Плавающая черта. Повести. Сыч (А. К. Смирнов)

– Смотри, кто это?

Грузный молодой человек с готовностью оборачивается. Его подруга выдергивает руку и спешит к широкой каменной чаше, установленной на газоне. Над аккуратной травой чуть возвышается мелкая емкость величиной с небольшой бассейн. Почти такая же объемистая нога сокрыта, но есть. Она очень короткая. В чаше обитает деревянное изваяние.

Молодой человек, руки в брюки, вразвалочку косолапит за спутницей. Рядом визжит и лает детская площадка. Свистят качели, журчит фонтан. Местные привыкли к скульптуре и не замечают ее.

– Занятно, – бормочет кавалер. – В нем что-то есть.

Он смотрит дольше и пристальнее, чем мог бы – как будто впитывает. Его подруга тоже слегка околдована. В них затронуты общие струны, дрожащие глубоко, беззвучно.

– Я ловлю в далеком отголоске, что случится на моем веку, – вдруг начинает декламировать девушка. – На меня наставлен сумрак ночи…

– Наверно, это филин, – перебивает ее юноша.

Его немного раздражает, когда она читает стихи. Ему становится неловко. Он не против поэзии, но считает ее делом сугубо личным. Порыв к декламации – само по себе наитие – представляется ему избыточным самообнажением. Молодому человеку намного легче раздеться буквально.

Изваяние и впрямь напоминает филина. Резная глыба, и перья больше похожи на чешую. Лап нет, колода спилена. Крылья не обозначены. Голова не пойми какая – пожалуй, совиная, однако есть человеческий нос, а нижняя часть не то лица, не то морды продолжается в длинный, до пояса узкий фартук, который сразу и подбородок, лишенный рта, и щеки, и борода. Истукан нахохлился и ссутулился, но он скорее мил, нежели грозен.

Юноша все же спрашивает:

– А почему стихи, какой отголосок?

– Не знаю, – беззаботно отвечает подруга.

Они стоят еще какое-то время, изучают идола и не могут понять, что он такое. В нем чувствуется нечто богатырское. Он весь немного смахивает на бровастую птицу киви или на древний шлем. При взгляде издали в профиль изогнутый плоский лоскут, вырастающий из лица, нетрудно принять за пластину, прикрывающую переносицу.

Юноша пригибается.

– Ему уж досталось. Видишь? Рубили его, палили.

– Уроды. – Девушка поджимает губы. – Конечно, ночами тут праздники. Обоссут, обломают! Не понимаю, как может подняться рука.

– Да, симпатичный, – соглашается тот.

– Но все же кто это?

Они обходят колоду. Идол не просто сутул, у него несомненный горб, по которому водопадом струится шоколадная грива. Толстые пряди покрыты лаком. Чешуйное оперение сродни кольчуге. Петли крупнее с флангов и на спине, как будто изваяние застыло в бронированном пальто. Молодой человек заглядывает в чашу и проверяет, не видно ли когтей. Там мусор.

Пара стоит рука об руку и зачарованно изучает одинокое мертвое существо.

1

Сметанный соус. Чуть подогретый, немного грибов-шампиньонов. Луковый сок. Пресновато, однако на этом все. Такая, значит, образовалась окружающая среда. Видимость четкая, слышимость тоже, и ноги не ватные, и руки не пронесут мимо рта ни вилку, ни ложку, но сохраняется впечатление вялого шествия сквозь толщу сметаны, приправленной без лишней пикантности. Сытная атмосфера, умиротворение и тепловатое желание близости. Аппетитное плечо. Потрогать подушечкой пальца – образуется ямка. Действительно, это очень неплохо, теперь нужно двумя, а лучше всеми. Все равно вокруг нет ничего, кроме этого плеча. Вернее, найдется, но совершенно не интересное.

– Как вас зовут?

Это очень, очень важно. Полное белое лицо, рыжие кудри. Неожиданно тонкие губы, бледные. Сонный доброжелательный взгляд. Не груди – пшеничные хлеба. Ночная рубашка старинного образца. Небось, еще бабушкина.

– Меня зовут Татьяна. Таня.

Ровно и правильно. Реплика из учебника иностранного языка. Голос звучит как через подушку. Нет, не так. Он внятный, просто смешивается со сметаной. Или это туман? Такой называют молочным. Но видно отлично, вплоть до мельчайшей крапины. Как это зовется? Веснушка, да. Груди пшеничные, а веснушки ржаные.

– Очень приятно. Меня зовут Евгений. Женя.

Зачем он сказал? Она не спросила. Очевидно, так принято. Он смутно припоминает, что это правило хорошего тона. Откуда вдруг прилетело это слово: «правило»? Что оно означает? Вспомнил, но можно и даже нужно забыть, ибо это снова не важно. На свете вообще нет важных вещей, кроме грудей и кудрей, которые, как он выяснил, именуются Таней.

На свете – где это, между прочим? Наверное, здесь. А где он, собственно говоря? Не имеет значения. Не следует останавливаться, между ними протянулась невидимая дуга. Мерцает болотное электричество, которого мало для ослепительного накала, но они превосходно обойдутся без высокого градуса.

Голый он, что ли? Нет, пока в трусах. Вчерашних. Нехорошо, следовало сменить. Откуда ему было знать? Он думать не думал, что появится Таня. Вчера. Когда это, позвольте спросить? Что означает – вчера? Когда он был дома, что за ненужный вопрос. Он отлично помнит свой дом, просто сейчас ему недосуг восстанавливать постороннее, не относящееся к делу. Пора брать Таню за руку. Или за колено? Вон оно высунулось из-за стола. Похоже, она расставила ноги. Ее собственная рука шурует где-то внизу, и Таня дышит все тяжелее.

Наверное, это не вполне прилично. Если бы не ответная готовность Тани, он никогда не посмел бы. Они же совершенно не знакомы и даже не лежат, а сидят за столом. Да не одни, по соседству еще какие-то люди, тоже друг против дружки. Стол большой, раздвижной, поначалу обманчиво круглый, но в нем сокрыты две доски, которые, если вынуть и вставить, волшебным образом превратят его в праздничный.

Как славно это звучит – вынуть и вставить. Этим-то он и должен безотлагательно заняться. Тем более, что осуждающие не осуждают и даже не смотрят. Они разомлели не меньше, чем он. Такие же тет-а-теты, и это немного напоминает свидание в тюрьме, когда возлюбленные сидят, разделенные стенкой, и страдальчески переговариваются по телефону, не имея возможности соприкоснуться. Разница в том, что здесь без барьера. Достаточно протянуть руку.

Но почему тюрьма? Где он видел подобные встречи? В кино, разумеется. Удивительное дело: спроси его сию секунду о кинематографе, он не сразу сообразит, о чем речь, потому что это дело даже не третьестепенное, его важность стремится к нулю.

– Женя, – выдыхает Таня и наваливается грудью на стол.

Сметана вскипает. Разрозненные стоны, лаконичные обращения учащаются, напоминая вялые пузыри. Он тянется, слабо улыбается и вдруг кривится: зуб. Таблетка усвоилась целиком, вывелась и больше не действует. Мощное снадобье, рассчитанное часов на восемь – стало быть, он принял ее с утра, а теперь уже скоро вечер. В соусе образуются прорехи, зуб начинает ныть, и это похоже на комариное пение все ближе к черепу. Комар не отвяжется, как и боль.

Где он, черт побери? Кто эти люди и куда его занесло?

Раздаются проникновенные голоса:

– Соня…

– Шурик… дайте мне подумать минуту.

– Лида… как вы посмотрите на то, что я поищу, где бы прилечь?

– Родька, я тебя не узнаю…

– Наташа, я никак не ожидал…

– Андрей, а вы умеете стоя?…

– Женя, вы на меня не смотрите, – жалуется Таня. Говорит она хрипловатым дамским басом.

Невидимое дикое сверло проворачивается, и боль восходит по черепу. Общество, истекающее пованивающей слюной, обозначается резче. Пелена разрывается в лоскуты. Он берется за щеку, обводит взглядом помещение. Обычное, ничем не выдающееся жилье: старое пыльное кресло, бурый комод, гладильная доска в углу, тахта, тумба, древняя радиола. Шторы задернуты, но щелка осталась, и за окном еще или уже довольно светло. Календарь с белой розой, год текущий. Который? Тот самый, правильный. Девяносто седьмой. Люстра в три рожка. Ваза с сухими цветами. Портрет какой-то старухи с огромными щеками; траченные молью салфеточки с кистями, сальными на вид.

Порази его гром, но он не понимает, куда и как угодил. Он собирался к врачу. Его одолел довольно опасный недуг, от которого следовало избавиться как можно скорее. Зубная боль явилась неожиданным довеском. Да, теперь он точно помнит, что принял таблетку. Запил молоком, потому что разъедает желудок. Дальнейшее потонуло в соусе. Купание в тумане оказалось приятным, хотя он понимал задним умом, что плавает в гадости. Соус каким-то бесом навязывал ему мысль о первостепенной важности происходящего, и думать о посторонних вещах настолько не хотелось, что почти не удавалось. Однако заново разболевшийся зуб расставил приоритеты иначе.

– Кто вы такая, Таня?

Рыжая расстегивает пуговку. Редкое богатство. Зуб глухо отбивает ритм, и это похоже не то на часы с бесконечным боем, не то на мерный колокольный звон.

– Соня, положите мне руку сюда…

– Вставайте, Лида, сейчас меня разорвет…

Вдруг он с грохотом опускает на стол кулак и гаркает:

– Прекратите!..

И все поворачивают головы.

2

Лидия – длинная, как мидия. Андрей, Андрюшка – сбоку макушка. Не чтобы натянуть рифму, а потому что пробор и впрямь на виске. Густейшая грива пегих уже волос при полном отсутствии лба. Родион… ну, с этим понятно. Боров, раздетый. Бока нависают так, что не видно трусов. Шурик-ханурик в кителе на голое тело. Танковые войска. Старший лейтенант. Соня… поня? жаконя? Самая симпатичная здесь, смышленые глазки. Правда, немного выдается нижняя челюсть. Шутят, что это неудобно при насморке – или кстати, наоборот. Наталья без тальи, кубышка с лиловыми губками-валиками. Ну и опять же – Татьяна, почти без изъяна, если бы не мелкие рыжие завитушки и малость выпученные глаза.

Выморочное виршеплетство исчерпывает себя на личном соображении: квартира, где торчал Евгений, была поганый уголок.

Капроновый тяж, образованный зубной болью, удерживает его на весу; удар кулака, будучи повторен, как будто приподнимает общество в воздух, и все лениво понацепляются к щиколоткам, готовые рассыпаться под клейким наплывом соуса, который хочет вернуть свое.

Он же не теряет времени:

– Что здесь происходит?

Волосы липнут ко лбу дебелого Родиона. Алый язык воровато скользит по губам.

– Родя, – произносит Соня.

Ее срывает в сметанную похоть. Родя падает тоже. Боль победно растопыривается, распирая дупло, и Евгений осознает, что нет ни соуса, ни вообще тумана. Есть комната и восемь человек в ней, включая его самого. Все более или менее обнажены. Синхронная страсть обволакивает, как незримая сфера, рождаемая гулким музыкальным инструментом. Евгений скашивает глаза на Таню. Та раздосадована и хочет скорее размякнуть опять. Зрачки подергиваются пленкой, напоминающей жабо смертельно ядовитого пластинчатого гриба.

Осыпаются остальные; они не снимались с места и воспарялись воображаемо, теперь они просто больше не смотрят на Евгения.

Грохочет кулак. Под руку попадается случайное блюдце, оно летит на пол. Компания вздрагивает. Евгению ясен секрет пробуждения. Зубная боль действенна, но мало ее, и он подбирает осколок, чиркает по руке. Ясности прибавляется.

– Почему? – тупо спрашивает Шурик-танкист.

Евгений, не отвечая, тянется и успевает черкануть по голой безволосой груди. Шурик кривится, лицо у него уже не такое баранье. Безобразно расползается кровь.

– Кто вы, где мы? – выкрикивает Евгений.

Шурик приоткрывает рот и подозрительно озирается. У него густые брови, высокие скулы. В роду побывал якут или калмык. Татарин, мордвин.

Лидия потерянно изгибается черной струной. Евгений встает. Пушечное мясо в ногах, килограммов двести. Прилагая великие усилия, он доходит до вазы, бросает на пол цветы, почти невесомые от старости и похожие на мертвых мотыльков. Взбалтывает, улавливает плеск. Размахивается и окатывает Таню тем, что осталось. Та чуть шарахается и начинает хлопать глазами.

– Почему вы хозяйничаете? Дома у себя пачкайте!

– Да, я не дома, – кивает Евгений, берясь за щеку и тут же отнимая руку: пусть болит, истинно нет худа без добра. – А где?

– У меня, это мой дом, – хрюкает рыжая, утираясь.

Она успокаивается, пленка затягивается. Ряска, потревоженное болото. Евгений замахивается стеклом. Танкист перехватывает его руку.

– Что это вы разошлись?

– Вы не понимаете? – огрызается тот. – Нас гипнотизируют! А боль приводит в чувство!

Шурик ищет, чем вытереться. Кровь у него не хлещет, но красные, уже подсыхающие разводы выглядят неприятно.

– Не видите, я с дамой, – бормочет танкист.

Ему уже и не больно. Евгений тоже понемногу привыкает. Татьяна и думать забывает о цветах. Она выставляет лопатой язык и дерзко слизывает натекшую каплю, глядя Евгению в глаза. Соус обволакивает собрание. Соня уже сидит у Родиона на коленях. Андрей встает, огибает стол, заходит Наташе за спину и становится на четвереньки. Та размыкает тугие губы, смеживает веки, не поворачивается и ждет. Никто не знает, какую штуку отмочит Андрей – никто на них и не смотрит, но его откровенно животная повадка сродни пряной приправе, и собрание безотчетно вбирает скотскую остроту. Их надо бить по головам, понимает Евгений, бить и бить. Ему хочется этого все меньше. Пока силы есть, он шарит по комнате взглядом и, наконец, упирается в утюг. Прикидывает длину шнура. Ищет удлинитель. Замечает его под креслом, тот свернулся кольцом. Соус начинает вести себя странно. Он будто реагирует и настораживается. Евгению чудится, что тот начинает заползать в него снизу и вроде как неуверенно разогреваться. Еще не жжет, но может. Кто-то мучается сомнениями и раздумывает, вмешаться или нет. Скорее всего, этот некто читает мысли, но не дословно, а лишь угадывает общую направленность.

Евгений улыбается Татьяне и гладит по шее. Та начинает мурчать. Жжение отступает, не успев напитаться мощью. Евгений не задерживается и словно рассеянно движется к креслу, прихватывая по дороге утюг. Сметана разогревается, вползает обратно. Теперь придется действовать быстро.

Вилка. Розетка номер первая. Еще одна вилка. Розетка номер вторая. Жжет все яростнее, про зуб уже можно забыть. Кто тут поближе, Лида? Потрогать Лиду, это должно помочь. От них и ждут, чтобы они разожглись друг на дружку. Принудительное спаривание, злонамеренный эксперимент неустановленных лиц. Танкист, имеющий на нее виды, ошеломленно глядит на Евгения, как на внезапную вошь. Лида не реагирует, а жжение набирает силу. Только Татьяна, значит. Не время разбираться в этой тонкости. Утюг уже нагрелся. Сметанный соус – дело, конечно, не в нем, он лишь орудие, но пусть будет как бы в нем – спохватывается, угадывает намерения. Поздно. Евгению ясно, что он управится.

Раз! Утюг вжимается Лиде между лопаток, и та визжит, как резаная свинья. Два! Соня подскакивает, но вместо визга – воет. Родион тянет пухлую лапищу – три! Мат-перемат. Сметанный покров, местами успевший образовать коросту, рвется в лоскуты. Евгений, если напряг бы воображение, сумел бы нафантазировать чавканье и хруст. Но ему не до этого, ибо раскаленная лава теперь колышется близ сердца. Четыре! Андрею достается в лоб, которого нет, и пахнет паленой шерстью. Трещит седина. Пять! Компанию попустило, все начали что-то соображать, еще не ошпаренные привстали. Наташа, не понимая бедлама, пытается нырнуть под стол, и получает в поясницу, где мигом прожаривается большое шероховатое пятно. Танкист Шурик, забывший о порезе, пытается перехватить руку Евгения. Не то положение, чтобы миндальничать. Шесть, в лицо! Лейтенант издает глухой стон и отшатывается. Пелена уже падает, падает, падает, чары рассеиваются. Татьяна очень кстати вываливает груди, хотя и в заполошности. Семь! Восемь – себе! Уже теряя сознание от боли в потрохах, Евгений прижимает утюг к щеке. Железная подошва сурова, и он орет. Он и вправду лишается чувств.

3

– Надо маслом. Здесь есть масло?

– Вы с ума сошли, никакого масла! Только холодной водой.

– Перестаньте бредить. Врач, что ли?

– Именно так!

– Ну и помалкивайте, разное говорят! Можете мочить, если нравится, а я намажу.

Пелены больше нет. Вернулись запахи, вкусы, цвета, обертоны. Они и не исчезали, на них не обращали внимания. Другое дело – прояснившееся сознание. Сумерки, однако вокруг ослепительно ярко. Не приходится сомневаться, что это иллюзия. Эффект контраста. От этого – новая парадоксальная оглушенность. Общество занято какой-то чепухой и спорит, чем себя обрабатывать, тогда как уместнее озаботиться главным: бежать без оглядки. Но вместо этого все суетятся, галдят, перебирают аптечку, которую спешно приволокла Таня. Родион разматывает бинт, Шурик плещет в лицо из-под крана. Лидия заливается слезами и просит взглянуть на ее спину. Евгений иссяк. Совершив посильное должное, он впадает в прострацию. Щека лоснится от растительного масла. Он уступает бразды любому, кто подберет. Такой находится: это доктор Андрей, пострадавший меньше других.

Он не сразу соображает, как обратиться к собранию.

– Слушайте, все! – возглашает он наконец. – Давайте выберемся отсюда, а уж потом остальное. Мне кажется, нас отравили или подвергли внушению. Возможно, то и другое. А похитили – наверняка.

– Правильно, – бормочет Шурик и выбегает в коридор.

Там вешалка с какой-то одеждой; ящик для обуви; рожок, увенчанный кукишем; пара дверей с табличками – слон, поливающий себя из хобота, и такой же второй, пристроившийся мочиться. Шурик, по-прежнему в кителе и несвежем исподнем, осуществляет хищный скачок и оказывается у старой деревянной двери с цепочкой и парой древних крюков, без глазка.

Танкист внезапно краснеет поверх ожога добавочно, по ноге бежит бесшумная струйка, собираясь в пенную лужицу. Он разевает рот, превратившийся в пасть, и принимается не то ухать, не то ахать, как если бы не справляясь с неким непристойным, крайне настойчивым воздействием с тыла. Ему кажется, что его посадили на железный кол и подали электрический ток, а в лицо задышал опарыш толщиной в ногу. Резкая боль сливается с омерзением и чистым ужасом, которые не имеют зримой причины и объявляются в чистом виде, как будто в положенные мозговые области воткнули гнилые гусиные перья. Нет в мире силы, которая заставила бы старшего лейтенанта взяться за дверную ручку.

Рыжая Таня видит происходящее и проявляет смекалку. Ей нечего объяснять, результат налицо. Впечатления военного наглядны и убедительны. Она устремляется к окну, намереваясь распахнуть его и позвать на помощь, ибо выпрыгнуть с четвертого этажа возможности нет, и Тане ли как хозяйке это не знать. Она тянется к раме и моментально опорожняет кишечник. Из горла исторгается писк. Ее не отбрасывает волшебная сила, причины скрываются собственно в Тане. Она оседает кулем, и окружающие жмутся к стенам.

Никто ничего не понимает, за исключением главного: к двери нельзя. С окном то же самое.

– Сядем, – предлагает Родион. Дрожащий голос его – уже.

Таня кое-как поднимается, оскальзывается, упрямо снова встает и спешит в ванную. Евгений прислушивается: похоже, он вообще не ждет добра от всяких дверей. Однако шумит вода: обошлось. Журчание смешивается с потерянным воем.

– Давайте сядем, – соглашается Андрей.

Из коридора, пошатываясь, является Шурик. Безумным взором он шарит по комнате, пока не натыкается на обмундирование. Берется за брюки, не попадает в штанину.

– Подождите, сейчас ванная освободится, – возражает Лида, морщась от боли. – Вы мокрый.

– А? – вскидывается тот.

Ничего не соображает.

– Делайте как хотите, – Лидия машет рукой.

– Дождемся хозяйку, – говорит свое слово Соня.

– А кто хозяйка? – удивляется Наташа.

– Которая в ванной сейчас. Она сказала.

Та поджимает губы.

– Я не слышала.

– Вам было не до того, – вмешивается Евгений. – Странно, что вы запомнили, – обращается он к Соне. – Вы тоже пребывали во власти чар.

Тут оживает Наташа, она расхаживала взад-вперед. Наташа, перебирая толстыми ножками, как на колесиках торопится в ванную. Вскоре оттуда доносится брань. Наташа возвращается, волоча за собой Таню, на которой всего-то и есть полотенце. Та упирается, и Наташа хватает ее за волосы, тянет, пригибает к столу.

– Признавайся, ведьма!

– Я ничего не знаю! – вопит хозяйка.

– Отпустите ее! – гремит Андрей. – Дело не такое простое! Она, скорее всего, тоже не в курсе!

– Это ее дом! Она не может не знать!

– Ничего не знаю, – клокочет Таня, делает резкий рывок и с силой отталкивает Наташу. Полотенце разворачивается, падает.

Всем наплевать. Таня нагибается, поднимает. У Евгения екает в груди. Вернулся туман повального любострастия? Нет, другое. Он делает шаг и будто бы ненароком прикрывает ее. Столько всего случилось, что он уже не думает о зубе, но сметанное наваждение не спешит возобновиться.

– Назовите ваш адрес, – приказывает Андрей.

Он старше всех, лет тридцати семи, и вроде бы метит в вожаки. Непонятно, зачем ему верховодство. Евгений склоняется к мысли, что это происходит непредумышленно.

Татьяна называет.

Все уже расселись за столом, как сидели. Кроме Сони и Родиона, те устроились рядышком, а не друг против друга. Накинули кое-что на себя, отыскали в куче. Да, на полу еще остается одежда. Они раздевались. Впрочем, не помнят, как и зачем. Почему-то не догола. Странно для спаривания из-под палки.

– Впервые слышу, – заявляет Лида.

Общество кивает. Никто здесь раньше не бывал.

– Чего мы беса гоним, – басит Родион и взмахивает поджаренной лапой. – Давайте позвоним, если не можем выйти. В милицию, скорую – все равно!

– Розетка вырвана с мясом, – парирует Таня созвучным баском.

Она смутно помнит, что сделала это своими руками, но признаваться не хочет.

Родион глухо матерится.

– А с собой ни у кого нету?

Собрание переглядывается. Моторолы – новинка элитная, обычным смертным в диковину. Танкист вообще не понимает, о чем идет речь, и удрученно таращится в календарь: девяносто семь. Сентябрь. Он человек подневольный. Очевидно, ему грозят особые неприятности.

– Соседям стукнуть! – не унимается Родион. – В стены, пол, потолок!

– Нет никого, – шепчет Таня. – По этой лестнице я осталась одна. Дом расселяют.

4

Тикают часы. Тишина гробовая, вот и слышно. Это немного успокаивает. Уютный звук. Домашний. Взбесились, с позволения сказать, лишь выходные отверстия – так прикидывает медик Андрей. Он не объявляет очевидного. Он, между прочим, не уверен и в часах. Ни в чем нельзя поручиться.

– Там очень плохо? – обращается он к Шурику, кивая на дверь.

– Я чуть не загнулся. – Лейтенант мрачен. – Хозяйка не даст соврать. Думаю, на входе установлена какая-то лучевая пушка. Может, инфразвуковая.

– Бред, – говорит Родион.

– Почему сразу бред? – заступается Лида. – Военным виднее.

Наташа, растерявшая следственный энтузиазм, начинает подвывать, и Таня прощает ей покушение на рыжие кудри. На сцене вновь появляется аптечка. По комнате растекаются запахи мятные и камфорные. Они кажутся весьма уместными в дряхлой, как выяснилось, квартире, где вместо Тани было бы правильно жить старушке.

– Это важно, но сейчас не главное, – говорит Евгений. – Лучше попробуем восстановить события, тогда будет понятнее, что делать. Может быть. Все равно, насколько я понимаю, никто не рискнет повторить попытку сбежать. Давайте, начнем с вас, – приглашает он Шурика, который к нему ближе всех.

– Я ничего не помню, – отрезает танкист. – Я шел в Академию. Очнулся здесь. Это все.

Тучный Родион недоверчиво хмыкает. Правда, его отчет не менее лаконичен. Он успешный переводчик-синхронист, озвучивает фильмы. Лег поздно, дома, очухался благодаря утюгу. Евгений – мастер спорта по фигурному катанию. Проснулся, имея в планах отработать тулупы двойные, тройные и четверные, однако вмешалась зубная боль. Он принял таблетку, собрался к врачу. Дальше, как принято выражаться, провал. Таня смотрит на Евгения удивленно. Тот настоящий богатырь для фигуриста. Лед под Евгением, наверно, трещит. Евгений без всякой нужды добавляет, что катается под песню «Вдоль по Питерской» – и попадает, так сказать, в цвет.

– Мы бегаем по утрам, – сообщает Наташа. – С Лидой, по набережной.

Она кивает на долговязую соседку. Лида настолько испугана, что не в состоянии даже кивнуть, и только рябь пробегает по носатому лицу.

Андрей скребет горелую шерсть.

– Позвольте пару вопросов, это касается всех. Не возникло ли перед провалом странного ощущения – резкого запаха, звука, вспышки? Чего-то еще?

Пустые надежды. Никто ничего подобного не испытал, да и сам он не слышал о случаях массовой эпилепсии, способной вдруг поразить разбросанных по городу и ничем не связанных между собой людей.

– Четвертый этаж, – бурчит танкист. – Бросить бы простыни.

– Попробуйте, – бормочет Таня, но Шурик просто болтает.

– Выведите нас кто-нибудь, – шепчет чернявая Лида, близкая к истерике.

От Родиона скверно пахнет. Обильный пот отличается редкой едучестью. Андрею вспоминается цирковая арена с опилками.

– Есть одна странная вещь, – спокойно произносит красавица Соня.

– Одна? – усмехается Евгений.

– Не цепляйтесь к словам. Если я правильно поняла, здесь собрались незнакомые люди. Кроме нас, – она кивает на Родиона. – И вас, – она обращается к толстой Наташе и тощей Лиде. Но вы бежали по набережной. Если вас похитили, то ясно, почему обеих.

Наташа ничего не понимает, но рада слышать речь ровную и размеренную. Лида пребывает в прострации. Мужчины напряжены, лейтенант шевелит ежиком-скальпом.

– Но мы-то с Родькой не были вместе, – значительно продолжает Соня. – Мы угодили сюда с разных концов города. И это удивительно.

– Совпадение, – предполагает доктор.

– Фантастическое, – пожимает плечами та.

– А все остальное, разумеется, вполне правдоподобно.

Беседуя, собравшиеся морщатся. Ожоги болят. Коллективная признательность находчивому Евгению смешана с неприязнью.

– Фантастично для произвольного выбора жертв, – не унимается Соня. – А для системы, может статься, очень даже логично.

– И в чем система? – Андрей немного раздражен на Соню. – Знаете – так не томите.

– Понятия не имею.

– Спаривание, – выпаливает Евгений. Его давно подмывало сказать. – Вспомните, что творилось за этим столом. Без пяти минут групповик. Слюни текли!

Родион предлагает невпопад:

– Можно выставить в форточку флаг. Или разбросать записки.

– Вот вы и бросайте, – подхватывает Таня. – Я близко не подойду.

– Вы все выдумываете.

Это Лидия. Она вот-вот впадет в детство.

– Может быть, – соглашается доктор. – Был у меня пациент, пил отраву. Буянил, привязали его. Когда он в первом приближении оклемался, не сумел разобраться, куда попал. Достроил непонятности ужасами. Вообразил, будто некто злонамеренный захватил его с мутными и страшными целями. На соседней койке кто-то храпел, и бедняга решил, что это и есть похититель, еще и людоед, который зачем-то прилег поспать…

– Как вас там? Андрей? – Лидии хочется грубить. – Я видела белую горячку, не надо меня сравнивать.

– Да я не вас, – защищается тот, но его история не нравится никому.

Дотошная Соня формулирует четко:

– Какова вероятность того, что при случайном захвате восьми жителей в многомиллионном городе попадется знакомая пара?

– Вы математик? – спрашивает Евгений.

– Она экономист, – угрюмо встревает Родион, улавливающий сарказм.

– Я тоже, – зачем-то сообщает Наташа. – Мы с Лидой.

– Ну, обалдеть теперь, – бурчит лейтенант.

Офицерская позолота оказывается непрочной. Шурик и раньше не блистал, теперь же гусарская лакировка шелушится и лезет с него клочьями. Он уже расположен буквально хамить дамам. Он тоскливо таращится на окно, за которым прилично стемнело, но еще проступает колодезный двор.

Остальные дружно припоминают, что пострадали от утюга, и начинают украдкой дотрагиваться до больных мест, морщиться, хмуриться, метать в Евгения озлобленные взгляды. Шурик отвлекается от окна, принимает участие. Евгений испытывает тот же порыв. Но не только. Он встречается глазами с умной Соней. До нее начинает доходить, пока не облекаясь в слова. Евгений трогает лицо, послушно кривится в унисон.

– Как по команде, – бормочет он.

– Нас что-то связывает, – кивает Соня. – До сих пор. У нас болит сообща.

Евгений щиплет себя за обожженную щеку и пристально ищет взглядом единого отклика. Его нет. Но подозрения не покидают ни Евгения, ни Соню.

– Вот что, – говорит он. – Давайте возьмемся за руки.

– Чтоб не пропасть поодиночке? – Андрей циничен и ехиден.

– Да, лучше разом…

– Детский сад, – хрюкает Родион.

Однако ловит Соню, сжимает ей пальцы. Та, помявшись, тянется к Тане. Не проходит минуты, как цепь замыкается.

5

Догадлив ли он или ничтоже сумняшеся рассекает все тот же сметанный соус, держась назначенного стрежня? Мгла, разумеется, не исчезла. Наваждение сохраняется, чему доказательство – невозможность проникнуть за пределы жилья. Так или иначе, его догадка блистательным образом подтверждается. По цепи течет электричество. Условное определение. Томление на грани тошного и приятного, отличное от прежней сметаны отсутствием вожделения. Но не только. Оно кое-чем раскрашено, именно – оттенками чувств, которые передаются друг другу. Трансляция довольно груба и размыта. Мыслей не уловить. Однако Евгений улавливает всеобщий страх, в составе которого Лида располагается к набожности, Таня – к обеспокоенности судьбой имущества, Родион – к желанию бить и крушить. Они, в свою очередь, постигают, что сам Евгений боится чего-то еще помимо происходящего и что-то скрывает. Старший лейтенант проголодался, Соня пытается отгородиться от завладевшего всеми соборного чувства и жить своим умом. Но выделиться в отдельный элемент она не может. Доктор Андрей, несмотря на легкий гонор и поползновения к руководству, готов идти на любые уступки и договариваться с неустановленной закулисой. Наташе стыдно. Они раздеты все, в той или иной мере; танкист обмочился, а хозяйка обделалась, и совестно каждому, но пуще почему-то Наташе. Возможно, по причине исходной непривлекательности. Наверное, она успела забыть, что часом раньше до крайности возбуждала Андрея.

Настроения струятся по контуру. Очевидно, это сродни телепатии, однако никто не удивлен. Собравшиеся слишком озабочены неопределенностью и опасностью положения. Но в планы тюремщиков не входит неизвестность. Возможно, они передумали после того, как мятежный Евгений не пощадил живота своего и применил утюг. Внезапно общество разом, без всякого внятного повода, осознает, что близится миг откровения. Кто бы ни заточил их в эту квартиру, он скоро проявится и обозначит свои намерения. Лида мелко дрожит. Она не исключает чертовщины. Андрей морщит лоб и выступает гипнотизеру навстречу, склоняясь к вдумчивому разбирательству. Танкист, похоже, тоже навострился, почуяв привычное: приказ или хотя бы вводную.

Когда к ним начинают обращаться, они воспринимают сначала образы и понятия, слова подоспевают мигом позже. Ни звука ни слышно, ни зги не видно, однако в переводе на обычную речь раздается приблизительно следующее:

– Здравствуйте, старички.

За этим, если разложить по полочкам, чохом следует нечто вроде «спокойно», «не надо метаться», «никто не сделает вам ничего дурного». И снова «здравствуйте». Однако.

Далее им даруется не зрелище, ибо не видит опять же никто ничего и над столом по-прежнему пустота, но представление. Которое если описывать как зрительный образ, то может быть уподоблено сгущению атмосферы и возбуханию кляксы, что вырастает в каплю, сгусток, карикатурный пень. Рисованный, трехмерный, он тянется и обрастает мелочами: чешуйками, клювом, продолговатой бородой и пышными закостенелыми бровями. От Родиона и Сони расходится волна припоминания, затем недоверчивого узнавания. В усеченной по пояс фигуре угадывается нечто младенческое. Оторопь за столом мешается с умилением. Отвращение разбавляется гордостью и восторгом. Всем, кто сидит за столом, есть до прибывшего какое-то дело. Полупень неподвижен и вроде вообще не жив. Он выглядит неодушевленным предметом.

– Родион, мы же такого видели, – заговаривает Соня. – В сквере с фонтаном.

Ее не поддерживают, но и не затыкают. Она и сама замолкает, чтобы воспринимать дальше.

Резная колода нарекает себя Сычом.

Действительно, похоже. Не сказать, чтобы точно птица или вообще животное; скорее, она смахивает на былинного наполовину волхва, на другую половину – богатыря, но «Сыч» успешно передает сущность и настроение, схваченные в дереве. Если это дерево. По чурбану пробегает еле заметная рябь. Его обращение кажется диким. Ему внимают молодые люди. Не спишешь и на фамильярность, ибо их сверстники давно не называют друг друга старичками. При этом узники едины во мнении: да, это именно Сыч. Им даже чудится, будто они узнают его – все, не только Соня и Родион. Их охватывает странное волнение.

Умозрительный нарост продолжает речь, не размыкая губ и, соответственно, чревовещая:

– Чтобы не ходить вокруг да около, покажу вам семейный альбом.

Тот и впрямь образуется, зависает, раскрывается. Перелистываются страницы. Мелькают поблекшие цветные фотографии. Соня и Родион, жених и невеста, на ступенях Дворца. Шурик в погонах, застывший истуканом в обществе Лиды – стереотипное фото в окружении колосков, розочек и ангелочков. Наташа с Андреем засняты примерно так же, но без виньеток. Таня и Женя стоят в полный рост, обнимая огромный букет гладиолусов и хризантем. Альбом захлопывается.

– Приятно и необычно вас видеть, дорогие прабабушки и прадедушки, – признается Сыч.

Диалог, наверное, невозможен технически. Нарост и не ждет ответа. Он солирует, и его речь понятна не до конца и не всем.

– Не буду морочить вам голову мелочами. Выражусь коротко: успехи биологической оцифровки породили возможность персонального структурного моделирования. Являясь плоть от плоти вашим потомком, я выполнил над собой определенные трансформирующие действия. Результатом явились краеугольные способности к Интроспекции и Самостроительству. Я полагаю эти принципы во главу угла каждого сознательного члена нашего общества. В коллективном варианте они преобразуются соответственно в Прагматический Историзм и Упредительное Огораживание…

В комнате царит мертвая тишина. За окном разливаются густые чернила.

– Деятельная Интроспекция позволяет погружение в персональную генетическую память и обращение к пращурам вкупе с умением стимулировать их действия… Мой нынешний образ позаимствован у бабушки Софьи и дедушки Родиона. Он оптимально выражает национально-этнический архетип…

– К пращурам, – эхом повторяет Лида, а следом – все.

– Мои возможности не безграничны, а окружение враждебно…

Вокруг Сыча намечается шевеление. Картинка размыта, но можно понять, что на него прут какие-то личности с вилами и кольями. Тут же и отлетают, будто наткнувшись на упругую стенку. Лик Сыча начинает выражать обиду и расположенность к плачу. Конечно, это иллюзия. Черты лица – может быть, морды – по-прежнему неподвижны. Но впечатление сохраняется, и по цепи пробегает неубиваемое единокровное сострадание. Оно вплетается в устойчивый животный ужас.

Внезапно Сыч начинает петь:

– Чтобы жизнь повторилась сначала, загляните в семейный альбом.

Он сбивается, перескакивает наперед:

– Все нам дорого, каждая малость, каждый миг в отдаленье любом… Чтобы все это не потерялось, загляните в семейный альбом!

Песня старовата даже для пращуров. То, что ее распевает правнук, превратившийся в статую, нагоняет жуть. Сыч, расстаравшись, пытается соорудить образ скамеечки, чтобы подставить ее под себя. В будущем, очевидно, сохраняются некоторые железобетонные стереотипы. В частности, именно так, по его мнению, должен выглядеть внук, выступающий перед бабушками и дедушками. Тулово значительно и неподвижно. Короткие ножки, которых нет, самозабвенно топочут в коротких штанах, напоминая поршни.

Сыч осекается.

– Ваша гражданская и родственная обязанность – оказать мне содействие. Бабы, деды, – говорит он без всякого перехода и не смущаясь понижением пафоса. – Пожалуйста, помогите.

6

Картина вырисовывается примерно следующая.

Потомок собравшихся воспользовался достижениями науки и техники, суть которых оные пращуры уразуметь не способны, и превратил себя в неуязвимое, вольнорастущее на ровном месте образование, напоминающее по модусу вивенди и операнди гриб. Конечно, неуязвимое до поры. На всякую гайку находится болт. Сыч, изобиловавший амбициями, вознамерился распространить свое существо на всю географическую среду обитания, но обнаружил, что сил у него для этого маловато. Тем временем его активно атаковали разнообразными силами и средствами, ибо всерьез опасались тотального поглощения Сычом.

Защитное поле, им образованное, грозило треснуть, и Сыч возымел намерение улучшить свою генетику и перестроиться для самостийной оптимизации окрестностей в самом широком смысле. Применив волшебную способность к помянутой Интроспекции, он погрузился в себя и донырнул до прадедов и прабабок. Дальше не сумел. Родственные узы оказались не пустым звуком. Дотянувшись до предков, Сыч сумел оказать на них гипнотическое влияние и заманить в дом прабабушки Тани.

– …Жизненно важно, чтобы вы поженились пораньше, – объясняет Сыч. – Пока здоровые. Прадедушка Шура, например, будет сильно пить. А у прабабушки Наташи до обидного рано разовьется диабет. Все это сильно повредит моей структуре…

Интроспекция и Самостроительство явились не единственными талантами Сыча. Еще одним была Калькуляция. Вычислительная скорость Сыча не укладывалась в голове. Просчитав вероятности, он убедился на девяносто девять процентов в том, что здорово укрепится, если предки поторопятся с совокуплением и наладят себе потомство прямо сейчас, хотя бы и на полу прабабушкиной гостиной. Коллективное будущее не пострадает и станет лишь краше.

Воздействие Сыча на родственников имело пределы. Сил правнука хватило на то, чтобы загнать их в точку сборки и не выпускать, пока не сделают дела. Он признается, что чуть не лопнул, понуждая прабабушку Таню запасаться консервами и прочей снедью длительного хранения.

Таня разевает рот.

– И телефон испортить, – добавляет Сыч с интонацией везучего шалуна, исхитрившегося надуть строгую бабку.

Сидеть им долго, не одну неделю. Сыч должен убедиться в четырех зачатиях. Одновременно он держит на пустыре оборону и постепенно слабеет, невзирая на все свое могущество. Несовершенства генетики мешают ему отладить Интроспекцию так, чтобы улавливать мысли, и Сыч ограничивается мониторингом общих намерений.

– С побегом я справлюсь, – вещает Сыч. – Конечно, я не желаю вам зла, и никто не погибнет. Разить вас насмерть равносильно самоубийству. Но за порог вы не выйдете, и в окно кричать я не дам. Заранее не советую также проламывать стены, потолок и пол.

Вокруг фамильного обрубка натекает лужа, и что-то плещет хвостом.

– А это что? – машинально обращается к нему доктор Андрей.

– Это Пескарь, – спохватывается Сыч. – Не обращайте внимания, забудьте, это совершенно не важно, это просто так, мне помогает здесь…

Похоже, на него наседают. Коммуникативные мощности на исходе, и Сыч спешит досказать. Он просит размножаться под одеялом, если не трудно. Ему неудобно взирать на голых предков, поэтому он не сумел заставить себя раздеть их полностью. Бунт прадеда Жени стал для него неожиданностью. Сыч не в состоянии предусмотреть все. Внутренняя жизнь прародителей остается для него тайной за семью печатями. Он мог бы в нее проникнуть, но мешает естественное табу. Утюг ему не очень понятен, в его эпоху никаких утюгов уже нет. Но что ни совершается, все к лучшему. Он больше не будет погружать пращуров в соус животной похоти. Ему представляется намного более привлекательным сознательное конструирование будущего Сыча. Он смеет заверить собравшихся в том, что старинные представления о влиянии рассудка на закваску в будущем подтвердились. Гражданский подход к предварительному строительству Сыча окажется дополнительным плюсом.

– Я сложился стихийно, но лучше, чтобы сознательно, – повторяет Сыч. – К будущему надо подходить с умом. И мне в таком случае приятнее окунаться к вам. Чем скорее вы слепите моих бабок и дедок, тем быстрее разойдетесь по домам.

Он, как и прежде, ничего не говорит, да и вовсе отсутствует, но создает впечатление. Не покидает чувство, что он доволен и горд. Люди, назначенные друг другу звездами, сошлись прежде срока и могут продолжить себя без пагубного для Сыча промедления. Он предпочел бы нырнуть на большую глубину, да не пускает поврежденная наследственность. Увлекшись, Сыч уведомляет собрание в том, что стоит ему перестроиться и отразить атаки недоброжелателей, завоевать пустырь, накрыть своим колоколом растленные города и сирые пажити, как он, усиленный, откроет скважину неимоверной протяженности и примется за предков совсем отдаленных.

– …Это невозможно, – качает головой Родион, когда видение отступает и цепь размыкается. – У него не получится. Иначе мы тоже бы переделались.

– Откуда нам знать, что нет? – возражает Андрей. – Предлагаю не отвлекаться на временные парадоксы. Действительность такова, что он умеет до нас достать, а мы беспомощны.

– Ой ли? – сомневается Родион. – Не захотим – его и вообще не будет!

– Прекратите! – Таня ударяет кулаком по столу и повергает их в замешательство. – Это ваш правнук! И мой – на секундочку, не забудьте! Он учудил над собой какую-то глупость и попал в беду. Люди мы или нет? Я уж не говорю о том, что родня.

Над столом повисает безмолвие. Оно гораздо тягостнее, чем было до сеанса связи. В реальности происходящего никто ни секунды не сомневается. Единый опыт в зародыше гасит попытки подумать на белое черное. Не удается и наоборот.

Пращуры медленно заливаются краской, осознавая и переваривая. Молниеносная перепалка, случившаяся только что, вдруг утрачивает всякое значение. Румянятся даже Соня и Родион, успевшие познакомиться прежде всех. Евгений один почему-то бледнеет, но Таня посматривает на него и пылает за двоих. Танкист таращится на Лиду, которая близка к помешательству. Долговязая Лида нескладна не только телесно, но и душевно; она существует в общей неуверенности, а потому в пониженной весомости – иными словами, верит всему, боится многого, хватается за пятое и десятое, плюс некрасива и, следовательно, потрясена своим неизбежным замужеством за человеком военным, почти гусаром. Она краснеет гуще всех. Наташа стреляет глазками в Андрея. Тот, по ее мнению, староват. Но это не такая уж помеха делу, напоминает ей недавняя мутная страсть, спровоцированная Сычом.

Часы стрекочут, будто заело цикаду.

Таня встает и удаляется в кухню. Суется в холодильник. Тот доверху набит всякой всячиной. Она неохотно припоминает, что вроде бы да, отоваривалась, и не в один заход. Она даже нащупывает обрывок тогдашней настойчивой, но непонятной мысли: «сидеть будем долго». И это соображение гнало ее, настегивало и понуждало воздержаться от разбирательства.

Вернувшись, она сообщает:

– Продуктов хватит. С голоду не помрем.

– Когда-нибудь кончатся, – отзывается Шурик с казарменным здравомыслием.

– Это, девушки, зависит от нас, – говорит Таня. – Сверим циклы.

Лида отчаянно мотает головой. Наташа оскорблена.

– У меня полторы недели задержка, – отчитывается Соня.

7

Наступает ночь. Родоначальники грядущего пня давно устали, однако идут в пререканиях на четвертый круг, а то и на пятый. Консервы вскрыты, чай заварен. Шурик в сотый раз порывается закурить, но Таня шикает на него и напоминает о несовместимости намеченного материнства с табачным дымом. Того подмывает вспылить, но он вспоминает о кодексе офицерской чести и отступает.

Однако бурчит:

– С вашим материнством еще ничего не решили.

– Здесь вообще нельзя курить, – парирует Таня. Лицо у нее гранитное.

У фигуриста не выдерживают нервы. Евгений свирепым махом сметает со своего пятачка тарелку и банку. Он сидит с краю и никого не задевает. Вилка эффектно вонзается в пол и остается дрожать. Ножик в ужасе пляшет к выходу, как звонкая жаба, хотя совершенно не похож.

Может быть, в ком-то еще и осталась толика умиления, пусть даже собственно в докторе, но она слишком мала для смягчения столь бурного порыва.

– Обсуждаем! – рычит Евгений. – Но что обсуждать? Хотите сказать, что это мой правнук – лишайный шишак, лесное дупло?! Урод из кружка «Умелые руки»? Что это, к дьяволу, за блямба такая, откуда взялась эта адская кочка? Из какой она проклюнулась преисподней? Вы слышите – этого нельзя допустить! Тут нечего рассусоливать!

Однако Наташа, видать, уже решила по-своему. Иначе не объяснить, почему она поднимается первой и неспешно идет прибирать, подтирать и складывать.

– Притормози, – кривится Андрей. Его пегая грива встала дыбом. Все давно отбросили церемонии и перешли на «ты». – Я согласен, только как ему помешать?

– Да не слушать его, и делу конец!

– Он посчитал вероятности, – устало повторяет тот. – Девяносто девять процентов успеха.

– Ничего! – запальчиво отвечает Евгений. – Не сто же! Холодильник опустеет быстрее, чем ему кажется. А с голоду сдохнуть он нам не даст.

– Ну и отправит за харчами хозяйку, как уже было, – встревает танкист.

– Это Антихрист, – неуверенно и некстати предполагает Лида и получает раздосадованного тычка от Наташи, которая сноровисто покончила с уборкой и водворилась на место.

Наташа, судя по всему, привыкла к ее всеядному мистицизму – Лида успела помянуть чертовщину, Божий промысел, четвертое измерение и полтергейст.

Родион и Соня вдруг устраняются от участия в споре. Что-то до них доходит. Они перебираются сначала в угол, а через минуту и вовсе уходят из гостиной. Никто не следит. Вскоре они возвращаются, и Соня держит речь:

– Сочувствую вашему положению, но нам, слава богу, задерживаться незачем. Мы отметились, а потому будем рады откланяться.

Теперь им обеспечено внимание. Безмолвие подобно взрыву, так оно оглушает. Нет в мире вещи важнее, чем возможность отвесить прощальный поклон и броситься из этих гостей в чем мать родила, хотя бы и фонтанируя на бегу всеми жидкостями.

Родион мнется. Потом для всех неожиданно признает:

– Он не такой уж высерок, наш потомок. Снаружи чурбан, а внутри пацан. Может, еще в войнушку не наигрался. Нет, дельный парень! И он к тому же не навсегда такой. Там технология – с ума сойти можно! Захочет – сделает себя пароходом или самолетом. А может, слоном или каким-нибудь великим человеком. Внешне, конечно.

– Откуда ты знаешь? – всхрапывает Евгений.

– А мы с ним поговорили, – отвечает за Родиона Соня. – Спокойно сели, взялись за руки, попросились на связь. Объяснили мое положение. Сказали, что я уже в дамках. Он запустил в меня какой-то интроспективный щуп. С одним человеком, да при его согласии, ему проще, чем с толпой. Проверил, убедился. Извинился, что не увидел сразу. Пообещал сопровождать дедушку на протяжении всего жизненного пути…

– Да, там формируется дедушка, – расплывается в улыбке Родион. – Всего две недели, а он готово дело, определил.

Евгений переглядывается с Андреем. Доктор сдвигает пышные брови, беззвучно вышептывает: «Что?» Евгений мотает головой: после.

– Вы как хотите, – продолжает Родион, – а нам потомство не безразлично.

Соня берет салфетку, ищет ручку, находит огрызок карандаша, пишет.

– Наш телефон. Вы тут решайте. Если договоритесь, позвоните потом…

Родиона переполняет счастье. Его, свободного ныне, вдруг почему-то сильнейшим образом забавляет Шурик. Родион хватается за объемистый живот и гогочет, вбирая китель, взрезанную цыплячью грудь, солдатские подштанники.

– Родня! – басит он одобрительно.

Танкист покрывается пятнами.

– Нам он сразу понравился, – не умолкает Соня, по неизвестной причине испытывая потребность журчать и журчать будто бы в оправдание. – Очень даже симпатичный персонаж. Томился, бедный, в скверике, весь уже ножиком изрезанный.

Евгений мнется.

– Он не видел зародыша, – шепчет он доктору.

– Я понял, – кивает тот. – И что?

– Ничего. – Евгений опять замыкается. – Мне надо подумать, я потом скажу.

Андрей, не мигая, смотрит на Соню и дает ей совет:

– Сделайте аборт. Настоятельно рекомендую. Как врач.

Щеки Сони приобретают пепельный оттенок.

– Благодарю, – цедит она. – Я непременно прислушаюсь.

– Он не позволит, – вдруг вмешивается Лидия. – Неужели не понятно? Он начеку. Ты же видишь, ей страшно.

– Сам себе сделай аборт, – трубит Родион и ловит Соню за руку. – Валим отсюда.

– Болван, – бросает та через плечо. – Твое чадо берут под опеку. Тебя, считай, ангел-хранитель в темя поцеловал, а ты его скальпелем.

– Я позвоню, – обещает Наташа, подчеркнуто безразличная к остальным.

– Я тоже, – кивает Таня.

– Мы попали, – бормочет Евгений.

При этом все поднимаются и бредут в коридор следом за Соней и Родионом. До свободы рукой подать. Сыч не препятствует. Вероятно, он даже усматривает в этом акте воспитательное значение. Чета тормозит на пороге. Родион улыбается, но видно, что через силу. Остающиеся глядят напряженно и жадно, отделенные невидимой стенкой, которая еще лишь начинает сгущаться и то ли есть, то ли сию секунду выяснится, что все-таки нет. Разница четыре шага. Родион шумно сглатывает. Он бодрится, щеголяя заслуженной волей, но не решается тронуть замок. Соня нервно подталкивает его. Родион бледнеет полностью и становится похож на вареник. Задохнувшись, он отпирает дверь и резко распахивает. На лестнице царит кромешная тьма, но каждому мнится, будто нет на земле места светлее. Врываются запахи заброшенного колодца. Никто не дышит. Родион неправильно крестится и делает шаг. Соня, утратившая всякую живость, хватается за косяк. Смежив веки и обнажая зубы ненужным поднятием верхней губы, Родион переступает порог. Ошеломленный, тоже нисколько уже не обрадованный прародительством и вообще о нем позабыв, он застывает и не верит. Но вот разворачивается и скалится лучезарно, словно проглотил без последствий небольшую питательную планету. Соня отважно шагает следом. Родион успел раскинуть руки и принимает ее в победоносные объятия. Шурик и Лида еще не рука об руку, но уже бок о бок, срываются с места одновременно, не сговариваясь, и валятся на пол в полуметре от цели. Оба корчатся, их выворачивает. Соня и Родион пятятся. Их радость омрачена, лица меняются и выражают теперь сочувствие вкупе с необоримой брезгливостью.

Конец ознакомительного фрагмента.