Страна ностальгий
Удивляюсь многогранности прошлого.
Иногда его хотелось вернуть, была такая тоска, по тем кухням, по тем темам, по тем эмоциям, по тем людям. Но вообще, чаще всего, прошлое возникало вспышкой в голове, сбрасывая на меня ворох разноцветных звуков, красок, мыслей, точек зрения, всё это скорее уносило за собой, поражало своей ни на что не похожестью, чем расстраивало своим отсутствием в настоящем.
Люди сильно поменялись, мир как будто бы поменялся тоже, но нельзя было сказать наверняка – так ли это, может, это только ты, ты сам, почему-то перестал писать стихи, отодвинул подальше волшебство, перестал смеяться над глупостями и уделять время малому.
В жизни стало мало дурости. Дурость – это когда ты нерационально используешь свои ресурсы, относительно твоей цели и цели человечества.
Только дурости хочется такой, чтобы приносила радость, а не просто была глупой. Может быть, сделать себе на лето шапочку из фольги?
Конечно, как раньше, не устроить тусу, не напиться там, не болтать всю ночь о вечном, и о невечном, это уже выпало из картины мира, ты понимаешь, что это бессмысленно, что если тебе не интересно с людьми на трезвую голову, то с ними, скорее всего, вообще не стоит общаться, но вот бы… Вот бы взять эту атмосферу, и положить её прямо сюда, и желательно, чтобы ты это чувствовал не один. И не с призраками бурной молодости, для которой двери были открыты настежь и окна. А были вокруг такие же все неприкрытые, тошнотворные, честные, не обточенные волнами жизненных неурядиц.
Да это они только в прошлом такие. Ты строй, строй своё настоящее, надо просто найти правильный баланс между дуростью и безупречностью, надо просто уметь включить в голове у себя в нужный момент молодой mode, чтобы раз – и ты мыслишь снова категорично, беззаветно и наивно, но от этого такая свобода! Она там, в будущем: все дороги, ни одна из которых не пройдена, открыты перед тобой, и ты пьян скорее от этого ощущения, чем от чего-то ещё.
Ты велик своей дуростью, прекрасен, мил, смешон, дышишь полной грудью, черпаешь воздух, искрящийся вокруг мечтами, как амброзию, как сладкий нектар. Надежды – драгоценные камни, ты не видишь ни их очертаний, ни их непрактичности, а только на стене – блики, когда в них играет свет. Как на стене той пещеры, где один английский философ видел тени людей вместо людей, ты видишь солнечных зайчиков, преломленных твоими надеждами. Тебе плевать на европейскую философию, ты знаешь, что истина не в книгах, и не в вине, а в тебе самом. В глазах людей вокруг. Она живая, трепещет, как маленькая птичка, в клетке из слов.
А теперь и ты – та самая птичка, больше, чем смотрящий на неё. Теперь надежды – всего лишь ограненные прозрачные камни, и их отблески не играют от солнечных лучей на стене, потому что ты эти камни заполучил, изучил и спрятал в коробочку.
Страна-оазис
Грусть не проходила несколько дней, как я рассчитывал, зато только сегодня, в теплый снежный вечер, на фоне совсем уже отчаянных мыслей, пришла Муза. Осенняя, она – яблоко в мокром снегу, её глаза искрятся спокойной мудростью, когда за шиворот проникает влага из воздуха. Она баюкает и поёт под колокольчики, ксилофон и шарманку, музыкальная шкатулка, в которой хранилась осень.
Хотя на календаре середина зимы, в самое её сердце ни с того ни с сего ворвался тоскливый и романтичный октябрь, с желтыми листьями, лужами, грязными машинами, осенним нежным солнцем и клетчатым шарфом. Октябрь вживился в меня и запел, по рукам бегали мурашки.
Как хорошо, что есть такие дни, оазисы среди бескрайнего сухого холода, среди потерь, разочарований и серости, среди прутьев клетки мыслей, в обыденной безмятежности. Большим взрывом вылетело из небытия ленивое солнце, и пообещало теплые дни.
В воздухе витала паника, кризиса или войны, а я так остро понял, что даже не знаю, к кому можно будет прижаться в самую холодную из ночей этого года, и чьи слова могут пролиться на душу бальзамом сладкого забытья, детским чувством защищенности. На чьей груди можно будет, не сдерживаясь, не играя во взрослого, разреветься?
Я не столь наивен, чтобы полагать, что вовне существует кто-то, кто успокоит, обнимет и прикроет большим крылом, это всегда только ты, сам. Если хочешь чего-то, дай это. Если есть потребность, значит, есть возможность, значит, тема важна, значит, это ружье висит на стене в начале пьесы, только стрелять из него нужно самому. Для тех, кто не будет хвататься за это событие, как за последний глоток воздуха. Для тех, кому это нужно меньше, чем тебе.
***
Если ты завтра проснешься,
а утро будет коричневого цвета, просто знай,
я тебя люблю, хотя мне тоже бывает тяжело.
Если схватит тоска за горло, смотри на солнце,
даже если его не видно, оно существует,
иногда этот факт нуждается в принятии на веру.
Если поднимется страшный ветер, вырывающий провода, крошащий границы, просто позволь ему унести твою боль.
Если ты одинок, радуйся, у тебя есть космос.
Если ты не один – у тебя как минимум два космоса.
Если не веришь в себя и запутался в собственных отражениях, сделай глубокий вдох, и позволь себе побыть всем и ничем.
Если ты завтра проснешься, просто знай —
я люблю тебя.
Недосягаемая
Жила была такая женщина, Н – недосягаемая всегда и во всём. Она была и старше, и опытнее, именно в тех вещах, в которых мне хотелось, и выше ростом, и проще, и роднее себе самой. Когда мне было пятнадцать, мы познакомились в интернете и общались по переписке.
Н выслушивала все истории и жалобы, помогала советами в подростковых делах, всегда проявляла участие. А ещё она была настоящей ведьмой. По крайней мере, так она сама объявила ещё в начале знакомства. Речь не о порче скота и полёте на мётлах, скорее об успешных опытах с сознанием.
Я восхищался, как умел, её спокойствием и умением вести беседу, она была мне хорошим другом, хотя я и не до конца верил в то, что она не имеет тайных мотивов в своей помощи.
Но по прошествии некоторого времени Н стала постепенно переводить общение в эротический контекст. Антон дурил и смущался, и всё же превращался из буратино в мало-мальски подвижное существо, и его угловатое и отмороженное подростковое либидо начинало раскаляться. Он решил во что бы то ни стало овладеть Н. Даже без романтических иллюзий. Он просто не мог простить себе, что, взвинченный до небес, он не мог прикоснуться к ней, выплеснуть страсть, дать что-то в ответ женщине, дававшей ему так много. И всё ещё не понимал, чего ей от него надо и что интересного она в нём нашла, особенно с учётом того, что сказки и фантазии Антона Н считала преходящей детской придурью, приправленной беспокойными гормонами. И Антон тщился понять, что в нём может быть ценного.
Вместе с Н мы создали сказку, которую невозможно было пересказать другому. Она могла обитать только в самом сердце, освещая мир нездешними красками. Как цвета, недоступные нашему восприятию, выходящие за рамки видимого спектра, эта сказка была непостижима, неприкосновенна, неразделима и от того – божественна. В ней был и свет, плотный и тёмный, со вкусом пластмассового молока, и была тьма, сияющая серым, греющая и усеянная кротовыми норами, в которые можно было просунуть руку и прикоснуться к сотне измерений глубины, к чётким граням разлетающегося от костра дыма, к чёрным, теням, спадающим по вечерам от предметов упругими непроницаемыми покрывалами.
И Антон рвался, стремился через эту упругость теней, через лом зачарованных граней, до женщины, становившейся ему родной вопреки тому, что он никогда даже не видел её, не прикасался к её коже, не вдыхал её запах и не слышал голоса, даже не мечтал о ней, глядя издалека. Но она оказалась ему ближе, чем все, кого он зрел и обонял в привычной жизни.
Антон приехал в город, где жила Н, но она отказывалась встретиться, до тех пор, пока Антон случайно не столкнулся с ней на улице. Он её узнал. Он видел её фото. Сердце металось как курица без головы.
Они гуляли. Она робко чмокнула его на прощанье. В ответ он притянул её к себе и поцеловал «по-взрослому». Это сейчас смешно вспоминать, а тогда совсем не смешно было.
Она была цинична так, как будто в её жизни ещё шесть десятков таких же Антонов. И холодная ночь совсем не прибавляла тепла этой высокой и худощавой женщине. Только в глазах у неё всегда мягко, остальные грани она умела прятать под лёд, когда не хотела общаться.
Так и было, после этого она еще тяжелее шла на контакт, иногда они встречались, все же, раз в год, но переписка не клеилась, Н уходила от разговора.
Сначала Антон думал, что Н не принимает его потому, что он недостаточно для неё хорош, и старался стать лучше. Он даже выучился осознавать сны, чтобы настигнуть игнорирующую его Н там. Все изобретения, хитрости и уловки обычно не имели эффекта, а если и имели, то краткосрочный.
Потом Антон хранил в памяти образ Н, как недостижимый, как абстрактную прекрасную даму, освещающую подвиги рыцаря в мире, полном опасностей.
Так было, пока Антон не встретил Л. Он так на ней зациклился, что на время забыл про Н. Когда отношения с Л закончились, и свежие раны немного затянулись, Антону пришла идея снова попробовать общаться с Н. Но чтобы сразу не быть пропущенным мимо ушей, он решил прикинуться незнакомцем.
Трюк удался. Они снова начали переписываться. Антону казалось, что у Н плохая память, поэтому не слишком шифровался и давал Н возможность себя «узнать». И спустя пару недель она узнала. Какое-то время Н восторженно вспоминала их редкие встречи, а потом снова перестала отвечать.
Антон думал, что догнал её, хотя просто дошёл до той стадии, на которой была Недосягаемая на момент их последней встречи. Как Ахиллес, который на потеху толпы не способен догнать черепаху, так и Антон, пусть и с уязвленной гордостью, но махнул на Н рукой.
Недосягаемое не может быть достигнуто. И можно стремиться к нему, если это идеал, только без фанатизма. А если это человек, к тому же безразличный к тебе, и под толстым шлейфом твоих подростковых воспоминаний (а сейчас между вами нет вообще ничего общего), то лучше оставить его в покое. А упругость теней, дымовой лом и пластмассовое молоко придётся создать самостоятельно.
Волна
Волна. Она приходила и уходила, как волна. Она была мягкой, как волна, и сильной, как волна. Она освежала, отрезвляла, воодушевляла. Она уютно смеялась. Она непринуждённо и весело вынимала Антона из его скорлупы и бросала в жизнь без спасательного круга. И он выплывал. В этом она – жестокая мать, дающая свободу. Но если что-то не удавалось, всегда можно было устроиться у неё на груди и напиться досыта её тёплого утробного смеха. В умела раскрашивать пространство и время, умела ткать из событий историю, делать обычные дни особенными. И Антон остался бы с ней, если бы она не взрывалась, как вулкан. Так же громко, как она кричала по ночам, её гнев разносился по всем углам, сотрясая розу ветров, и Антон её боялся. Она хотела бы сдержать буйство, но не могла. Красок и волн в ней было чересчур, за золотым сечением то и дело проглядывалась восходящая ветвь гиперболы из гнева и обвинений.
Она лила в своё море вино веселья, огонь страсти, и нектар со вкусом человечности от каждого из сотен своих знакомых, но от этого оно не менялось и не переставало крошиться о берег. Её слова – песни Сирены, сладко зовущей в пёструю вечность, ключом к которой она обладала. И если бы не вулканическая активность, в этой вечности могло бы надолго поселиться что-то живое.
Но как не отнять у волны её изящного верчения и милого щебета пены, так не отнять у неё ту силу, что сбивает с ног и смывает города.
Море М
Был в жизни Антона такой период, события и персоналии которого можно четко разделить на приятные и неприятные, хороших и плохих. Там было много алкоголя в качестве социальной смазки, но это был только первый год его употребления, когда у Антона ещё не было похмелий, а он напротив, после пьянок по утрам чувствовал себя превосходно. Это время он навсегда запомнил как волшебное, ведь там вовсю случались чудеса, музы прятались за каждой дверью, за каждой урной, в людях были целые миры, так до сих пор и нераскрытые. Может, в этом и заключалось очарование того времени, сейчас-то Антон видел людей насквозь и больше не позволял себе обжигаться, а значит, и надеяться, домысливать, доверять так глубоко и безраздельно.
Сегодня он видел во сне девушку, одну из немногих его знакомых того времени, которую он считал однозначным ангелом. Хотя она много курила, пила, гуляла, и позволяла депрессивным мыслям селиться внутри своей кудрявой головы. Но, несмотря на все это, она была светлым пятном среди остальных, в ней не было той заразной гнильцы, упоения своей испорченностью, в ней была человечность, по которой можно было плавать как по морю на маленьком плоту. И теплота, и ласка. Одно расстраивало – без социальной смазки действо между этой девушкой и Антоном не завязывалось, а если и завязывалось, то выглядело нелепо и двигалось с большим скрипом.
Конец ознакомительного фрагмента.