Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2017. Дельта ( Коллектив авторов, 2017)

В одном и том же платке летом, весной, зимой.

Я, говорит, ваш путь, а вы не следуете за мной,

катит коробку, внутри – возня,

я, говорит, ваш учитель, а вы не слушаете меня,

показывает фотографии, мол, кошачий приют

нуждается в помощи. Многие подают.

Иногда открывает крышку, а там, на дне,

четыре котенка в штопаной простыне,

обвязанные ленточками вокруг груди,

чтобы не сбежали. Она останавливается посреди

вагона, говорит, я – истина, я – народ,

движется по проходу назад-вперед.

Она и сама привязана к электричке ленточкой из сукна,

словно котенок, живет в коробке, где тишина,

упоение и нет желаний уже давно:

я – путь, я – истина, здравствуй дно;

легкая, будто сбросила страшный гнет,

перережешь ленточку, кажется, упорхнет.

На окне засыхает фиалка,

на плите выкипает вода,

чайных чашек немытая свалка,

полотенца в четыре ряда.

Льётся день, колыхаясь, сквозь шторы,

а чуть наискось, сквозь провода,

виден дворик жилищной конторы,

и старуха заходит туда.

Прохудилась на форточке сетка,

под карнизом осунулся крюк…

Почему ты не слушаешь, детка,

я о Боге с тобой говорю.

Придешь на кухню, кофе сваришь,

поправишь штору на окне,

и разглядишь лягушку в мари

болотной, собранной на дне.

Положишь ложечку на блюдце

и начинаешь ворожить —

идет эпоха революций

и снег над городом кружит,

и дверь соседки, той, что справа,

тем громче хлопает всегда,

чем ярче вспыхивают травы

под коркой утреннего льда.

Олег просыпается. В офис идет с утра.

Начальник у него – ретроград, любит Аббу и Баккара,

вот и включает, согнав в кабинет свой маленький коллектив,

настраивает работников на удачу и позитив.

Все танцуют: Беляков, Анисимов, его жена,

и Олег танцует, удача ему, как и другим, нужна.

Олег не химик, не менеджер, не пилот —

он книги «Русская кухня» желающим продает.

Он не церемонится, его миссия – чистый нал,

Олег выходит из офиса безупречен, приятен, нагл,

мерцая нимбом, шагает посуху, как по воде,

заходит в морги, отделения милиции, парикмахерские и т. д.,

таскает книги с упоением, как верблюд

(там есть советы, как одновременно готовить несколько блюд),

его пути позавидовал бы Лао Цзы.

Книги покупают полковники женам, молодые парикмахерши и вдовцы.

То расхаживаешь вдоль

линии спирали,

то играешь чью-то роль

в скучном сериале.

Сердце – гнущийся металл,

полукруглый обод,

но о том ли ты мечтал,

нежный биоробот?

Помнишь первый свой сигнал

в инженерном зале?

Провод врач перерезал,

датчики мерцали.

Кокон нежно-голубой,

лазерные шлемы —

загрузили нас с тобой

в разные системы.

Нам вручили по судьбе,

не открыли смысла,

я скучаю по тебе,

составляю письма.

Что сказать тебе? Живу

вроде так, как надо —

вот, купила к рождеству

новую помаду.

Веселюсь, умею петь,

посещаю танцы.

Как еще перетерпеть

время имитаций?

Затоскуешь, прилетай,

разопьем винишко.

Но Донцову не читай!

Пагубная книжка.

Автомобиль сигналит. Слышатся звуки рэпа,

как из консервной банки, в которой взбесилась рыба.

Сверху простое небо из голубого крепа

и облака, как горы, или, верней, как глыбы.

Улица, выпрямляясь, между домами тонет,

сбрасывает осадок, скапливает целебность,

плещется, как в бокале, в выстраданном бетоне.

Улица – это нежность, внутренняя потребность

выйти, пройти по кромке, встать, просочиться мимо,

сесть на скамейку с книгой, сблизиться с тротуаром.

Я не пойму причины, это необъяснимо,

планы осмыслить город кончились бы провалом.

Стало быть, наблюдаю, мыслей отбросив сетку,

сбросив соображений драное полотно,

как, домофоном пикнув, входит моя соседка,

как через три минуты вспыхивает окно.

Раздеты рощицы и скверы,

включает ветер свой гудок,

сезон звенит дождями сферы

и бубенцами холодов.

Листвы болезненные пятна

на распустившихся зонтах,

и диск, проигранный стократно,

стоит как прежде на китах.

Пластинку юзает иголка,

веками крутится винил,

а мы, как ангелы на полке,

в палатке «Русский сувенир»

сидим на стереосистеме,

мотаем долгие круги,

над нами – вой, под нами – темень,

за нами – крылья из фольги.

Суетливые мамы на всех парусах

уплывают с детьми по домам,

я, железный солдат, оживаю в глазах

удивленных, взволнованных мам.

Я сама себе сын, я сама себе спесь,

я сама себе враг и стекло,

время детских площадок закончилось здесь

и в песочницы перетекло.

Но цветущая груша безумствует так,

что за светом не видно ствола,

засыпающий город, как толстый гусак,

колыхает звезду у крыла.

Остаюсь равнодушной к его галдежу,

к пролетающим грушам в цвету,

как простой пианист на скамейке сижу

и руками ищу темноту.

Коснись, прохладный ветерок,

полуночного жженья,

о, этот сладостный урок

самоуничиженья.

Сдавала старые хвосты,

цитировала Лорку,

чтобы учитель пустоты

поставил мне пятерку.

Съедает голову туман,

зудит подкожный зуммер,

но все проблемы от ума

решаются безумьем.

Вооружившись до зубов,

себя я доконаю,

за жизнь, за слезы, за любовь,

за все, чего не знаю.

Неси, покорное такси,

витийствуй, автострада,

не верь, не бойся, не проси,

не одевайся в Prada.

Поэзия подобна листопаду —

летят листы, дымятся сентябри,

чтобы отдаться внутреннему гаду,

с себя снимаешь кожу изнутри.

Разденешься, на плечики повесишь,

нечаянные мерзости смахнешь,

и развернутся в сумеречной взвеси

испод, карманы, юбка солнце-клеш.

О, если б знали, из каких обрезков

растут снега, кристаллы, журавли.

И ты, душа, то медленно, то резко

научишься в локации земли

осознанно цвести; неважно где ты

окажешься, когда наступит срок,

среди растений тоже есть поэты —

Латук, Ромашка, Примула, Чеснок.

Сидел на камне человек, я помню, он сказал,

что этот город, этот дом, гостиница, вокзал,

химчистка, школа, магазин, деревья, детский сад,

дорога с вилками столбов и мэрии фасад,

плотина, небо над землей и даже облака,

все это, в общем-то, еще не создано пока,

а только кажется тому, кто вышел на балкон,

от ветра сжался, запахнул истертый балахон,

тому, кто думает, что бог – огонь или рыбак,

тому, кто смотрит на пустырь, не замечая, как

сидит на камне человек, тот самый, что сказал:

все это – фенечка, пустяк, не верь своим глазам,

другой, хороший Бог, в другом, нешуточном раю

тебе подарит всю любовь, всю ненависть свою.

Случайное тепло запястье греет,

И щекотит нутро.

Какая, высшего бесстыдства галерея,

Глядит в стекло.

Глядит в стекло вагонное, что живо,

Трамвайное стекло.

Нас это гальваническое диво

пересекло.

По улицам печальным до озноба

лети трамвай скорей,

Она, влюбившись, навсегда, до гроба,

Выходит на своей.

Когда при столкновеньи стонут

могучие железные детали,

И вдоль салона пролетают

девчонки, семечки, цветы,

Я вспоминаю про тебя,

Про незнакомую, чужую,

И кто спасёт тебя такую? —

Увы, не я.

А ты вполне могла быть здесь,

Лететь на встречу, вся как есть,

И вот теперь, покрыв простынкой,

Тебя к карете медицинской

Еще чуть-чуть и пронесут.

Да, ты вполне могла быть тут…

И в этом битом хрустале

на золотящейся обочине

рисует ветер озабоченно

посланья тайные ко мне.

Ради шутки, плюнет в лицо и пойдёт к чёрту.

Друг, что цены не знал, и пощады тоже,

Ночи отныне длинней, значит дни дороже.

Рожи родные реже, и гаже, гаже.

Я никого не кидал, но куда не кину

взор – одинаково плоско звенит зараза…

Друг, уходя навсегда, подставляет спину,

Ветер в лицо, не попасть с первого раза.

Мы здесь не говорим о пустяках, —

О нежности, ля-ля и всё такое…

Пора услышать, что-нибудь другое,

И девочка подходит на носках,

На цыпочках, и говорит ТАКОЕ,

Я не уполномочен намекать,

Другое.

И солнце опускается в надир,

Когда про это говорит ребёнок,

И голосок звучит, предельно тонок…

– Такого не бывает, командир, —

Напутствует мотор пустопорожний, —

– Ты, осторожней, типа, осторожней.

– Я, типа, осторожен, командир.

Смерть улыбалась с детского плеча,

Её не заморочишь сгоряча.

Думал о девочке в поезде, летом.

Вязью км, разделённый с предметом

Воспоминаний – зови, не зови —

Нету любви, и не будет любви…

Только не музой!.. – сказать не случилось.

Стало быть, – выпало, стало быть, – билось

сердце у ног в придорожной пыли…

Что за напасти – скажите на милость…

Стало быть, – музой тебя нарекли.

Год уже тишина —

самый знакомый звук.

Мелочи шепот,

сна ни в одном глазу.

На берегу океана,

мертвую стрекозу

я расправляю —

сна ни в одном глазу.

Плюс один, ветрено, девочки на углу

шелестят, курят, перебирая всех.

Школа жужжит, дребезжит первый звонок…

Это успех, вероятно, это успех,

для которого стоило не возвращаться домой,

ни одному, всем, заскорузнуть на мёрзлой земле.

В странную цепь событий, вызванную войной,

ради этого стоило затесаться мне.

Забудут всех, один Катулл живёт,

запутавшийся в этом одеяле.

От А до Я тягучий переход —

Катулл уснул, а я наоборот —

Из нашей гавани на вашем бале

Я растираю занемевший рот.

Жена останется вдовой

И сиротой – дитя,

Когда в атаке штыковой,

под орудийный гам и вой

под резвое «ура!»,

ты упадёшь, разинув рот

уже герой… как идиот

буркала закатив…

Пока ещё не грянул бой,

Среди живых сидишь живой.

(В своём кафе, не смел, не сед,

И не герой и не поэт.)

Жуёшь бисквит, воротишь нос

И пьёшь аперитив.

«Ни тебя не будет, друг мой, ни меня —

Будет только тощая земля,

Будет только сирая малина…

И метут по небу тополя,

И пестра перина»…

Общие мои слова возьми

Переделай их на этот случай,

Но меня, пожалуйста, не мучай

Немотою, – и её, – ни-ни, —

Прямотою этих слов не мучай.

Действительно странно

любить эту сизую мглу, фонари —

в грязи по колено,

тщедушную реку —

былые останки былого

повсюду с собою таскать,

и, – о Господи, – снова

шептать, – повтори меня здесь,

повтори меня здесь, повтори…

Атмосфера цвета бутылочного стекла, —

ранней осенью только

бывают такие дожди.

Кто-нибудь, непременно, принесёт тебе молока.

Обернись, моя милая – так – на мгновение,

не уходи, —

девочка, мама, муза,

кто-нибудь, – всё равно, —

я обещаю прожить ещё четыреста зим.

Не шевелись,

наваждение это сейчас пройдёт

и, если можешь,

пожалуйста,

не уходи.

Мы, неучи, восхищались старой советской профессурой,

Которая восхищалась старой советской профессурой,

Которая восхищалась старой царской профессурой,

По вине которой всё и случилось.

Люди в метро страшны —

вот тебе ад земной,

перемещенье тел,

лучше молчи со мной.

Ртов шевеленье и

белый подземный свет…

Что-нибудь о любви?

– Голоса нет.

Год неволи сознательной, —

сытый, беспомощный год.

Пожалей себя, клерк, —

поканючь – не везёт, не везёт.

Всю неделю бездумно

шагай, выдавай на-гора

Набирайся по пятницам,

глядь, и суббота прошла.

Фантазируй о бегстве безумном

в чужую страну.

Жди зарплаты,

таись и немотствуй

Готовься ко сну.

Тихо колокол бьёт, тихо плещет ночная вода.

Посмотри в черноту отражения старого пирса, —

Это мелочь блестит, или первая всходит звезда?

Посиди со мной рядом, пускай ничего не случится.

Вообще ничего, только колокол, только вода,

очертания, тени, а с чёрного дна невесома

одинокая всходит, и всходит, и всходит звезда,

и шуршит виноград на обширной террасе у дома.

Заглянем в антикварный магазин,

приют для всех бездомных на Арбате

столов, комодов, кресел и картин,

супружеских покинутых кроватей.

Ты как-то заходил сюда один,

не ради любопытства господин,

искатель времени, – ты здесь чинил будильник,

чтоб не стоять средь брошенных вещей,

как отставной семейный книгочей,

но, поспешив, начать свой понедельник.

И вдруг – дичок, малявка лет пяти,

патлатая, к тебе вполоборота

с рисунка за стеклом… И – не уйти.

Бумага, карандаш. Отменная работа!

На заднем плане яблоневый сад,

в траве пасется четвертушка-скрипка,

И этот с зеленцой, с горчинкой взгляд,

проросшая улыбка.

Она. Ты никогда не знал такой, —

тебе другие рисовались лица:

А эта – на козе кавалерист-девица

обуздывала волю и покой,

а ведь сама – в ничьих руках синица.

Она, она. Невеста и жена,

провинциальная советская Джульетта, —

другое имя и цена портрета,

и спевшаяся с сердцем тишина.

Что ей внушат, малявке лет пяти,

искусствоведы, торгаши, разини?

Что ей не вырасти? Что некуда идти,

удешевленной трижды в магазине,

тебе доверившись вполне?

Но – кто ты мне?

Лес не шумел.

Его покоил снег

сугробами с московской барахолки,

глазок дупла,

лыжни двойной разбег

и тропок разносолы, разнотолки.

Здесь лапы колкие при всех

тянули дрессированные ёлки.

Попробуй не ответь!

Из-под смолистых век

стращали кабаны и даже волки…

Я не чуралась их. Я – не чужак.

И тёплым был рукопожатья знак,

почти взаимность в нежности дремучей.

Совсем ручные, бесприютны мы,

все – как один несчастный случай —

в еловых лапах, на краю зимы,

читая по губам: бесаме мучо!

В разгар студеного распада

воспоминания мои

видны, как сильная рассада

на почве детства и любви.

В том опыте землеустройства

мне не учесть межи и меры

в прямом родстве и общих свойствах:

мои – кошмары и химеры,

мой – счет зерна…

На поле плевел

круглогодично длится сев.

И – дико розов – клонит клевер

ветра на знаменный распев.

И ливней стебли, солнца жилы

уходят в корни,

не в песок,

и в путь пустившийся росток

на мой отеческий Восток

всех обнадежит:

будем живы!

И, буйной порослью горда,

я памятный сверяю список:

лопух, и лютик, и любисток,

и сплошь – татарника орда.

Дом, населенный пустотой,

всех зазывает на постой

для слез и для утех,

там фокус жизни испитой

и вход – как вечный понятой,

но я держу тебя: постой,

ты ближе всех!

Темнил обманчивый объем —

оконный нежилой проем —

зрачком созревшей бездны.

– Держи меня, раз мы вдвоем,

над нами звездный чернозем,

и едет крыша… Где наш дом,

мой золотой, мой бедный?

Пусти на снос пустые сны,

в их стенах невидаль весны

и нежить очага.

На волосок от седины,

нам бы времянку тишины

на все четыре стороны,

где не распустит перья пустельга.

Приснятся стихи —

большие,

с оленей рогатых,

с равнинным дыханьем напитанных тундрой ноздрей,

со страхом звериным, уместным в зорких агатах,

в пейзажных агатах охотничьих октябрей.

Олени сбиваются в крупное крепкое стадо,

под самый кромешный – по тропам своим – окоем,

и сквозь сон, как сквозь тундру – будущую Элладу,

мне в ухо тугое трубят с Парнаса: подъем!

В глазах темно, хоть день уже подросток

и солнце горячится неспроста, —

здесь земляничные места:

поляна, просека, пчелиный перекресток,

трава в краснухе.

В скороспелом сне

кемарят ягоды спина к спине.

Какой у них здоровый цвет лица

и кровяные красные тельца!

Под боком гусениц опасная игра

и боевая батарея слизней.

Варить варенье – сладкая пора,

накупим сахару на много разных жизней,

мешок, а лучше два, – грузи в прицеп.

И сразу слаще станет свет в окошке.

Варенье лечит.

Запиши рецепт:

для взрослых в час по чайной ложке.

Белый свет —

умри-замри —

тьме не уступает.

Время тает изнутри,

вечностью питает.

Где месторожденье дня,

дом и город света?

– Время тает, но меня

не меняет это.

Здравствуйте, кончики пальцев.

Здравствуйте, губы солёные…

Вновь на отпетых скитальцев

Смотрят глаза удивлённые.

Полные слёз и доверия

Смотрят на морехода.

Нет, не открыл он Америки,

Просто пришёл из похода.

Все приподнять и лужи и песок

Просили вы. Когда я это смог,

Да так, что даже белый одуванчик

Не повредил, сказали вы: «Обманщик,

Из палки не умеешь ты стрелять»,

Но за вранье поставили мне пять.

А я, имея три по физкультуре,

Хотел узнать, что там, на верхотуре,

И к небесам веревку прицепил

И вверх полез. Полез что было сил.

Но, видно, был я слишком теоретик

И с помощью формальных арифметик

Победу доброты не доказал,

И ангел верхний узел развязал…

Я так люблю тебя,

Что жизнь моя теперь

Не состоит из черточек и пятен.

Да, может быть, во мне проснулся зверь,

Но этот зверь мне дорог и понятен.

Я жить хочу

И по твоим глазам

Свою судьбу сейчас так ясно вижу.

О, до чего ж я слабость ненавижу,

Всю Землю поднимая к небесам!

Моя жена былинная,

Любимая моя…

Какое слово длинное —

Невероятная.

Над пылью новостроек,

Над куревом моим

Печаль больничных коек

Развеялась как дым…

И больше я от рака

Не стану умирать,

От фабрики Гознака

Дарю тебе печать:

Минздрав предупреждает,

Что я большой поэт

И что на белом свете

Тебе подобных нет!

Минздрав предупреждает,

Что ты моя жена…

Ну, а теперь Бог знает,

Что делать ты должна.

Со своею пенной свитой

Бродит ветер вдоль залива,

Непогода серый свитер

Вяжет небу торопливо.

Среди крыш, покрытых цинком,

В переулках тихой Ялты,

Между церковью и цирком

Что, приятель, потерял ты?

За одно стихотворенье

Ты готов угробить душу.

В гимнастическом паренье

Волны прыгают на сушу.

На спасательном буксире

Ходят парни из ОСВОДа.

Ничего нет в этом мире

Непонятней, чем свобода.

Дачный домик, ангелок венчальный,

Сватья с репутацией печальной…

Будничная скатерть на столе,

Огненные блики на стекле.

Стук колес обрушится слабея.

Ты прикусишь медленно губу.

До чего ж опасная затея —

Узнавать во всем свою судьбу!

Колыханье бледной занавески,

Звуки электричек за окном,

Двух теней обугленные фрески

Превращают в сцену этот дом,

Где, как в пьесе, видишь от причины

К следствию протянутую связь.

В твоей жизни не было мужчины,

Оттого ты смотришь не боясь.

Что с тобой? Огни по стенам скачут,

Снова налетает стук колес.

Ты сказала: «От любви не плачут»,

Презирая театральность слез.

Только зря себя ты угнетаешь

Многодумной волею своей,

От того, что ты здесь испытаешь,

Все равно заплачет соловей.

Дотянуть бы до Жиздры,

До жаркого лета —

Чтоб нагрелась холодная,

Злая река.

Сколько взрослых лежит,

Сколько детских скелетов

Под дубовым настилом

Её топляка.

Говорила покойная

Бабушка Поля: —

Чтоб на Жиздру один

Никогда не ходил.

Что закрутит воронка,

Как смерщь в чистом поле

И утянет тебя

Под дубовый настил.

Я на Жиздру хочу.

Я хочу искупаться.

Вам, наверно, почудился

Сдавленный крик.

Я на Жиздру хочу!

Я хочу испугаться —

Чтоб во мне испугался

Живущий старик!

Будут долго давить

Мне на клетку грудную,

Изо рта постепенно

Фонтанчик забьёт…

Оживу!

И почувствую жизнь молодую,

Когда врежет мне в зубы

Парень в майке «Речфлот»!

Не спрашивайте, да иль нет —

Любое глупое растенье

Так тонко чувствует, где свет,

А у меня сейчас цветенье.

Чтобы другую жизнь начать,

Нужна бессмыслица такая,

Что остаётся лишь молчать,

Своим желаньям потакая.

Тот, кто задумался, – пропал!

Вот потолок любой культуры.

Но есть в поэзии запал

Забраться выше верхотуры!

О, дети грозные мои!

Не поминайте меня лихом,

Я сжёг сомнения свои

В цветенье дерева великом.

И так, не говоря «прости»,

От дел своих не торжествуя,

Я продолжаю вверх расти,

Уже почти не существуя.

Последнее царство на свете,

Последний убогий приют,

Где ходят голодные дети,

Где выстрелы спать не дают.

Ты станешь, как я, чернокожим,

И наш эфиопский монах

В служенье, на ваше похожем,

Прогонит прожорливый страх.

Ты станешь сильнее Салтана,

И даже укрытый в гробу,

Увидишь над озером Тана

Летающего марабу.

А электричка шла до Одинцова,

И вспомнил я про графа Воронцова:

Какой в Алупке у него дворец,

Я вспомнил сатанинский крик павлиний…

Стекло вагона разукрасил иней

Пересеченьем стрелок и сердец.

Любовь, прошедшую на Южном берегу,

Я и сегодня в мыслях берегу.

И снова, как старательный анатом,

Перебираю чувства каждый атом,

Обрывки непонятных сердцу фраз…

Не думал гениальный ловелас,

Жену у графа тайно отбирая,

Что, может быть, навек лишался рая.

Он так безумно близости хотел,

Что не смогла вина коснуться тел,

Укрывшихся в приморской теплой мгле.

Вина сейчас явилась на земле,

Как молния, ударив в электричку,

И стало страшно, страшно за себя.

Когда ж оставлю я проклятую привычку

Любить не думая и думать не любя?

Хотелось света больше, чем обеда,

Хотелось лучезарности, когда

От громкого названия «Победа»

Осталось окончание «беда».

В костре горели доски… и страницы,

Чтобы была ещё контрастней мгла,

И на тетрадь примерной ученицы

Спускалась невесомая зола.

Любой ценой, но захотелось света!

Чтобы не тело, чтобы душу грел!

И ученица прочитала Фета —

Там… что-то… где-то… кто-то там сгорел.

«Там человек сгорел!» Вот, дорогая, —

Золой прикрыто слово «человек»!

Она в огонь смотрела не мигая,

Он ей напомнил солнечный Артек.

Вера, моя Вера,

Кончилось кино…

Левого эсера

Хлопнули давно.

Избы все сгорели,

Все ковбои спят,

И висит на ели

Чей-то автомат.

Вера, моя Вера,

Дай мне силы жить,

Снова чувство меры

В сердце мне вложи.

Так иди, иди за морозной своей звездой

Сквозь машинный храп, сквозь подлую дрожь коленей,

По дороге, знакомой до запятой,

Да привычной ямы не перекрестке, до nota bene,

Посиневших от холода на полях

Текста, вызубренного до рвоты.

Иди, иди, не задерживайся. Этот шлях

Не тобою вытоптан. Никого ты

Не удивишь, не разжалобишь. На хрена

Тебе эта жалость? Поделом вору и мука.

Ты же всегда берешь чужое, какова б ни была цена,

Так что вслед тебе все равно понесется – сука!

Вот и иди по своей Владимирке, позванивай в кандалы,

Приплясывай, как на углях, на снегах и льдинах,

В час, когда капли толпы, ни добры, ни злы,

Выливаются из театров и магазинов,

В час «Прощанья славянки» в переходе метро, жулья,

Поглощенного выручкой, в час, когда пахнет жженым

Сахаром и корицей в кофейнях, когда мужья

С глазами побитой собаки возвращаются к женам,

А бомжи перед сном перетряхивают тряпье,

И город сочится рекламой, как лицо позорной

Девки – дешевой косметикой, – в сущности, как твое:

Вы – двойники. И когда багровые зерна

Габаритных огней ссыпаются в закрома

Дворов, – не говори, что холод

Дошел до сердца. Впаяна в лед корма

Васильевского. Ты не была верна

Никому из своих любимых. Не гнется повод

У коня на мосту, и является во плоти

Снег в фонарном луче – с блуждающею усмешкой.

Бог дает тебе голос, но всегда говорит – плати! —

Вот и я говорю – не жалуйся и не мешкай,

Не просись малодушно в тепло, на постой,

Не хоронись за углом, за деревом, за колонной:

Все равно о тебе никто не заплачет – иди за своей звездой,

За бесстыжей, голодной звездой каленой.

Вот и к нам пришли холода.

Окна матовы. У канавы

В пух и прах из тонкого льда

Разодеты сухие травы.

Лес не дышит, не видит снов.

Я – смотри – не боюсь мороза:

Вся я в золоте твоих слов —

Ярче утра, богаче Креза.

Ночь. Березы висят, как дымы

В твердом воздухе, срубленном крепко

Средь наждачной мерцающей тьмы

И в грудной настороженной клетке.

Тучи, поднятые, как мосты,

Сосны, вбитые в землю, как сваи.

В доме духи огня и воды,

Словно сердце и мозг, оживают.

Стены дышат, стреляют не в такт,

Появляются белые знаки

На окне. Я прижмусь к тебе так,

Как замерзшая буква к бумаге.

Нам в Рождество дарован свыше снег,

И черное, как видишь, стало белым.

И ходит благодарный человек,

Большой свече уподобляясь телом.

Шаги скрипят, и в валенках тепло,

И праздничной резьбой какой-то мастер

Одел и сад, и крышу, и стекло.

И Ель идет навстречу – Богоматерь.

И тает воск лица, и рук, и ног,

Бегут колеса звезд, мелькают спицы,

И кажется, вот-вот родится Бог

Во тьме души. И мир от слез двоится.

Звезды вышли и встали рядом

Среди сада, плечом к плечу.

Снег. Мороз. Говорить не надо.

Молча светят, и я молчу.

Дома пышет печное чрево,

Скачут красные языки,

Машут вправо и машут влево

Скоморошеские колпаки,

И дитя, разомлев у печки,

Над страницею склонено.

Пар над чаем плетет колечки.

Звезды молча глядят в окно.

Так молчали они на Калке,

Подо Ржевом и на Неве.

У калины, как у гадалки,

Карты красные в рукаве.

Не ходить же к ней, как Саулу,

Не по росту мне царский грех.

Печь погасла, дитя уснуло,

Перед сном помолясь за всех.

Ковш небесный танцует на ручке,

Точно рыба на мокром хвосте.

А мороз-то все круче и круче.

Мчится в санках опальный поручик,

На плечах у него – по звезде.

В голове рассыпается фраза,

Как метель, шелестящим «прощай»,

Снег скрипит, из ущелий Кавказа

Мгла глядит на него в три глаза,

Вожжи крутятся, как праща

Неудачливого Давида.

На весь мир нестерпима обида,

Бог – на небе, а царь – для виду,

Чтобы только оформить судьбу —

Подорожную, ссылку – и с тем он

Удаляется, а уж следом

На крыло поднимается Демон:

Как певца успокоить в гробу —

Дело техники. Версты да версты.

Кто увидел его – тот мертвый,

С пулей в сердце, с печатью на лбу.

Дай-ка снежную розу сорву,

Брошу вслед – лепестки сырые,

Лепеча возвышенный вздор,

Осыпаются – как Россия,

Начиная с Кавказских гор.

Нравится мне зима с накрашенными губами, крутыми кудрями,

Выбеленными морозной перекисью, с дымящимися потрохами

Торговых центров, лежащих, как павшие лошади, у дороги,

Снег в отпечатках змеиных шин, а еще – надышанные берлоги

Комнат с чаепоклонниками, склоненными перед стаканом,

Нижние юбки метели, беззвучно вспененные канканом,

Вспоротая подушка неба, крутящиеся пух и перья,

Низкий гул за окном – разваливающейся империи,

Пар от лопнувших труб, ворчанье кортежа очередного бонзы,

Дикие шкуры дымов. Метаться скорей западло, чем поздно,

Слушая треск перекрытий, обнимешься – и вставать не надо,

Глядя через плечо на огни, раскатившиеся, как зерна граната.

Если в твоих полях, в стране твоей голубой

До тебя долетает звук – ты слышишь мой голос,

Но не узнаешь, ибо он другой:

Все, что в нем звенело, плакало и боролось,

Ты унес с собой. Я еще продолжаю петь,

Но это другая музыка, щелкающая, как плеть.

Запахнув с головой, как в медвежью полость,

Она гонит меня прочь от жилья,

Осыпая снегом, сбивая иней

С мерзлых деревьев, – может, это уже не я, —

Слышишь хриплую нотку, волчью? Впору отбросить имя,

Сдернуть, как с луковицы золотистую шелуху,

Лишние тряпки с души – ну, как она без прикида,

Едкая суть у нее – ангелы наверху

Расплачутся от обиды.

Я не знаю, слышишь ли ты этот бег

Сквозь хрустящий, как яблоко, воздух, морозный, манкий,

Сквозь густые тяжелые ветки, в снег

Целиком закутанные, как мусульманки, —

Бесконечно долгий. И когда потом,

Подвывая сипло, глотая сопли, кашляя и икая,

Все-таки доползу на брюхе, с перебитым хребтом, —

Это буду уже не я – другая.

Ай – слово мушмула

Зачем-то в снег влетело,

Шершавинкой шмеля

Хлопочет обалдело

По мерзлому стеклу,

Подшептывает вьюге

И сердится в углу,

И крылышками в ухе,

Как в розе, шелестит

Все сладостней, все глубже,

Смешит, щекочет, льстит.

Тифлиса ли, Перуджи

Слетели небеса

В застывшие осинки.

Замерзшая слеза,

Под языком кислинка,

Тарелка за стеной

Заснеженных черешен.

А город – простыней,

Как памятник, завешен.

Ты говоришь, я горевать умею —

Вот и учи меня радоваться, учи.

По мостовой поползли ледяные змеи,

Звякнули капли, как выпавшие ключи.

Как ни печальна смерть, но игра – прекрасна,

Главное – просыпаться, не важно, с кем,

Чтобы струилась прохладная рябь соблазна

Вдоль по каналу мимо кудрявых стен,

Чтоб на бульваре, где тополя срубили,

Между машинами потными и толпой

Колкой, пеньковой – ария Керубино

Быстро вплеталась ниточкой золотой.

Хлещет уха ледяная, ботинки мочит,

Смерть пролетает низко, свистя косой,

НА тебе яблоко, милый, поскольку Моцарт

Гонится следом – ливень его косой

В блеске локтей и талий, объятых шелком,

Словно огнем.

И правда, навел тоску б

Мир – не прижмись мы вовремя к узкой щелке

Музыки, к тесной щелке сомлевших губ.

Ну, а прижмешься – и голова-то кругом:

Катит Радищев в вечном своем возке,

Хлебников в ситцевой наволочке Фейсбука

Нянчит стихи, иголка торчит в виске.

НА тебе яблоко. Спелая эта шкурка

Лопнула, но пока мы еще в раю.

Видишь, канал в проталинах и окурках

Тащит к Неве пожелтевшую чешую.