Ё
Страна потерянных
Этот вечер стал отчаянной попыткой вернуть утраченное, бродя под стремительно темнеющим небом, пересекая яркие улицы города Ё. Эти улицы хранили тысячи воспоминаний о том, как приходило сладостное чувство вдохновения, и молодой человек тут же хватался за блокнот. Он писал в трамваях, сгорбившись и поджав под себя замерзшие ноги, на балконах высоток, слагал в голове ритмичные строчки, выходя из продуктовых магазинов под неоновую сень капитализированной родины, и все пестрые сказки, рвавшиеся из сердца, пронимающие до костей образы, хватали молодого поэта за неумелые руки и заставляли их шевелиться. Во тьме ночной, при свете дня, но чаще все-таки в вечерней мгле, под летними закатами на беззаботных душных улицах, в дождливые полудни, когда изо рта шел пар, а холодная вода пробиралась в автобусы через крышу и капала с выключенных ламп.
И кстати, упомянув про дождь, сложно забыть ходьбу в мокрых кедах, а особенно топтание в них у подъезда одной интересной дамы, которая любила быть недоступной тогда, когда хотела, а это происходило в восьмидесяти пяти процентах случаев.
И вот, сегодня Антон пошел собирать по улицам смутные осколки былых впечатлений.
«Я набил руку, и могу снова начать писать в любое время, просто писать пока не о чем» — уверял себя молодой человек, но когда это «не о чем» затянулось на годы, начала подкрадываться паника, и желание срочно проверить этот символ веры на истинность, хотя, если бы он помнил, что объекты веры не нуждаются в экспериментальной проверке, то наверняка, абсолютно не заморачиваясь, написал бы что-то великое, как только достойная тема явила бы себя.
И детство, как назло, закончилось, забрав с собой даже подростковый максимализм, который до поры до времени мог быть неплохой заменой вину из одуванчиков и кашке из песка.
Как ты понимаешь что стал взрослым? В нашем случае, это когда ты направо и налево всех убеждаешь в том, что если в нашей реальности не будет чуда, то мы умрем от скуки, а чудо нужно создавать самостоятельно, но сам ты при этом ничего не создаешь, а только чешешь языком.
Когда Антон был маленьким, он не видел ничего особенного в том, чтобы построить дом из одеял, расставив табуретки в ряд, прыгать по ним, представляя что это дорога из желтого кирпича, разговаривать с тем, что выросло из лимонной семечки, которую засунул в цветочный горшок, но при всем при этом, писал он тогда из рук вон плохо.
Секрет в том, что детство немного похоже на «наркоманию для себя», и никакого «чуда» в нем нет, потому как чудо – это нечто отличающееся от обыденности, обнажающее бинарность волшебного и обыкновенного, а в детстве волшебно все. И нет ни чудес, ни вторников, ни понедельников, мир просто состоит из всего неизвестного, не то, что сейчас, горе от ума. Сейчас же приходится перетряхивать затвердевшие извилины в голове, заставляя их высекать искры, похожие на мерцание снега.
***
Сгущался ранний вечер середины декабря. Серо-голубое, скучное небо грозилось осыпаться в мягкую синеву, и утонуть в рыжести фонарей, иней на стволах кедров уже готов был вспухнуть от лучей закатного солнца, но его скрыли облака. Желтая новостройка за окном пульсировала в такт дыхания, и, если не фокусировать взгляд ни на ней, ни на ручке дивана, ни на ниточке гирлянды, то кажется, что дом вот-вот тронется в путь, вагоном поезда со станции.
Все краски, запахи, звуки и эмоции декабря начинались здесь – дом через пять минут отправляется, провожающих просят покинуть дом, и в сердце смотрящего человека и пассажира, взорвется, как шар с водой от падения на землю, сок вдохновения.
Добро пожаловать в страну двигающихся домов, дорог, пляшущих под ногами, гирлянд и дымной ностальгии. Сразу вспоминается что-то из старых песен сплина, как на втором курсе университета жил в холоде улиц и человеческом тепле, с дешевым растворимым кофе со сгущенкой, узорами на окнах, клубах пара, растекающихся в воздухе. В этой стране музы живут, по крайней мере, в предновогоднюю пору.
Когда становится уже совсем темно, в пять и позже, улицы преображаются. Мегаполис перестает заставлять прохожих играть роли, и люди размыкаются, становятся детьми, ждущими чудес и сюрпризов, душистых мандаринов, много-много шоколада, который помогает пережить ранние закаты и самые длинные ночи года. Все кажется возможным, каждый огонек под руку ласково звенит.
Шум машин становится мягче, колеса шуршат в грязном снегу, красные и зеленые пятна от светофоров лоснятся на трамвайных путях, на проводах, на окнах. Голые деревья, освещенные цветными огнями, склеены из полупрозрачной бумаги, и суматоха подхватывает кучки людей, носит их через дороги, толпит у переходов, выливает из автобусов и тут же заливает обратно, мечтательно ликует, не в состоянии скрыть щенячий восторг, и на лице случайного прохожего иногда появляется улыбка подростка, спешащего на встречу с первой любовью.
***
Снег. Город замер. Встал. Завален. Засыпан.
Выстрелами картечи уничтожить прозрачность воздуха. Сонно и вязко. Снег. Город дышит электрическим потом, любовью. Пьяные небеса щедры.
В моих венах булькает тёплый чай. Ноги целуются с тротуаром взасос. Ошалело. Вяло. Вальяжно. Томно. Мягкость тихого декабря. Его мурлыканье сказками. Его песни и чудеса. Его глаза.
Пепельное небо. Нечеткость границ. Стреляем любовью из сердца. Плачем над клочками сбитого у обочин времени. Тонны небесного семени падают нам на плечи. Это обман мягкости или правда, дышать становится легче?
Страна безжалостных муз
В последний момент, когда казалось, что силы уже исчерпаны, оно появилось. Теперь его было уже ни с чем не перепутать. Каждый шорох отдавался в измотанной душе как след от удара на обнажённом теле.
Одна Муза держала голову Антона, а вторая мешала ему заснуть.
– Сядь и пиши, откуда ты знаешь, будет ли это с тобой и завтра тоже, или, если не сядешь писать, завтра проснешься пустым, бесплодным и холодным? – причитала тощая Муза в строгом сером костюме.
– Если откажешься от ценного дара сейчас – уж потом я тебя проучу, – шептала грузная тётка-Муза.
И, спустя более часа провальных попыток заснуть, Антон подчинился. Казалось, тело вот-вот выключится от усталости, оно валилось с ног еще сегодня днем, а сейчас уже за полночь, но внутри натянута пружина, которая сгорит, если не отпустить её сейчас, и уничтожит споры нового мира внутри невидимого инкубатора, если не выплеснуть это тяжелое, темное, в словесную вязь. Чистая желчь.
Пейзаж открылся просторный, не смотря на высотки. На горизонте темный цвет зимнего неба запачкан желтой пылью, от замерзшей влаги и скопления газов, и становился все чище кверху, и уже над самой головой становился ослепительно синим. Стволы кедров, с одной стороны подсвеченные рыжими фонарями, загадочно сияли, а их кроны, будто залезшие подальше от бренности земли, только подчеркивали высоту звездного полотна.
Страна золотых сердец
Улица – это такое место, которое нужно обжить. Улица – это то место, куда ты попадаешь, покидая свой подъезд. Там мало знакомых тебе людей, в основном знакомы только очертания домов и местоположения остановок, магазинов. Улица – это протяженная в пространстве лента асфальта. Улица – это что-то из детства.
Иногда на улице бывает мокро, грязно, ветрено, мусорно. Когда там все хорошо, люди этого обычно не замечают, и их внимание переносится на совершенно другие вещи – в голове могут возникать разные мысли, и никакие внешние условия не могут вырвать человека из самого себя. Некоторые, правда, видят что происходит вокруг, но нельзя видеть все вокруг одновременно. Даже если бы у человека была сотня глаз, ему было бы сложно держать во внимании все сразу.
Поэтому мы обращаем внимание не на все, что попадается на пути, а только на какую-то часть, отфильтрованную и интерпретированную нашей картиной мира. Хорошие видят хорошее, испуганные видят пугающее, неуверенные видят везде угрозу, а мизантропы обращают больше внимания на неприятных прохожих, и на самые неприятные стороны обыкновенных.
Но Антон был не из таких. Он умел замечать в людях хорошее. Сейчас уже сложно вспомнить, когда это произошло – когда в его голове что-то щелкнуло, и он подумал: «А ведь плохое может увидеть каждый, да и видит обычно. Что ж я буду тратить драгоценные минуты своей жизни, концентрируясь на том, что мне не нравится, и что я при этом не могу изменить» – и перестал замечать дурное. Абсолютно. Нельзя сказать, что это было резко, как включить лапму. Антон еще помнит, что его нынешний взгляд на мир – золотой плод долгой работы над собой, тот самый философский камень, не только превращающий металлы в золото, но и умиротворяющий, облагодетельствующий людей вокруг. Это линза, через которую видно добро и человеческое тепло даже в самых страшных городах и ситуациях.
А еще бывало, что Антон шел по улице с музыкой в ушах, но не так как раньше – прячась в нее от шума и внешних воздействий, которые его угнетали, пытался отвлечься, но теперь он включал музыку редко, предпочитая тишину, пусть и не тихую, зато мелодия, звучащая из маленьких динамиков заставляла мир танцевать. Голуби уже не просто проворно перебирали лапками по грязному асфальту, быстро тряся головой, а попадали в ритм, становящийся общим.
Ветер трепал голые ветви в такт музыке, люди шли, рядом шурша и барахтаясь в кашеобразном снегу, плыли машины, мигали светофоры, и самое существо Антона отрывалось от земли, парило, несомое ласковой волной гармоничных звуков, или он ускорял шаг, стараясь обходить людей, когда на глазах выступали слезы, жадно хватал воздух ртом, пытаясь избавиться от сухого и горького комка в горле, переживая трогательные и сильные моменты. Танцевал ветер, и снег под подошвами становился розовато-персиковым.
Казалось бы, уже в десятый раз, ну что за переживания такие? Но сердце, открытое миру, съеживалось, чувствуя каждое прикосновение интервала, интонации, деталей в выражениях лиц прохожих, оттенки запахов в теплом декабрьском воздухе. Хотелось плакать от счастья. Жаль, что обычно эти чудеса заканчиваются к январю.
Страна непредсказуемых трамваев
Антона постигла цепь неудач, связанных с трамваями: они ни в какую не хотели везти его на работу. Не удалось отследить их движение через интернет из-за фокусов роутера. Посему, молодому человеку пришлось довериться расписанию, вывешенному на окне конечной остановки.
Но если вчера, следуя этому расписанию, и лишь по дурости не заглянув на сайт, Антон потерял лишь двадцать минут, ожидая злосчастный 13 трамвай, то сегодня – все сорок, впадая уже в панику от такой несправедливости и, более того, два трамвая, соизволившие все же приехать, из-за опоздания собирались проделать только половину пути до ближайшего кольца, что, естественно, в планы Антона совсем не входило.
Хотя, может, и зря. Теперь он, сев на маршрутку, потеряет куда больше времени в пути. Еще и побегать успел от конечной до следующей и обратно, отчего в легких образовалась противная паутинность, сиплая и мешающая дышать.
Это как вообще понимать? Маятник, волевым усилием выведенный из равновесия, сейчас заметно качнулся в неблагоприятную сторону.
Антон задавался вопросом: Естественны ли эти трудности? Должно ли быть легко, когда стоишь на верном пути, или должно быть трудно? Почему мир сопротивляется?
Антон думал, что это всё от потери себя – судьба не благоволит людям, играющим чужие роли. Музы любят страдальцев. Может, в стране несчастных и обиженных они живут вольно у чувствуют себя как дома?
Обильные цитаты восточных мудрецов и оптимистичные примитивные очевидности американских мотиваторов из серии «как стать успешным», мучительные думы о том, как и от чего спасать человечество, смешались у Антона в голове в мерзкую кашу, ни один из компонентов которой в данной ситуации не был уместен, и Антон просто писал.
Куда бы он ни пошел и кого бы ни встретил, мир от этого становился все менее и менее понятным. Люди стали от Антона одновременно одинаково далеки и одинаково близки. Они все были им самим, только с другими входными параметрами, в другой вариации, альтернативной вселенной, но, так как Антон и сам себя перестал понимать, то и реальность видимых людей ставилась под сомнение.
Несомненно, они существуют – Антон это понимал, но он не мог себе объяснить, в каком именно качестве, видит ли он их по-настоящему, непосредственно, феноменологически, или то чистое и вневременное сияние, исходящее от них – суть другого существа – возможно, того, что иногда называют Богом, но только иногда. Этим словом слишком часто называют нечто другое, хотя, существует ли вообще что-то кроме этого Нечто – когда Антон думал об этом, разделение между вещами терялось и отчуждение, чувство непонимания уходило. Видимо, утверждение было недалеко от истины, если избавляло от страдания.
Пивной магазин «Без Дна» – прочитал Антон на вывеске одного из захудалых магазинчиков среди практически безлюдной узкой улицы с деревянными домами дореволюционной постройки, и усмехнулся.
Никто не может никому помочь своими откровениями. Если эта книга будет напечатана, то, читатель, пожалуйста, спрячь её подальше и не доставай, пока не одолеет тоска разобщенности, пока не расщепишься, не потеряешь себя, и, главное, пока не ПОЧУВСТВУЕШЬ, что люди – это Бог, смотрящий на тебя тысячами глаз. Прекрати читать эту книгу, если не чувствовал никогда в полной мере того, о чем я говорю, ибо, продолжая читать, ты тратишь время, как терял его Антон, сорок минут ожидая трамвай, который даже не едет туда, куда нужно. Вектор движения этого трамвая, такого желанного, не совпал с вектором твоего движения, твоего желания.
Оставь этот трамвай.
По пути на остановку я увидел, что, как в пыльной комнате, много лет назад покинутой людьми, стояли березы и кедры, и причудливо торчали из сугроба травы. Дорога напоминала о больничной пастельной белизне, и я вслух напевал песню «Екатеринбюргер», а еще ничто не предвещало того, что скоро непредсказуемые трамваи превратятся в метафору несостоявшейся коммуникации между писателем и читателем в том виде, в каком хотелось бы первому, а так же внесут корректировки в мой путь, как позже выяснится, самые что ни на есть, благоприятные.
Случайная
Антона в последние пару дней глючило сильно, как бывало, когда он надолго оставался один. От трех часов до длинных месяцев. Безумие, не знающее никаких границ и условностей, живущее в голове, находило выход из заточения, как только…
Я остаюсь наедине с собой, слушаю себя. Будет это поток сознания или череда нечленораздельных звуков, увижу я её, услышу, почувствую, нащупаю, или просто она возникнет в неком пространстве, никак не обозначаемом языком. Это будет внутри меня и нигде, может, этому нет совсем никаких географических аналогий. Как однажды, когда я еще учился в школе, свидетели Иеговы спросили у меня, где находится нирвана. Я смеялся над ними так глупо и невинно. Как – где? Вам координаты точные назвать? А они такие – Да, пожалуйста, если можно.
Это вызывает улыбку. А еще улыбку вызывает что-то, что тебе не нравится, но повторяется постоянно, тогда приходит смирение, и ты смотришь улыбаясь, потому что в тебе уже кончились слезы, припасенные для таких явлений, иссякла злость и надежды истаяли от её жара. Тебе стало все равно, что делают другие, и время оказалось текущим так, как ему хочется, в конце концов, ему лучше знать, куда и как именно течь, чем тебе – человечишке.
Человечишка. Человечище. Человек. Человечущище. Человище. Туловище, глаза, и дуршлаг вместо головы. Пни вместо ног, грабли вместо рук, крылья вместо машины. Так бывает – слышишь – кто-то в дверь стучится, ты глядь в глазок – а там никого, и ты стоишь, недоумевая, послышалось тебе или пора дурку вызывать. А может, за дверью стоит счастье, но так как у тебя нет глаз, ты его не разглядел.
Однажды я встретил женщину, которая ворвалась ко мне на работу и просила разрешения потрогать мой третий глаз. Я счел, что это пошлость, однако от женщины шел запредельный жар, так что по спине сначала пробежали мурашки, а потом мгновенно выступил пот. Лицо, наверняка, наполнилось перцем, кожа вспыхнула, и на несколько дней это чувство осталось на задворках сознания – как поцелуй феи – случилось что-то необычное.
Люди не просто тела, бродящие вокруг, они попадаются всякие, как игрушки в шоколадный яйцах с сюрпризом. Обычно если чего-то ждешь, то не получаешь, а получаешь все равно то, что тебе хочет подарить время. Можно упустить, но зачем? Что тебе время, враг, что ли?
Антон поднял глаза от листа и задумался.
Сегодня пейзаж на очереди больничный. В больничку Антон последние недели наведывался часто, и по большей части – безуспешно, а смешно то, что до неё так же ехал 13 трамвай, точнее, не ехал, как вы уже могли догадаться. Так вот, Больничка была местом абсурдным, странным, сюрреалистичным. Она находилась недалеко от того места, где погибла от падения с шестнадцатого этажа старая подруга Антона, это случилось больше трех месяцев назад, но факт и весь ужас произошедшего начали доходить недавно.
А больничка представляла из себя старое двухэтажное здание, построенное в начале прошлого века, выкрашенное рыжей краской, уже облупившейся, как и соседние дома. Рядом стояли в грязном снегу, перемешанном с песком, тополя с ветками, похожими на шарики из коры. Ветхие доски-ставни на балконе одного из домов и сидящие рядом вороны. Из-за высокой влажности картинка была четкой, томной, и даже сладкой.
Художник: Мария Иволгина
***
А внутри больнички был совсем другой мир, и трудно сказать наверное, что ты там увидишь, пока, собственно, не увидишь. Это были лабиринты российской бюрократии, в которых ты узнаешь о том что с собой нужен какой-то документ только тогда, когда он уже-вот-сейчас-нужен-а-где? А нету его. Кто ж знал.
Толпы студентов, проходящих медосмотр. Иной раз попадутся милые ребята, иной раз – жалкие грубияны. Можно сидеть рядом с красивой девушкой и полностью испортить впечатление от внешности её речами, изобилующими ругательствами и демонстрирующими неуверенность в себе через агрессию к другим. А можно проникнуться симпатией к персонажам, которых в обычной жизни просто не замечают.
У древних греков было понятие – калокагатия, которое означало тождество внутренней и внешней красоты. То есть, если человек красивый, значит – хороший. «В здоровом теле здоровый дух» – тоже пошло примерно оттуда. Но потом время разрушило эту концепцию, разобрало по кирпичикам и поставило сверху жирный крест.
Еще была врач-терапевт, которая легким отношением ко всему снимала напряжение больничной безысходности и подступающего со всех сторон вируса абсурда. Лечила она, возможно, абы как, и вопросы странные задавала, но в этой обители попустительства она была своего рода маячком, к которому приятно было возвращаться.
Были плакаты про болезни. Антон иногда долго смотрел на них, прислонясь к стене, и думал о том, как сложно устроено человеческое тело и как мало мы знаем о том, что у нас прямо под носом, и даже в самом носу. Наше тело – это практически другая планета, где живут органы и клетки, а ты этой планете что-то вроде Бога, только очень плохого, потому что не всеведущий. Если бы на твоей планете существовали философы, то уже давно там появился бы какой-нибудь Ницше, который сказал, что ты умер. Ты бы конечно, посмеялся, услышав это – ведь тогда бы он тоже тотчас умер, если был бы прав. Ведь он часть тебя.
Но ты его не слышишь. Ты даже не знаешь, есть ли в твоем теле такой философ. Смотришь только на космос вокруг, где вращаются другие планеты, из камней, газа или льда, то светятся, то смердят, и на каждой умирает Бог.
***
«Человек – система, даже его сознание – это не целое, неизменное, оно может состоять из нескольких частей, поэтому Эго – обреченная на жалкое существование структура, цепляющаяся сама за себя, и этим препятствующая собственному развитию.
Надо понимать – что ты Бог для всех своих тел, и судьба и развитие каждой клеточки в тебе зависит от твоей воли к эволюции. Как в протестантизме – ты можешь трудиться, поститься, молиться и слушать радио радонеж, но если на тебя не снизойдет благодать божия, то ты не спасешься.
Так же и клетки твоего организма и части сознания могут молиться, поститься и слушать радио радонеж, но если ты Великий Мудак и не хочешь развиваться, то им хана, как и тебе. Ты их Бог, но ты такой плохой Бог, который умер или ничего не делает, и все что в тебе есть – не спасется, несмотря на все старания.
Да что я все время скатываюсь в рассуждения о Боге?
Как будто нет на свете больше ничего интересного.