Часть II. 1882
В конце 1881 года Винсент поссорился с отцом и матерью, в доме которых он жил начиная с весны. Причиной конфликта послужило излишне настойчивое увлечение Винсента его недавно овдовевшей кузиной. Следуя воле родителей, он уехал из отчего дома. В январе 1882 года Винсент поселился в Гааге. Здесь он снял небольшую студию и продолжил интенсивные занятия рисунком. В этом ему способствовали знакомые из мира искусства.
Однако через некоторое время у Винсента возникли отношения с незамужней женщиной с маленьким ребенком, которая в то время была беременна. Результатом этих отношений стала тяжелая венерическая болезнь, которой заразился Винсент, а также его разрыв со многими респектабельными приятелями и партнерами. Вскоре после лечения в госпитале Винсент вместе с Клазиной Марией Хоорник (по прозвищу Син) переехали в просторную, светлую студию.
Отношения с Син стали лишь иллюзией семейного счастья. В реальности жизнь с этой женщиной была наполнена для Винсента нервозностью и проблемами. Трудности усугубляла материальная нужда, а также конфликт Винсента с матерью Син, которая время от времени давила на дочь, склоняя ее к занятиям проституцией – ремеслу, которым Син зарабатывала на жизнь до знакомства с Винсентом. Он же хотел связать себя с Син узами законного брака, но эта идея вызвала яростное сопротивление Тео.
В это время Ван Гог-художник был увлечен разнообразными экспериментами в технике рисования – он изучал перспективу, цвет, светотень. Несмотря на социальную изолированность, Ван Гог продолжил с утроенной силой, делая в своей студии множество рисунков, здесь он выполнил свои первые акварели и стал пробовать себя в живописи. Осуществляя эти ранние опыты, Ван Гог осознавал, что его успехи – это вознаграждение за упорные упражнения в технике владения карандашом и бумагой. В это время у Ван Гога сформировался взгляд на искусство рисования как на фундаментальный навык, который следует всего лишь дополнить некоторыми другими упражнениями в технике.
Я намеревался написать тебе в деталях о том, что случилось дома, и попытаться объяснить тебе то, что занимает сейчас мои мысли, притом что я хотел тебе также написать и о других делах, но сейчас у меня совершенно нет времени, а потому я думаю, что будет лучше, если я снова напишу тебе о моих рисунках.
Мауве сказал, что я испорчу по крайней мере десяток рисунков, прежде чем пойму, как нужно работать кистью. Но за этой точкой – лучшее будущее; так что я продолжаю работать с хладнокровием, на которое только могу себя собрать, и не испытываю страха из-за ошибок.
Это понятно без слов: никто не может стать мастером за один день.
Вот сюжет моего нового большого рисунка, но я делал этот небольшой набросок в ужасной спешке, поэтому он получился ужасно.
Я планирую сделать серию рисунков пером в перерывах между работой над разного рода мелочами, но в совершенно иной манере, нежели тот, что я сделал прошлым летом. Немного более едкий и злой.
Что касается размеров рисунков или различных предметов, то я с радостью приму во внимание то, что скажут г-н Терстех и г-н Мауве. Недавно я начал работать над рисунками большего формата, ибо я должен изо всех сил преодолеть сухость этюдов, сделанных мною прошлым летом. И прошлым вечером Мауве сказал, хотя, безусловно, что он меня продолжает критиковать: «Это начало того, что станет акварелью». Если мне удалось так много, то думаю, что я не зря потратил и время, и деньги. И сейчас я пытаюсь овладеть техникой работы кистью и научиться передавать силу и звучность цвета на картинах большего размера, а затем снова вернусь к небольшим изображениям. Фактически у меня уже есть две небольшие работы, но поскольку у меня были с ними проблемы, я частично их вытер. Я начал этюд очень крупного формата, набросок с которого я посылаю тебе.
Модель, с которой я работаю сейчас, новая, хотя я ее уже делал с нее довольно беглый рисунок. Вернее, это больше, чем одна модель, потому что в этом доме у меня уже три модели – женщина лет сорока пяти, которая напоминает типаж Эдуара Фрера, ее тридцатилетняя дочь и девочка лет десяти-двенадцати. Это бедные люди, терпению которых, должен сказать, нет цены.
Дочь пожилой женщины некрасива – лицо со следами оспы, но она грациозна и, на мой взгляд, привлекательна. У них хорошая одежда: черные шерстяные платья, чепцы изящного фасона, красивая шаль и т. д.
А пока я должен попытаться продать какие-нибудь из них [моих рисунков]. Если бы я мог, я оставил бы у себя все, что делаю сейчас, потому что если бы эти этюды полежали у меня хотя бы год, за них можно было бы получить больше денег, чем сейчас.
Причина, по которой я хотел бы оставить рисунки на какое-то время у себя, проста. Рисуя отдельные фигуры, я всегда нацелен на композицию из многих фигур, например зал ожидания третьего класса, ломбард или интерьер. Но такие крупные композиции должны вызревать постепенно: чтобы сделать рисунок с тремя швеями, ты должен нарисовать девяносто швей. И ты это видишь.
Я решительно не пейзажист. Когда я пишу пейзажи, то и дело добавляю в них какие-нибудь фигуры.
И когда настанет лето и холод перестанет быть проблемой, мне так или иначе необходимо будет сделать этюды обнаженной модели. И не обязательно в академических позах. И мне очень хотелось бы написать обнаженную модель, например землекопа или белошвейки – в фас, со спины и сбоку. Я смогу научиться видеть и чувствовать тело, скрытое за одеждой, чтобы его движения стали понятны мне. Думаю, что 12 этюдов – шести женщин и шести мужчин – будет очень полезно сделать. Каждый этюд – это день работы. Однако трудность состоит в том, чтобы найти модель для этой цели, и если мне это удастся, то лучше писать с обнаженной модели не в студии, чтобы не пугать других натурщиков.
Недавно у меня была изнурительная работа, я был занят с утра до ночи.
Ежедневно, с утра до вечера, я рисую виды этого городка.
В последнее время я не присылал тебе свои наброски, потому как жду, что ты сам приедешь сюда, что было б лучше. Я работаю над фигурами, а также над пейзажами; рисую также питомник на Шенквеге.
Однажды, когда люди скажут, что я умею рисовать, но не способен работать кистью, может случиться, что я удивлю их, явив на их суд картину, которую они не ожидали увидеть. Но пока это выглядит так, словно бы я должен сделать это и не должен больше ничего делать, я не буду этим заниматься.
О живописи можно рассуждать двумя способами: как это делать и как этого не делать. Как это делать с большим количеством рисунка и небольшим количеством цвета; и как не делать это с большим количеством цвета и небольшим количеством рисунка.
Какая прекрасная установилась погода! Дыхание весны чувствуешь во всем. Я не могу оторваться от фигур, сейчас это моя главная цель, но также подчас не могу удержать себя от прогулок на воздухе. Работаю над трудными вещами, к которым должно быть приковано все мое внимание.
Недавно я сделал несколько этюдов частей человеческого тела: головы, шеи, груди, плеч. Вкладываю в письмо набросок, сделанный с них. Мне очень хочется сделать как можно больше этюдов обнаженного тела. Как ты знаешь, я скопировал несколько рисунков и каждый не один раз из «Упражнений углем», но в этой книге нет рисунков обнаженного женского тела.
Работа на воздухе достаточно разнообразна. Сделать копию с рисунка довольно просто. Но когда ты сидишь напротив модели, нелегко сразу схватить ее характерные черты. Линии человеческого тела настолько просты, что я могу рисовать его контуры ручкой, но, повторяю, проблема состоит в том, чтоб найти то главное, что отличает одну фигуру от другой, порой это всего лишь пара штрихов, но они очень важны, ибо выражают самую суть.
Провести линии таким образом, чтобы они говорили за себя – это то, что невозможно сделать автоматически.
Небольшой рисунок, вложенный в конверт, это набросок с этюда большого формата, проникнутого мрачным чувством. У Тома Гуда есть поэма, повествующая о женщине, которая не могла уснуть ночью оттого, что пережила днем: когда она поехала покупать себе новое платье, она увидела несчастных швей, бледных, чахоточных, изможденных, работающих в душном, тесном помещении. И сейчас ее мучает совесть за свою роскошную, благополучную жизнь, а потому ей не уснуть. Если коротко: я написал стройную белокурую женщину, лишенную покоя.
Прилагаю к письму маленький набросок землекопов. Сейчас объясню, почему я это тебе посылаю.
Терстех говорит мне: «Твои дела шли плохо и раньше, ты потерпел полный провал, и сейчас то же самое случится снова». Стоп! Нет, сейчас совсем не то, что было раньше, и такие рассуждения всего лишь заблуждение.
То, что я не сгодился для торговли или учения, вовсе не доказательство того, что я не могу стать художником. Напротив, если б я был способен стать священником или торговать работами других людей, я, возможно, не годился бы для рисования или живописи, и не так легко бы покинул те места, где прежде работал, и меня не отпустили бы с такой легкостью.
Именно потому, что в первую очередь я рисовальщик, не могу не рисовать. И спрашиваю тебя с самого первого дня, как я этим занялся: разве когда-нибудь я сомневался, медлил или колебался? Думаю, ты знаешь, в какой упорной борьбе я двигался вперед, и, конечно, борьба эта становилась постепенно все горячее.
А сейчас вернемся к наброску, который был сделан в Геесте во время проливного дождя, когда я стоял в грязи посреди шума. Посылаю его тебе, чтобы показать, что мой альбом скетчей улучшается, что я стараюсь схватить вещи таковыми, какие они есть.
Например, представь себе самого Терстеха, стоящего перед канавой в Геесте, где землекопы укладывают водопроводные или газовые трубы. Хотел бы я представить себе его лицо и набросок, который он сделает! Изучать верфи, узкие переулки и улицы, заходить в дома, залы ожидания, даже в пивные – занятие не из приятных, если ты не художник. А если ты художник, тебе надлежит бывать в самых грязных местах, если там есть что рисовать, нежели пить чай с очаровательными дамами. За исключением того, если он не собирается рисовать их, в этом случае даже художник может получить удовольствие от приглашения на чай.
Все что я хочу сказать, так это то, что поиски сюжетов, сосуществование с рабочими, поиски моделей и работа с ними, рисование с натуры и в мастерской – это грубая, а подчас даже грязная работа. Манеры и костюм клерка не годятся мне или какому-либо другому человеку, которому нужно не разговаривать с красивыми дамами и богатыми джентльменами, чтобы продать им дорогие вещи и заработать на этом, а рисовать, например, землекопов за работой в канаве в Геесте.
Если бы я мог делать то, что умеет Тестех, если бы был на это способен, я не был бы годен для моей профессии. И для моей профессии лучше, что я есть тот, кто я есть, чем приспосабливать себя к стилю, который мне не подходят.
Я тот, кто никогда не чувствовал себя комфортно в респектабельном пальто и в респектабельном магазине, а сейчас еще больше – я там, скорее, наскучил бы всем и был бы лишь поводом для раздражения. Но я становлюсь совсем другим человеком, когда работаю где-нибудь в Геесте, на вересковой пустоши или в дюнах. Тогда мое уродливое лицо и поношенное пальто полностью соответствуют окружению, и я ощущаю себя тем, кто я есть, и работаю с наслаждением.
Что касается того, «как это делать», я надеюсь продвигаться вперед, отстаивая свою позицию. Если бы я носил респектабельное пальто, тогда бы рабочие, которые нужны мне в качестве моделей, опасались бы меня, или относились бы ко мне с недоверием, или же потребовали бы с меня слишком высокую плату.
Я обхожусь тем, что есть, и не думаю, что когда-то ты обнаружишь, что я стал в один ряд с теми, кто жалуется, что «в Гааге нет хороших моделей». Когда люди обсуждают мои привычки, одежду, внешность, манеру разговаривать, могу сказать только, что все это мне скучно…
Разве я человек без манер, в любом другом смысле, разве груб или лишен чувствительности?
Смотри, по-моему, хорошие манеры основаны на доброжелательности по отношению к ближнему; основаны на потребности значить что-либо для других и быть полезным для чего-либо – потребности, которую ощущает каждый, у кого есть сердце; они основаны на необходимости жить вместе с людьми, а не одному. Вот почему я стараюсь работать как можно лучше, я рисую не для того, чтоб раздражать людей, а для того, чтобы развлекать их, или рисую для того, чтобы обратить их внимание на то, что до2лжно замечать и о чем не каждый имеет представление.
Не могу согласиться с тем, Тео, что я в самом деле хам и чудовище с плохими манерами, что заслуживаю того, чтобы быть изгнанным из общества, или, как сказал Терстех, «я не должен оставаться в Гааге». Унижаю ли я себя тем, что живу среди тех, кого рисую, унижаю ли я себя тем, что посещаю дома рабочих и бедняков и принимаю этих людей у себя в мастерской?
Я считаю, что это часть моей профессии и что осуждать меня могут только те, кто не имеет отношения к рисованию и живописи.
Мне хотелось бы знать: где находят своих моделей иллюстраторы «Graphic», «Punch» и т. д.? Разве они сами не выискивают их в беднейших районах Лондона?
Были ли эти художники рождены со знанием людей или они обрели это знание в более поздний период жизни, находясь среди этих людей и подмечая малейшие детали во время прогулок по городским улицам, запоминая то, что большинство забывает?
Мои рассуждения о карандаше плотника выглядят следующим образом. Какой карандаш использовали в работе старые мастера? Конечно, не Faber В, ВВ, ВВВ и т. д., они рисовали куском графита. Рабочим инструментом Микеланджело и Дюрера было нечто наподобие плотницкого карандаша. Но я не жил в то время и не могу в этом быть уверен, но что я точно знаю, так это то, что, работая с плотницким карандашом, можно добиться значительно более сильных эффектов, нежели с Faber и ему подобными инструментами.
Я предпочитаю кусок графита в его натуральной форме, нежели изящный, хорошо заточенный, дорогой Faber. Эффекты блеска можно устранить, зафиксировав изображение с помощью молока. Когда работаешь на воздухе, используя карандаш, из-за яркого света ты не видишь того, что у тебя получается, и лишь после понимаешь, что изображение получилось слишком черным. А графит скорее серый, чем черный, и ты всегда можешь добавить несколько «октав», пройдясь по рисунку ручкой, так что плотные тени графита будут казаться светлее.
Уголь – это прекрасно, но если на него во время работы слишком сильно нажимать, он крошится, и хранить его нужно аккуратно, зафиксировав в коробке. Для пейзажей, я думаю, такие рисовальщики, как Рёйсдал, Ван Гойен, и Калам, и Рулофс из современных использовали именно уголь. А если кто-то решит работать пером на открытом воздухе, придется дополнить его коробкой с мелками, и тогда, вероятно, в мире будет значительно больше рисунков, сделанных пером.
Что касается угля, то, если его обмакнуть в масло, можно получить грандиозный результат, свидетельство тому – работы Вейсенбруха. Масло фиксирует уголь на бумаге и придает черному цвету глубину и теплоту.
Первый раз за несколько дней я снова пишу, и пишу так, словно ощущаю жизнь, пробуждающуюся во мне. Если бы только я снова был здоров. Если б я смог организовать себя, я хотел бы снова писать этюды здесь, в больничной палате. Сейчас меня переместили в другую палату – с кроватями и детскими колыбельками без полога, вечером, и особенно ночью, здесь возникают необычные эффекты. Доктор из тех, какие мне нравятся, его магнетический взгляд и участливое чувство напоминают портреты Рембрандта. Я питаю надежду, что научусь здесь чему-нибудь. Я буду обращаться с моими моделями так же, как этот доктор обращается со своими пациентами: он строг с ними и без лишних церемоний заставляет принять необходимую ему позу. Доктор вызывает восхищение тем, как много внимания уделяет своим пациентам: собственноручно делает массаж, накладывает мази и обрабатывает раны; он умеет договориться с больным, чтобы больной сделал то, что ему нужно в данный момент. Внешне этот человек похож на святого Иеронима: худощавый, высокий, с жилистым и морщинистым телом, его величественная простота сочетается с мощной экспрессивностью. Ах, как грустно, что я не могу заполучить его в качестве модели!
Искусство ревниво и требует от художника полной отдачи времени и сил, и затем, когда растворишься в нем всецело, оно оставляет человеку неопытному разве что горькое послевкусие и, право, не знаю, что еще.
Но нам остается пробовать и продолжать борьбу.
Сегодня я сделал этюд детской колыбели и добавил в него несколько цветных штрихов. Также я снова пишу те луга, этюды которых я посылал тебе в прошлый раз.
Мои руки, кажется, стали чересчур белыми, но что я могу с этим поделать?
Я планирую снова работать на открытом воздухе. То, что это может пагубно отразиться на моем здоровье, меня волнует меньше, нежели то, что работа может прекратиться вообще. Искусство ревниво, оно не принимает того обстоятельства, что недомоганию возможно уделять больше внимания, чем ему. Так что я позволил искусству всецело распоряжаться мной. А посему я надеюсь, что скоро ты получишь от меня несколько рисунков, которые, возможно, понравятся тебе.
Тебе стоит понять, как я в действительности рассматриваю искусство. Чтобы проникнуть в самую его суть, ты должен работать долго и изнурительно. То, чего я хочу, и то, к чему я стремлюсь, дьявольски трудно. При этом я уверен, что мои стремления не очень-то и высоки.
Я просто хочу делать рисунки, которые бы задевали людей за живое. Будь то фигуры или пейзажи, я хотел бы выражать в них не что-то сентиментально-меланхоличное, а искреннюю печаль.
Иными словами, я хочу достичь такого уровня, когда бы о моих работах говорили следующее: этот человек глубоко чувствует и этот человек очень восприимчив. И это несмотря на мою угловатость, ты понимаешь, или, возможно, благодаря ей.
Все эти разговоры могут показаться претенциозными, но в этом причина того, почему я посвящаю искусству всего себя, без остатка.
Что я представляю собой в глазах большинства людей? Ничтожество, чудак, сварливый малый – тот, у кого никогда не будет иного положения в обществе, кроме низшего из низших.
Что ж, предположим, что все это правда, тогда я своей работой хотел бы показать то, что на сердце у этого чудака, этого ничтожества.
Это мое желание, которое, несмотря ни на что, основывается в меньшей степени на ненависти, но в большей – на любви, более – на чувстве безмятежности и менее – на страсти.
И хотя я полон переживаний, внутри меня умиротворение, чистая гармония и музыка. В беднейших хибарах и грязных углах я вижу картины или рисунки. И, подчиняясь этому непреодолимому побуждению, моя душа движется в этом направлении.
Более и более другие вещи отходят на задний план, и чем далее, тем быстрее мой глаз начинает различать живописное. Искусство требует титанических усилий, работы вопреки всему и постоянного наблюдения. Под титаническими усилиями я подразумеваю прежде всего непрерывный труд, но также внутренние усилия, которые не позволяют отказываться от собственных взглядов под давлением иного мнения.
Поскольку сейчас я широко и свободно воспринимаю искусство и жизнь, суть которой и есть искусство, мне кажется таким ярким, но таким фальшивым мнение, которое подчас пытаются навязать мне. Лично я считаю, что многим современным полотнам присуще особое очарование, которого порой не сыщешь в картинах старых мастеров.
Я надеюсь, что помимо того, что я сделал сегодня, я нарисую колыбель еще сто раз, с упорством.
Когда ты приедешь сюда, брат, у меня уже будет несколько акварелей для тебя.
Я нарисовал также пейзажи с законченной, совершенной перспективой, это было очень трудно; именно они выражают подлинный голландский характер чувств. Выполнены они в той же манере, что и рисунки, которые я присылал тебе в прошлый раз. Они не менее точно передают виды, но сейчас я добавил в них цвет: мягкий зеленый для поляны, контрастирующий с красными черепичными крышами. Светлое небо контрастно приглушенным тонам дворовых построек на переднем плане, цвету земли, отсыревших досок и деревьев.
Можешь представить, как я сижу перед открытым окном на моей мансарде в четыре часа утра и внимательно изучаю детали равнины и столярного двора при помощи моей перспективной рамки. В это время в домах зажигают очаг, чтобы приготовить утренний кофе и первый рабочий появляется во дворе. Над красными черепичными крышами стаи голубей начинают свой полет на фоне темного неба между столбами дыма, выходящего из труб. За всем этим – бесконечность нежного, мягкого зеленого цвета равнины, серое небо, спокойное и умиротворенное, как у Коро или Ван Гойена.
Этот вид с черепичными крышами, сточными канавами и растущей в них травой, раннее утро с первыми признаками пробуждающейся жизни, парящими птицами, дымком, выходящим из труб, небольшими фигурками то тут, то там вдалеке – таков сюжет моей новой акварели. И я надеюсь, что она тебе понравится.
Какой будет моя жизнь в будущем, зависит в большей степени от моей работы, нежели от чего бы то ни было еще. А пока я иду и буду молчаливо вести мою борьбу на этом пути и ни на каком другом более, глядя из моего маленького оконца на все, чем наполнена природа и рисуя это с любовью и верностью, лишь защищая себя от назойливого внимания окружающих, которое мешает работе. Что касается всего остального, то я скажу, что люблю рисовать столь сильно, что не могу позволить, чтобы какое-то иное занятие отвлекало меня от любимого дела. Эффекты перспективы завораживают меня значительно больше, чем интриги, которыми живут люди.
Сейчас у меня три акварели Схевенингена, снова сарай для сушки рыбы – с множеством деталей, но только на этот раз в цвете. Тебе довольно хорошо известно, Тео, что писать цветными красками значительно проще, чем работать только черным и белым. Как я могу судить, качество любой картины на 75 процентов зависит от первоначального наброска, а акварель зависит от него почти полностью.
Я не хочу просто делать мою работу более или менее сносно, моя цель была и остается по сей день – достичь вершины мастерства.
Когда ты приедешь сюда, мы вместе пройдем тропинками в лугах, где царит покой и умиротворение, и ты, я уверен, получишь истинное наслаждение. Я обнаружил здесь несколько старых и новых домиков, в которых живут рабочие, а также другие постройки, очень характерные для этого края – с небольшими садиками на берегу водоемов, очень живописных. Я собираюсь пойти туда завтра рисовать ранним утром. Дорога бежит через Шентвег, к заводу Энтохена или к Зику.
Я видел там чахлые ивы: они свисают над заводями, заросшими камышом, одинокие и грустные; их стволы шероховатые и мшистые, с корой, похожей на змеиную чешую – с черными, мраморными, зеленовато-желтыми переливами; белые в тех местах, где кора слезла. Завтра я начну их рисовать.
Написал также выцветшие поля Схевенингена, почти полностью размытые; написал за один присест, почти без предварительной подготовки, на листе очень грубого торшона (с грубой льняной структурой). Вот несколько набросков.
Когда работаешь осмысленно, с любовью, у тебя появляются силы противостоять людскому мнению исключительно благодаря искренности своего чувства к природе и искусству. Природа сурова и трудна для постижения, но она никогда не лжет и всегда помогает двигаться вперед.
Все, что я вижу вокруг себя, способствует тому, что я все более и более обновляюсь внутри. Ты, возможно, заметил, что я не боюсь использовать свежий зеленый или мягкий синий, а также тысячи оттенков серого, потому как почти невозможно найти цвет, который бы не содержал чуточку серого, красно-серого, желто-серого, зеленого-серого, сине-серого. Во всех цветах при смешивании присутствует серый.
Вернувшись к сараям, где сушат рыбу, я увидел, что в корзинах с землей на переднем плане разрослась сочная и свежая зелень турнепса и льна – здесь их высаживают для того, чтобы песок в дюнах не выветривался. За два месяца до этого все здесь было пустым и голым, а сейчас эта буйная и пушная зелень создала чарующий контраст скудости и бесплодию всего остального вокруг.
Надеюсь, тебе понравится этот рисунок. Широкая перспектива, вид на крыши деревенских домов, с церковным шпилем, и дюны – это прекрасно! Не могу подобрать слов, чтобы выразить то удовольствие, с которым делал эту работу.
Насколько я понимаю, мое мнение относительно черного цвета в природе полностью совпадает с твоим. Абсолютно черного цвета не существует. Но, как и белый, черный присутствует почти в каждом цвете и создает бесконечное множество разных по тону и силе оттенков серого. Одним словом, в природе не видишь ничего, за исключением этих тонов и градаций.
Существует только три основных цвета: красный, желтый, синий; «составные» цвета – оранжевый, зеленый и фиолетовый. Добавляя черный и немного белого, получишь бесконечные варианты серого: красно-серый, желто-серый, сине-серый, зелено-серый, оранжево-серый, фиолетово-серый.
Невозможно, к примеру, сказать, сколько существует зелено-серых; они бесконечно варьируются. Но в целом химия цвета не более сложна, чем эти простые изначальные цвета. И понимание их сто2ит больше, чем понимание семидесяти различных оттенков – поскольку ты можешь при помощи трех основных цветов, а также черного и белого, создать больше семидесяти вариаций цвета. Тот, кто умеет спокойно анализировать цвет, когда он видит его в природе, и говорит, например, что зелено-серый – это желтый с черным и небольшим количеством синего, тот и есть колорист. Одним словом, это тот, кто умеет создать природные оттенки серого на своей палитре.
Однако, чтобы делать наброски на воздухе или небольшие этюды, нужно иметь абсолютное чувство контура; это также необходимо для того, чтобы закончить работу уже в мастерской. Не думаю, что ты достигаешь этого автоматически, но, прежде всего, в результате наблюдений, и затем в особенности в результате титанического труда и поисков, в довершении всего необходимо изучать анатомию и перспективу, если это потребуется. Рядом со мной висит пейзаж Рулофса, набросок пером, и я не могу передать тебе, как экспрессивны его простые линии. В нем есть все.
Но когда ты будешь в моей мастерской, ты поймешь, что кроме поисков контура, я определенно имею чувство цвета и понимание глубины оттенков, как и всякий другой художник.
Пишу огромную иву с обрубленными ветвями, и уверен, что это будет лучшая из моих акварелей. Суровый пейзаж – мертвое дерево, а за ним пруд, заросший камышом; депо железнодорожной компании Райна, где скрещиваются железнодорожные пути; черные, закопченные здания, затем зеленые луга, дорожная насыпь и небо с бегущими друг за другом облаками, серыми, с яркими белыми контурами. Одним словом, мне хотелось передать это так, как это видит и чувствует, как мне думается, стрелочник, когда он стоит в своей униформе с маленьким красным флажком в руках и говорит сам себе: «Какой унылый сегодня день!»
Что касается рисунков, которые я тебе покажу, я думаю только то, что они, надеюсь, станут для тебя доказательством – в работе я остался на том же самом уровне, с которого начинал, а развиваюсь в разумном направлении. Что касается коммерческой ценности моих работ, то у меня нет иных претензий, кроме одной: я буду удивлен, если мои работы не будут продаваться так же, как работы других художников. Случится это рано или поздно, оставим вопрос открытым. Только честно работать с натуры, прилагая все свои усилия – вот верный путь, который не может не привести к успеху.
Рано или поздно чувство природы и любовь к ней всегда находят отклик среди людей, которые интересуются искусством. Долг художника – погрузиться как можно глубже в природу и использовать все свои знания и выразить все свои чувства в своих работах так, чтобы это было понятно другим людям. Но работать исключительно ради цели продать свою работу – это значит вводить в заблуждение любителей искусства, и, на мой взгляд, это не совсем правильно.
Когда я вижу, как некоторые художники, с которыми я познакомился здесь, мучительно сражаются со своими акварелями, так что ничего более не могут разглядеть, я временами думаю: друг, ты рисуешь неправильно. Я ни разу не пожалел о том, что не начал сразу с акварелей или живописи. Я не сомневаюсь, что добьюсь своего, если буду упорно трудиться, с тем чтобы моя рука была уверенна в рисунке и перспективе.
Не думаю, чтобы ты когда-либо подозревал меня в лени, но мне кажется, что некоторые здешние художники думают именно так. Они говорят: «Ты должен сделать то и то». И если ты не делаешь этого, не делаешь немедленно или не делаешь в точности так, или отвергаешь это, они продолжают: «Так ты думаешь, что знаешь это лучше меня?» В этом случае, иногда в течение пяти минут, они отстраняются от тебя, и создается такое положение, когда никто не желает сделать шаг по направлению друг к другу. И в этом случае единственный правильный выход, когда одна из оппонирующих сторон набирается присутствия духа и промолчит, первая принесет извинения и поспешно удалится. И мне хочется сказать: «Благослови мою душу, художники – это как семья». Иными словами, губительное слияние людей с противоборствующими интересами, каждый из которых в разладе с остальными, и лишь те немногие, чьи взгляды совпадают, объединяются с одной только целью – чтобы доставить неприятности кому-то одному. Это определение слова «семья», дорогой брат, не всегда имеет положительный смысл, в особенности когда речь идет о художниках или о нашей собственной семье. Но я продолжаю надеяться, что в нашей семье когда-нибудь воцарится мир.
Это более или менее эффект полярной ивы, но в акварели как таковой отсутствует чистый черный цвет, за исключением его оттенков. Где в этом этюде можно найти самый темный оттенок черного? Самый насыщенный – в темно-зеленом, коричневом и сером.
А сейчас прощай и верь мне, что я смеюсь над людьми (за исключением тех, кто является настоящим другом природы, учения, работы и, в особенности, самих людей), которые подозревают меня в разного рода злых намерениях и ненормальности, которые мне не свойственны.
Разумеется, многие люди не могут позволить себе заниматься живописью, потому что это связано с большими расходами, и я не могу выразить, как благодарен тебе за возможность регулярно работать. Мне нужно наверстать упущенное время, ведь я начал позже других, а потому мне нужно работать в 2 раза усерднее, но как бы я ни старался, мне пришлось бы остановиться, если б не ты.
Я расскажу тебе, что я купил.
Во-первых, большой этюдник с двенадцатью тюбиками акварели и откидной крышкой, которую можно использовать в качестве палитры, в ней есть полость, где можно хранить до шести кистей. Это очень ценная вещь для работы на воздухе, можно даже сказать, самая важная. Но она очень дорого стоит, и я долго временил с покупкой и работал, используя блюдечки с краской, которые очень неудобно носить с собой, особенно когда у тебя с собой еще много других предметов. Одним словом, это удивительная штука, и я ею буду пользоваться долгое время. Также я сделал запас акварельных красок, заменил старые кисти и докупил несколько новых. И теперь у меня также есть абсолютно все, что мне нужно для живописи. Я купил в запас большие тюбики с масляными красками (которые значительно дешевле маленьких). Но, как ты знаешь, как в акварели, так и в масляных красках я ограничил себя простым набором: охра (красная, желтая, коричневая), кобальт, прусская синяя, неаполитанская желтая, черная, белая, сиенская земля и маленькие тюбики с кармином, сепией, киноварью, ультрамарином и гуммигутом. Я воздержался от покупки тех красок, которые можно получить самому путем смешивания. Уверен, что это та палитра со звучными цветами – как раз то, что мне нужно в работе. Ультрамарин, кармин и прочее добавляются лишь в случае крайней необходимости.
Я начну с небольших работ, но надеюсь, что летом смогу еще попрактиковаться в работе углем над крупными набросками, для того чтобы потом писать картины большого формата.
Что мы видели с тобой вместе в Схевенингене? Песок, море и небо – это то, что я хочу передавать в своих полотнах на протяжении всей своей жизни.
Сейчас у меня есть уже три этюда. Один из них – ряд ив c подстриженными ветвями, растущих на лугу (за мостом в Геесте), затем этюд расположенной по соседству шлаковой дороги; и вот сегодня я снова был в овощных садах в Лаан ван Меердервурт, где написал картофельное поле и канал. В это время там были мужчина в синем жакете и женщина, и я включил их в композицию.
Поле это с белой, песчаной почвой, частично вспаханное, частично покрытое рядами засохших стеблей картофеля, между которыми то тут, то там торчат зеленые сорняки. Вдалеке виднеются темно-зеленые луга и крыши деревенских домов.
Я получил истинное наслаждение, пока работал над этим этюдом. Должен тебе сказать, что эта картина не выглядит чуждой мне, как ты мог бы подумать. Напротив, она глубоко взволновала меня, ибо ее содержание наполнено мощной экспрессией. И в то же время ты можешь выразить нежность, добавив в центральную часть композиции мягкий зеленый цвет.
Эти этюды среднего размера, немногим больше чем крышка от моего ящика с принадлежностями для рисования. Я не пишу этюды на крышке, а прикрепляю бумагу с помощью булавок к рамке, на которую обычно натягивают холст, и это существенно облегчает мои долгие передвижения.
Этим утром я ходил на пляж и вернулся оттуда с довольно большим этюдом, на котором изобразил песок, море, небо, рыболовные снасти и двоих мужчин на берегу.
На него местами налипло немного песка, но, я думаю, тебе приятно будет слышать, что, несмотря на ветер и песок с дюн, я продолжал упорно работать.
Как ты мог заметить, все это сделано мною в большом этюде. Сейчас, когда дела мои складываются значительно более удачно, чем ранее, я буду ковать железо, пока оно горячо, и понемногу начну заниматься живописью.
В прошлую субботу я принялся за работу, о которой давно мечтал. Это вид ровных зеленых лугов с копнами сена. Через них проходит насыпная дорога, вдоль нее тянется канава. В центре композиции – закат огненно-красного солнца. Я не могу передать тебе эффект красок, но вот тебе сама композиция. Самое главное в картине – цвет и тон, нюансы цветовых сочетаний неба: сначала лиловая дымка, затем красный цвет солнца, закрытого наполовину темно-пурпурным облаком, край которого сверкает светло-красным; возле солнца – отблески киновари, над ним – полоска желтого, переходящая в зеленый, а еще выше голубой, так называемый небесно-голубой; то тут, то там фиолетовые и серые облачка, которые сияют в солнечных бликах.
Земля похожа на ковер, пестрый зеленый ковер – с переплетающими и переливающимися в узор зелеными, серыми и коричневыми нитями; и на этом красочном фоне поблескивает вода в канаве.
Также я написал большой этюд с дюнами – краски нанес густо, пастозно.
Две другие мои работы – небольшого формата марина и картофельное поле; заверяю тебя, что никто не догадается, что это первые мои этюды маслом. Честно сказать, это меня несколько удивляет, потому что я ожидал, что первые мои работы будут совсем никудышными, но надеялся, что со временем они станут лучше; хотя я сам себе сказал, что они определенно что-то из себя представляют, я все же немного удивлен.
Я убежден, что добился успеха благодаря тому, что много времени проводил за рисованием и изучением перспективы, прежде чем начал работать маслом, а потому я способен свести воедино то, что вижу.
Я буквально не мог остановиться, не мог позволить себе хотя бы немного передохнуть.
Во мне пробудилось чувство цвета, которого не было раньше, очень широкое и мощное.
В течение всей последней недели у нас здесь был сильный ветер и непрекращающийся дождь, море сильно штормило, и я несколько раз ходил в Схевенинген, чтобы увидеть эту картину. Оттуда я вернулся с двумя маринами.
На одну из них налипло много песку, а с другой, сделанной во время шторма, когда море подошло очень близко к дюнам, мне пришлось дважды полностью соскребать краску, потому что холст сплошь покрылся толстым слоем песка. Ветер был такой силы, что я едва стоял на ногах и почти ничего не видел, поскольку песок застилал глаза.
Но я все же попытался передать эту картину; я зашел в таверну за дюнами, там я снял красочный слой, залепленный песком, и начал писать снова, возвращаясь оттуда на берег, чтоб снова взглянуть на эту картину. Я все еще отчетливо помню этот день.
Недавно Схевенинген был прекрасен! Море выглядело более впечатляющим, чем это бывает накануне обычного шторма. Вздымавшиеся поочередно волны создавали эффект пахотного поля. Они следовали одна за другой с такой скоростью, что буквально вдавливались друг в друга. Мощная пена (результат противоборства водных масс, – разлетаясь, будто бы превращалась в парящий песок, обволакивающий, словно туман), передний план моря. И все же это был маленький злобный шторм – чем дольше смотришь на это, тем больше впечатлений возникает – потому что он не рождал слишком громкого гула. Море по цвету напоминало грязную мыльную пену. В воздухе ощущался легкий запах рыбы, и несколько темных фигур, как и я, наблюдали за стихией.
Конец ознакомительного фрагмента.