Дельта
Алексей Александров
Стихотворения
Род. в в 1968 г. в городе Александров Владимирской области. Окончил физический факультет Саратовского государственного университета им. Н.Г. Чернышевского. Публиковался в журналах «Воздух», «Волга», «Дети Ра», «Новый берег», «Урал», альманахах «Белый ворон», «Новая реальность», «Улов», антологиях «Нестоличная литература», «Черным по белому», «Лучшие стихи 2013 года», «Антология Григорьевской премии», сетевых изданиях «TextOnly», «Цирк «Олимп»+ТУ» и др. Автор книги стихотворений «Не покидая своих мультфильмов» (New York: Ailuros Publishing, 2013). Живет в Саратове, работает инженером конструктором, заведует отделом поэзии журнала «Волга».
«Огни горят, готовится еда…»
Огни горят, готовится еда,
Пейзаж застыл, как будто порван пассик
И ленту зажевало навсегда,
Путь замело, заело ручку в кассе.
Нет смысла дергать, жди себе спецов,
Чужих детей экзаменуй на случай
Прихода утром голубых песцов…
Гиперболоид испускает луч и к,
Свободу дарит, золото крадет.
На лыжах мимо окон едут птицы
И крошки хлеба в мыльной бороде
Клюют у солнца, чтобы убедиться –
Через ручей, где был построен мост,
К дорожным знакам был добавлен крестик,
Переберется как-нибудь само,
Используя подсказки в этом квесте.
«Меха кузнечные не выпекают звуки…»
Меха кузнечные не выпекают звуки,
Но колокольчик вздрагивает там,
И клавиш пишмашинки западает,
И в плясовую улица идет.
Забор покрашенный всё щупает дыру,
Где досочка на гвоздике болталась –
Рвет в лоскуты штанину, и земля
Из туфельки просыпалась уплывшей.
Дракон горы готовится ко сну.
Он надышал себе железных соловьев,
Деревню сжег бы, да остыл к разбою,
Два самовара трёхведёрных выпив.
«Развешивают флаги фестиваля…»
Развешивают флаги фестиваля,
Обратную налаживают связь,
В пластмассовый стаканчик Персивалю
Нальют портвейн, мечта его сбылась.
Вот листья – словно тысяча ладошек,
Начищенное золото трубы,
Воробышком взъерошенный лоточник
Охраннику пузатому грубит,
И круглый стол о судьбах многотрудной
Литературы, лапками суча,
Где маятник с растущей амплитудой
И в центре непотухшая свеча.
Не просыпайся, затаив дыханье,
На полшестого тени от усов –
Побрызгав след дешевыми духами,
Зима уходит от настырных псов.
«Бескрылые ангелы бьются как рыбы…»
Бескрылые ангелы бьются как рыбы,
И сахар морской на остывшей губе,
И снег – как птенец из гнезда, но не выпал,
И воздух, меж стекол попав, закипел.
Гуляют по берегу сытые чайки,
У облака месяц надет набекрень.
И небо со льдом в опрокинутой чарке –
На пару часов позабыть про мигрень.
Найдут и сожрут ли их утром собаки,
Оставив в песке чешую и перо,
Где водоросли как остаток заварки
Волной отнесет на пустой Апшерон?
В зрачке золотом отражается слово,
В серебряной ложечке выдох согрет.
Играет негромко прибой на басовой
Струне, предварительно выключив свет.
«Выгрызает в воздухе нору…»
Выгрызает в воздухе нору
Птица саблезубая с рогами,
Меж которых светится корунд –
Красный яхонт, драгоценный камень.
Вывернула шубу чешуёй
Рыба внутрь и падает на землю,
Где траву забвения жует
Возле стен монастыря Ансельма.
Бык стоит в расплавленной реке
С песьеглавцем из дырявой лодки,
Наблюдая за игрой в крокет
Человечков, запертых в колодки.
Сбрасывает дерево плоды,
Жрица входит в облако из чаши
Озера, зубря свою латынь
До подробных искорок мельчайших.
Лишь змея, надвинув капюшон,
Бегает, не торопясь, по кругу
В опустевшем здании большом
Под молчанье звонкое, как ругань.
«Жилец уехал, мебель отмерла…»
Жилец уехал, мебель отмерла.
Пчела в часах затачивает шильце,
Картонных цифр размазав мармелад –
Никак уйти из круга не решится.
Там, что ни день, гуляют за стеной,
Гвоздь забивают костью доминошной.
Когда совсем становится темно,
На шаг назад их передвинуть можно,
Салфеткой влажной лишнее стереть,
Луну зажечь и вид во двор закрасить,
Где жабры раздувающий стервец
Зовет давно уснувших одноклассниц
За барабанной ширмою, плавник
Трепещет словно сморщенные флаги,
И в скважину замочную проник
По капле вождь в стеклянном саркофаге.
Там потолок, похожий на дуршлаг,
Радушный снег, куда свинцовый мячик
Упрыгал в гости, точно пастор Шлаг –
Туда, где сумрак заоконный мягче.
«Снег падает, и всё спешит подставить…»
Снег падает, и всё спешит подставить
Ему плечо. Становится крылом
Любая ветка, напрягая память
Затекших мышц. И дверью хлопнув, дом
Чуть сгорбился под грузом снов на самом
Последнем незаметном этаже,
Где ангелы с орлиными носами
Проснулись и раскаркались уже.
Вот выбежали с сумками во дворик
Кто на две трети из простой воды
И под припев Макферрина don't worry
Счастливей стали. Облака волдырь
Сейчас прорвется, к выпавшим добавив
Осадкам что-то вроде конфетти,
И меч реки, и боль в груди тупая –
Как будто льдинка рану бередит.
«Прервать бы праздник, но нельзя…»
Прервать бы праздник, но нельзя –
Хлопочет у котла Медея.
Бессмысленный, как два ферзя,
Союз героя и злодея.
С двухтысячных, краснея, врет
Сыр со слезой, снежинка в горле.
Куда мы движемся? Вперед,
Но заготавливаем колья,
Пьем серебро, мелком квадрат
Рисуем, на который встанут
Князь и дружина. Из-под лат
Сочится облака сметана,
И скоро потечет лицо,
И ноги, выбив не чечетку,
Вдруг наливаются свинцом
И тень откидывает челку,
Приветствуя тебя, на смерть
Шагая так, что на параде
Возьми линейку и измерь,
Хотя бы будущего ради.
«Когда ты станешь чем-нибудь еще…»
Когда ты станешь чем-нибудь еще,
Корабль воздушный вздрогнет на мгновенье –
Морковный сок, отхлынувший от щёк,
В глухой цепи мерцающие звенья.
Стоят деревья, распушив листву,
Соря словами, тающими сразу.
Когда тебя домой не позовут
Два утонувших в полночь водолаза,
Ты будешь тем, что вечером забыл.
Дым, отвердев, притягивает запах –
Не мотылек, но баловень судьбы
У вечности в ее железных лапах.
«Тишина стеклянная в допросной…»
Тишина стеклянная в допросной,
Стынет дождь серебряный из пуль.
Клюнет рыба и на эти блесны –
Сохрани, скопируй, зазипуй.
С каждой лески рвется колокольчик,
Но его лишили языка
Там, где пена облака клокочет
По краям кипящим озерка.
Вор бежит, как слюнка золотая,
Протоптав дорожку не свою,
Брешь найдут и стену залатают,
Звук починят, гнездышко совьют.
Анна Арканина
Такая осень
Родилась в Тюменской области в гор. Сургут, окончила МГУ им. М. В. Ломоносова – факультет иностранных языков и регионоведения, некоторое время жила и работала в Тюмени. Сейчас живет в Москве. Участница петербургского альтернативного союза «Соборище», вечеров «У красного рояля» в Государственной Третьяковской галерее. Первый сборник стихов вышел в издательстве Тюменского государственного университета в 2000 году. Также печаталась в сборниках «Зеленая дверь», «Декораторы снов», «Соборище». В мае 2015 года вышла книга «Воспитывать нельзя», где собраны стихи последних лет.
«У Анны Арканиной свой, особенный слог – порой торопливый, подпрыгивающий, будто птица на ветке. И на этом своем птичьем языке она рассказывает очень понятные, близкие и простые вещи, с удивлением, впервые увидев это вокруг себя:
Простая осень, в общем, как всегда,
Как сотни лет рисуют на полотнах:
Сырая осень, ветер, подворотня,
И в лужах стекленеющих вода.
Но эта простота только кажущаяся, чуть изменишь угол зрения – и все становится необычным, так, как бывает во сне:
Мы в ил, как рыбы, вкапывали брюшко,
До дна хвостами рыбьими достав.
Никто нам был, по-честному, не нужен
На жердочке потерянного сна.
Арканина собирает эти сны аккуратно, записывает, торопится, путает их с явью, живет в них так же естественно, как рыба в воде, – нет, точнее, как птица в небе. Вчитываешься в ее стихи – и вот уже сам прыгаешь вслед за ее торопливым языком, попадаешь (или не попадаешь) в ритм, и начинаешь понимать, что чувствует старая потерявшаяся лошадь, о которой забыли оба хозяина – и русский, и украинец; ждешь, когда закипит поставленный на огонь чайник – почти физически чувствуя его тепло. Еще в стихах Анны Арканиной много телесных ощущений, они очень тактильны, и это не только стихи о любви, где все на прикосновениях; в этих стихах ничего не названо прямо (все тот же птичий язык), но все уже прочувствовано, прожито вместе с лирической героиней. В них очень много личного: автор пишет о своем, вроде бы даже не беспокоясь, поймет ли читатель, успеет ли за образами, воспоминаниями, намеками. В то же время, автор оставляет ему, читателю подсказки почти в каждой строчке».
«Я писала письмо…»
я писала письмо,
писала его много лет.
сочиняла как музыку: до-ре-ми.
вот еще рука дописывает, только свет
в ночь уходит и прячется за дверьми,
подрастали буквы, не буквы – строй,
гордецов упрямых и нежных слов
через строчку девичье: «будь со мной»,
после точки важное: «будь здоров»,
а с годами строчки текли быстрей
вскоре стало ясно слова – вода…
обещали, все должно отболеть,
но пока никто не сказал когда.
я сложила письмо в бутылку – пускай плывет,
пусть им шторм играет, глумится мрак,
если мне когда-нибудь повезет,
пусть его поймает седой рыбак.
Моя тень
моя тень как привязанная
как будто военнообязанная
шаг в шаг чеканит
прислонившись с краю
я её ни о чем не расспрашиваю
терплю её ненакрашенную
длинноногую, худоплечую
с утра терплю и до вечера
и чайку налью и часок вздремну
просыпаюсь,
а она ногами меряет тишину…
день проходит и год проходит,
а она без праздников и субботы
ходит за мной след в след
особенно когда свет
свет
Никто
Никто не приходил сидеть под дверью,
Пупок звонка никто не теребил,
И в тишине предутренней, расстрельной
Никто гвоздя ненужного не вбил.
Дым плавал тихо, как в библиотеке,
Перевирая все, что окружал.
Меняли очертания предметы
И бликами крошились на ножах.
Мы в ил, как рыбы, вкапывали брюшко,
До дна хвостами рыбьими достав.
Никто нам был, по-честному, не нужен
На жердочке потерянного сна.
Мы никуда не едем – не хотели,
Наш чемодан хоть хищен – пусторот.
И соловьиной устаревшей трелью
Никто, придя за нами, не убьет.
Простая осень
Простая осень, в общем, как всегда,
Как сотни лет рисуют на полотнах:
Сырая осень, ветер, подворотня,
И в лужах стекленеющих вода.
Скупая осень. Тает краски слой
С картины, что висит в оконной раме.
А что там дальше – мы еще не знаем,
Но смотрим вдаль, качая головой.
Немая осень убирает звук,
И нам с тобой давно не до пластинок.
Там на дорожках пыль и паутина,
Печали песни две и счастья круг.
Такая осень нами пишет стих:
Обычная осенняя услуга.
А мы молчим, как на поминках друга,
Прозрачны, бессловесны и легки…
Изнутри
Я жил на грани безумия, желая познать причины, стучал в дверь. Она открылась. Я стучал изнутри!
Там внутри у меня тишина повисла,
Не слышно ни мысли, ни слова, ни чувства,
А слышно как падают внутрь со свистом
Холодные капли ламбруско.
Там внутри у меня заросла площадь
Сорными травами высотой по пояс.
В них мирно пасется старая лошадь,
Как она там одна? Беспокоюсь.
…Там усталые люди идут на площадь,
Мешают друг другу, смещают друг друга.
Они через площадь уводят лошадь,
Но лошадь упрямая ходит по кругу.
Иногда еле слышно беседуют двое:
Вздыхает русский – у нас внутри горе,
Украинец молча дышит на мове
И с русским во мне не спорит.
«След апреля стелется белой крошкой…»
След апреля стелется белой крошкой –
Подсыпает еще из небесных рук.
Как хозяйка – пыльной взмахнув ладошкой
Подсыпает в печево белых мук.
И взрастает в тесте сыром апреля
Желтоглазый первенец – птичий сын.
Над губой юнца, не пройдет неделя
Тополиным пухом взойдут усы.
Годовые кольца его дороги –
Долгожданным гостем по городам
Он идет расхристанный босоногий,
Повзрослевший за ночь – не по годам.
Над плечом зависнет тревожно птица –
Чикчирикнет спичкой о небосвод…
…А народ вздыхает, молчит, толпится
во все небо крестит ее полет.
Не совсем весеннее
такое небо расплескалось краской!
поверх ему подставленных голов,
сплетались с солнцем в поцелуях страстных
сто языков.
лакали воздух кислый, прелый, вешний
ни капли не оставив на потом,
всё прибивали шаткие скворечни
железным лбом.
и верилось весна навеки с нами,
что утром, встав с постели, не уйдет,
не назовет чужими именами –
закроет рот…
…ветшало время, истончалось, блекло –
сном уходило вдаль за поворот,
но та же осень отражалась в стеклах
из года в год.
«когда весенний придет туман…»
когда весенний придет туман
и в нем нас видно с тобой не станет
мы растворимся в густом тумане
как сахар – /ложечка на стакан/.
как заговорщики на чердак
взлетим по серым стальным ступеням,
послав все нафик, к едрене фене
мы перепутаемся в руках.
читая связанно по губам
мы мир отложим до воскресенья
и торопясь, будто не успеем
ко всем не встреченным поездам –
мы будем ластиться горячо
и нежно-нежно молчать на ушко,
и отдаваться весне послушно
надежно связанные лучом…
…как дежавю и программный сбой –
по крыше черная бродит кошка…
давай её назовем «Понарошку»
и на чердак пригласим с собой…
Покров
В утреннем тумане клочковатом
Выдох выдуваешь, как пузырь.
Неделимый осени остаток
Впитывает, кашляя, пустырь.
Воздух индевеет между бревен
В запустевшем парке у пруда.
После лета мир холщов, огромен –
Будто впору не был никогда.
Путаются мысли в подворотнях,
«снега, снега!» требует душа.
Переделать все задумал плотник,
в черно-белых роясь чертежах.
Только мать от осени излечит,
От ремня отцовского спасет –
Одеяло снежное под вечер
Городу под спинку подоткнет.
Слово вечность
в этом холоде живы в толпе среди спин
как в считалочке детской один плюс один
чайник ставим на кухне
все меняем печали рубли и жилье
зачерствевшее гладим под телек белье
от бессонницы или от скуки
жжем холодными пальцами ласково под
свитерами колючими
пальцы как лед
не сердись мой хороший
пусть быстрей закипает на кухне вода
и смертельно уставшие спят города
почесавшись от редких прохожих
здесь от кубиков битого колкого льда
холодеет сильнее мертвеет рука
лучше было б в перчатках
слово вечность писать запивая вином
но когда прочитаем выходит оно
непечатным
Время вдохновения
бесшумно секунды бьются в глухие стены квартиры
от боя секунд на стенах вздрагивают картины
она в этом ритме кружит /ей кажется балерина/
а он говорит «дорогая, котлеты недосолила»
она у окна застывает, последние па от танца –
стряхнув на паркет дубовый, ей все равно убираться
и тихо стоит, качаясь, подобие легкого транса
в ней строчка, живая строчка, уже начала прорезаться
а он ее не тревожит, детей отправляет к маме
котлеты свои приправляя кислым сливовым ткемали
и все замирает в этом покачивающемся молчанье
и, кажется, даже секунды биться потише стали
…и вот – отпускает.
…дом вновь наполняет время, секунды шаги чеканят
приходят от мамы дети и прыгают на диване
не учит уроки Леня, щебечет о чем-то Маня…
внутри у нее потихоньку след от строки заживает.
Сергей Ивкин
Спички для Библии Гутенберга
Ивкин Сергей Валерьевич. Поэт, критик, художник. Родился в 1979 г. Член Союза писателей России. Дипломант Первого Санкт-Петербургского фестиваля им. И.А. Бродского. Шорт-листер Литературной премии им. П.П. Бажова. Один из составителей третьего тома Антологии Современной Уральской поэзии. Живёт и работает в Екатеринбурге.
«В маленькой комнате розовые вытертые обои…»
В маленькой комнате розовые вытертые обои.
Мы занимались любовью там по-собачьи.
Мы не любили, а занимались любовью.
Любят, мне представлялось, как-то иначе.
Просто хотелось любви. Я не знал, что такое.
Я никогда не стоял под балконом с букетом.
Мне представлялось: однажды встречаются двое
и начинается самое долгое лето.
Вечные осень-зима, по весне – обостренье.
Не прикасаешься, а откровенно кусаешь.
Нужно всего-то от счастья упасть на колени,
а не высчитывать возраст, типаж и дизайн.
Эти стихи перепостят, и всё теперь можно
в них написать, как соседу углём на заборе:
вся моя жизнь представляется выспренной ложью,
только стихи отзываются радостной болью.
Шорохи, скрипы, расшатанной этажерки
скорбный скелет в каноническом лунном сиянье.
В маленькой комнате запах раскроется женский
и отрешённую память закрутит инь-янем.
«– А ты долго был с Шер?..»
– А ты долго был с Шер?
– Я не знаю никого с таким именем, кроме певицы.
– Я не о женщине. Шер – это
личная неприкасаемая сущность
четвёртого порядка,
отвечающая за ментальные перестановки.
– Я сейчас перекрещусь, и ты исчезнешь.
– Ничего смешного.
– А я ничего смешного и не сказал.
Любая нечисть из моего дома выметена.
– Шер скорее чисть. Чистящая.
Та, которая забирает себе чужую боль.
Правда, вместе с болью она высасывает и радость.
Ты можешь испытывать вспышки счастья,
но протягивать их разноцветными нитями
через многие дни и недели ты не способен.
Связующая радость испита.
– А что происходит, когда Шер больше нет?
– Живёшь. Просто живёшь. Веришь, что живёшь.
«День начался с того, что в доме кончились спички…»
День начался с того, что в доме кончились спички.
Все шесть зажигалок поочерёдно вынесли курящие друзья.
Холодное молоко с ароматными льдинками
и деревянные мюсли.
Новая дублёнка, подаренный шарф,
ботинки с протектором.
Очень долго я боялся любить себя.
Считал, что так будет закрыта единственная валентность.
Останусь внутри зеркальной бутылки Клейна.
Именно там и оказался:
вечный брат, защитник, душа, жилетка,
любовник-заместитель…
Готовый взять с улицы первую встречную
девочку со спичками:
– Живи, только будь рядом,
если не сможешь греть собой,
поджигай на мне одежду.
Кстати, надо купить спички.
Вот я какой в зеркале!
Тёплая кремовая кепочка.
Выбритое овальное лицо.
Пёстрая лента на плечах.
Меховая оторочка.
Золотистые брюки
с гармошкой понизу.
Всё детство носил короткие штаны.
Странно быть самым высоким в семье.
Глупая обида отпечаталась на всей фамилии.
Ясновидящая мать, зажимающая себя,
чтобы забыть, ничего не знать:
– Чем я провинилась перед Тобой, Господи?
Бабушка в сотый раз перебирающая
альтернативные реальности:
– Почему я живу не с ним? Не с ним…
Отец, вызывающий призраков на дуэль
и стыдливо выходящий
в общий коридор.
Брат, разбивающий машины
одну за другой,
чтобы разрешить себе обоснованный
повод для слёз.
И я – всегда счастливый –
не имеющий права показывать
сопричастность семейному горю,
где у каждого вместо волос – пламя.
Поэт Дмитрий Чернышёв
запаливает сигарету от щелчка пальцев.
А для меня даже спичек нет.
«Потому что сердце – камень…»
Потому что сердце – камень,
потому что паразит,
отвечать на мир стихами –
это всё, что мне грозит.
Обернусь, вздохну и сплюну,
и вернусь к работе, и
буду видеть в жизни юмор,
что ты мне ни говори.
«С тех пор, как ты превратилась…»
С тех пор, как ты превратилась
в большой мыльный пузырь
и прошла многоэтажками,
этот мир стал настолько мелок –
тонкая плёнка поверх асфальта, –
что я обнаружил возле дома
три больших пакета вины,
не донесённых до мусорных баков.
Я не хочу развязывать их
и заглядывать внутрь.
Пробую угадать.
От тебя никакой подсказки:
я же рассказывал только свою давнюю жизнь.
Происходящее параллельно
тебя почти не касалось.
Ну, кто в здравом уме станет
пересказывать любимому человеку новостной канал?
Пакеты совершенно одинаковые.
На равном расстоянии от подъезда.
По очереди набираю номера в телефоне
и прошу прощения.
Нет вины, нет вины, нет…
Записная книжка пуста.
Пакеты стоят. Ждут.
На светофоре
Артёму Путинцеву
Женщины с голыми ногами.
Мужчины с неприкрытыми лицами.
Дети, застегнувшие рты.
Собаки с тремя хвостами.
Нет, эта с двумя. Второй торчит из пасти.
Птицы, пролетающие сквозь стены домов.
Вот, только что видел. Смотри, ещё одна.
И тут на светофоре эта ящерица ко мне поворачивается
и уточняет: К банку мне спускаться по левой
или, всё-таки, по правой стороне!
Вполне себе симпатичная ящерица.
Непонятно, зачем столько лет мы их отстреливали?
Сейчас они поселились на тех же лестничных площадках.
В парадных стало пахнуть лучше.
Люди более церемонны, стеснительны, отводят глаза.
Когда уничтожили Санкт-Петербург,
ящерицы первыми додумались раскрыть социальные сети
и скачать все личные фотографии с видами и
интерьерами города.
Бесконечные ню и соития были бережно вырезаны.
Восстановили восемьдесят процентов жилфонда.
Человек иррационален.
Про женщин с голыми ногами я говорил.
«В пятнадцать лет мне повезло…»
В пятнадцать лет мне повезло.
Меня освидетельствовала психиатр
после пролома черепа в двух местах
и убрала из моей истории
страницу с диагнозом «Сумеречный эффект»:
– В случае чего
можешь сослаться на травму.
Компьютеров в больницах не было,
все документы хранились в единственном экземпляре.
В школе я видел то, чего не видели другие,
и говорил вслух.
Надо мной не смеялись – боялись,
потому что каждое откровение имело последствия:
укушенный красной змеёй ребёнок
подхватывал простуду,
синие пауки приносили нервное истощение.
Затыкаться я не научился.
Однажды застыл посреди улицы Пальмиро Тольятти,
потому что прямо в воздухе зияла дыра,
и там в ней, внутри, с той стороны воздуха
искрила проводка.
В другой раз воздух был исцарапан
огромными когтями,
и я не смог протиснуться между царапинами,
пришлось делать крюк в четыре квартала.
В моём доме в старом кресле
любит спать человек без лица.
В окна (сквозь стекло и антикомариную сетку)
влетают говорящие птицы.
В плафоне в ванной комнате живёт
дальний родственник Оле-Лукойе.
Бреясь по утрам, стараюсь не порезать
в зеркале жабры:
у крови в горле болотный вкус.
Для чего я это рассказываю?
Мне нужно, чтобы вы поверили:
я присутствовал при знаменитой
шахматной партии Тристана Тцара
и Владимира Ильича Ульянова-Ленина
в Цюрихе одна тысяча девятьсот
шестнадцатого года. В январе.
В «Cafe Terasse».
Чехословацкий поэт Любомир Фельдек
неверно описал события.
Не было лозунгов дадаизма.
Не было тихих сентенций.
Не было исторической миссии.
Они не предполагали встретиться снова.
Поэт передвигал чёрные фигуры.
Литератор – белые.
Белые начали и выиграли.
Литература всегда начинает и выигрывает.
А поэзия всё теряет и остаётся.
«В сумерках тело становится цвета бумаги…»
в сумерках тело становится цвета бумаги
библии Гутенберга
чтобы любить тебя
надо отказаться от человека
ждать, а не желать
избранные места
наизусть
Александру Самойлову
Тэги: fantazy, trash,уральский магический реализм
Интервью с оператором поэтической кино-секты.
Kopp: Здравствуйте, Александр. Ваш последний релиз
был заблокирован. Александр: Те, кто
обладают свободной волей, могут смотреть кино
без технических или химических приспособлений…
К сожалению, данное видео было удалено
В этом разница восприятия у поколений,
живших в доцифровую эпоху
и после прихода андроидов.
Государству не всё равно,
как закодировать базовые программы
в детях…
К сожалению, данное видео было удалено
Взыскующий Господа проповедует в интернете:
«Раньше вставали перед иконой, читали псалтырь,
только потом умыться, почистить зубы.
Даже в стране идеологической пустоты
радио нам возвещало о Том, кого все любим.
Так отмечает Виталий Кальпиди:
В искусстве должно быть дно,
ниже которого не опуститься…»
–
К сожалению, данное видео было удалено
–
Вы пытаетесь перейти на несуществующую страницу.
Преодоление инерции
Помню, как, будучи знаком с ним лишь заочно, впервые увидел «в реале». Все начали поворачивать головы, улыбаться, как-то светиться изнутри – «Серёжа, Серёжа пришёл!»
Человек рисующий, человек поющий, человек, соединивший в стихах юношескую оптику, полную максимализма, но и максимализма-то какого-то необыкновенно доброго и всеохватного, как у Ганди – и напряжённое вглядывание, философское проникновение вглубь вещей. Этим вглядыванием и проникновением Сергей Ивкин делится с нами, его читателями, но – как делится? Не как человек, вещающий последние истины с кафедры, и подкрепляющий их теоретическими выкладками – на доске, мелом, непременно осыпающимся на пиджачный рукав – а как философ Древней Греции, свободно гуляющий с учениками и оппонентами по саду и обменивающийся мыслями, и спорящий, и соглашающийся – или остающийся при своём мнении. Но никогда не выбегающий из сада прочь (или – из зала, хлопнув дверью). И всё это – в городе Екатеринбурге, через стихи Ивкина становящимся неким «городом вообще», полисом, если угодно, лишь иногда, через упоминание примет и знаков раскрывающим своё инкогнито:
над городом плывут левиафаны
на нитях остановлены машины
слепой ребёнок ножницами шарит
ему пообещали элефанта
она пообещала быть инфантой
она пообещала среди женщин
пинать ногою и лететь нагою
над городом плывут аэростаты
и овцы объедают пальцы статуй
Может быть, именно эта всеохватность, всеобщность, открытость и выделяет Ивкина в среде поэтов Уральской поэтической плеяды, к которой он, тем не менее, несомненно принадлежит и в силу человеческого и поэтического рождения, и как ученик известного уральского поэта Андрея Санникова, и как друг и собутыльник поэтов т. н. «Озёрной школы», и как брат и добрый ангел взлелеянной Евгением Туренко молодой поэтической поросли из Нижнего Тагила.
Для поэта, публикующегося и читающего свои стихи вслух достаточно часто – то есть для фигуры публичной и укоренённой в литературной жизни – особенно тягостен момент инерции и привыкания, когда поэтическая речь начинает течь плавно, по старому руслу, по прежним наработкам. И – напротив – невероятно интересен и самому поэту, и его читателям момент слома инерции, перехода к чему-то непривычному, поиск новой поэтики. Мне показалось, что новые стихи Сергея Ивкина – это как раз точка бифуркации, некое обещание совсем нового Ивкина, которого мы раньше не знали. Особенно характерны в этом смысле тексты нерифмованные, разбивающие лёд инерции, уводящие от лирической и текучей стихии в эпико-метафизическое пространство, в благую скупость изобразительных средств, в ту область, где автор, мысль и слово – три точки, через которые необходимо провести линию текста.
Геннадий Каневский[1]
Елена Ковалева
Тростниковая дудка
Родилась в гор. Вольске Саратовской обл. Окончила Саратовское худ. училище, училась в ЛВХПУ им. Мухиной. В 1991 г. переехала в Алма-Ату. После возвращения с семьей в Россию окончила художественно-графический факультет Орловского гос. университета, затем аспирантуру при кафедре философии и культурологии. К. ф. н. С 2007 г. публикуется в электронном арт-журнале «Arifis». В настоящее время преподает на философском факультете ОГУ. Член Союза писателей России, лауреат Всероссийского литературного конкурса «Хрустальный родник» (Орел, 2011), автор трех поэтических сборников.
«Каргополь, город на поле вороньем…»
Каргополь, город на поле вороньем,
Долго встречает, да скоро хоронит
Зеленоокое нежное лето –
Где ты, мой ангел лазоревый, где ты?
В светлых проемах глазниц колокольни,
Не различающих мир этот дольний,
В тесных углах деревянного дома,
Где и солома бывала едома,
В радостных возгласах чад человечьих,
В хрупкой душе, что камней вековечней –
В ней отразившись, просевшие стены
Тоже сподобились доли нетленной:
В памяти нашей свежи и сохранны
Все нанесенные временем раны.
В Азии
Когда-то жили в Азии – хребет
Тянь-Шаня за окном как на ладони…
Сквозь шторы проникал горячий свет,
И не вздохнуть в прожаренном бетоне.
Ни облака, лишь пики гор вдали
Туманом заволакивались синим –
Курились влагой нежной, от земли
Чуть отдаляясь, как мираж в пустыне.
Воды немало утекло с тех пор,
Как мы ушли…, нет в памяти обиды,
Лишь изредка всплывают пики гор
И вкрадчивые речи чингизидов.
«Кроткий Орлик. Целуют ивы…»
Кроткий Орлик. Целуют ивы
Отраженья свои в воде,
Безответна, тиха, пуглива
Гладь студеной реки. Нигде
Беззащитнее нет природы,
Полон скорби небесный свод, –
Словно нашей земли невзгоды
Видит в зеркале тихих вод
«Приехали. Вдохнули Петербург…»
Приехали. Вдохнули Петербург
Поглубже, захватив единым взглядом
Все, что внезапно оказалось рядом:
Фасадов строй, канал и колоннады
Казанского священный полукруг.
Без малого два дня – ничтожный срок,
Чтоб приобщиться к роскоши столицы –
Зайти в музей, на небо подивиться,
Понять, что здесь всего волшебней лица
В толпе на Невском – вот и весь итог
Визита. Что на память заберем?
Промозглый ветер Балтики в карманах,
Фарфор в коробке, в голове престранных
Видений сор…. И вот уже с Мосбана
Гремящий змей летит за окоем.
«Астры догорают во дворах…»
Астры догорают во дворах,
Тишина на улочках старинных,
Робкий ветер в зябнущих садах,
Хрупкие целует сентябрины,
Теребит последнюю листву
Над немым пустеющим фонтаном
Со скульптурой вычурной и странной,
Виденной когда-то наяву,
Так давно, что явственных следов
В памяти отыщется не много
Городка того, что одиноко
Спит средь серых бархатных холмов.
«От Гражданки до Марсова поля…»
От Гражданки до Марсова поля
В ленинградских забытых садах –
Юность…август…беспечная воля…
Терпкий вкус на остывших губах
До сих пор ощущаю я, словно
Лишь вчера…и ладоней тепло,
И листва опадает неровно
На ветру, и темнеет стекло
Налитое мерцающей влагой –
По глотку драгоценный Агдам,
По глотку и печаль и отвага…
Пусть приют не нашли мы тогда.
«Так высок этот берег, что даже Луна…»
Так высок этот берег, что даже Луна
Потерялась внизу средь осоки,
Светлым краем одним чуть касается дна –
Засмотрелась на берег высокий
И заслушалась… – в чаще скучающий Пан
Коротает часы со свирелью –
И отзвуков в ночи расцветает тюльпан,
Соловей отзывается трелью.
Только Нимфа капризная к трелям глуха
И гармонии ясной не рада:
«Эта музыка, может быть, и не плоха,
Но грубее, чем шум водопада.»
Тростниковая дудка
Если о тайне сердца молчать невозможно,
То отыщи заросли тростника.
(Не сомневайся, это совсем не сложно,
Помни одно – рядом течет река).
Крикни его стеблям и метелкам пышным
Все, что людским доверить нельзя ушам –
Травы, как люди, тоже умеют слышать,
Многое помнит тихая их душа.
Срежь один из стеблей и сделай свирелью
(Если не сможешь, подскажет лукавый Фавн)
Дунь в нее – и услышишь: в прозрачных трелях
Чуть заметно мерцают твои слова.
Переплавлен рассказ в переливы звуков –
Можешь теперь на площадь его нести –
Каждый узнает в нем радость свою и муку,
Все тебе, как себе самому, простит…
«В мае живешь, в октябре только пишется…»
В мае живешь, в октябре только пишется –
Грустью рождается слово.
В шуме листвы опадающей слышится
Тихая песня иного
Края. Туда отправляются стаями
Тени ушедшего лета.
Видишь, и наши с тобою растаяли
Где-то вдали силуэты.
Там за рекою небесно-зеленою,
Вьющейся неторопливо,
Образы памяти вечно влюбленные
Бродят в забвеньи счастливом –
Между стволов, погрузившись в молчание,
В ласку полдневного света,
Слушают голос листвы и журчание
Незатихающей Леты.
«Осень… беги от нее – не беги…»
Осень… беги от нее – не беги…
После дождя потемнела дорога,
Птицы усталые чертят круги,
Впрочем, осталось немного.
Вон, уж виднеется каменный дом –
Окна заплаканы и близоруки.
Ждут ли тебя за накрытым столом
Или забыли в разлуке?
Все же спешишь, разбивая легко
Серых небес отраженья – границы
Стерты, и кажется – недалеко
Свет и любимые лица.
«Был месяц так тонок, что страшно коснуться рукой…»
Был месяц так тонок, что страшно коснуться рукой.
Пока мимо нас по мосту проносились машины,
Мы видели только ладью, что плывет над рекой,
Мы слышали лишь тишину и вдыхали покой,
Как путники, что наконец добрались до вершины.
Пора расходиться – минуты тянули ко дну.
Касание губ невесомо, как крылья ночницы.
Расстались, и каждый увел за собою луну:
Я шла на восток, ты на север с луной повернул,
И свет ее рушил над нами любые границы.
Он был, как язык тополей – непонятен и прост.
Огней городских расступались и меркли отряды
Пред тонкой скорлупкой, идущей размеренно в рост –
Сиянье ее – над землей перекинутый мост,
Где наши с тобою свободно встречаются взгляды.
Глаза
Я их встречала и не раз –
Изображенья Антонинов
Имеют тот же очерк глаз
И часто лица на картинах
Фаюмских. В жизни – никогда.
Гляжу в диковинные очи –
В них, словно звездная вода,
Мерцает свет античной ночи.
Из Малой Азии привет
Иль весть с семитского Востока?
Из Петры… – под коростой лет
Теперь не разглядеть истока.
Спрошу – откуда этот взгляд
Нездешний? Из какого мира?
Улыбкой грустного Сатира
Ты отвечаешь невпопад.
Уроки каллиграфии: три стихотворения
Смешаю тушь с томлением, с тоской,
Чуть нежности… – оттенка рыбьей крови
Густой раствор и перья наготове.
Ах, если бы вернуть себе покой,
Колдуя над бумагой меловой,
И отусердья плотно сдвинув брови.
Но все напрасно – снова в каждом слове,
За каждой буквой вижу образ твой:
Глубокий взгляд тревожит, и ресницы –
Как крылья мотыльковые легки –
Невидимо касаются щеки….
И вот уже летит за край страницы
Строка и знаки гибнут, как полки
Австрийцев на полях Аустерлица.
Синяя тушь – вечер июльский поздний.
Лишь проведи линию, а за нею
Тихий эфир звезд зажигает гроздья,
Блещет луна, кроны ракит темнеют.
Красная тушь – росчерков нервных пламя
Вслед за пером мечется по странице.
Слово твое вспыхнуло между нами
Алой дугой и озарило лица.
Черная тушь – лезвия очерк тонкий.
Знаю, что с ней лучше быть осторожной,
В точку вглядись – будущего воронка
Взгляд уведет в бездну, где все возможно.
Так ровно пишешь ни о чем –
Фигурный клюв роняет знаки.
И невзначай твое плечо
С моим смыкается – бумаги
Коснется тушь вот так… – всего лишь
Одно движение, легко
Его забыть, но след не смоешь,
Он въелся насмерть, глубоко –
Мгновенный и непоправимый…
А ты все тянешь сети строк,
И вечер пролетает мимо,
Как неусвоенный урок…
«Размениваю чувства на слова…»
Размениваю чувства на слова,
Как золото на медные монеты,
Как рощу на сосновые дрова
Под осень, из желанья быть согретой,
Когда нагрянут ветер и мороз.
Вот так, благоразумием болея,
Заготовляем долго и всерьез
Сухие листья нежного шалфея.
Готовимся к печальным временам –
Пусть достиженья выльются в награды,
Весомей, звонче станут имена –
Чего еще на склоне жизни надо?
Влюбленность – порох: вспыхнуло и нет…
Надежнее чернил лиловый след.
В антикварном
Чуть тронутое ржавчиной перо
И юный взгляд на пожелтевшем фото.
Метанья букв рассказывали про
Сердечные тревоги и заботы
Не меньше, чем взволнованная речь.
Те, что к губам украдкой подносили
Тугой конверт, как розу или меч,
Теперь давно покоятся в могиле.
Ранимые осенние цветы –
Пажи и королевы декаданса –
Реальность уступили за мечты,
Оставив нам изысканные стансы.
Размашистые строки на листах
Таких же хрупких, как листок осенний
И снимки, где у отроков в глазах
Предвиденье и жажда потрясений.
«Слово – только лишь тень поцелуя…»
Слово – только лишь тень поцелуя,
Легок вкус виртуальной соли,
Вновь его губами ловлю я
И ни сладости нет, ни боли…
Бледный отблеск ушедшей страсти
В очертаниях Times New Roman,
Нет в них повода ни для счастья,
Ни для ревности… Так знакомо
И спокойно любых эпистол
Тривиальное окончанье,
Отправляю… а дальше – чистый
Долгий звук твоего молчанья.
Лев Котюков
Стихотворения
Лев Константинович Котюков (род. 9.01.1947 года в гор. Орле) – автор более тридцати книг поэзии и прозы. В 1965 г. поступил в Литинститут, семинар С.Наровчатова, где учился вместе с Н.Рубцовым, А.Передреевым, Ю.Кузнецовым, Ю.Гусинским. Во время учёбы публиковался в «Правде», в «Комсомольской правде». С 1970 г. заведовал отделом газеты «Орловский комсомолец». Был награждён Почётным знаком ЦК ВЛКСМ. Но нежелание угождать власть предержащим и внутренний разлад, а также весьма вольный образ жизни делают его персоной «нон грата» в Союзе писателей и редакциях. Рукописи возвращаются с приговорами: «Идеализм. Богоискательство. Мировоззренческая неразбериха». По мере ослабления цензуры начинают выходить книги. В 1982 г. по рекомендации Наровчатова – Котюкова принимают в СП СССР. В 1990 г. – годовые премии журнала «Молодая гвардия» и «Литературной газеты». В начале 90-х – Гл. ред. изд-ва «Ниппур». С 1997 г. – Гл. ред. журнала «Поэзия». С 1999 г. – Председатель правления М00 СП России. Лауреат более тридцати литературных премий. Кавалер международных, государственных и общественных наград. Заслуженный работник культуры РФ.
С 2012 г. проживает в Переделкино.
«Женский плащ в переулке мелькнул торопливо…»
Женский плащ в переулке мелькнул торопливо,
И белёсо-зелёным глухим огоньком
Вдоль заборов уже засветилась крапива,
И в малиннике кто-то хрустит сушняком.
И костры в огородах, и даль без предела,
И с рассвета неясный безудержный гул.
И пора в самый раз приниматься за дело,
И опять женский плащ в переулке мелькнул.
Но легко на душе круговертью весенней,
Пусть сегодня опять не успел ничего…
Так легко, будто времени нет во Вселенной
И никто в этом мире не ждёт никого.
Горбун
Горбун, поймавший майского жука,
Глядит на мир с улыбкою счастливой.
И лунная пустынная река
Сливается в саду с цветущей сливой.
Жука в ладони накрепко зажав,
Как в детстве шоколадную конфету,
Горбун стоит, весь мир в себя вобрав,
Лицо подставив неземному свету.
О, как он ласков, неземной огонь!
Горбун стоит, забыв земную долю,
И разжимает узкую ладонь,
И жук воздушный обретает волю.
Жук слюдяными крыльями жужжит,
Конец ознакомительного фрагмента.