Письма с 27 июня по 22 октября 1914 года в бытность начальником штаба 2-й казачьей Сводной дивизии
Дорогая Женюша!
Начинается второй день моего житья, сейчас 9 часов утра, и в окно моей комнаты смотрит на меня прекрасный день – теплый и слегка пасмурный. Хозяйки меня встретили приветливо, и вчера с одной из них я наговорился вволю. Пока живу один, так как Лев Трофимович [Думброва] поселился в другом месте. Хлопот вчера было целая масса. Начальник дивизии[8] приехал сегодня – в 3 часа дня. Много хожу по саду и думаю все о том, как скоро получат реальную форму «достоверные сведения»… Думаю и о пустяках, – сад так запущенно хорош, вблизи много цветов, которые пахнут страшно сильно, внизу речка, пробивающаяся кусками сквозь зелень… Хорошо. И только вас нет, которых крепко обнимаю и целую. А.
Дорогая Женюша!
Пишу тебе из Межибужского замка. Настала у нас горячая пора, и сегодня Легкомысленный уже в хорошей работе. Наше положение с переходом сюда вышло довольно пиковое и трудно сказать, как мы из него выкрутимся.
Я все нет-нет, да и задумываюсь о своих двух подписях. На всякий случай заяви в банке мальчику, что сидит у текущего счета, или даже твоему длинноносому знакомцу, что в мое отсутствие из Каменца по моим чековым требованиям будешь получать только ты и притом лично…
Они поймут разницу: когда я в Каменце, мою подпись надо подделывать, а когда я вне Каменца, то являются еще два случая: украсть или найти чековую книжку.
Здесь пока обо мне никаких сведений нет, сижу я один, и выходит смешно: я, предполагавший отсутствовать, присутствую, и другие – наоборот. До сих пор моих чемоданов нет, и я сплю без простыни на кровати, предоставленной мне хозяйками… подушек три (провоцируют новую кражу), а простыни ни одной. Как-то забываю сказать, да и неловко. Столовать[ся] будем в арт[иллерийском] дивизионе, и это не улыбается: молодежь (семейные едят у себя) ест просто, наскорях, абы как.
Дни стоят хорошие, хорошо и у моих старух, да у вас, вероятно, лучше. Скоро как кончающая институтка начну считать, сколько мне быть в этом самом Межибужьи. При еду домой – и первым делом отлежусь, и потом в порядок приграничные дела, а потом… сам не знаю что, будем с женкой разговаривать о разных материях – высоких и низких. Как ты себя, детка, чувствуешь? Прибавь, милая, жирку пуда на четыре… много, так хоть на четыре фунта, хоть на четыре золотника, если и это много… но только прибавь. Письмо с Колосковым получил. Наранович все про свой обход, характерная черта.
Целую и обнимаю вас всех много и крепко. Отдыхайте, правьтесь, вылеживайтесь. Андрей.
Дорогая Женюра!
Вчера из Штаба лагер[ного] сбора я попробовал тебе написать письмо, думая, что н[ачальник] д[ивизии] будет долго смотреть поле, а он через пять минут возвратился, и пришлось оборвать письмо. Это письмо тебе передаст Андрей Михайлович, он и расскажет, в каких мы обретаемся трудах и заботах. Вчера с шести на поле, а прибавь, в 6 вечера поехал с нач[альником] дивизии в автомобиле. Васька (буду так звать Легкомысленного для сокращения) кряхтит, но Сидоренко говорит, что с него как с гуся вода… приходит мокрый весь, не ест, а часа через полтора опять хватает губами то за рукав, то за ремень. Упрямство у него имеется, и порядочное, но стал ровнее, рысь лучше и ездить на нем приятнее. Вчера утром приехал Ник[олай] Алек[сеевич] и мне будет легче, все на него свалю и сам оставлю за собой дирижерство. Погода у нас больше хорошая, но бывает так душно, что случаются солнечные ударчики… меня чуть-чуть хватило позавчера, через часа полтора-два все прошло, вчера Гуславского хватило более сильно, встал из-за стола и уехал…
Твое письмо получил вчера, оно веселое и пейзажное… сцена обливания забавна… дал письмо прочитать Сидоренке, забыл спросить о впечатлении… Известий из Питера все нет, а мне уже надо выехать за границу… поднимать с Леон[идом] Иван[овичем] [Жигалиным] вопроса не хочу, все надеюсь выехать… Что они там думают! Хотя физич[еских] трудов очень много, но духовно я довольно спокоен, и все же мне уже все это надоело: это барачная жизнь, грязь, отсутствие книги, газеты… да и если таковые есть, то не удосужишься их читать. Пиши, детка, папе, чтобы он разузнал хорошенько, да написал нам обстоятельно.
Я прямо не знаю, какой мне держаться политики. Написали ли тебе офицеры о получении денег? Про какой пакет ты пишешь? Может быть, напишешь Ал[ександру] Ал[ександровичу] Самойло относительно моего прикомандир[ования] к Глав[ному] упр[авлению] Ген[ерального] штаба. Все же у меня внутри сидит думка, что я вас, моих славных, увижу и обниму. Мне думается, что мы все поправимся за это лето. Как операция с Кирилкой? Спроси докторов и не упусти время сделать операцию.
Петровский рассказывал мне сцену свидания его с дочерью.
Целую и обнимаю. Ваш Андрей.
Дорогая моя Женюрка!
С этим письмом к тебе явится писарь. Прежде всего, дай ему какие-либо калоши; лучше те, что без номеров, иначе во время дождя мне тут ходить нельзя. Затем, в моем левом ящике имеется маленькая папка дел, касающихся предполагавшейся поездки офицеров Ген[ерального] штаба… кажется, там есть синие листы: задание, боевой состав, препроводительная бумага за подписью ген[ерала] Ломновского… Ты все это собери, запечатай сургучом и передай писарю для отвоза мне сюда. Если есть какие еще бумаги на мое имя, напр[имер], относительно границы, то также передай писарю Бойко.
Не забудь заказать у Визенталя мне погоны с шифровкой; Ник[олай] Алек[сеевич] ему заказывал, и он знает, а Бойко тебе объяснит, где он живет (пройдя мост по левой стороне, за Иллюзионом… там прачечная). Повези с собой образчик моих погон. Когда погоны будут готовы, то пришли или с почтой, или с оказией.
Вчера, когда мы были заняты службой, Вик[тор] Мих[айлович] [Савченко] начал услаждать старух декламацией… восторгу их не было конца. Они думают устроить вокально-литературный вечер, на котором исполнителями будем я и Савченко. Может быть, это и не будет, но сдобные булки нам обеспечены.
Погода у нас божественная, и сейчас стало немного легче… идут бригадные учения, и я пока могу вздохнуть. Думаю нередко о наших цыплятах, утятах… наших с тобой утятах; как они ведут себя. Я, моя славная, думаю, что если ты и при теперешней обстановке не растолстеешь, то чем тебя тогда кормить и в какой рай всунуть. Вик[тор] Мих[айлович] и, особенно, Ник[олай] Алек[сеевич] понавезли варенья… пришли и ты что-либо, но немного… для заманки.
Не продали ли Милэди?[9] Есть ли ишак?
Крепко вас всех обнимаю и целую. Ваш Андрей.
Дорогой Женюрок!
Начальник дивизии вчера в первый раз написал своей жене, я же все-таки нахожу время черкнуть тебе, с оказией в 2–3 дня раз. Заняты мы с утра до вечера, на жаре, верхом, в поле… после все это надо обработать и дать распоряжение на другой день.
Хозяйки умоляют тебя прислать с Сем[еном] Ивановичем мои ноты… пришли что-либо. В Подольск[ой] губернии, на юго-востоке, что-то вроде холеры. Смотри, моя славная, за собой и детьми насчет сырой воды, фруктов и т. д. Уже и Наранович пишет, что я назначен, и Новик телеграфирует, а распоряжений все нет. Теперь я спокоен, ибо рано или поздно, а назначен буду…
Спешу, зовет нач[альник] дивизии.
Крепко целую вас всех. Ваш Андрей.
Дорогой мой Женюрок!
Позавчера получено приказание возвратиться по зимним квартирам, начали собираться… думали, холеры ради. Но вчера вдруг приказание новое – идти маневром к Городку (22 версты к западу от Ермолинцы), и мы в одну ночь собрались и сегодня двигаемся. Все это облечено в очень сильную форму, чтобы произвести на кого-то впечатление. Говорю для тебя: я убежден, что это демонстрация, но ты как моя жена, к которой будут обращаться за вопросами, должна поддержать общую идею, давая понять, что дело идет о войне, что ты, мол, получила инструкции от мужа и что, хотя он и скрывает, но между строк сквозит нечто серьезное.
Вик[тор] Мих[айлович] расскажет тебе подробности. Если бы у вас в Каменце зашумели более, чем нужно, и тебе с одним Осипом быть на квартире будет мало, то прикажи переселиться к тебе уряднику Писареву (Ив[ану] Ив[ановичу]) с женой… ему все равно в штабе будет делать нечего. Адрес мой теперь: Подольской губ., М. Городок, мне.
Городок от Каменца отстоит по грунтовой дороге в 50 верстах, а если ехать по шоссе, а потом заворачивать на Городок, то 83 версты (61+22).
Вся эта неожиданная кутерьма может затянуть мой отъезд на границу. Получил от Саллагара письмо, зовет к 21 июля (нашего), но как теперь выехать…
Итак, моя славная, золотая и бриллиантовая женка, мы воюем, ты должна показать себя молодцом, в смысле самообладания, славного патриотическ[ого] тона и веселости… как моей жене приличествует. Если только можно будет, прикачу к вам. Вик[тор] Мих[айлович] будет ждать моих приказаний, когда поедет, передавай ему, что нужно. Вчера старухам отдал открытку, что ты прислала Сидоренко.
Прижмитесь ко мне все – четверка, я вас обниму, расцелую и благословлю.
Ваш Андрей – муж и отец.
Дорогая моя Женюрка!
Ловлю минутку, чтобы черкнуть тебе несколько строк. 4–5 суток прошли исключительных, ночи спал 1–2 часа, в результате как-то окаменел и, вероятно, страшно иссох. Теперь стало чуть-чуть легче, на границе спокойнее, лошадей расседлали и пробуем спать раздеваясь. Все же нас от них отделяет не более 25–30 верст, и мы можем встретиться в пределах нескольких часов. Пока войны с Австрией нет, и идет какая-то неразбериха… в Австрии нас трусят [боятся] и теряют золотое время. Завтра начнут подходить наши пехот[ные] части, и наше выдвинутое вперед положение станет более надежным, а затем… мы их раздавим как клопов.
Ген[ерал] Павлов рассказал мне, как вы выехали с двумя стражниками и как они вас усадили на Ларге. Сейчас вы в дороге, и слежу душою за вашим поездным ходом. Мальчишки, которые со мною накануне говорили по телефону, сильно меня заволновали, и их голоски стоят и теперь в моих ушах. Про тебя мне говорили со всех сторон – ты была молодцом, как и должно быть.
Напиши мне, как окончательно вышло дело с деньгами, наведи справки в отделении, что на Каменноостр[овском] проспекте; я думаю, что все это уладится, большие банки не должны мошенничать.
Буду ждать от тебя писем, а сам, если что-либо начнется настоящее, буду тебе телеграфировать, когда попаду на станцию. Живем, как на бивуаке, дадут новое белье, переменю, а то и нет; бриться бреюсь и офицерам велю. Живем у бат[юшки] Садовского, и кормит он нас прекрасно. Волновался я за вас порядочно, хотя ждал, что в Каменеце еще дней 5–6 все будет спокойно.
Ничего не пишешь про наших птенцов, нашу девку. Иконку от Почаева надел и почувствовал себя совершенно спокойно… и вы успели уехать. Обнимаю вас, благословляю и целую мою драгоценную женку с цыплятами. Андрей.
Почтовая карточка
Евгении Васильевне Г[оспо]же Снесаревой
С.-Петербург. Большая Пушкарская. Дом № 52.
Дорогая Женюра!
Получил три твоих письма с дороги – бодрые и веселые. Пишу тебе на Петербург, если действительно свернешь на Воронеж, как пишешь, то папа перешлет тебе это письмо. У нас все спокойно, работы очень много, но все интересно и приподнимает душу. Осип вчера приехал и все мне рассказал до мелочей. Конь мне достался прекрасный (кобыла выше моего). Общее наше настроение молодецкое, рвемся вперед, только пустят ли? Хотел тебе телеграфировать, да хуже. Обнимаю вас и крепко целую. Ваш Андрей.
Дорогой мой Женюрок!
Два дня от тебя не было писем, последнее было из Киева. Воображаю, милая, сколько ты вынесла в дороге, и я уже думал, хватит ли тебе тех денег, которые ты взяла с собою в путь. Но война – война, и у нее свои законы и капризы. Мы сидим тихо в своем углу, и нам всем уже начинает надоедать это безделье. На границе было 2–3 пустяка, более шалостей со стороны наших разъездов – казачишки горячатся почесать руки, да только разрешат ли? Штабной суеты много, и ею занят круглый день; приказал тебе писать Осипу и Сидоренко.
Не напишешь ли ты в Каменец хозяйке нашего замка, чтобы она за ним присматривала или просто бы в него переехала? Послал тебе в Петербург 1000 рублей, мне здесь деньги не для чего, оставил себе 200 рублей, да и те у Вик[тора] Мих[айловича]. Пиши чаще, моя радость и золото. Целую вас всех. Андрей.
Как малыши, описывай.
Ненаглядная моя Женюрка!
Сегодня получил твое письмо из Вильны, от 24-го. Воображаю, как вы все измучились. У нас все спокойно, происходят малые стычки между разъездами; с австрийской стороны есть убитые и пленные (сегодня отправили двух), с нашей почти благополучно: в нашей еще никого, а в 12-й кав[алерийской] двое раненых. До вчера наше положение было пиковое – были одни, далеко впереди других, но теперь положение много лучше: в 15–20 вер[стах] позади нас уже пехотн[ые] части, и наше дежурство кончилось.
Работы много, каждую секунду зовут то к одному, то к другому телефону, крутишься целый день… настроение у нас бодрое, казаков не удержать, придираются ко всякому случаю, чтобы пострелять… мало у нас новостей, от всех мы отрезаны, сведения доходят на 4–5 день. Жду от вас вестей из Питера. Пиши про деток. Не могу даже посмотреть на вашу карточку. Целую и обнимаю моих милых. Андрей.
Может быть, повидаешь Зайцева и Кремлева.
Дорогая моя ненаглядная Женюра!
С 1 по 7 августа дивизия в непрерывных боях; жив и здоров. Вчера первые значит[ельной] частью перешли границу, и теперь нам будет легче и безопаснее. Я тебе писал свой адрес, повторю еще: «В действующую армию, в штаб 2-й каз[ачьей] св[одной] див[изии], мне». Был и под ружейным, и [под] орудийным огнем, и вышло то, что предполагал: чувствую себя совершенно спокойным, все лежит в гордости… Неделю не переодевался, но сегодня это сделаю, бреюсь и зубы полоскаю нормально. Заказал себе в Городке две пары сапог и чувствую себя молодцом. Лошадь – выносит, имею еще хорошую кобылу; у Сидоренко – прелесть. Ты, вероятно, получила документы, обратись к воинскому начальнику, и он тебе поможет. Христос вас всех благослови. Обнимаю, целую крепко-крепко. Отец и муж Андрей.
Как наши малыши?
Дорогой мой Женюрок!
Пишу тебе из глубины Австрии. Прежде всего, я жив и здоров. Писал тебе уже давно, нет никакой возможности: идем быстро, ночуем часто в поле, едим на лету… для писания нет ни места, ни времени, ни орудия. Только изредка поговорю о вас с Сидоренко, да если Осип догонит, то с ним, но сердцем я часто с вами: днем, ночью, вечерком, как только ум освободится от перипетий войны или боя… пережито много и набрано столько впечатлений, что надолго, детка, нам хватит с тобою разговоров. Будет время, буду и писать. От тебя тоже нет ни строчки, но это понятно: почтовая связь налажена у нас очень неважно и, видимо, этому не придают особого значения. Пожалуй, в этом есть и доля хорошего… воевать, так воевать, напрягаясь полным сердцем и разумом. Мы не знаем, ни как идет война за границей, ни даже как она идет на немецком фронте, но у нас она протекает вполне благополучно. Слишком уже много нам выпало двигаться, и, может быть, только теперь мы постоим чуть-чуть на месте… да и постоим ли?
Еще вчера с Осипом беседовали о нашей девочке, что сталось с нею, поди подросла, стала серьезнее, взор сделался осмысленнее! А ты, моя золотая женушка, как выглядишь, где сейчас, какие мысли и тревоги реют в твоей головке? Война идет уже целый месяц, сколько она еще протянется? Напишу еще раз мой адрес: «В действующую армию. В штаб 2-й каз[ачьей] сводной дивизии. Мне».
Господь вас благослови, обнимаю, крещу и целую.
Дорогой Женюрок!
Пишу тебе еще, после вчера. В первый раз дневка, после трех недель. Лошади наши измотались полностью, хотя удивительно, как выносливы. Я тебе не говорил, что Жигалин 5 авг[уста] отставлен и на место его Св[иты] Его В[еличества] генер[ал]-м[айор] Павлов. Первый меня успел порядочно известь и незнанием, и робостью; увольнение его – акт очень удачный, хотя может быть, и случайный.
Не знаю, привела ли ты свою мысль в исполнение: поступить сестрой милосердия… мне думается, что это дело не плохое, но ты все равно от меня будешь не близко: мы, кавалерия, все время впереди, а ты очутишься где-либо сзади… А наши малыши? Я не хочу на тебя нажимать, так как считаю твою мысль высокой и строго субъективной, но думал бы, что достаточно и моей работы на пользу родины… и опять-таки смотри. Как мне хочется тебя видеть, я и сказать не могу. Как ни сложно, велико и опасно наше дело, но бывают минуты, когда остаешься один со своими думами, и они летят далеко к тебе, и твой теплый и дорогой мне образ встает передо мною как живой… малыши как-то свернулись в общую кучу и прикрыты тобою… остаешься ты. Я полагаю, что опасный период для нас миновал, и Бог даст, все пойдет по-хорошему. Не знаем только, как идет дело на немец[ком] фронте и, особенно, за границей. До нас доходят слухи, что французы будто бы покидают Эльзас и что Бельгия тоже сдала… Так ли это? Все это может затянуть войну и даже сделать ее непрочной.
Крепко вас всех обнимаю, целую и крещу.
Целуй деда, бабку, Таню.
Дорогая Женюрка!
Пишу тебе с М. И. Карпенко, который едет в Киев; оно дойдет лучше. Я жив и здоров. Дел, конечно, много, и писать невозможно. Идем впереди, и почты у нас нет. Впечатлений – масса, на всю жизнь. О других театрах ничего не знаем. Я просил и М. И. черкнуть тебе о моей жизни и состоянии. Как вы там все поживаете? Последнее письмо получил в Городке.
Сейчас иду на рекогносцировку. Обнимаю, целую и благословляю.
Дорогая моя, ненаглядная Женюрка!
Пишу тебе, пройдя 20 верст за Львов. Жив и здоров. Целый август месяц деремся каждый день, и теперь дело становится каждый день все легче и легче. Просил двух докторов подать обо мне из Киева тебе весточку. Что с вами, как-то вы здравствуете? Привела ли свою мысль в исполнение? Как Ейка? Занимаются ли мальчики? От тебя писем нет, впрочем, у нас никто ничего не получает. Попробуй писать на Львов, может быть дойдет. Трудов несем много, но чувствуется нравств[енное] удовлетворение, что делаешь для своей страны дело… Что усталость! Крепко обнимаю и целую тебя, мою голубку, наших деточек, папу, маму… знакомым кланяйся. Благословляю вас. Андрей.
До сих пор стояла сухая погода, сегодня первый дождь. Целую много раз. Андрей.
Моя неоцененная женка!
Пишу с оказией: Петровский едет во Львов, где имеется наша контора. Жив и здоров. Стало немного свободнее и могу чаще писать. Все обтрепывается, но понемногу заменяем все добычей… идем впереди, и многое к нашим услугам. Здесь у нас дела идут благополучно и, кажется, также и на других театрах. Пленные говорят уже о мирных переговорах. Как дочка, мальчики? Получаешь ли от воин. начальника деньги? Где ты, моя голубка? Сегодня ночью все думал о Ейке. Как она высмотрит? Начинаются дожди. Теплого у меня всего много. Крепко вас всех обнимаю, целую и благословляю.
Из Львова послал вам телеграмму.
Моя золотая и ненаглядная женушка!
Сегодня утром получил два твоих письма от 2 и 5 августа, и на меня пахнуло домом и милым-милым гнездом. Пишешь о Ейке и мальчиках, все вы живы, здоровы и веселы… слава Богу. Мы все ломим вперед, посмотри на карту – и ты это поймешь. Теперь у нас почта налаживается, и я начну получать твои письма. Мне говорят, что наши доходят аккуратно, это, пожалуй, важнее.
Новостей у нас никаких, слишком мы оторваны от всех. Я рад, что берешь француженку, не теряй с мальчиками время, занимайся – сама или кто другой… я даже здесь моих людей гоню на работу, война войной, а работа работой. Крепко целую тебя, мою голубку, и наших деток. Целуй папу, маму, Петровских и Поповых. Что Паня брат? Не тронулся на войну? Что слышишь о знакомых? Целую и благословляю. Андрей.
Дорогая ненаглядная Женюрка!
Два дня прожили в этом городе; вчера посылал телеграмму, но не приняли. Жив и здоров, чуть-чуть болела голова эти дни, но теперь лучше… вероятно, немного продуло. Подошли к Карпатам и наслаждаемся их видом. Думаю о вас все больше и больше. На все привычка. Сначала боевые картины слишком поглощали внимание, теперь привык к ним, и воспоминания все чаще и чаще поворачиваются к вам. Вероятно, вам приходится читать о конном отряде Павлова. Это наш. В адресе не упоминай 12-го корпуса, а прямо действующую армию или 2-ю каз[ачью] сводную дивизию. Как ты, золотая моя, себя чувствуешь? Спокойна ли или нервничаешь? Поправилась ли или наоборот? Крепко обнимаю, целую и благословляю вас четверых. Целуй папу, маму. М[уж] и от[ец] Андрей.
Дорогая моя Женюрка!
Жив и здоров. От тебя получил два письма от 2 и 5 августа. Вероятно, другие получу сразу кипой. Жив и здоров. Подходят холода. Думаю, что ты можешь направить мне теплое пальто. Сам я попробую здесь приобресть что нужно. Жив и здоров. Сидоренку 2–3 дня лихорадит, у меня слегка болела голова… продуло, вероятно. Начинаем получать газеты и уже менее отрезаны от мира.
Обнимаю и целую вас. Муж и отец Андрей.
Золотая моя женушка!
Подошли к самым Карпатам и стоим у их подножья… в том самом месте, которое воспевается Пушкиным (Лжедимитрий и Марина). Окрестности прекрасны, воздух чист и свеж. Выпадают дни, когда мы можем немного приотдохнуть. Вчера пришел целый ворох писем, но от тебя нет. Как ты их направляешь? Может быть, мое положение начальника штаба мешает мне получать их? Мы столько развели секретов, что они мешают иметь от вас самые насущные сведения. Пробуй, голубка моя, направлять письма всячески, т. е. одно и то же письмо, но с разными адресами… мы так делаем, когда кругом препятствия. Заставляю писать тебе и Осипа, и Сидоренко. Начинаю скучать по вам, особенно по тебе… малыши наши – что им, сыты, обуты, заняты своими детскими заботами, а ты, моя детка, полна тревоги, дум, и мне хочется быть к тебе ближе, обласкать и успокоить тебя.
Мы ничего не знаем о нашем немецком театре, и нас это сильно интригует… конечно, не немцам нас колотить, а все же дело там идет как-то вяловато. Хорошо хоть, что французы дали им по шапке, а то я сильно боялся, что они сдрейфят. Твои письма (2 и 5 августа) мы трое читали несколько раз и ждем еще новых. Я тебе писал о теплой одежде; я думаю, мне нужен полушубок (легкий и не особенно длинный), валенки и сапоги, больше, вероятно, ничего. Купи и высылай по адресу: «Действующая армия, в штаб 2-й каз[ачьей] сводной дивизии. Мне». Пиши о знакомых… кто где? От Наумова (из Ниж[не]-Чирской) получил письмо… такие доходят.
Крепко вас: тебя, Генюшу, Кирилку, Ейку, папу, маму… Поповых, Петровских… обнимаю, целую, а вас, четверку, и благословляю.
Дорогая моя и золотая Женюрка!
Пишу тебе с оказией: едет в Каменец Писарев за теплой одеждой и опустит письмо у нас… Все время прибаливала голова, вероятно от простуды, но сегодня горный воздух сделал свое дело и стало лучше… Сапоги одни отдал Сидоренко, остались те, что на мне, и еще одни запасные; купить негде, всюду штиблеты. Остальное все или покупаем, а нет хозяев – берем.
На Львов уже есть жел[езная] дорога, а сегодня уже и Львов будет связан с одним пунктом, который от нас в 17 верстах; по-видимому, в тылу дело это у нас налажено. Как-то ко мне затесалась одна бумага по разграничению; посмотрел я и улыбнулся: требовали какой-то отчетности. А между тем я сам еще и теперь не получил 3000 из Каменецкого казначейства; так и вожу с собой ассигновку… все это будет ждать, пока не будут решены более крупные вопросы.
Как у тебя идут наши хозяйственные вопросы? Месячных денег тебе хватит, но как наши долги, земля? Как ты крутишься и решаешь теперь все эти темы? Мне кажется, что к концу этого года мы должны сильно, если не совсем, очиститься от наших обязательств. Хорошо бы; а затем, по окончании войны, приотдохнуть немного или поездить кое-куда. Все это мечты, которые стараешься гнать, едва только они придут. Сначала кончить одно дело, решить его в корне, чтобы был мир для всех, а потом мыслить и о личных вещах. Пробуем говорить об Ейке, Кирилке или Генюше с Осипом или Сидоренко и чуем, что время уже прошло большое и в них большая перемена; трудно уже и представить, какие они стали, особенно Еичка, да и Кирилка. Писареву наказываю хорошенько посмотреть нашу квартиру; Портянко говорил, что все в порядке, съедено лишь варенье, живет родственница нашей глухой… Буду говорить, чтобы доглядывала и хозяйка, это в ее интересах. Жду, все жду твоих писем; хотя я и спокоен, что все вы живы и здоровы, но все же прочитать твои милые строки, перенестись к вам мысленно… так хочется. Крепко вас обнимаю, целую и благословляю тебя – мою милую – и деток.
Кланяйся Поп[овым], Петр[овским] и знакомым, воображаю, сколько у вас разговоров. Андрей.
Письмо это будет опущено или в Волочиске, или в Проскурове.
Дорогая золотая моя Женюрка!
Давно тебе не писал за ежедневной сутолокой. От тебя писем нет по-старому, но от Каи случайно залетело таковое от 15 августа из Воронежа; она пишет, что наши малыши немного поболели, но что теперь им лучше… ее вставка о тебе хотя и краткая, но бодрая и успокаивающая. Я думаю, на детках наших сказался петербургский климат, к которому особенно девице нашей надо привыкать, мальчики-то, думаю, его скоро вспомнят. Относительно почты нашей мы страшно ругаемся: никто ничего не получает; это отчасти нас и успокаивает, так как не может же никто нам не писать… за свою дорогую лапку я говорю уверенно, где-то лежат ее милые письма, целой грудой. Нас успокаивают, что наши-то письма по крайней мере до вас доходят исправно. Ты, вероятно, заметила, что я прилепливаю марку и, кроме того, печать для крепости, хотя достаточно одной последней: мы имеем право писать к себе домой бесплатно, лишь прилагая печать.
Я жив и здоров; благодаря приподнятой атмосфере даже моя голова перестала болеть, но люди у нас заболевают то животами, то лихорадкой… у Осипа вспухла рука, Сидоренко все время от времени лихорадит… но все это пустяки, лишь кончить наше великое дело. Имеем сведения, что в России все бодро смотрят на будущее, это хорошо звучит и из маленькой приписочки Яши [Комарова]…
И как странно читать, что в такой момент болеет Вера, что у нее делали такую-то операцию и т. п.; оказывается, личные страдания идут своим чередом и не считаются с переживаемыми моментами… Я тебе, моя детка, не пишу о наших делах; ты поймешь, почему: мы так далеко впереди и иногда бывали временно даже и отрезываемы мелкими партиями; письмо может попасть и ориентировать нашего противника. Будем живы-здоровы, все с тобой вспомним, поговорим, переживем…
Война интересна тем, что она дает возможность человеку познать самого себя; удивительно, как она кристаллизирует людей, переоценивает их; тех людей, которых я наблюдал в мирное время и которых я наблюдаю теперь, я часто совершенно не могу сблизить между [собой]… Это разные люди! Яша [Ратмиров] пишет, что землю нашу продали, и спрашивает, куда выслать деньги. Напиши ему, чтобы деньги он выслал тебе в Петроград, а ты их положи на текущий счет, будь только, дорогая, с ними осторожна и, не посоветовавшись со мною, ничего не начинай. Мы с тобою уже учены и хорошо знаем, как деньги притягивают к себе разных проходимцев. Отсюда в Каменец поехал Писарев и привезет мне теплую одежду. Сапоги мои еще держатся, да есть еще одна пара. Если бы ты могла мне сшить да прислать, это было бы тоже неплохо, хотя это так, к слову… целых две пары. Последние 3–4 дня идет дождь попеременно со снегом: стоим высоко (высота вроде Ошской), холодно и ветрено, но воздух хороший, чувствуются горы, их склоны, синева…
Завтра едет Савченко за всем и за письмами, и быть может, поймает и твою пачку. Твои два письма получил в разгар боя, но дали мне уже их на другой день (трудно было под огнем разбирать)… Заставляй старшего сына писать мне письма; мне так мила здесь каждая из ваших строчек; придут они все пачкой, но ведь и газеты мы читаем месяц спустя. Дай твое личико и глазки, моя драгоценная женушка; будь у детей, с ними много у тебя заботы. Подставляй всех малышей, я их буду целовать во все места, по очереди.
Пиши знакомым, чтобы писали… все какое-либо и дойдет.
Крепко вас обнимаю, целую и благословляю.
Дорогая моя и золотая женочка!
Приехал какой-то казак купец и привез от тебя письмо из Деражни, письмо от 15 сентября… большущий подарок. Я казакам еще не даю его читать, все сам перечитываю. Это третье письмо от тебя, других писем, а также посылок я не получал. Я рад, что вы здоровы и веселы, я так и думал: теперь не время ныть и предаваться праздным скорбям. Сейчас по газете узнал, что Иван Львович Чарторижский назначен Тарнопольским губернатором. Когда-то мы шутили на эту тему, а теперь вот, оказывается, правда. Может попробовать некоторые письма направлять мне через него; он снесется по телефону со Львовом и лучше перешлет их мне. Прочитал про Л[еонида] И[вановича] [Жигалина] с грустью: старика, конечно, жаль, как всякого несчастного и обездоленного, но для дела его удаление было спасением, это мне теперь совершенно ясно.
Относительно квартиры нашей особенно не беспокойся; я имею право не платить со времени объявления мобилизации… впрочем, лучше сделать по-хорошему. Ты, по-видимому, с детворой хорошо устроилась, мальчики пойдут вперед естественным и незаметным путем, а девчонка будет болтаться около. Сколько платишь за квартиру? Получаешь ли в Петербурге деньги, которые я тебе определил? Хорошо было бы, если бы в Каменце ты застала Писарева и с ним отправила бы все вещи. Посылать тебе свое статское не буду: оно не занимает много места, а в пути может пропасть.
Письма в Петроград и телеграммы я посылал по старому адресу, и если они не дошли до тебя, то справься и ты их найдешь… У нас сейчас довольно холодно и грязно; идет дождь вперемежку со снегом. Пришлось вчера сделать около 30 верст, и вернулся весь по уши грязный, сапоги начинают сдавать… вода не проходит благодаря калошам, а крупинки грязи как-то попадают. Из этого горного местечка я пишу тебе уже второе письмо. Нам немного повезло: стоим на одном месте шестой день, это в первый раз, раньше максимум (Ходоров) оставались три дня. Между прочим, недалеко от Ходорова, находится деревня Псари[ы?], родовое имение Псары-Псарского; когда-то он из него мне телеграфировал через Ходоров… я еще не мог понять. Где они теперь? Как себя чувствуют?
Хочу сейчас заставить Осипа написать тебе несколько строчек… у него вспухла рука, и он мается вторую неделю. У меня накопились деньги, и думаю их как-нибудь тебе перевести. Позавчера вытащил нашу «лестницу», всем показывал и сам любовался… вынул в первый раз. Давай, моя золотая, твои глазки, личико… буду их много целовать, и подставляй малышей один за другим.
Обнимаю, целую и благословляю вас.
Ваш муж и отец Андрей. Целуй папу, маму, знакомых.
Дорогая моя, ненаглядная и золотая женушка!
Сегодня у меня огромный праздник: я сразу получил целую кипу твоих писем. У меня было много дела, и они полежали около меня с полчаса, а затем я начал их читать… Рядом с твоими пришло письмо от Фроловой, которая спрашивает меня, что сталось с Виктором Михайловичем; я знаю что вначале из Городка он ей писал много, а теперь, кажется, стал писать мало, да и письма не доходят. Буду ему сегодня говорить, когда придет обоз, он у нас обыкновенно при обозе; и странно, письмо ее вскрыто военной цензурой, а из твоих – дошедших – ни одно. Очевидно, к твоей руке привыкли и знают, что пишет моя жена, а она лишнего не напишет.
Возвращаюсь к твоим письмам; их я получил утром, а вечером, быть может, получу и твою посылку, о ней мне уже передали. Тебе сказали правду: Голубинский и Костя Зимин убиты, первый под Бучачем 10 августа (у Джурина, как говорят официально), второй – через день, 12 августа, под Монастержеской… Я не хотел тебе писать об этом по многим причинам. Есть у нас и убитые (немного), и раненые, ты можешь об них прочитать, а теперь в Каменце, вероятно, и узнала. Мне как-то не хотелось быть вестником смерти, да и люди-то все близкие… мы и в своем-то кругу стараемся об этом говорить поменьше. Пишу я тебе обычно при первой к тому возможности, но таковая приходит очень редко, то дело какое-нибудь, то работа по штабу; тому объясни, того успокой… не видишь, как пролетел день, а подойдет время ко сну (часто часа на 3–4, а то и меньше), бухнешься как мертвый; да часто и писать нельзя и нечем… поле, где и ночуем.
Письма твои оживили мне все, что у меня самого дорогого. У вас дело налажено, мальчики учатся, девочка болтается. Это письмо – только что узнал – тебе передаст мальчик Архип, который служит генералу Павлову. Дай ему что-либо для меня; если ты переслала мне пальто, башлык, то мне надо бы еще сапоги (простые и просторные) и теплые чулки… последнее особенно важно. Архип тебе кое-что расскажет. Скажи Любови Юлиановне, чтобы она не беспокоилась о Сергее Михайловиче: к нам на фронт он приезжает сравнительно редко, более в обозе первого разряда или в тылу по хозяйственным разъездам, под огнем бывает как редкое исключение. Федорову передал о ваших встречах, он очень доволен; передай это жене, когда с нею увидишься. Архипу много не давай. Ему разрешено провезти только мне. Мысли путаются, и хочется много сказать, и забываешь, и остерегаешься. Черкни с Архипом, получаешь ли ты деньги? Я просил Пуцилло переслать тебе 1000 рублей, получила ли? Адрес пишу, как видишь; у тебя дом стоит и 11/89 и еще 11/13 … поправь, как надо. Если деньги не дойдут по адресу (у Пуцилло нап[исано] Пет[роградская] Сторона, Малый проспект, д. 11/89), то наведайся в почтовую контору. Зовут обедать. Засиделись за рассказами и просмотром юмористического журнала. Завтра, если успею, напишу еще…
А теперь, моя редкая, давай глазки, буду их целовать без конца. Целуй деток. Обнимаю и благословляю. Ваш отец и муж Андрей.
Кланяйся знакомым.
Р. S. Что нашла в Каменце? Думаю, что захватишь там Писарева. Ложусь спать, час вечера… во сне увижу тебя…
Дорогой мой жен!
Архип еще не уехал, и я пишу вновь. Ты спрашиваешь, с кем я играю в карты? Я улыбнулся, читая этот вопрос. Играем в карты с австрийцами… и только. В Ходорове я сел, но через 40 минут бросил, что-то было нужно. В Барыне поиграл часа два. Всего за два с половиной месяца два раза. Совершенно никакого интереса. Так устаем, и так все, кроме нашего дела, рисуется пустым и преходящим, что не поймешь, как мог играть в мирное время. Война – это что-то особенное, она все меняет, все освещает под своим углом, все расценивает и раскладывает по-своему. О ней книги написаны, а ничего ясного не сказано.
Очень тебя в свое время обеспокоил уход Л[еонида] И[вановича] [Жигалина], ты думала, это и на мне как-либо отзовется. Ты права в том смысле, что отозвалось бы, если бы он оставался, потому что с ним можно испортить все, а с этим и свое имя, но он ушел… Это счастье для дела и для меня лично. Об этом поговорим потом. Я тебе говорил о сапогах, теплых чулках; мне еще нужны ночные рубашки, если можно, с воротничками. Кальсон у меня много (нашел на пути), а рубах нет. На походе я полюбил какао и пью его с большим удовольствием… т. е. пил, его нет у нас уже две недели. Пышки иногда устраиваются, и я блаженствую, а товарищи подшучивают. Нас небольшая штабная компания, вместе с генер[алом] Павловым (входит часто и А. Н. Ончоков), и мы живем дружно и тесно… хотели сняться, да не нашли фотографии […]. Третий день стоим на месте и облегченно вздыхаем. Осип и Сидоренко перечитали все письма и очень довольны… все анализируем и делимся впечатлениями: большой нам праздник. Зовут обедать.
Целую мою ненаглядную женку и наших птенчат.
Дорогая моя Женюрка!
Едет офицер в Киев за покупками для офицеров, и я пишу тебе. Я заказал ему валенки, сапоги, теплые чулки и башлык. Если от тебя получу кое-что из этого, будет неплохо: лучшее оставляю себе, другое Осипу или Сидоренко. Получили от тебя вчера две посылки – теплые вещи и еду; все разобрали, ребята в восторге; я их благословил, икону передал Васкевичу… Сейчас Сидоренко перебирает белье… всего много, но ночные рубашки без воротничков и горло голое… крахмаленых мы давно не носим. Сегодня был в бане и чувствую себя чистым и легким. Бриться позволяю себе дней через 4–5, когда позволяют австрийцы; зубы полоскаю дня через 1–2 (теплой воды и зуб[ного] порошка достать труднее). Словом, все мы стараемся при первой возможности приблизиться к человеческому образу. Теплые чулки твои надел вчера же и… славно. Сколько ты получаешь, напиши мне, я забыл; хватает ли? Деньги пусть лежат в Торгово-промышленном банке, сколько дают процентов? Надо бы, чтобы давали не менее 4,5 %, а то и более. С этим же офицером, если возьмет, пошлю тебе 800 рублей. Пуцилло переслал тебе только 400.
Смеялся много над письмами мальчиков и дочки, делился и с товарищами. Сегодня после трех недель перестало лить, день ясный и достаточно теплый. В своем адресе ко мне не прибавляй 12-й корпус, мы давно не в нем, а из-за этой приписки письма далеко залетают. Просто: «В действующую армию, во 2-ю каз[ачью] Сво[дную] дивизию. Мне».
Надо приниматься за дела.
Крепко вас всех обнимаю, целую и благословляю.
Сейчас произвел мену рубах: Васкевич дал мне две ночные, а я ему две крахмальные… кажется, оба мы довольны. Федорову о матери не говорил, а о ваших встречах с женой говорил… доволен. Где Зайцев, Кремлевы и Виноградский?
Целую золотую, обнимаю и благословляю Андрей.
Дорогая моя Женюрка!
Опять воевали и ходили подряд несколько дней, и я не мог с тобой поговорить. Здесь второй день, и я берусь за перо. Прибыл Писарев, и я его высосал дотла, хотя кругом рвалась шрапнель и он с непривычки к ней чувствовал себя не совсем хорошо. Я заставил его рассказать все, что он говорил, что ты отвечала, как ты выглядишь, как твое лицо, улыбка, грусть… все, что он мог и умел. Он мне искренно поведал, что сказал лишь про маленькое ранение Легкомысленного и больше ничего. Я одобрил его идею. Он привез подарки казакам от Мариинских гимназисток, пересланные мне графиней при любезной приписочке. Эти подарки только сегодня мы могли раскрыть и отдать одному полку – Линейному, ибо другой Волгский – на позиции, завтра передадим и этому. Вчера и сегодня получаем добрые вести и сердца наши радуются… наконец, начинаем нажимать мы, а они начинают подаваться. В последний момент австрийцы собрали последние усилия и неплохо продержались несколько дней… Я охотно признаю за ними это запоздалое, но красивое усилие.
Мы спустились с гор и теперь чувствуем себя хорошо, к тому же прекратился дождь и погода стоит благодатная. Я только что (в доме миллионера жида[10]) взял ванну, купал меня Осип, и мы с ним говорили вволю… и о вас, и о войне, и обо всех вещах, доступных его и моему пониманию. Может быть, мы постоим тут еще, и я напишу тебе вновь; сейчас берусь за работу. Дай мне твои глазки, моя лучшая из жен, и давай малых; я вас всех-всех расцелую крепко-крепко. Обнимаю, целую и благословляю.
Если хочешь, спроси у Самойло, что я заработал… мы здесь ничего не знаем. А.
Дорогой мой Женюрок!
Привез Писарев мне от тебя письмо и вещи. Это было дней 5–6 тому назад, и вновь ничего нет. Теперь жду, что мне привезет Архип, которого я и начальник дивизии ждем с большим нетерпением. Стало у нас несколько спокойнее, больше свободного времени и больше стало тянуть к вам… и понятно – или воевать, или жить дома и получать те радости, что дает свое гнездо…[…]
Полушубок получил (забыл написать), и он прелесть – теплый и легкий, надевать пока не пришлось. Все твои сласти и закуски пошли в общее пользование; Сидоренко все время ворчал и кое-что удержал на будущее: кусок масла, какао, еще что-то… «Они все поедят в один присест», – говорит он мне в объяснении. Только печенье (с прослойками) я удержал в своем полном распоряжении и съедал (украдкой) по 5–6 штук в сутки. Мне было стыдно, но эгоизм брал верх. Дело в том, что все время мы живем на черном хлебе, не всегда хорошем, пышки бывают как редкость, и по всему мучному я сильно скучаю. Надо мною товарищи острят, но казачишки бьются изо всех сил, чтобы достать муки и масла, ездят по окрестным селам, и кое-когда мне добывают… В нашей маленькой боевой семье по этому поводу бывает праздник и начинаются по моему адресу шутки… Наша «лестница» вновь вынута из сундука, и мы все на нее любуемся… […]
Сейчас получили приятные новости с театра у Варшавы, и мы все в восторге. К тому же, погода благодатная, и на душе тихо и уютно. Только вы далеко, моя золотая четверка, я несусь мыслью к вам, и в моем засушенном кровавыми картинами сердце поднимаются забытые теплые тревога и тоска… Три месяца видеть смерть, кровь, жертвы… это закаляет, делает человека жестко-спокойным и отучает от тихих грез мирного времени… Мы по-прежнему живем в доме миллионера-жида, в блестящей обстановке, только есть нечего, кроме мяса и черного хлеба.
Напиши мне, Женюша, какие ты получила деньги, чтобы мне все сообразить и подвести итоги. У меня еще осталось около 200 рублей, из которых я заплачу все свои издержки по счету за два месяца, конечно, еще кое-что останется. Скажи офицерам-топографам, чтобы они заранее заготовили свои отчеты, если они в Петербурге. Ну, подходите все, и я вас начну всех обнимать и целовать. Обнимаю, благословляю и целую. Ваш отец и муж Андрей.
P. S. Относительно Саши Попова трудно что-либо сделать. Андрей.
В адресе ко мне не упоминай 12-й корпус.
Дорогая моя Женюрка!
[…] Сейчас мы трогаемся в путь, и я спешу. Жив и здоров. Осип тебе расскажет все, и хотя он возле меня бывает не часто, но от Сидоренко и товарищей слышит много и тебе передаст. Ждем с нетерпением Архипа. У меня еще одна пара теплых сапог, два башлыка, добавок из Киева, привез офицер. Теперь я на зиму одет. Направляемся опять в горы. Погода хорошая.
Обнимаю вас, целую и благословляю. Ваш отец и муж Андрей.
Только что получил от Зимина твои письмо и посылку… читаю. Тебе офицеры должны были бы объяснить наш маршрут… Кривым по всей Австрии, как ни одна другая часть. Целую. Андрей.
Дорогая моя Женюрочка!
Вероятно, к вам скоро пребудет Осип. Он все порасскажет. В день его отъезда я должен был выбыть из Дрогобыча на юг и не мог с ним поговорить как следует. Ждем с нетерпением Архипа, который должен был бы уже давно к нам вернуться… Сейчас были в районах бедных и живем на баранине и черном хлебе… особенно последний. Я прямо мученик, и войну иначе себе не представляю, как такое времяпрепровождение, когда приходится есть черный хлеб… Мои товарищи не чувствуют этого лишения, особенно из утешающихся винами (которых всюду на земном шаре)… Начинаются холода, но полушубок свой я держу пока в запасе, на больший холод. Мое крашеное пальтецо служит (при теплом нижнем) хорошо, хотя во многих местах выцвело.
Наша жизнь начинает всем приедаться… дел больших для кавал[ерийской] дивизии нет – теперь пора настала для пехоты – и мы чувствуем себя вроде пасынков. Для больших движений нас не пустят, а работать в качестве пехоты и не умеем, и скучно… Новостей у нас нет, и мы страшно по ним скучаем. Слыхали про три удачи около Ивангорода и Варшавы, а потом ничего не слышно… догадываться нам трудно, живя в трущобах. От тебя опять писем нет после 27 сентября, присланного с М. И. Зиминым. Думаю, за четыре месяца малыши сильно изменились… все это растет, тянется. Генюша серьезничает, Кирилка превращается в отрока, Ейка раскрывает все большие и большие глаза на свет Божий… а как ты высматриваешь, моя голубка? Как искал я по фронту М. И., чтобы порассыпать[?] его… его не было; на дороге он меня догнал, чтобы сказать, что он тебя не видел, а посылку получил от Шуры, так у меня и [нрзб. ]ло все. Теперь нам расскажет Архип. Собирайтесь все в кучу. Я вас обниму, расцелую и перекрещу. Ваш отец и муж Андрей.
Целуй всех. О Саше Попове мне что-либо сделать трудно. Андрей.
Дорогая моя Женюрка!
Сегодня получил от тебя письма от 2–3 октября и был в восторге. Подумать только, письма через три недели, да это прямо вчерашнее. Скоро приедет Архип, а потом и Осип. Все это приближает вас ко мне, и я чувствую себя в своем уголку. Сегодня же мы получили веселую весть о пленении 14 000 немцев, 200 офицеров и 40 орудий; даже на позициях кричали «ура». Слава Богу, все идет благополучно. […]
Относительно Зайцева, как и Саши [Попова], мне трудно устроить, так как мы на отбросе, всегда впереди всех, перелетаем из одного места в другое… и ни от нас никуда, ни к нам ни откуда. Я получил от Яши [Ратмирова] письмо, в котором он спрашивает меня о своих пасынках. Черкни ему, что мне навести справки гораздо труднее, чем кому-либо другому, включая и его самого. Тон его письма несколько обидчивый, как уже давно относительно меня, но теперь я уже прямо не могу ему ответить.
Странно, ко мне сюда обращаются со многими просьбами, которых я удовлетворить не могу, и я хотел эти послания заменить хотя бы половиной от моей милой женушки. Теперь мы нет-нет, да и постоим на месте, и мои лошади, особенно Легкомысленный, жиреют с каждым днем. На днях он меня сбросил на землю, как мячик. Я пропускал мимо себя колонну и ехал шажком, заложивши палочку в поводья, и вдруг он два пируэта задом, и я бух на землю; хорошо, что земля была мягкая, почистили меня, и я, севши, заставил Баловня пройти сплошным галопом почти две версты: упарился, измок и успокоился. Теперь его и Машку проезжают каждый день, во избежание сюрпризов.
Получил от вас всех письма, включая и Ейку; она оказывается мастерица приклеивать карточки. Те вопросы, которые задают мне сыны, вероятно уже достаточно освещены Осипом. Мы с Сидоренко представляем себе картину, как они все повиснут у него на шее и как начнут высасывать из него все сведения, для них интересные, какие у них будут глаза, какая река вопросов. […]
Мальчикам я писем не пишу, нет времени, да и удобств, а они пусть пишут, их каракули живее мне представляют вас всех, я чувствую, что ближе к вам, с вами. Я стал еще суевернее, чем был, так как много пережито, и ты, моя золотая, может быть чувствуешь на моих письмах. Я невольно избегаю говорить о надеждах, будущем, прошлых удачах… хочется как-то говорить более шаблонно, как уже говорил и как сошло… На войне так много случайностей, что причинность не улавливается, и ее начинаешь искать всюду, на всех мелочах… Пиши, моя радость, теперь письма идут лучше, твои строки дают столько ласки и радости в нашей суровой обстановке. Крепко вас всех и тебя, мою голубку, обнимаю, целую и благословляю.