Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2017. Берега ( Коллектив авторов, 2017)

Пустого вечера ничтожество,

пустой квартиры благодать,

пустого сна пустое множество,

пустая с вечера кровать.

А в небе самолётик плавает,

за ним ещё один плывёт.

Стюарду штурман улыбается

и сам себя не узнаёт.

Но лужа под окном качается,

как будто озеро с драконом.

В ней самолётик отражается

по всем физическим законам.

Второй в ней тоже отражается,

плывёт, как будто догоняет.

Никак заснуть не получается,

а штурман, вроде, засыпает.

Весь день смешной такой, коротенький,

простой, как листик на лету.

Покинут лужу самолётики,

преумножая пустоту.

А след как стрелка на колготке

всё так же в луже отражается.

Весь мир качается, качается,

сплошная осень не кончается.

ништо плывёт в бумажной лодке.

О, Господи, какое страшное

Ты сделал, если не любя.

И беспросветное, кромешное,

смешное, гадкое, ненужное,

нечеловеческое, лишнее

когда б всё это без Тебя.

Разное сочиняешь, буковки сочленяешь.

Льдом под ногами хрупаешь, сухариком хрумаешь.

Дело всякое делаешь. Засим устаёшь, засыпаешь.

Просыпаешься, дело всякое делаешь. Думаешь.

Думаешь про недеяние, про иллюзорную сущность зла.

Трусишь, однако – вновь всякое делать стараешься.

Просыпаешься, а в доме твоём занавешены зеркала.

Да не очень-то и просыпаешься.

Комкая стаканчик одноразовый,

золотая девочка сказала:

«Я люблю тебя, как брата Карамазова».

И поцеловала.

Над вокзалом плавилось огромное —

над простым и над речным вокзалом.

«Я курить пять раз уже бросала» —

золотая девочка сказала.

А в ресницах славное и тёмное.

Времена стояли вездесущие.

Место, если кратко, было скверное.

Я боялся по трусливой сущности,

девочка надеялась, наверное.

Девочки надеялись, как жили:

эта вот хотела не со зла,

чтоб меня как следует побили,

а затем она мне помогла.

Словом, барышня весьма желала смелости.

(гопники гуляли, солнце жгло).

Я хотел, чтоб ничего не сделалось —

ничего и не произошло.

За реку огромное уплыло,

Время обратилось в самолёт.

Ничего и не происходило.

Ничего и не произойдёт.

Над осотом много ос,

чуть повыше – зной.

Дед идёт с сумой и бос.

Да ещё слепой.

Дед слепой, но деду видно —

так в степях бывает:

Коля выбьет глаз Давиду,

Колю расстреляют.

Дед расскажет – не поверят:

никогда не верили.

Всякий той же мерой мерит,

как ему отмерили.

Дед идёт походкой панской,

славно пахнет рожь

Мировою и гражданской.

Океаном тож.

Большегрузные гудят, как корабли.

Ровная, слегка дрожит земля —

это жабы (пузыри земли)

зябнут накануне декабря.

Глядя сквозь рябину тугоплавкую

на страну, заросшую люпинами,

сном, борщевиком, автозаправками,

городами малопоправимыми,

безнадёжными колючими дорогами,

золотой, но мелкою душою,

видеть как преобразуется немногое

видеть, как кончается большое.

Сам такой весь сказочный и прочный:

тем и дорожишь, чем дорожил.

По чужой земле дальневосточной

шёл и шёл бы. Жил бы да и жил.

Только темень от шестого до девятого

тонкой тенью на родном лице —

точно фрак Сергей-Сергеича Паратова

с неизменным и плохим parlez francais.

Только не жди – непременно придёт сама.

Так неслышно придёт, как мизгирь свою нитку прядёт.

Так на рану ложится холодный, но чистый лёд,

Так в сплошном феврале из-под берега пахнет весна.

Да пребудет она тебе будто бы верный пёс,

Да пребудет верна тебе, как простой карандаш.

А потом обернётся и скажет: «Отдай, то, что нёс».

И ведь отдашь.

Очень книжное слово: «степной пожар».

Очень книжное определение места: «в Тавриде».

Но бывает весьма неотменный дар —

отрока на облаке видеть.

Ради этого дара надобен острый дым,

Необходимо хотя б небольшое, но море.

Что же, пожалуйста – вот тебе остров Крым,

Вот тебе лёгкий туман в красноглазом взоре.

Надобно горе? Будет тебе и горе.

Мелкое горе, считай, уже на твоём дворе.

Горе побольше пока на оперативном просторе.

Горе побольше придёт, например, в декабре.

По завершении этой несложной науки

Ты непременно увидишь сквозь суету

Обретение отрока облаком в мокрые руки,

Поставление облаком отрока на совсем высоту.

– Это песня про мокрые руки о́блака?

– Про мокрые руки была уже хорошая песня.

Это песня, скорее, о том, что первое горе побоку;

Песня о том, что будет ещё интересней.

О проходных дворах,

О просто проходных,

О проходных стихах,

О зайцах заводных.

О белых площадях,

О красных лошадях,

О белых лошадях,

О розовых борщах.

О красных площадях,

О многих городах,

Где красных площадей —

Хоть мухобойкой бей.

О грустном и простом —

Когда-нибудь потом.

О переборе фраз —

Когда-нибудь сейчас.

Про как живём, скользя

И обратимся в глину.

О том, о чём нельзя —

О «вовремя покинуть».

О том, как ёж колюч,

О непонятном страхе.

О том, как это луч

Коснётся черепахи.

Бывают такие приветы из мира идей

В мир, где всё очень зримо, но криво:

Барышня, выросшая на сказке про братиков-лебедей,

Месит руками крапиву.

Да она бы за братиков хоть в самый пылающий дом побежала.

Хоть бы в любую геену, только оно бесполезно:

Чуть завершила плести, а рубашка пропала —

Ненужное и небывалое тоже способно исчезнуть:

Так сгинула Атлантида в известном рассказе Крития.

Положим, не так, но всё-таки очень похоже.

Пещера благоустроена, крапива невидима.

Братики, впрочем, тоже.

Разница между

«след на песке»

и

«след на снегу?

С точки зрения следа,

её, безусловно, нет.

Но песок остаётся более или менее вечным.

Снег же становится влагою,

воздухом,

воздухом, влагою,

снегом,

воздухом, влагою, воздухом,

вдохом,

лёгкими.

Песок остаётся более или менее вечным.

То и другое одинаково хорошо.

Одинаково. Хорошо.

Воздушный змей парит, парит

Москва негромко говорит.

Мамуля лечит нервы.

Год восемьдесят первый.

Потом зима, потом ещё

Потом довольно горячо.

Потом чуть-чуть теплее.

Посёлок в Галилее.

Агавы, полунемота.

На змее снизу два креста:

по-римски цифра двадцать.

Попытка возвращаться

Фрагмент афиши: «Секс в Большом…»

На фотке – дуры голышом.

Собака лает ветер.

Темно на этом свете.

Воздушный змей парил, упал

сынок отправился в ЦАХАЛ,

мамуля лечит нервы.

Дочурка тоже стерва.

Тоска такая что никак.

Звонила врач. Сказала «рак».

Глядит на ручку двери.

Поверить? Не поверить?

Вот так. Я написал рассказ.

Обыкновенный, триста фраз.

Сюжет изложен выше.

Герой – Тульбович Миша —

стоит, дрожит, таблетку пьёт.

Он не родился, но умрёт,

а я тому виною.

Чего теперь со мною?

И тот, кто выдохнул мою,

пока ещё бессмертную

включает, выключает свет.

А я боюсь, что смерти нет.

Вечером папа искал, где ловится Голос Америки.

Голос Америки чаще ловился в прихожей.

По выходным приезжал дядя Гена на велике,

а из Кургана на поезде дядя с противною рожей.

Папа работал директором, папе всё время везло.

Папа выгуливал нас в ресторан у вокзала.

Мама за что-то его обзывала козлом,

вечером плакала ночью, наверно рыдала.

Серое радио каркало про Кандагар,

дядя с противною рожей шагал к остановке,

я, вытирая с макушки его перегар,

думал военное – «Действуем по обстановке:

Голос, скажи ему, голос Америки, голос

(Я-то всё знаю, но папа ведь мне не поверит)!

Это как в сказках, когда собирающий хворост,

в чёрном лесу за полдня на полвека стареет.

Не заходи в чёрный лес за грибами, не езди к вокзалу

пьяный на этой машине по этой дороге.

После аварии станешь хромой и усталый.

Все тебя кинут, особенно этот высокий.

Не уезжай от меня насовсем – я читал

в книжке одной специальное слово: расплата.

Папа, пожалуйста, папа, ты не опоздал.

Если чего – это я за себя и за брата».

Папа, нетрезвый, сидит у окошка, пульсирует жилка

Голос Америки вдруг зазвенел, как посуда.

Очень не вовремя где-то включилась глушилка.

Он не узнает. А вскоре и я позабуду.

Подымаются из-за небольшого болота,

тают и снова тают на зеленоватой реке

тонкая, нечистая нота и другая тонкая, звенящая нота:

тепловозы болтают на тепловозьем своём языке.

Обычная средняя полоса, ничего слишком:

немного сырости, белой травы и холода.

Такие картинки встречаются в детских книжках

после слов: «Путешественники вышли из города».

А эти всё также гудят, звенят, звенят и гудят,

точно две сломанных, старообразных рации.

Ловишь рассеянным взглядом глупенький птичий взгляд,

Вдруг понимаешь, что не научился прощаться.

Вспомнишь будущее своё,

Как пустое пока жильё.

Ни детей, ни собаки нет,

Только жёлтым блестит паркет.

Только голубоглазый кот

Табуретку хвостом метёт.

Только полупрозрачный страх

В затенённых живёт углах.

За окошком звенит металл

Просыпаешься. Значит, спал.

На стекло наползает лёд.

Снег поёт и туман поёт.

Под подушку ныряет мышь.

Настоящая. Значит, спишь.

Замираешь, лишённый сил.

Очень холодно. Значит жил.

Потолок/окошко/кровать

белая тёплая вата.

Так, наверное, умирать —

интересно, но чуть страшновато.

Так, наверное, наоборот:

А как правда – никто не знает.

А врачи называют «плод».

А оно вот себе моргает.

А над речкой Вологдой луковки, луковки

чёрного, серебряного и некоторых других цветов.

А по речке Вологде плавают непонятные буковки

из подтаявших льдинок и береговых родников.

А совсем по краешкам – синий-пресиний лёд

с чёрными следами простого или химического карандаша.

Будто бы санэпидстанция капнула йод на мёд

и теперь забирает мёд у нечестного торгаша.

А тётка на берегу противно, громко,

так противно и громко, словно архангел с канализационной трубой

в сторону Красного моста орёт: «Ромка, Ромка»!

Хватает меня за рукав, спрашивает: «Сразу? Почему сразу»?

У нее ребенок вовремя не пришёл домой.

Восемь лет назад из страны Кавказа.

Под ногами законная снежная каша.

Впереди девушка.

Внутри её не плачет ещё не Наташа.

Ошибся. Ещё не Севушка.

Полтора курса, посёлок Каменный Спас.

Мальчик хороший, вроде пока не пьёт.

Встретить не смог: ты понимаешь, заказ.

Но это ради неё, всё это ради неё.

Родители, кажется, добрые, но всё равно жутко.

Он ведь правда ещё не Севушка? если чего – прервёт.

По НТВ: «Не справился, обгоняя маршрутку…

Гололёд…»

Старый буддийский учитель Михаил Борисович Герц,

Тысяча девятьсот семидесятого, кажется, года рождения,

полируя неновый, но недавно приобретенный мерс,

говорил о причинах своего нынешнего происхождения:

«Деда забрали, когда забирали всех.

Жена, конечно, актриса, работала у Таирова.

Играла себе тихонько, имела успех,

оказалась недалеко от деда, в городе Кирове.

Много бегала, хлопотала.

Кому чего надо было давать – давала.

Ещё и папа был у неё ювелир, оставались кое-какие крохи.

Деда сначала перевели на лёгкий,

потом в шарашку, котлованы чертить.

Она всё бегала, продолжала мутить.

Плакала, хлопотала. Вышла счастливая кода:

разрешили вернуться, взять с собой дочку Сашу.

В Питер приехали второго июня сорок первого года.

Моисей Нехемьевич выжил.

В сорок седьмом по амнистии вышел.

Женился даже».

Бориса родил.

Борис родил Мишу.

Станем жить, будто жили давно.

Как впервые жили вдвоём.

В погребе утихнет вино.

Серый гусь изопьёт водоём.

Говорить прохладно и долго,

Говорить, говорить, не обидеть.

Сквозь большое окно видеть Волгу.

Через маленькое – не видеть.

Будем сами себе долго спящие,

А для прочих – малоимущие.

Будет вечное происходящее.

Сущее.

Разрывная память совпадает в своем значении

со свечой, прогоревшей до тщательного огарка.

Байдарка идёт поперёк небольшого течения.

Поперёк никакого почти течения

аккуратно идёт байдарка.

Конечно, не помню, что это за река,

может, Ветлуга,

но зачем с такими высокими берегами?

байдарка в центре большого круга

ловит свет, приходящий издалека

и возвращает его маленькими совсем кругами.

А что за река, кто по ней и откуда плывет,

вспомнится даже не у последней темени,

и даже не там, где Стикс превращается в лёд,

Но Когда пройдет еще половина времени.

Так написано в старой, поваренной, кажется книге.

Гибкая от солнца ограда,

Точки на красном жуке,

Липкая лента заката,

Приклеенная к реке,

Детская рыба-игрушка

Брошенная у ворот,

Тонкая белая стружка,

Скрученная наоборот.

Скрученная наоборот кинопленка,

Сломанные ряды парт.

Плечиками мелкой сестренки

Пахнет короткий март.

Внутри человечьей памяти небольшая собачья память:

это когда запоминаешь руки людей.

Потому становится зябко при слове «камень»,

или при виде зонтиков некоторых гостей.

А в этой собачьей – маленькие совсем кусочки,

про которые молча,

про которые два или три дурачка.

Долгий взгляд папы вслед уходящей дочке.

Линзы скрывают даже не волчью,

но ещё земноводную продолговатость зрачка.

– А у вас ботинки московские очень,

а у наших бедные.

А у вас золотая осень,

а у нас медная.

А у вас станция Крылатское

Она крылатая, адская

А у нас игра «петушок или курочка»

А я просто дурочка,

А ты – мальчик-дурочка.

Под ногами законная снежная каша.

Впереди девушка.

Внутри её не плачет ещё не Наташа.

Ошибся. Ещё не Севушка.

Будет вечное происходящее.

Сущее.

По звезде вертикально летящей,

Сокровенной корысти крыниц,

Поверяется путь настоящий

Вдалеке от страничных станиц.

Не меняют созвездия позы,

Им движение не по нутру.

Опресняются тёплые слёзы

На извозчичье-стылом ветру.

Тишина хромоногая лает

В перекрестье широт и долгот.

Снежным словом метель созидает

И рассудок в расчёт не берёт.

За личиной творится личина,

Остаётся зима в барыше.

Крепок снег, словно мнимая глина

И не тает в остывшей душе.

По ночам, когда сердце не бьётся,

Выходи на сгоревший закат —

Вьюга об ногу тихо потрётся

Белошёрстою стаей котят.

Забивались видения в гнёзда

И слова собирались в стих.

И негромко шептали звёзды,

Чтоб никто не услышал их.

Снова северно и пустынно.

Лезет ветер из щели в щель.

Закруглится луна алтынно

И скользнёт в тучевой кошель.

Остаётся в сухом остатке

Страх и скука – удел богов.

Кто-то движется по брусчатке,

Продан дьяволу звук шагов.

Кто влачится за тёмным гробом,

Кто бесовскую гладит шерсть?

Кто на откуп земным хворобам

Древле отдал психеи персть?

Тень сарая, как тень собора,

Спрячет каждого без следа.

Загребают волну простора

Сухорукие города.

Небосвода сверкает бритва.

Ни огня в городской черте.

Неуслышенная молитва

Замыкается в пустоте.

На сугробы бросается грудью

Обезумевший ветер в полях.

Неуютно брести по безлюдью,

Зажимая за пазухой страх.

Под холодной небесною кручей,

Где поникла сосна головой,

Раскорячился мусорной кучей

Обветшалый пророк полевой.

Подойдёшь – и взметается взрывом

Невесомые плоть и тряпьё,

И в движении неуловимом

Заострится рука, как копьё.

Пёсья челюсть прицеплена к шее.

Разгораются уголья глаз.

И скворчит, чем слышней, тем страшнее,

На устах несуразный рассказ.

Куколь – прочь ветряным колыханьем.

Не гляди – не итожь бытия!

Ты не сможешь ужиться с сознаньем,

Что у вещего челюсть – своя.

Словно колья со дна водоёма,

Из сугробов торчит березняк.

Марту – четверо суток до дома.

Вышла в небо луна натощак.

Ветки зыблются, словно от страха,

Что листву по весне не вернут.

Снеговая садится рубаха —

Пятна глины видны там и тут.

Но сугробы – лежат, как вещдоки,

Что зима заплыла за буйки.

В чёрно-белых сорочках сороки

Междуствольем снуют, как мальки.

Летний ливень – парад двойников

Поднимает в сознание пену.

Образ к образу рвётся на смену:

Замаячил, возник, был таков.

Без разбору тасует листва

Человеческие отраженья,

И мотает круги голова,

Уяснив бесполезность движенья:

В колебанье изменчивых смальт

Ты пройдёшь городскою тропою,

Где тебя самоцветный асфальт

Попирает твоей же стопою.

У летящей отвесно воды

Незавидна судьба растакая.

Двойники образуют ряды,

Яркой радугою истекая.

Небеса не считают потерь,

Вдалеке синевой помавая.

Я запрыгнул в последнюю дверь

Отражённого в луже трамвая.

Не приходи

О пустом вспоминать.

Будут дожди

Придорожье топтать.

Будет зима

Умирать целый год.

Будут дома

Разбредаться вразброд.

Светится тень

На саврасом песке.

Будет ли день

Виснуть на волоске?

Выйдет ли ночь

На закраины глаз?

Не растолочь

Серых стёкол алмаз.

Не пересечь

Бытия вертикаль.

Новая речь

Да наполнит грааль.

Так летнее становится осенним,

И поле перейти – как жизнь прожить,

И пожалеть об этом, и – забыть.

И смерть не отзовётся воскресеньем.

И облаков система корневая

Откажет и низринется туман.

И не введёшь себя в двойной обман,

Непараллельность преодолевая.

И так пойдёшь, давясь дыханьем млечным,

Рассудок заменяя на чутьё.

Не перестанет в сердце колотьё,

Но так живое делается вечным.

Сентябрьский день чудесный

Дан августом на сдачу.

Я слышу глас небесный

И на земной толмачу.

Стоит посланник лета

В дверях, как призрак друга.

И нет в душе привета

Ни северу, ни югу.

Господь глядит без гнева,

А значит всё – забава.

Судьба ведёт налево,

А я иду направо.

Живым – подобно чуду

Настроить мёртвых лиру.

И я взывать не буду

Ни к городу, ни к миру.

Небесные кочевья

Не знают слова «роздых»

Горят в садах деревья,

Похожие на звёзды.

Когда б глазами расцвести

На этот чудный мир

И на извилистом пути

Найти ориентир.

Когда бы сделаться своим

Всему, что есть вокруг

И невесомое, как дым,

Кормить с дрожащих рук.

Когда б с души не сковырнуть

Безмолвия печать

И научиться хоть чуть-чуть

Былое приручать.

Из каких-то душевных глубин,

От каких-то душевных вершин

Продвигается стих-паладин,

На него не изменен аршин.

За строкою расправленных плеч

Не влечётся беды ни одной.

Так рождается новая речь,

Та, что прежде считалась родной.

Заполнен комнат полумрак

Взрывоопасной пустотой.

Заденет полночь за косяк

И кто заплатит за простой

Болезнетворного ума,

Уснувшего до счёта «три»?

Но строки нового псалма

Взорвут молчанье изнутри.

Душе забрезжит прежний рай

На оголившейся кости.

Ты на ночь дверь не запирай,

А только створ перекрести.

Облака словно рыбьи скелеты,

Между рёбер змеится трава.

В эту ночь оживают слова,

Претворяясь в предметы.

Не звенит тишины тетива,

Только ветер вершит пируэты.

И осколки далёкой планеты

Сыплют, как татарва.

Позабыла былые заветы

Одолень-дорогая-трава.

И на жизнь предъявляя права,

Потеряла приметы.

Угасают последние неты,

Но земля под ладонью жива.

Недомолвок внутри вещества

Не вместят силуэты.

Не нашарит разменной монеты

В шелестящих карманах листва.

В эту ночь умирают предметы,

Претворяясь в слова.

Наматывая на руку рассвет,

По берегу пройти себе вослед.

Глазами, одичавшими в ночи,

Смотреть как волны-златоковачи

Куют венцы бесцельного труда.

Ты – кладбище души моей, вода!

Будь море, будь река иль просто пруд.

Когда взашей во тьму меня попрут,

Ты примешь неразбавленный мой дух.

Как в тот момент, когда к мирскому глух,

За обе щёки я вкушал покой,

Склонившись над небесною рекой

И отраженье обронил на дно.

Когда ещё наверх всплывёт оно?

И влага, сочетая два лица,

В своё теченье примет беглеца.

В несуразице непролазной

Покаянный забудь уют.

В эту ночь на горе алмазной

В оловянное било бьют.

Это значит, что ночь спалила

Чёрным пламенем целый мир.

Вышел срок поднимать ветрило,

Залежавшееся до дыр.

В небе ведьмины кружат ступы,

Помело шелестит в руке.

Зарываются птицы в трупы

В непосильно-крутом пике.

Всяк солдат стал судьбы прорухой,

Чья ладонь, как тюлений ласт,

Кто единственной оплеухой

Извлекает души балласт.

В сеть закутайся вместо шубы,

Влезь в железные башмаки.

Загрубеют от песен губы,

Но молчать тебе не с руки.

В отдалении ни огня нет,

А дорога как смерть долга.

Блёклый месяц из бездны тянет

Новорожденные рога.

Вот и не стало огня

В глотках рассветных труб.

Выпал у юного дня

Первый молочный зуб.

Вечер лежит на столе,

К небу кадык и нос.

Ночь, заблудившись во мгле,

Рухнула под откос.

Звёзд потемнела кайма.

Их разделить мне с кем б?

Время не сходит с ума,

Просто меняет темп.

Времени сказочен скок

В скачке во весь опор.

В грудь мне запрыгнет гнедок,

Спину взорвёт одёр.

Проник в давно оформившийся день

И крадется с тревогою невнятной

Вечерний свет. И поздно на попятный

Теперь идти. Ты следуешь под сень

Деревьев с шевелюрой набекрень —

Сколь не скрипел садовник аккуратный

Секатором – и оклик многократный

Разбудит застарелую мигрень.

Ночная разверзается могила

И по ногам блестящие чернила

Втекают в тело, к сердцу устремясь.

А ты стоишь проклятым капилляром,

И мечется листва в безумстве яром

Над головой, и меркнет с миром связь.

Белый в белом и – горести в половину.

Прогулялся он по древесным пикам.

Тишина почесала об ёлку спину

И исчезла, сбитая с панталыку.

Встречи с ним, нечистым, в лесу нечасты.

Словно спичкой чиркнет по краю глаза.

Забасит спросонок сугроб зевластый

И обратно запросится в глотку фраза.

Чёрный в чёрном и – радости в половину.

С высоты просыпался он вприпрыжку.

Смотрит Бог с небес, привалившись к тыну

За своим твореньем, хватившим лишку.

Троеперстьем бережным бредят воды,

Что ещё не стали разливом талым.

Принимают берёзовые приходы

В них крещенье под облачным кафедралом.

Чёрно-белое платье с зелёной ниткой

Затрещит по швам в ветряном потоке.

Чёрно-белое сердце замрёт под пыткой

И остынет солнце в блескучем оке.

Встречал он друга

Со светлыми волосами.

Играла вьюга

Дискретными небесами.

Кусок пространства

Упал с высоты огромной,

Открыв убранство

Вселенной густой и тёмной.

Искусство вечно

И вечно страдает гений,

Душой увечной

Поставленный на колени.

Дай Богу-сыну

Отцову мускулатуру,

Когда картина

Разламывает натуру.

Теней витийство

И смерть в кружева одета.

Самоубийство

Посредством автопортрета.

Глины комья

С божедомья

Пёрли пёхом.

Дождь горохом

Шваркал в лужи.

Рвались гужи

Ветровые.

Верховые

Мчались мимо

В шапках дыма.

Грызло небо

Корку хлеба.

Била темень

Дрыном в темя.

Горбя спины,

Комья глины

Бездорожьем,

Многобожьем

Вышли в люди

В звёздном гуде.

На громах

Колыхается неба обхват.

В закромах

Выясняется – кто чем богат.

Кто ты: зверь

Или птица, иль – житель глубин?

Где та дверь,

За которой тебе скажут: «сын»?

И вода,

И огонь, и могильная мгла

Завсегда

Промолчат на вопрос: «как дела?».

День молчком

Длится дольше, чем день болтовни.

В горле ком

Оттого, что пройдут эти дни.

В двойнике

Меньше сходства с течением лет.

Налегке

Покидаем мы все этот свет.

Разделилось меж лесом и полем

Белоствольное сердце его.

Плоть податлива к волям-неволям,

Неизменно души вещество.

В стольном граде богатства излишки

Подают на благие дела.

А в деревне – сосновые шишки

Пригождаются на купола.

Здесь от веку смотрели не в оба

И не знали пришествий врагов.

Только ветра священная злоба

Задавала листве батогов.

Но расползались чёртовы мызги,

Как двадцатый отмерили век.

Прилетели кровавые брызги

И упали рябиною в снег.

Лишь на помощь небес положившись,

Можно было в тот век не пропасть.

Это храм, ни на день не закрывшись,

Простоял всю Советскую власть.

Тоски направлено стрекало

В небытие.

В осенних сумерках сверкало

Дождя пенсне.

Тебя вороны объявили

Своим врагом

И оберегам не по силе

Стеречь твой дом.

Просвистано ветрами зданье,

Тепла в нём нет.

С тобою делит прозябанье

Один поэт.

Укрыт он завесью кулисной

На свете том.

И от него лишь рукописный

Остался том.

Каким чертям он кажет фигу —

Смолчу, Бог весть.

Когда его листаешь книгу,

С тобой он здесь.

Топча безмолвную аллею,

О диво див!

Одной лишь памятью твоею

Он как-то жив.

Но с каждым часом холоднее

Твоя рука.

В черту сливается, темнея,

Средь строк строка.

Когда, влекомый круговертью,

Ты снидешь в тень,

Означится двойною смертью

Тот самый день.

И как ты, мукой изувечен,

Не будешь плох,

К тебе прорвётся издалече

Другого вздох.