снег окне осеннем

И не было окна и дверь была луна

И шёпотом за дверью звёздам и деревьям

У ёлки в глазах зелёных душа

И плоть как смола в омуте глаз

И янтарные тают вместе со снегом

И душа расступаясь погружается в тело

И дождь как по льду мостик дождю

Иголки шумят под корочкой льда

И между ветвей небо светлей

Тени дождя на снеге в ветвях

И день не погас и в течение дня

То конец октября то начало его

Тишина и как дождь качается лёд

И дням ведёт счёт то закат то восход

Плоти к душе днём в октябре

Ни окон ни дверей и домик во сне

Тонком и сон как чьё-то лицо

Осень и воздух как облик ребёнка

Весёлый и строгий и днём и ночью

Одно и то же и который не прожит

День позади тела души

И тише и тише жизнь и то ближе

То дальше душа сама от себя

И встречается взгляд с глазами своими

И гаснет над ними как бы чужими

Себе на лице детском и смех

Над собой смеётся далёким и тёплым

Настала пора расставанья душа

Обретала черты лица и свои

Теряло лицо и зияло оно

Рядом с душой и сияли его

Очи и лик струился с души

В листья цветы и невидимой жизнь

Лика была счастливым глазам

Птицы зверька как снежинка тепла

Островок и на острове в поле не скошенном

Лёд как на озере и воздух как домик

Для плоти с душой и в домике том

Никто не живёт кроме чёрного

Ворона с холода кого-то он ждёт

И осень пройдёт и снова начнётся

И ждёт не дождётся то как шорох взовьётся

Окошко то в чёрном сводящем с ума

Опять тишина в капелькахльда

Сверкнуло и вдруг и как бы не сразу радуга

Ласточкой стала потом громом

Дождём и голос не свой высокая

Птица услышала низкий и цветы

Распустились у неё на палимых солнцем

Крылах и кто-то позвал её из цветов

И воздух на зов откликнулся свистом

Невидимых крыльев с неба над ними

И девять и три у девочки крыл

И сорок в крылатом облачке радуг

Тёплых мохнатых зверёнышей и однажды

И не тайно не явно и как бы случайно

Ни мамы ни папы и ласточки прилетают

В течение ночи и вдруг в одну ночь

Год кончился поздно и не скоро начнётся

И на месте берёзовой рощи сосновый

Бор и под кровом сосен берёзы

Как подсолнухи в поле и от моря до моря

Река и в реке гора на горе

Сосна и подсолнух рядом с сосною

Как луна со звездою и туман над горою

Поднимается дождик из тумана идёт

И манит на тот змей и зверей

Свет и на небе самом последнем

Не душа и не тело и не страшно между

Телом душой на свете том

Яблоня дикая лесная раскинулась

Над земляникою и до самого моря

И с яблони ворон чёрный слетел

И голубь с небес спустился и вместе

Летели из леса и в ливнях дождя

Блестели летя и терем стоял

У них на пути и тихий внутри

Терема скит по лесу бродил

И ручей бороздил реку река

Кипела в волнах морских и дожди

Моросили с реки на невидимых птиц

Голубя ворона в окошках лесного

Доброго злого скита и врата

Его отворились и окна закрылись

И в тереме он прошумел и умолк

Под шелестом волн дверей и окон

Как просит большой у маленького пощады

Как долгий потом сначала незваный

День как просвет между телом душой

И не сон и не явь и плоть не одна

И не вместе душа с ней и не врозь

В дне прошедшем живёт и не узнаёт

Тело её и по следу идёт оно своему

И не плохо ему и не хорошо с ней

Под сенью следов подсвеченных днём

Последним когда снова в первом она

И под сердцем неся душу свою

К последнему дню то медлит то вдруг

Делает круг над сердцем своим

Детским круги один и другой

И стучится в него и висит над собой

В сердцевине кругов как огненный шар

В холодных кругах и сходит с ума

В гулком лесу утро и вдруг

Ни ветвей ни деревьев ни трав ни полян

И стучат в небеса капли дождя

И гроза и гремят громы из леса

После рассвета и долгое эхо

С высокого неба и второе пришествие

В россыпях первых и девятое пламя

И когда обжигает тогда утешает снова

И снова в громах и грозах сороковое

И голос из грома и лик из грозы

И в одних и других пришествиях кто-то

Предшествует плоти своей и душе

И как ветер себе строит он дом

В утробе лесной и полн тишиной

Кого-то зовёт и гонит из дома

Своего и знакомит тело с душой

С безответным собой как ветви с листвой

И с полянами травы не тайно не явно

И как бы случайно и гоня облаками

Гром и грозу выходит из туч

В траву и листву и торопится вдруг

Сон словно явь и лицо и глаза

И не родственница душа плоти своей

И полон очей прожитый день

И расцвёл и растаял лёд и кричали

Чайки огромные над маленьким озером

И качались как сосны птахи и остров

По озеру плыл в море и птиц

На острове не было и высокие пенились

По теченью плывя крошечные берега

И ни ночи ни дня в соснах и взгляд

Чаек в холодных громах и грозах

И по морю волны бегут и в волнах

Озера круг и острова шар

В чаще лесной облака и одно

За другим облако ввысь и по лесным

Тропинкам ручьям поднялись в небеса

И восхитили гам и щебет и рык

На небо своихтеней и возник

Зверь в облаках и пел и рычал

Снегу дождям как если бы сам

Снегами дождём стал и потом

Глазами лицом тени своей

И не встретился с ней в снеге дожде

И нежность к себе и грусть и тоска

И ужас и страсть промелькнули в глазах

Не коснулись лица и проснулся опять

И снова заснул он наяву

И любовь как вину перед собой

Изведал на том свете на этом

Утешение между этим и тем

Светом и бездна разверзлась в очах

Младенца зверька и в бездну стада

Тропинок ручьёв шли с облаков

И плыл небосвод мимо него

И малыш был готов не просить

Не бояться и остался однажды один

На один с ликом своим и полюбил

Как бабочка ночная одна зима

Другая как бабочка дневная и маленькие

Зимы и как бы не большие дневные и ночные

Над маленькими низко облака в обличье

Птичьем и как будто хищном и не грубом

И лучи как клювы мотыльки повсюду

И тихо и на утро снежинки ниоткуда

Мария спит и видит сын

Её во сне своём в семье

Лица и глаз себя и мать

И тает взгляд его как тень

И облик в облачке очей

Плывёт как голос в тишине

И сонмы голосов в душе

Ребёнка и не ночь не день

И только очи на лице

Ни слёз ни страха ни печали

В очах объятых голосами

И душа за облаками

И ни тайны и ни яви

И ни мамы и ни папы

И дыхание как ангел

Предчувствие тепла…

Мы были так живучи,

Что можем представлять

Научный интерес.

И смутно на душе.

Так праведника мучит,

Привыкшего к земле, –

Предчувствие небес.

А может мы и впрямь

Диковинной породы?

Иначе кто бы смог,

Удачей не храним,

Не зная ни любви,

Ни Бога, ни свободы,

Прожить изрядный век

Предчувствием одним?..

Брожу по дорожкам парка,

также как прежде – ты,

И от этого сходства

испытываю подобие кайфа –

В стране футбольных болельщиков,

наркодилеров, гопоты

И распространителей гербалайфа.

А ты издалёка

«Приезжай, – говоришь, – люблю,

Помню, тоскую

и в настоящее время холост».

Что мне ответить?

Каждому кораблю –

Своя засада.

И хоть у тебя

такой волнующий голос,

Видимо, мне здесь, одной

садиться на мель,

Чтобы не привыкать

ни клянчить, ни суетиться.

Тем более в парке (ты помнишь?)

твоя индевеет ель,

А рядом (ты слышишь?)

твоя бесчинствует птица…

Он был учителем пения.

Он и теперь поет

Бравурные восточные песни

Московскими вечерами.

Мы раскланиваемся.

Я отдала его детям

Игрушечный вертолет,

Чего не одобрил сосед –

Тоже приезжий, но «свой»,

Из более ранних.

А тот, «чужой», подметает мой двор

И старательно колет лед –

За неясное будущее

И крышу над головой.

И, возможно, при случае

Он меня не убьет,

Но тогда –

Не убил бы свой.

Пришла весна.

И крошечные люди

Дождинки обрывают, словно груши,

С еще не пробудившихся ветвей.

И плачу я.

И крошечные люди

Поспешными горячими руками

Кидают слезы в общую корзину,

Еще не зная их соленый вкус.

А домик, что мы снимали,

ты знаешь – давно сгорел,

Что дачной округе

добавило, действительно, лоску.

И загнанно смотрит бомжиха,

боясь спросить папироску, –

Ну чистое чудо в перьях,

на которое разрешили отстрел!

Лишь солнце,

ныряющее в поле как в озеро,

всё так же красным –

Красно.

А картофельных грядок нет и в помине.

Новодел победил бы

в этой тихой благородной низине,

Когда бы не церковь,

построенная крепостным…

Утро

Цвета солнца, дачи, салата,

Располагающее к успеху.

Утро,

Когда молоденького солдата

Вновь провожает невеста –

Неизвестно на чью потеху…

Неужели

Мы рождались, учились в школе,

Жили дальше,

Временами судьбой довольны,

Для того чтоб узнать:

Сколько ни выкашивай поле –

Из него все равно

Прорастают воины…

Дай бог – еще раз, без обмана,

Спастись от любви, от тоски,

Где впалые щеки вулканов

И сопок седые виски!

Щедра океанская милость,

Что держит корабль на весу…

Нет, сколько бы ни приходилось

Бродить по лугам и в лесу,

Тонуть в затухающем небе

И облако брать на таран, –

А все ж в океане виднее,

Который из нас – океан.

Август. Полдень. Ёлок вереницы.

Три недоразрушенных избы.

Я сюда на запах медуницы

Прихожу, как в детстве – по грибы.

И брожу своими же следами.

И робею у церковных стен:

Что просить нам – траченным годами

Очевидцам бурных перемен?

(Вон и туча щерится морозно,

Будто бы уже закончен суд!)

Славы – стыдно, пониманья – поздно,

А любви не просят, только ждут.

Боже, стать бы тем седьмым коленом,

На котором завершится месть!..

Медуница нежно пахнет тленом –

Неужели горше запах есть?..

Умела прощаться, как умирать – навеки,

Сжигать мосты, сжигать корабли.

А еще умела заговаривать реки –

Чтоб помедленнее текли.

Чтоб не так мелькали под небесами

Первый вдох – и последний звук,

Чтобы лодки, прядая парусами,

Успевали землю принять из рук.

Дождь идет. Минувшее все дороже.

Разреши мне, Господи, отдохнуть,

Потому что так – сгоряча – негоже

Начинать свой главный, ответный путь.

Меркнет день, тает снег,

Поспешает птица,

Видя издали цель

Своего пути.

Вот бы мне так лететь,

Чтобы возвратиться

И ни разу вовек

Глаз не отвести!

Ветер воет вокруг,

Как пылинку гонит

И роняет с небес,

И о землю бьет…

Вот бы мне прикорнуть

На твоей ладони

И проспать всю беду –

Навзничь, напролет!..

Опять тебя, папа,

полночными бреднями потчую,

Не думая о пробужденье,

отбросив дела.

Скорее всего,

я была отвратительной дочерью,

Но хуже другое –

что больше не «есть», а «была».

О господи,

как с фотографии смотришь внимательно!

Как жить без тебя невозможно,

хоть время прошло!

Нет, то, что я стала для сына

посредственной матерью,

Так это, ты знаешь,

наверное, хорошо.

Пусть будет ко мне не привязан!

И даже куражится,

Когда, так сказать,

опустеет осенний мой сад!

Но если умру,

пусть ему ни на миг не покажется,

Что свет почернел

и в случившемся – он виноват.

Слабый фосфор закатной воды.

Сноп сияния до слепоты

и петляющий сумрак.

Обведенная черным листва.

Свет беспамятства и торжества

изменяет рисунок.

На закате, на сходе лучей

много в воздухе новых вещей,

необжитых, зловещих.

Подожди, посидим где-нибудь.

Может, полную горечи грудь

понемногу расплещет.

Потянуть до вечера околесицу,

а потом, с горы, и сама покатится,

обращаясь к новому в небе месяцу.

И теперь никто за меня не хватится,

отчего неделя почти спрессована,

а пустое время с утра до вечера

неумелой кисточкой нарисовано,

в путевом блокноте едва помечено.

Если вместе сложатся время скорое

и мое дыхание терпеливое,

отзовется именем то искомое,

ни на что известное не делимое.

Если полное имя его – отчаяние,

а его уменьшительное – смирение,

пусть простое тающее звучание

за меня окончит стихотворение.

Необъяснимо тихо. Скрипит коляска.

Вид пустыря, нет, городского сада.

Воздух бледнеет, словно уходит краска

с неба, с деревьев, с тинистого фасада.

На пустыре верткие полутени

так и танцуют, мимо скользят. «Видали?

Вот, – говорит, – бабочки прилетели,

так никогда рано не прилетали».

Ждите ответа. Здесь, как на крыше мира,

каждая фраза слишком пуста, наверно,

или темна слуху идущих мимо,

а для сидящих слишком обыкновенна.

Слишком заметны свойственные заикам

долгие паузы, слога неверный угол.

И ни степенным шагом, ни бедным шиком

не обмануть того, кто не так запуган.

Сколько усилий, чтобы стянуть магнитом

на пустыре, как в новоселье сводном,

тех, кто потом станет бесплатным гидом

и – наконец – поводырем бесплотным.

Человек, пройдя нежилой массив,

замечает, что лес красив,

что по небу ходит осенний дым,

остающийся золотым.

Помелькав задумчивым грибником,

он в сырую упал траву

и с подмятым спорит воротником,

обращается к рукаву.

Человек куда-то в лесу прилег,

обратился в слух, превратился в куст.

На нем пристроился мотылек.

За ним сырой осторожный хруст.

Человеку снится, что он живет

как разумный камень на дне морском,

под зеленой толщей великих вод

бесконечный путь проходя ползком.

И во сне, свой каменный ход храня,

собирает тело в один комок.

У него билет выходного дня

в боковом кармане совсем промок.

Мелкий дождик ходит тихо,

как индейский проводник.

Вот крапива, вот гречиха.

Кто садовник? Я грибник.

Елей пасмурная хвоя,

их драконья чешуя.

Но не вижу ничего я.

Ничего не слышу я.

Только слышу – тоньше вздоха

ветер ходит надо мной,

да шумит ольха-елоха

далеко за тишиной.

С неба ровно-голубого,

из недальнего угла

для живущего любого

изготовлена стрела.

Кто успеет уклониться,

лёт ее признав едва?

Вот невидимая птица

и поет как тетива.

Церкви, обстроенные дворцами,

стены, обросшие чешуей,

встретились каменными крестцами –

стали одной семьей.

Так, бесконечное время празднуя,

улицы спутанные, густые,

сплошь покрывает загаром красная

пыль, занесенная из пустыни.

Так же несутся, сбиваясь в тучу,

ласточки на закате

над Ватиканом,

над Авентином.

Кто их так учит –

в плотном на миг застывать охвате,

взмахом кружить единым?

Ходит туман,

накрывает горы,

склоны с проборами боковыми,

башенные селенья.

Время движеньями круговыми

учит выстраивать укрепленье

в воздухе без опоры.

Вниз по лестнице шагнуть

и с жарой расстаться разом.

Погреб взрослому по грудь,

мне по маковку с запасом.

Наверху тяжелый зной,

здесь так холодно и сыро.

Я остался под землей,

вдруг потерянный для мира.

И деревья надо мной –

прямоствольны, недвижимы –

сквозь труху и перегной

земляные тянут жилы.

Звуки в полном столбняке

и очнуться не готовы.

Здесь со мной накоротке

тихий обморок грунтовый.

Земляная тишина.

Неглубокая закладка.

Сырость нежно-холодна.

Горе луковое сладко.

Так ночь зарницами бледна и молния близка, что тьма кромешная видна до каждого листка.

Несется свет из черных рам, а гром не говорит. Мгновенный вывешен экран, он фосфором горит.

Горит, но запись не ясна, и скоропись быстра. Мысль понимает, что она не молнии сестра.

Той быстроте преграды нет. И прямо, без преград в ослепший мозг заходит свет, что зрению не брат.

Заросшее травою озерцо

следит за комариной пляской.

День марлевой ложится на лицо,

а вечер влажною повязкой.

Перебеляя воздух, дождик-вязь

чуть сеется из вечного запаса.

И целый день, почти не шевелясь,

стоит его рассеянная масса.

Ангел мой, глаза закроем.

Ночь проходит сквозь ресниц,

поднимает рой за роем

у невидимых границ.

Обойти ее отважусь,

тяжестью оборонясь.

Отчего такая тяжесть?

Где ты, ангел?

Что ж ты, князь!

Там, за болевым порогом,

перейденная стократ,

все равно стоит под током.

Что ж ты, братец!

Где ты, брат?

Высоко над Кара-Дагом

светел каменный плавник.

Здесь по складчатым оврагам

каждый дорог золотник.

А сухие травы жестки

для дневного полусна.

Открывается в подшерстке

золотая белизна,

входит в ткань его волокон

и в состав его пород.

Мертвый царь в горе без окон

ест на золоте и пьет.

Вот она, Москва-красавица, –

постоянный фейерверк.

Поглядите, как бросается

белый низ на черный верх.

Дайте нам, у нас каникулы,

конфетти и серпантин.

Остальное, что накликали,

даже видеть не хотим.

Ожидания доверчиво

в новостях передают.

Всем привет от фейерверкщика,

а от сменщика – салют.

Как бы вытащить из ящика

с говорящей головой

не того, впередсмотрящего

на тебя, как часовой –

словно ты шпана советская

или крайний инвалид.

Он о том, что время детское,

по-немецки говорит.

Время – голову не высуни.

И уходят в дальний путь

дети, загнанные крысами.

Им вода уже по грудь.

– Хоть я и не протягивал руки,

но это время, будь оно неладно,

когда сдают и не берут обратно,

небрежно загибая уголки,

как будто все в разменную пехоту

назначены бубновому царю.

Давай-давай отсюда!

Ходу, ходу! –

Ну и кому я это говорю,

когда иду, пугая мелких птах,

взлетающих на каждый шорох,

по узенькой тропе в кротовьих норах

на поле в фиолетовых цветах

И во сне боролся с твоим лицом

обращенный ко мне упрек,

что не вхож я в твой беззащитный сон,

что никто его не берег.

И теперь не знаю – ведь я не вхож –

что светилось в лице твоем.

Мимолетной молнии светлый нож

за оконный вошел проем.

Но в ночи, проявленной серебром

улетающего огня,

не будил тебя ни далекий гром,

ни зарницы, белее дня.

Сон идет за человеком,

изведенным в никуда,

словно талая вода

вперемешку с темным снегом.

Их когда-то сдали в хлам –

всех увечных, безголосых,

что на остров Валаам

укатились на колесах,

на подбитых костылях,

на подкованных дощечках,

в черных сгинули полях,

потонули в черных речках.

Вот и в памяти черно.

На пиру у людоедов

сладко хлебное вино.

И живи, его отведав.

Снимок, не попавший в проявитель,

сделанный рассеянным прохожим;

мы не знаем что там, мы не видим,

дальнюю границу не тревожим.

Кто же мы – летающие вздохи

или вздохов моментальный снимок?

Птицы, подбирающие крохи

между сквозняков необъяснимых?

Ящерица, та что на припеке,

поднимает мизерное веко.

Видит восходящие потоки,

принимает их за человека.

Стекла нового патрульного

протирает черной ветошью,

а сама из Долгопрудного,

чуть подправленного ретушью.

Но дитя ее пристроено,

и пальто ее на вешалке.

И уже на постороннего

не глядит глазами беженки.

Только лестница-чудесница,

не ущелье и не улица,

мелкой сволочью беснуется

и никак не перебесится.

Поперек себя расшатана

злая цепкость бестелесная.

И теперь без провожатого

ей нельзя, она не местная.

Спит одна в холодной комнате,

черной ветошью замотана.

Никогда ее не вспомните,

не увидите. Но вот она –

на ближайшем повороте вы

на нее глаза не подняли.

Это я стихи о родине.

Это если вы не поняли.

Двор сверкает антрацитом.

От границы до межи

темный блеск его просыпан.

В землю воткнуты ножи.

Скачут кони из орешин.

На земле блестит слюда.

Мы еще земли нарежем,

раз никем не занята.

Из-под пятницы суббота.

Позади попятный двор.

За полгода два привода.

Кто не спрятался, не вор.

Не один в потешных войнах

изменился на глазах.

Кто ты? Часом не разбойник?

Или родом не казак?

Ножевой бросок небрежный,

нитка тонкая слюны

не такой уже потешной

дожидаются войны.

В темноте таится недруг,

непонятен и жесток,

он стоит ногами в недрах

и рогами на восток.

Или детство видит скверно,

цепко в памяти держа

что-то острое, наверно,

если режет без ножа.

– Что у тебя с лицом?

Нет на тебе лица,

выглядишь беглецом.

– Топкая здесь земля.

Тонок ее настил.

Долог ее отлив.

Быть не хватает сил,

жабрами шевеля.

– Вот объявился тать,

командир этих мест.

Что ни увидит, съест.

Нечего ему дать.

Всех коров извели.

Зверя сдали на вес.

Множатся стригали,

но никаких овец.

– Да, но еще вдали

множатся голоса

выброшенных с земли,

стертых с ее лица.

В камни обращены.

Гонит воздушный ключ

запахи нищеты.

Камень еще горюч.

– Время-то на износ.

Времени-то в обрез.

Что бы ни началось,

некогда ставить крест.

Выбери шаг держать,

голову не клонить,

жаловаться не сметь.

Выбери жизнь, не смерть.

Жизнь, и еще не вся.

Жаловаться нельзя.

Вдруг зеленеет зрение.

Вещи теряют вес.

Правила ударения

в дождь повторяет лес.

Кто и куда проник

зазеленевшим взглядом

можно узнать из книг.

Книги летают рядом.

Сажа бела, сколько б ни очерняли.

Чей-то червивый голос нудит: «Исчезни!

Если земля, то заодно с червями».

Есть, что ему ответить, да много чести.

Эта земля, впитавшая столько молний,

долго на нас глядела, не нагляделась –

не разглядела: что за народ неполный,

вроде живое, а с виду окаменелость.

Так и бывает, свет не проходит в щели;

есть кто живой, доподлинно неизвестно.

И по ступеням вниз на огонь в пещере

тихо идет за нами хранитель места.

То-то родные ветры свистят как сабли,

небо снижается, воздух наполнен слухом,

чтобы певцы и ратники не ослабли,

чтобы ночные стражи не пали духом.

Зачем это время выбрало нас?

Зачем это время, а, впрочем, снег

ложится на бочку с рисунком «Квас»,

на плотных детишек, на двор, на век.

И темные тени разят плотвой,

и жители спят, притаив пятак,

и повар с резиновой головой

трет красную свёклу (свеклу, буряк).

Свекольная кровь протекает сквозь.

Так страшно дышать, тяжело уснуть.

Зачем это время, в ботинке гвоздь,

отсутствие света, любви, минут.

Где дом с колокольцем? альпийский луг?

молочные реки? кисельный мир?

И жители спят, притаив испуг,

в сиреневых складках своих квартир.

Во мне живут ромашки. Белый лист

прозрачен, как движенья стрекозы,

которую Набоков-гимназист

всё ловит крепдешиновым сачком.

Во мне живут ромашки. Их глаза

напоминают цветом мушмулу,

которую успеет облизать

дворняга-дождь шершавым языком.

Во мне живут ромашки (турмалин,

румыны, Ромул, Рим) и аромат

горячей горки собранной земли…

Неважно, что с собой не унесешь.

В моей душе так много (чур-чур-чуть),

почти что жарко, вроде бы простор

для каждого, кто хочет заглянуть.

Где я? где я? где я? где я?

Кто из этих-точно я?

Диктофон, афиша, плеер,

Мила, Машенька, Илья?

Где та девочка-лисичка

(не боли, болиголов),

что вскрывала жизнь отмычкой

свежевыструганных слов,

четко мерила и знала,

где вершок, а где аршин?

Почему-то стало малым

то, что виделось большим.

Затерялось в панораме,

скрылось Чеховым в саду.

Где же Женя, та, что к маме

шла с пятеркой по труду?

Мне нравится глагол «выпрастывать».

Он жил во времени, когда

неделю шли из Химок в Астрахань

передовые поезда.

Скоромные сменялись постными.

Крестьяне выбирали квас.

– В Америке, ну право Господи,

не то что, батенька, у нас.

– Ты глянь, Егорий, там искусники…

– Сережка, к гильдии гони…

– А Маркс я говорю вам…

– Мусенька!

Как вы прелестны, мон ами!

– У Елисеева собрание…

– Париж несносен, entre nous.

И сумерки сгорали ранние,

почуяв, кажется, войну.

И, поддаваясь аллегориям,

грустил на столике Вольтер,

что все закончится историей

в четыре миллиона тел.

А с жизнью что? Не вся ведь жизнь стихи.

Не всё ведь строчки, смазанные клеем.

Литературы жидкий парафин

не согревает (да и не согреет).

А с жизнью что?

Не в фокусе баллад,

как вспоминают родственники/дети?

Вон тот ушел, того уже едят,

вон тот пришел, а тот уже бессмертен.

Какая смена? Пионерский бред!

Шеренги слов, неологизмов насыпь.

Теперь не час, а сорок слишком лет

у оловянного солдатика в запасе.

ничего и нет пойми

лишь болотные огни

примелькались дурачью

лишь дремотный кот-ворчун

укачал мою страну

спи малышка не ревну…

не ходи искать

видишь снятся образа

бирюза и стегозавр

разве плохо спать?

день пройдет и год пройдет

кто-то в горнице растет

повзрослеет и умрет

в скорлупе дверей

не ходи нельзя запрет

слушай сказку ешь омлет

засыпай скорей

все твои тревоги от

впрочем мало ли забот

князю по нутру

это все – полынь ума

это все – не кровь а хна

спи во сне моя страна

и играй в игру

Я знаю о боли больше, чем собиралась.

И если считать светилом луну-усталость,

то я понимаю, что значит стоять у цели,

ее ненавидя, точнее, ее бесценя.

Я знаю, что люди, как правило, переменны,

что жизнь составляет лишний поток Вселенной.

Никто не спасется (…делам его коемуждо) –

и в этом побольше искренности, чем в дружбе.

За прошлую зимуя застудила что-то.

По нежным посевам замерзшая шла пехота.

Взлетали, сбивали, плакали и горели –

музей преполнялся эскизами Церетели.

И каждая вера, лишь перед тем как сгинуть,

об острые взгляды больно колола спину.

И в темном окошке дымно свеча горела.

Я знаю о боли, я ее не хотела.

интересна не форма но мысль

watermelon арбуз ли кавун

с боем взяли снега перемышль

но надеюсь оставят москву

интересна не форма но стыд

птицеловом прикормленных слов

и горчит и горит и гранит

за собой оставляет любовь

анатомия тела овал

страусиные гонки зрачков

или рифма которой связал

все аксоны-дендриты в пучок

или гладкая шея коня

или терпкие осени дни

интересна не форма но я

не умею пока объяснить

чем дальше война тем меньше голодной совести

что остается в глотках твоих карманов?

чем дальше война тем меньше алеша машенька

гриша арсентий сонечка все здоровы

все улыбаются все не болеют взрослые

перебирают в глине кусочки черепа

красные маки перестают быть красными

мертвая шхуна возобновляет парусность

«Ольга Кирилловна,

я заменяю ротного…

– На перевязку…

– Нет, не болит, но чешется…

– Вы не могли бы?

– Впрочем, я сам. Не стоило…»

длинные тени сбрасывают кресты