8. Престижно ли работать в Центре подготовки космонавтов? Как вообще люди попадают туда работать?
Во всяком случае, в 20-ом веке это была престижная работа. Знакомые и незнакомые люди, узнав где я работаю, сразу начинали задавать множество вопросов. И повышенное внимание ко мне было приятно. Я ощущал гордость за свою профессию и место работы.
Но интерес этот был кратковременным, а вот ответственность за свою работу была постоянной.
И все же, пожалуй, больше гордились нами и беспокоились о нас наши родственники, близкие, друзья детства и юности. Узнав о том, что кто-то из нас работает в Звездном городке, Они верили в то, что благодаря нам, сами становятся чуть ближе к космосу. И их переживания были иногда сильнее наших во время осуществления любого космического полета. Все хотели быть сопричастными к великим свершениям.
Общее количество людей причастных к осуществлению советской программы пилотируемых космических полетов никто никогда не считал. Но только в штате Центра подготовки космонавтов служило и работало больше половины участников Великой Отечественной войны или их родственников. У многих на фронте погибли близкие и дальние родственники, отцы и матери, дедушки и бабушки, братья и сестры.
И все они тайно надеялись, что их представитель может быть тоже окажется на орбите. Не была исключением и моя мама – Лесникова Матрена Васильевна. Гражданка Союза Советских Социалистических Республик, из крестьян, по профессии уборщица, которую по нынешним временам назвали бы технический работник.
Она была добрая женщина. И она была гордая женщина. Она всегда с волнением смотрела и слушала репортажи о полетах космических кораблей. И она все время ждала, что во время какого-нибудь рассказа о космонавтах назовут и имя ее сына. Ведь я проходил службу в самом Центре подготовки космонавтов, который находился в Звездном городке.
В один из дней 1972 года должен был состояться очередной старт космического корабля. Она знала, будет новый репортаж о космонавтах. И следовательно появиться очередная возможность для нее услышать знакомую фамилию.
Ещё с вечера, забравшись в угол дивана, и поджав под себя ноги, мама, хотя и была одета в теплый байковый халат, укрылась еще пледом, и ни за что не хотела покидать своего убежища. Она никому не позволяла выключить телевизор, и только дочь Валя, под угрозой возможного пожара, смогла уговорить ее дать возможность поостыть технике несколько часов в ночное время. Но сама мама не спала.
Никто в квартире не спал в эту ночь, и Валя, войдя рано утром в гостиную, увидела маму в той же неизменной позе.
– Холодно, – пожаловалась мама. – Прибавила бы тепла.
– Лето на дворе, мама, – укоризненно и мягко посмотрела на нее Валя.
– Разве? – мама поежилась, и набросила на свои плечи пуховый платок – мой подарок из его первой официальной офицерской зарплаты.
Ей было всего 65 лет, но выглядела она сейчас гораздо старше и немощней из-за огромного числа морщин на дряблом лице, и еще больше из-за чувства неуверенности и самого настоящего страха, которые владели ею вот уже вторые сутки.
Подошла дочка, прижалась к старческой щеке, но выдержала, не заплакала.
– Ничего, мама. Все будет хорошо.
– Холодно вот, – снова жалобно произнесла мама, и без паузы добавила. – Ведь вчера он обещал весточку подать. И даже не позвонил.
– Погода, наверное, плохая, – скупо улыбнулась невестка, и, обрадовавшись невольной возможности сделать что-то конкретное, предложила. – Мы сейчас электрокамин включим.
– Холодно. Знобит. – Мама блуждающим отрешенным взглядом, наверное, в тысячный раз осмотрела комнату, будто пытаясь найти причину своей зябкости, и снова увидела только портрет мужа на стене. Глаза ее затуманились, но слез не было. В выражении её лица сейчас отчетливо можно было прочесть и радость, и печаль, и гордость, и неуверенность. И было в нем еще желание вспомнить все….
Говорят, что о событиях в возрасте трех-четырех лет человек не может помнить. Не хочу сказать, что я был исключением из правил, но некоторые события этого возраста запомнились мне на всю жизнь. Возможно, что они запомнились мне потому, что были связаны с большими переживаниями, большими даже для моего возраста. Так вот – я помню.
Итак. Лето 1943 года. Мне было тогда целых три года. Наша семья жила в городе Днепродзержинске Днепропетровской области. В городе хозяйничали немцы. Отца угнали на принудительные работы. Дома оставались я, мама и сестренка двумя годами старше меня. Вот в это время видно и понял я, что значит для человека голод.
Мы жили в бараке, а напротив, метрах в пятидесяти, стояло двухэтажное здание бывшей школы. Окна здания были всегда распахнуты, и оттуда неслась музыка, громкие голоса. Взрослые говорили, что это какая-то перевалочная база немецких солдат перед отправкой на фронт. Им давали передохнуть день-другой.
Детвора постарше все время кружилась поодаль от здания, посматривая на окна, в надежде на то, что кто-то выбросит кусок хлеба или другие остатки пищи, которые еще можно было бы использовать для пропитания.
Вокруг здания постоянно ходили часовые, но шустрая ребятня находила просвет и успевала добежать до заветного лакомства, прежде чем появлялись автоматчики. А неудачникам доставалось иногда не только по мягкому месту. Но детей никогда не арестовывали.
Однажды июньским утром я увязался за ребятами, которые отправились к школе. Меня не приглашали с собой, но и не прогоняли. Каждый был занят собой. Они знали, что «голодного волка ноги кормят», и им нужно было перед решительным броском к окнам разобраться в ситуации и занять выгодную позицию.
Я же стоял перед невидимой разделительной линией и с любопытством смотрел на, настежь распахнутые, окна школы. Погода была прекрасная, и изо всех окон высовывались солдаты. Кто-то играл на губной гармошке, кто-то дожевывал свой завтрак, а некоторые просто разглядывали все вокруг, и дышали свежим воздухом.
Ребятня кружилась, перемещалась с места на место, не решаясь перейти невидимую границу, но не расходилась. Всех обнадеживал тот факт, что вместо одного вокруг здания ходили уже два часовых, а это, по опыту, говорило о том, что солдаты отправятся дальше. И тогда уже можно будет спокойно поискать что-нибудь под окнами. Это уже как кому повезет.
Вдруг в одном из окон второго этажа я увидел солдата, который махал кому то рукой, приглашая подойти. Я оглянулся. Никого рядом не было. А солдат весело смеялся и приглашающе махал рукой.
– Ком… Ком… – Вот уже и другие солдаты стали кричать и махать мне руками. Я уж было сделал шаг вперед, но тут соседский мальчишка, лет десяти, положил мне руку на плечо и отрицательно покачал головой. И я вспомнил рассказы ребят. Такое уже бывало, и на головы рискнувших подойти, под общий смех лили суп, бросали вскрытые консервы и другие остатки еды.
А немец не сердился. Он вдруг достал откуда то буханку белого хлеба и показал мне.
Против такого приза я не мог устоять, и тихо, как к удаву стал приближаться к окну. Ребята замерли, с тревогой ожидая, чем же закончится ситуация.
Я подошел и настороженно остановился под окном. Солдат не обманул и бросил буханку. Она попала мне в грудь. Я инстинктивно схватил ее обеими руками, да так и застыл на месте. Мне бы бежать, ка кричали мне ребята, но я не мог сдвинуться с места. А солдаты смеялись. Жестами требовали, чтобы я тут же стал есть хлеб. А я не двигался.
Ко мне подбежал часовой, и, выхватив хлеб, грубо схватил за плечо, собираясь вышвырнуть за пределы невидимой границы. И это было самое мало, что могло ожидать меня и моих родственников.
Меня спасли солдаты. Они подняли такой гневный шум, так ругались, что часовой, махнув рукой, оставил меня в покое. Он хотел было уйти, но ему не позволили. Часовой сам поймал для меня две банки консервов и еще что-то, подсунул все под мои руки, затем развернул меня лицом к бараку, и скрылся сам за углом здания, сердито что-то бормоча. И я пошел домой.
Солдаты смеялись, кто-то запел, и вдруг почти разом все стали кричать ребятишкам, приглашая их к окнам. Кто-то бросал хлеб, кто-то сахар, другие продукты. Мальчишки (девчонок не было) подхватывали все, и разбегались кто куда. Они были опытными и знали, что часовой вернется и не один. Но охота на этот раз была для всех удачной.
Мама встретила меня на полпути к дому. Девчонки, наблюдавшие за всем издалека, уже успели сказать ей, что я пошел к окнам. Она не стала меня ругать. Молча взяла продукты, прижала меня к себе, погладила по голове и тихо прошептала.
– Спасибо, сынок. Теперь мы сможем протянуть самое трудно время. – И я почувствовал на своих волосах теплую каплю ее слез. Это была горькая цена того, что в три года я впервые стал кормильцем семьи. Никогда мне не забыть и ее выражения лица в тот момент, в котором смешались горечь и стыд, жалость и одобрение.
Я не помню, фотографировал ли нас кто-то из солдат в тот момент. Это потом, взрослым, я читал в книгах, видел фильмах о подобных пропагандистских приемах со стороны фашистов. Но ведь и в хрониках майских дней 1945 года советские солдаты в поверженном Берлине спасали многих голодных стариков и детей. И я знаю, что наши солдаты поступали искренне, честно, в порыве душевной доброты. Но тогда получается, что я должен поверить и в то, что немецкие солдаты, помогая детям, тоже поступали честно. И это будет справедливо. Не верю я лишь в то, что подачки всегда принимались с благодарностью. Унижение и благодарность никогда не могут быть рядом. Они рождают ненависть.
И еще. Откуда мне было знать, что эти дядьки, дарящие хлеб, и есть те самые немцы, что они самые настоящие фашисты, и что их нужно бояться. видимо и немцы были не все одинаковыми, как и наши солдаты, и у многих из них тоже были дети. Да и поумнели они, говорят, к лету 1943 года.
Из времен оккупации помню еще и время отступления немцев. Правда, тот факт, что это было освобождение города от фашистов, мне был неведом. Мне об этом рассказали значительно позже. А то время я помню как интересное приключение. Мама вдруг заметалась по комнате, одела сестру и меня, отвела к двери, и хотела возвратиться, чтобы что-то взять. И вдруг раздался грохот, и угол комнаты, в котором мы только что были, осел. Свой или чужой это был снаряд или неизвестно, но похоронить нас он мог. Мама схватила нас за руки, и мы побежали в убежище во дворе, которое соорудили совместно жители барака.
Народу было много. Сидели в убежище мы долго. Стемнело. Я долго терпел, но потом все же сказал маме, что хочу по маленькому. Мама вывела меня из укрытия, а я и забыл, зачем вышел. Так там было интересно. Огромные звезды в небе. Совсем недалеко пылают огромные пожары, а вокруг что-то дзинькает. Позже я узнал, что немцы при отступлении взорвали заводы, и они горели, а я любовался этой картинкой. А дзинькали вокруг пули и осколки.
Любоваться необычайными эффектами пришлось недолго. Мама быстро пригнула меня к земле. Приседая, по канаве, мы прошли чуть-чуть в сторону. Я тут же сделал свои дела, и мы быстро вернулись в укрытие.
После освобождения города от немцев отца забрали в армию рядовым солдатом, и почти сразу он попал на фронт, так как до войны успел отслужить срочную службу в армии.
У меня есть фотография отца, но я его не помню. Осталось лишь одно воспоминание. В один из дней лета 1944 года мы с сестрой в чем-то провинились, и, чтобы избежать наказания, спрятались под кровать. Мама долго выгоняла нас оттуда веником, но потом оставила в покое. Но вылезать из – под кровати мы не торопились.
Вдруг мы услышали, как открылась дверь, и потом мама закричала. Затем показались сапоги, и кто-то вытащил нас. Оказалось, что это был отец. Мы были прощены, и наравне со взрослыми сели за стол.
Отец подарил мне солдатские ложку и вилку, которые складывались вместе. И на долгие годы этот подарок был единственным воспоминанием об отце.
25 апреля 1945 года отец погиб на фронте – в Восточной Пруссии. С тех пор и засело в памяти, что именно эта война стала причиной страданий моей мамы, гибели отца и моего сиротства. И именно тогда, пяти лет отроду, я впервые убежал из дома бить немчуру проклятую, выродков фашистских. Я не понимал того что война закончилась, и не представлял куда мне надо ехать. Но я был уверен в том, что мне надо что-то делать. И я принял решение. Естественно, что никакой подготовки к побегу не было. Меня сняли с пригородного поезда на ближайшей остановке. Может быть я и уехал бы дальше, но соседская детвора в очередной раз быстро сообщила маме о моем поступке. Первая попытка оказалась неудачной.
Дальнейшие воспоминания относятся уже к послевоенному времени.
Долгожданная победа над фашизмом все же пришла. Но сытнее от этого не стало. К тому же, в семье появилась младшая сестренка, как результат кратковременного визита отца.
Мама предпринимала все, что могла, чтобы прокормить нас.
Однажды она ушла и не возвращалась больше суток….
Это было в мае 1945 года. Третий день веселился и гулял народ, а мама думала об одном – как же ей накормить своих детей. Так ничего определенного и не решив, она возвратилась домой после дневной работы уборщицей в цехе крупного химического завода, устало огляделась. Обстановка ее комнаты в этом прогнившем деревянном бараке была настолько убогой, что даже годовалая Светланка спала на ворохе тряпья, уложенного на половине железной солдатской кровати. А ей, вместе с пятилетним Василием и восьмилетней Валентиной, оставалась лежанка большой русской печи.
– А к нам тетя приходила! – мама обеспокоено повернулась к дергавшей ее за подол Вале, взяла сложенное треугольником солдатское письмо, Адрес был написан рукой мужа, и мама успокоилась. Она присела поближе к окну на единственную в комнате табуретку, и стала медленно водить пальцем по крупным неразборчивым строчкам. Вслух она произносила то, что могла разобрать с первого раза. Занятие это было для нее трудным, так как и она сама, и ее муж проучились в сельской школе всего год с небольшим. Поэтому они не столько понимали каракули друг друга, сколько чувствовали то, что хотел высказать каждый в своем послании. Вот и в этом коротком письме мама сразу уловила горечь и какую-то тоску. Настроение мужа заставило маму всплакнуть, и дальше уже читала письмо с неослабевающим чувством тревоги. Муж писал: «До Победы осталась малость, и уж потом заживем мы так, как никогда не жили. У нас только и разговоров об этом времени. Ты, главное, береги деток. Сынка не балуй. Мужик он. Хозяином будет. А мы поспешим. Доколотим заразу…».
Письмо осталось недописанным. Видимо закончился привал, и муж решил не ждать следующей оказии, отправил, подписав снизу: «25 апреля 1945 года». Мог ли он думать, что всего лишь через неделю наступит для него эта самая Победа? Теперь получить бы от него еще одно письмо, узнать – жив ли?
– Мама? – Мать подняла голову. Рядом стояла Валя. В коротеньком, застиранном до дыр, платьице, босоногая, с поцарапанными руками и в рыжих веснушках по всему лицу, дочь выглядела настоящей Золушкой. От жалости на глазах у мамы вновь выступили слезы. – Я давала Светланке сладкую воду, но она не хочет, – Валя выжидающе смотрела на маму.
– Хорош, доченька, я сейчас, – мама привлекла Валю к себе, ласково погладила по голове, улыбнулась. – Ты у меня добрая помощница. – А руки мамы сами собой снова потянулись к письму.
Уже в третий раз мама читала: «Одолевает меня мука от того, что ничем не могу вам помочь. Но ты уж потерпи. Немного осталось. Многодетных будут отпускать в первую очередь. А будет не в моготу, об одном прошу – иди к людям! Они помогут!»
А разве она сама этого не понимает? Только с помощью соседей она смогла вскопать огород, посадить картошку и кукурузу. На работе иногда, правда очень редко, дают дополнительно немного продуктов. Через 2–3 недели обещали для сына и Светланки места в саду и яслях. На днях обещали дать материи и, может быть, какую-нибудь обувку для детей. Вале ведь осенью надо будет идти в школу.
«Иди к людям». Мама снова с благодарность вспомнила соседей, сослуживцев. Без них она бы не смогла этой весной сохранить семью. Целый месяц она тогда лежала в больнице со Светланкой, и все это время старшие дети были под присмотром соседей и работниц с электроподстанции, где она сама работала уборщицей. Сам начальник в первый же день пришел к ней в больницу и сказал.
– Твое дело выходить дочь. Детей фронтовика мы в обиду не дадим.
Мама снова задумалась и в мечтах своих незаметно забежала на несколько лет вперед, представляя, как хорошо будет в то время жить. Уйдут горести и печали. Забудут люди о голоде и нужде. Она твердо верила в то, что будет именно так, потому что не могло быть иначе в ее стране. И перемены к лучшему начнутся, судя по всему, очень скоро. Ведь сколько рабочих рук появится после окончания войны! Сколько денег, идущих раньше на разрушение, можно будет пустить на улучшение жизни людей и особенно для того, чтобы поднять на ноги, отощавших за столько лет недоедания, детей. Теперь не будет» Все для фронта!». Что-то возвратиться и домой к людям. А главное – больше получат дети. Она твердо знала – ее родное государство не допустит, чтобы ее дети умерли с голоду. Но она знала и другое. Сразу, одним мигом, все эти проблемы не решить. И потому мучительно думала над тем, как бы продержаться ее семье именно в эти голодные, весенние дни.
Притихшая было Валя вновь зашевелилась, и мама, оторвавшись наконец от своих дум, теперь уже спокойным взглядом обвела комнату, прикидывая, какие самые неотложные дела надо сделать, прежде чем отправиться на поиски дополнительной работы, или хотя бы собрать немного молодого щавеля на суп.
Вынести помойное ведро, залить в бачок чистой воды, затопить печь, и поставить на конфорку закопченный чайник, было делом пятнадцати минут. Дети молча наблюдали за приготовлениями. Знали – мама торопиться уйти, чтобы принести им, что-нибудь поесть.
Перед уходом мама снова огляделась, будто запоминая и детей, и, своими руками кое-как восстановленную после бомбежки, стену, и окно, наполовину забитое досками, и лампочку под потолком – предмет гордости и свидетельство принадлежности к миру уважаемых людей.
– Ну, вот и все, Валюша, – мама вынула из-под кровати потрепанную хозяйственную сумку, достала оттуда сверток, передала дочери. – Здесь сахарин в двух пакетиках. Последний. Когда вода подогреется, разбавишь в двух бутылках для Светланки. В кастрюльке немного щей осталось. Не экономьте. Щавеля теперь много будет. А этот пучок щавеля при желании можете пожевать. Я еще принесу. – Мама подумала и, вынув из сумки, отдала дочери кусочек хлеба. – Это на крайний случай. Будь умницей, а я постараюсь быстро вернуться.
Валя слушала серьезно, стараясь не пропустить ни одного слова. Мама подбросила в печь последние, принесенные с улицы, кусочки угля, хотела еще что-то сказать, но передумала. Быстро поцеловала, весело играющего с соской, сына, чуть приласкалась к дочкам, и быстро вышла на улицу.
Повезло маме сразу. Она даже не успела решить, куда ей на этот раз идти, как возле парка неожиданно услышала.
– Хорошая! Не торопись. Никак работу ищешь? – Мама обернулась на голос. Прямо на траве, под забором, сидела молодая, лет двадцати пяти, цыганка с девочкой не старше 12 лет. Она видимо только что закончила есть, так как аккуратно собирала в бумажку остатки пищи. Рядом лежало несколько объемистых мешков. Мама остановилась.
Цыганка оценивающе смотрела на стоящую перед ней женщину, решая – можно ли будет использовать ее в предстоящем деле. Молодая. Похоже, что не старше тридцати лет. Одета бедно, но аккуратно. Лицо исхудавшее, но все же красивое. А главное – глаза. В них уловила цыганка то, что давно хотела увидеть, пропустив мимо себя уже многих людей, икавших возможность подзаработать.
Всего мгновение смотрела цыганка на женщину, и довольная отвела свой пристальный взгляд, чтобы не смущать ее. Глаза женщины смотрели спокойно, внимательно и с тайной надеждой на что-то хорошее. Такая не обманет, да и жаловаться никуда не побежит. Цыганка улыбнулась своим мыслям, произнесла будто утверждая.
– Детей много.
– Трое, – Мама пыталась улыбнуться, однако улыбка получилась жалкая, и она, почувствовав это, погасила ее.
– Есть нечего, конечно. – Мама промолчала, потом неожиданно выпрямилась, готовая сказать что-то резкое, сердитое, но цыганка опередила ее. – Вижу. Нашей, гордой породы девка. Мешков у меня много. Поможешь донести?
– Далеко ли идти? – Мама пыталась выиграть время, не зная, на что решиться. Собирая содержимое в свои мешки, цыганка врала многим доверчивым людям. Могла обмануть и сейчас. А у нее дома дети.
Цыганка поднялась с земли и, не отвечая прямо на поставленный вопрос, засмеялась.
– О чем говоришь? Не обижу, хорошая. Продуктов много. Дам хлеба и крупы немного, – и желая объяснить свою щедрость, добавила. – Народ гуляет, и все знать хотят, что у них будет дальше. Так что мы в цене. – Видя что женщина продолжает стоять в раздумье, она решительно приказала. – Пошли. Вот два твоих мешка и корзинка, – и тут же стала нагружать оставшиеся вещи на себя и свою помощницу.
И мама решилась. Подхватила связанные мешки на правое плечо, в левую руку взяла корзинку, и бросилась за быстро идущей цыганкой. Ее просто заворожило слово «крупа». Она дала бы возможность ее детям продержаться больше недели.
Первый час шли довольно быстро, не разговаривая, и мама только удивлялась выносливости девочки, которая без хныкания несла свою часть поклажи. Потом, правда, усталость дала все же о себе знать, и они передвигались все медленнее и медленнее.
Несколько раз они останавливались на небольшой отдых, потихоньку разговорились. Мама прониклась даже некоторой симпатией к своей работодательнице.
Успокоилась она после того, как узнала, что идут они к берегу Днепра, где цыганку должна была ждать лодка. Мама неплохо знала окрестности своего города, и, прикинув варианты, решила, что к полуночи вернется домой при самых неблагоприятных обстоятельствах. Это конечно поздно, но ее дети должны потерпеть. Они привычные. Вот только не испугались бы темноты.
Уже к вечеру, изрядно поплутав по лесу, они вышли к Днепру. Мама не знала этого мест, и с тревогой подумала о том, как трудно будет ей добираться домой. Она сложила мешки у лодки, вопросительно посмотрела на цыганку.
– Не страшно будет в лесу одной? – будто угадала та мысли Мамы. Всего несколько часов пробыли они вместе, но цыганке почему то трудно было сделать свой очередной, заранее обдуманный, шаг. Эта гордая мужественная женщина заслуживала лучшей участи. Но ведь и ее ждет табор, куда она должна донести все, что успела собрать. Попутчиков больше не будет. Жалость может обойтись ей слишком дорого. И цыганка с наигранной веселостью продолжила. – Вдруг заблудишься. Мне на том берегу всего два часа пути до табора осталось. И сразу назад. Лодочник обратно привезет. Привезешь, Василий? Не обидишь? – она повернула к угрюмо стоящему возле лодки бородатому мужику. Тот пожал плечами, но ничего не ответил. И маме стало страшно. Она отрицательно покачала головой.
– Как хочешь. Расчет будет на той стороне, – цыганка подхватила последний мешок и прыгнула в лодку.
– А как же…. Ты же обещала! – Мама в порыве отчаяния встала перед цыганкой на колени. – Пощади! Ведь у меня….
– Всех не пожалеешь.
– Да зачем я тебе? Вон мужик здоровый Лучше меня поможет.
– В том то и дело, – усмехнулась цыганка. – Одной страшновато с ним. – Она погасила улыбку, и будто отрезала. – Поедешь со мной. Продуктами не обижу.
– Дети, – еле слышно прошептала Мать. – Одни дома!
– У меня тоже, – посуровела цыганка – Я неделю как ушла из табора. Выбирай.
Но выбора у мамы уже не оставалось. Молча забралась она в лодку, посмотрев со страхом на мужика, и моля только о том, чтобы дети ничего не натворили, дождались ее возвращения.
После ухода мамы Валя привычно стала командовать в комнате. Не по детски хмурая, она была упряма и, хотя и не могла многого понять, давно и твердо усвоила, что все мамины указания надо выполнять хорошо. Не отступила от своего правила она и в этот вечер. Дважды покормила братика сладкой водой, доела с сестрой остатки щей, поиграла с ней тряпичной куклой в тетю и доктора, затем в дочки-матери.
Сестричка, привыкший к скудной пище, уснула во время, а Валя с братиком, забравшись на теплую лежанку печи, с тревогой всматривались в темное ночное небо.
Было страшно. Ведь никогда мама не возвращалась так поздно. Звуки за окном, шорохи мышей под полом и даже необычная тишина рождали в детских головках фантастические, страшные картины. И только ровное дыхание младшего брата немного успокаивало, да еще надежда на то, что мама все же придет во-время, и спасет их от любой беды.
Всю ночь просидели они на печи, обнявшись, иногда всхлипывая, и постоянно дрожа, то ли от холода, то ли от страха.
И только утром Светланка своим требовательным криком заставила Валю вспомнить о том, что она осталась старшей в доме, напомнил о голоде и заставил сестру с братом слезть на пол.
Лодочник, выгрузив имущество и пассажирок, развел костерок, и пропал где-то вместе с лодкой.
Цыганка, выгрузив свое имущество тут же заявила.
– В такой темноте мы потеряем дорогу. Лучше переждать.
Достав из мешка большой платок, она укрыла им себя и свою помощницу, да так и просидела всю ночь у костра не вставая, с закрытыми глазами. Однако несколько раз мама ловила на себе ее пристальный изучающий взгляд.
Сама мама спать не могла. Ее все время одолевали мысли одна страшнее другой, и он все время укоряла себя за доверчивость. Ей казалось, что она забыла закрыть заслонку печи, и дети задохнутся от угарного газа. То вдруг до четкости ясно представляла, как в комнате вспыхнул пожар или злые люди мучают ее детей.
Она очень хотела прервать этот поток кошмаров, но это оказалось не в ее силах, и она смирилась. Только иногда мама вдруг застывала в недвижимости, крепко встряхивала головой, и вновь сама мчалась в черную чащу за хворостом, в призрачной надежде, что это хоть как то сократит самую длинную ночь в ее жизни.
Чуть забрезжил рассвет, как мама уже стояла перед цыганкой в ожидании расчета, но та снова не торопилась. Погладила мешок, на котором сидела, произнесла.
– Может быть, все же договоримся? – Она подняла вверх улыбающееся лицо, и замерла пораженная. Перед ней стояла седая старая женщина. Цыганка, сама мать, больше недели не видевшая сына, не смола повторить свое предложение. Но и отказаться от него, тоже было выше ее сил. Одна она мешки бы не донесла. Оставалось молча с жалостью и страхом ожидать ответа.
Мама, пережившая страшную ночь, сжала кулаки, потянулась к обидчице, готовая в ярости броситься на нее, чтобы забрать заработанное, но, встретив посуровевши и спокойный взгляд цыганки, сникла. Мама поняла, что не совладать ей с пышущей здоровьем молодайкой. Да и не смогла бы она поднять руку на человека, даже в отчаянной попытке спасти свою жизнь. Мама заплакала, и в бессилии опустилась на землю.
Цыганка подошла, присела перед мамой на корточки.
– Не плачь, хорошая. Вижу. По глазам вижу, что готова была убить меня. Только ведь пользы это тебе не принесет. Вот, возьми, – она вложила в руки растерянной мамы кусок сала, буханку хлеба и пакет какой то крупы. – Это твое. Можешь возвращаться, – она помолчала и все же произнесла. – Но если пойдешь со мной, дам еще столько же, – улыбнулась. – Другой бабе не дала бы.
Мама продолжала молча сидеть, сквозь слезы рассматривая неожиданно щедрые дары. Могла ли она думать о такой цене за свою услугу? Она подняла голову и увидела, что цыганка, еле передвигая ноги под тяжестью мешков, удаляется, а девочка неподвижно стоит возле нее, голодными глазами рассматривая хлеб.
Инстинктивно мама обхватила руками продукты, потом быстро впихнула их в сумку, и бросилась догонять цыганку. Ради такой удачи ее дети смогут, просто обязаны, продержаться еще полдня. На больший срок она не задержится. Да и назад с одной сумкой бежать будет легче. Теперь уже ничто не сможет задержать ее в пути. Разве что собственная смерть. Но на нее она не имела права.
Пробежав несколько метров, мама остановилась, посмотрела на девочку, и волна жалости к своим родным детям вновь нестерпимой болью обожгла сердце. Ей даже послышался предостерегающий возглас Вали: «Не отдавай, мама! Это ведь теперь наш хлеб!».
Мама опустила, ставшую вдруг свинцовой, руку в сумку, отломила кусочек хлеба, и медленно повернувшись к девочке, протянула ей.
Девочка отрицательно покачала головой, но потом, решившись, быстро схватила хлеб, и крепко зажала его в своем маленьком кулачке.
Слезы закапали у мамы из глаз, и, чтобы совсем не раскиснуть, она резко отвернулась. Обе они не заметили, что, обернувшаяся в этот момент, цыганка, видел всю эту сцену.
К табору добрались только после полудня. Вернее даже не к табору, а к его близким подступам, так как очертания кибиток смутно угадывались где-то далеко впереди. Цыганка тронула маму за плечо.
– Дальше тебе идти не надо. Меня встретят, – она развязала мешок, и вновь молча положила в руки, устало осевшей на землю мамы, обещанные продукты. Уходя добавила. – Ты плохо поступила с моей помощницей. По нашим законам так нельзя.
Уже отойдя метров десять, цыганка опустила свои мешки на землю, что-то достала в одном из них, и быстро вернулась.
– Возьми, – она протянула пакет. – Гречка это. Твои дети должны быть счастливыми. – И дальше она уже шла не оглядываясь.
Для Вали самое плохое началось с утра. Светланка проснулась мокрой, и ее пришлось вытаскивать из пеленок, переодевать в сухое. Удалось это только с помощью младшего братика. Однако прошло совсем немного времени, и сестренка, тихо покакав, разбросала слабо завернутые пеленки, и измазала все, что только можно было измазать. Валя и плакала, и шлепала ее, обмывая чистой, хоть и холодной, водой. Ни пеленок, ни тряпок чистых больше у нее не было.
Очень устала Валя, кормя сестренку, но зато оставшуюся для нее бутылку сладкой воды, она сумела растянуть на целый день. Правда, для этого пришлось и петь, и стишки читать, и прыгать перед ней на кровати, и даже упрашивать не кричать. И только когда уже ничего не помогало, Валя давала ей несколько глотков воды через соску. Она замолкала. Валя снова забирала бутылку. И снова все повторялось.
Сама Валя с Васей понемногу жевали кисловатый щавель, запивая его водой, но запасы и этой пищи быстро таяли. Есть очень хотелось. Однако Валя не извлекала драгоценный кусочек хлеба из заветного угла. Ведь мама сказала, что это на крайний случай. А они могли еще терпеть.
Наступил второй вечер, но мамы все еще не было. Давно кончилась сладкая вода. Не осталось ни листочка щавеля. Мокрая Светланка, которую не во что было переодеть, плакала беспрерывно, а старшим детям невыносимо хотелось есть, и еще больше хотелось спать. И тогда Валя решилась. Достала кусочек хлеба, судорожно сглотнула от желания побыстрее запихнуть его себе в рот, завернула в тряпочку, посмотрела на брата и совсем по взрослому, как мама, пояснила.
– Она маленькая. Ей расти надо. – Брат кивнул головой, и вдруг вскочил на ноги, быстро забрался на печь, и затих там на некоторое время. Слезал он оттуда медленно, и как то нерешительно, с усилием и не сразу разжал, протянутую к сестре, ладошку, на которой лежал маленький кусочек сахара.
– Хорошо – одобрила Валя. Она вынула хлеб из тряпицы, завернула в нее сахар, и стала неумело бить по ней, лежавшим до того у порога, молотком.
К счастью сахар оказался не очень жестким, и бить долго не пришлось. Теперь уже уверенно, Валя добавила к сахару хлеб и оглянулась. Брат внимательно и обреченно смотрел на нее, забившись в угол комнаты. Он ждал чуда, признавал авторитет старшинства сестры, сам отдал сахар, но все же надеялся, что вот сейчас Валя позовет его, и они вместе съедят этот сахар. Или хотя бы попробуют.
Валя нахмурилась, и быстро сунула тряпицу в остатки воды в бачке, а затем в рот кричащей сестренке. Та поперхнулась криком, крепко ухватила тряпицу деснами, а почувствовав сладковатую влагу, стала быстро жевать набивную соску. Если бы Валя не держала тряпицу руками, она бы, наверное, быстро проглотила ее.
– Глупышка, – мягко, как мама, счастливо засмеялась Валя. – Нельзя все сразу.
Она аккуратно забрала тряпицу у Светланки, развернула ее, и молча протянула оставшуюся кашицу братику. Тот облизнулся, но руки не протянул.
– Глупышка, – повторила Валя. Она разделила поровну остатки кашицы. Одну половинку отправила себе в рот, вторую вновь протянула братику. На этот раз он взял кашицу и быстро, как кошка, забрался на печь.
Светланка снова плакала. В ведре уже совсем не было питьевой воды, и снова погас свет. Сидеть на печи было холодно, и Валя, стащив все тряпье на пол, собрала его возле кровати. Ни она, ни брат уже не боялись темноты. Только очень-очень хотелось есть и спать. А Светланка, похоже, и думала останавливаться в своем крике.
– Глупая, – поднялась к ней Валя. – Ведь и тебе легче будет, если заснешь. – Она посмотрела на сестру и сама удивилась простоте решения, которое вдруг пришло ей в голову. Не раздумывая больше, она быстро вынула из-под головки брата подушку, и быстро положила ее на кричащий рот. Звук крика уменьшился, и Валя засмеялась. – Я же говорила тебе. Спи.
Она уселась рядом с сестрой и еще некоторое время слушала затихающие звуки из-под подушки.
– Уснула, – удовлетворенно подумала Валя. Она хотела встать, посмотреть на сестренку, но сил уже не было. Она спала.
Уже стемнело, когда мама вновь вышла к Днепру. Она заметалась по берегу в поисках переправы, не страшась в эти минуты ни темноты, ни возможного ограбления. С каждой минутой, с каждой секундой она все острее и острее чувствовал, что пройдет еще немного времени, и детям могут не понадобиться ее дары.
В темноте мама споткнулась о какое то бревно, радостно вскрикнула, и больше уже не раздумывала. Она сбросила с себя одежду, крепко привязала к себе сумку, и, толкая впереди себя бревно, решительно вошла в холодную майскую воду.
Она не помнила сколько времени она плыла. Несколько раз ей отчаянно хотелось бросить бревно, и прекратить борьбу с этой жесткой неподатливой водой. Казалось нет уже силы, которая могла бы заставить ее пошевелить рукой или ногой. Но снова перед глазами вставали дети, и она снова и снова продолжала упорно плыть к противоположному берегу.
Когда густая тьма стала рассеиваться, мама с радостью увидела, что берег совсем близко. В последнем отчаянном усилии она добралась до берега, проползла несколько метров, и буквально свалилась на теплую землю. Все вокруг кружилось, менялось, сверкало с все увеличивающейся скоростью. Мама закрыла глаза, но это не помогло, хотя монотонная музыка вращений была приятной. Хотелось спать, спать, спать.
Вдруг сердце мамы тревожно сжалось. Сначала тихо, потом громче детский голос жалостливо позвал:» Мама! Мама! Нам страшно!» И мама поднялась. Медленно, еле переставляя ноги, волоча за собой сумку, он почти ползла с закрытыми глазами, и поначалу даже не в сторону родного дома.
Грязная, мокрая, одинокая женщина бездумно, но упорно продирающаяся сквозь заросли, была похожа на помешанную. Однако с каждым шагом ее взгляд становился осмысленней, суровей, злее. Она уже миновала лес, почти интуитивно выбирая правильную дорогу, пробежала полем более километра, и только когда поняла, что находится в знакомом месте, на несколько секунд остановилась. И то, только потому, что заметила, что бежит без верхней одежды. Впервые подобие легкой улыбки появилось на уставшем лице мамы. Быстро натянув на себя кофту с юбкой, она помчалась дальше, и только на знакомом крыльце остановилась, пытаясь отдышаться.
Дети спали. Вася распластавшись на полу, а Валя сидя, опершись на спинку кровати, и поджав под себя ноги.
Мама счастливо засмеялась, и вдруг увидела на кровати подушку. Светланки не было видно. Жалкая улыбка маской застыла на лице мамы. Ноги ее подкосились, и, если бы в отчаянном порыве она не бросилась к кровати, то наверняка упала бы. Отбросив подушку, она увидела в полумраке, казалось бы не живое, лицо младшей дочери, и в ужасе закричала, не решаясь к нему дотронуться.
– Мама! – радостно произнес кто-то рядом. Мама повернула голову. Дети обрадованно тянулись к ней, и она вдруг до мелочей поняла, как ужасающе просто в этой комнате всего несколько часов назад произошла трагедия.
Взгляд мамы упал на ремень, и она, схватив его, скорее от бессилия, чем от желания наказать виновных, несколько раз ударила детей, с болью и стоном повторяя.
– Поганки! Ах, поганки! Что же вы наделали?!
Но вдруг в крик мамы и плачь детей вплелся новый звук. Сначала тихо, затем все громче и громче заплакала Светланка.
Бросив ремень, мама схватила дочь на руки, да так, обессиленная, и села возле кровати на пол, не в состоянии сдержать слез радости. Дети, всхлипывая, подобрались к ней с двух сторон, крепко ухватились за подол.
В дверь тихо постучали, и в комнату вошла почтальон. Уточнила.
– Лесникова Матрена Васильевна? – Мать молча кивнула головой.
Почтальон также молча протянула треугольный конверт, опустила голову, и, не задерживаясь, быстро вышла.
Мать не плакала. Она даже не стала читать адрес. Поведение почтальона сказало ей все лучше всяких слов….
Новое испытание не заставило себя долго ждать. Через шесть месяцев Светланка заболела и вскоре умерла в больнице. Врачи не смогли ее спасти.
Я тоже рос слабым и хилым от постоянного недоедания. Да. Мама получала на нас с сестрой пенсию, сама работала уборщицей, но этого было мало даже для нормального пропитания.
Нас спасал огород, на котором мы с сестрой трудились с раннего детства. Но к весне 1947 года и огород не помог. Вернее он был, но до очередного урожая нужно было еще дожить. Мама была вынуждена отдать меня с сестрой в детский дом.
Мы пробыли там недолго. Одно лето. Но никогда не забуду, как меня встретили обитатели детского дома. Существовала традиция пошутить над новоприбывшими. Подшутили и надо мной. Каким-то образом меня уговорили открыть рот и всыпали туда горсть горького красного перца. Смеялись все. И смеялись долго.
Науку «не раскрывай рот и не лови ворон» я запомнил быстро. Много дней прошло, но в голове у меня все время была одна мысль – надо вернуться домой. Пусть я буду голодным, раздетым, но с мамой будет легче. Это мысль становилась все крепче, и в какой-то момент я решил бежать из детского дома. Я ведь просто думал, что у нас насильно забрали нашу маму.
По взрослым меркам детский дом был недалеко от моего родного барака. Несколько километров это ведь не расстояние даже для семилетнего пацана. Но точной дороги домой я не знал. Знал, что нужно пройти через городской парк, перейти железную дорогу. А дальше места для меня уже были знакомые.
Попытка побега была совершена, но успеха не имела. Я прошел через парк, как через лес, но у железнодорожного переезда меня уже ждали.
Было обидно, но зато я уже разведал, ранее неизвестную мне, дорогу.
Во вторую попытку побега со мной пошла и сестра. Когда мы добрались домой, мама только пришла с огорода с первым урожаем кукурузы.
Плакали мы все долго. Но, когда за нами пришли из детского дома, мама нас не отдала: «Кукурузы много уродило. Как-нибудь прокормимся». И прокормились. Кукурузная мамалыга помогла.
К этому же периоду относится и другое серьезное воспоминание. Мы – дети, знали о том, что всем вокруг живется очень тяжело. Украина голодала, умирали люди, а по улицам нашего города каждый день шествовали колонны немецких военнопленных из расположенного неподалеку лагеря. Мы знали одно – нам плохо, а их кормят и одевают. За что? И многим из нас хотелось хотя бы поиздеваться над военнопленными, подразнить их. И именно мы, малыши, были среди заводил самыми смелыми и нахальными. Мы не ведали что такое опасность или сострадание. Почти у всех нас не было отцов, и наша озлобленность была вполне понятной. Мы выкрикивали ругательные слова, и на первых порах даже пытались плюнуть в колонну военнопленных. Немногочисленные солдаты конвоя лениво отгоняли нас, хотя мы и сами старались не подходить очень близко к немцам. Так нас воспитывали, и мы еще помнили унижения времен оккупации.
Мы не разделяли военнопленных на хороших и плохих людей. Для нас они были все Фрицы – так презрительно окрестили тогда всех немцев, воевавших против нас. Может быть, среди них был и тот, кто бросил мне когда-то хлеб. Вполне возможно. Но об этом тогда не думалось. Единственное желание было у всех просто поесть. И это желание уже становилось привычным и потому особенно опасным.
Сейчас я не удивляюсь, а в тот период очень странным казалось мне, что только некоторые военнопленные откликались на наши насмешки. Может быть поэтому нас надолго не хватало. Уже через сто-двести метров мы отставали, а через некоторое время и вовсе прекратили это занятие. Стало не интересно. Да и настоящей злости, как, впрочем, и сострадания, мы не ведали.
Когда пришла пора идти в школу, мне повезло. Классный руководитель Галина Андреевна была прекрасным учителем и добрейшим человеком.
В эти годы я отчетливо помню заботу, которую проявляли люди к таким как я. Война многих ожесточила, но и сделала более человечными. Родительский комитет в школе собирал на праздники деньги для подарков детям из детдома. Получал подарки и я с сестрой.
Не забывали помогать маме и на ее работе. Мы с сестрой каждое лето ездили бесплатно отдыхать в пионерлагерь. Помогали одеждой и обувью.
Только сейчас, став взрослым, имея свою семью, я понимаю, как трудно было маме. Мы помогали ей как могли. На мне, например, была обязанность пасти нашу козу. Я даже зарабатывал, приглядывая и за соседскими козами и коровами.
Именно в это время я и пристрастился читать книжки и стал заниматься спортом. Вернее физкультурой. Ведь козопас я был не один. Играли и соревновались мы друг с другом много. И информацией делились, новыми знаниями. Так что это была очень хорошая школа самообразования и развития.
Конечно, как и все дети того времени, мы играли в войну. После войны долго сохранялись разрушенные здания, которые превращались нами в неприступные крепости. И часто после атак таких крепостей многие шли домой с пробитыми головами. Ведь защитники и нападающие дрались всерьез, а камни были надежным оружием.
Много серьезных драк было и за сферы влияния между домами, улицами, даже районами. Между нашей азотно-туковой площадкой (завод такой был рядом) и соседней улицей пролегала балка. В этой балке был чудесный вишневый сад. Несколько лет он был ничейным. И за него дрались. Я помню, как старшие посылали нас малышей в сад, а сами прятались где-нибудь у дороги. Мы шли в сад. Противники видели, что с нами можно справиться и устраивали за нами погоню. Мы убегали, и все мы думали о том, как бы добежать до места засады. И когда добегали, то тут старшие ребята устраивали обратный кросс для нападавших. Правда бывало, что и не добегали некоторые. Тогда доставалось и нам.
Вероятно, с педагогической точки зрения и не рекомендуется вспоминать.
Подобные поступки. Но что делать, если все это было на самом деле.
Кроме набегов на сады были набеги и на кинотеатры. С большим трудом мы собирали копейки, чтобы купить билет одному из нас – самому смелому. Он заходил в зрительный зал, и его задачей было открыт определенную дверь в период просмотра киножурнала. Затем мы все разом вваливались в зрительный зал. Иногда фильм прекращали показывать. Кое-кого выводили, но другие оставались.
По-моему, вся наша детвора, проживающая в районе кинотеатра, была на учете в милиции. Все наши проделки были изучены, и попадать в зрительный зал становилось с каждым разом труднее и труднее. На вылазки мы решались уже только в случае показа очень хорошего фильма.
Однажды ребята нашли лазейку в кинотеатр через чердак. Пролезть в найденную щель мог только такой маленький пацан, как я.
По разработанному плану я пробрался на чердак, проник в комнату художника. И все. На выходе из комнаты на сцену меня и повязали. Толи кто-то проболтался о нашем плане, толи работники театра хорошо изучили нас, но план не сработал. Меня отправили в милицию, куда вскоре пришла и мама.
Раньше нас просто отпускали. Но на этот раз художник заявил, что у него что-то пропало. А это уже была кража с проникновением. Но обошлось и на этот раз. Правда, больше никто из ребят подобным образом в этот кинотеатр не проникал.
Сам я с друзьями облюбовал для знакомства с искусством другой клуб. В нем не показывали кино, но зато ставили различные театральные спектакли, устраивали различные концерты и соревнования спортсменов на сцене.
Проникали в зал мы кто как мог. Через форточки в туалете, через окна гримерок. А когда не получалось попасть в зал, использовали для просмотра старую кинобудку. Киноаппараты из нее убрали давно, но окошки остались. Через них можно было увидеть все, что происходило на сцене. Вот только почти ничего не было слышно. Этот наш наблюдательный пункт существовал долго. Но, в конце концов, окошки тоже закрыли.
Ну и, конечно же, как все мальчишки мы очень любили играть в футбол.
Барак, в котором я жил, стоял рядом со стеной забора стадиона местного завода. Днем стадион был в нашем мальчишеском распоряжении, а вечером, кода проходили официальные матчи взрослых или тренировки команд, нас выгоняли со стадиона. Иногда удавалось остаться и тогда мы смотрели игры взрослых. А если не получалось затеряться в толпе болельщиков, то мы смотрели игры и тренировки с крыш своих сараев, а то забирались и на крышу барака.
Значительно позже, когда детский спорт стал более организованней, мы перестали играть дом на дом, улица на улицу, а организовали районную команду. Наша команда даже выигрывала на городских соревнованиях. Я же был вечно запасным из-за своего маленького роста. Мог выиграть разве что из-за своей юркости, но никак не в силовых единоборствах.
Можно вспомнить много случаев из школьной жизни. Здесь были и совместные походы, были помощь и взаимопомощь. Но главной вехой в моем становлении мировоззрения был седьмой класс. В этот год я по-настоящему понял, что такое ответственность, самостоятельность, борьба за принципы.
В этот год я был принят в члены ВЛКСМ и окончил седьмой класс в новой неполной средней школе № 29. Мы были ее первым выпускниками. Меня избрали председателем совета пионерской дружины школы. Мы организовывали и первую комсомольскую организацию в школе. Мне не довелось быть первым комсомольцем школы, но до сих пор помню, с каким волнением мы готовились к этому шагу.
Когда пришла пора и мне вступать в члены ВЛКСМ, меня рекомендовали пионерская дружина и директор школы Надежда Степановна Шабала. Ох и строгая это была женщина. Ее боялись, но странным образом, никто на нее не обижался.
Седьмой класс запомнился мне и еще двумя учительницами.
Галина Исаковна Шкода. Наш классный руководитель, преподаватель украинского языка и литературы. Добрейшей души человек. Сколько ей попадало за наши проделки, а она только укоризненно качала головой, и говорила: «Нушо ж вы зо мной робите?». Мы любили ее, хотя и пользовались ее добротой.
Александра Артемьевна Копылова. Преподаватель математики. Сколько она поставила мне троек на контрольных работах! Только за то, что я все решал быстро и правильно, но оформлял работы крайне неряшливо и неаккуратно. Кляксы и корявый почерк я в то время считал чем-то не очень существенным. Правда, на итоговые четвертные оценки такая строгость не влияла. Седьмой класс я закончил с похвальной грамотой. И научился я за этот год очень и очень многому….
Веселая музыка, передаваемая по телевизору, прекратилась, и на экране появилось улыбающееся лицо диктора. Мама замерла в ожидании, и только сейчас увидела, что рядом стоят Валя, невестка. Удивляться она, однако, не стала.
– Передаем сообщение ТАСС, – торжественным голосом объявил диктор. В Советском Союзе выведен на орбиту новый космический корабль. Экипаж в составе: командир экипажа летчик-космонавт СССР Попович Павел Романович, бортинженер летчик – космонавт СССР Артюхин Юрий Петрович…
– С хорошим началом, сын, – тихо прошептала мама. Слезы радости, тревоги и облегчения помимо ее воли закапали из ее глаз. Черты её лица разгладились, и она сразу стала помолодевшей, бодрой. Повернувшись к собравшимся, мама пыталась найти какие то слова, которые смогли бы выразить всю степень ее счастья и гордости, но не смогла. Она лишь улыбнулась, и вновь повернулась к экрану телевизора.
Конец ознакомительного фрагмента.