ПРЕДИСЛОВИЕ
Существуют периоды в истории, когда в определенный отрезок времени и на ограниченном пространстве происходит всплеск ярчайших достижений в какой-либо области. В России Х1Х век был таким периодом для писателей, художников, композиторов, а ХХ век сконцентрировал множество феноменальных музыкантов-исполнителей и педагогов. Поколению, вступающему в активную жизнь сейчас, на рубеже ХХ и ХХI веков, трудно представить, что такие личности, как К.Н.Игумнов, Г.Г.Нейгауз, В.В.Софроницкий, А.Б.Гольденвейзер, С.Е.Фейнберг, Л.Н.Оборин, Э.Г.Гилельс, С.Т.Рихтер, каждый из которых в отдельности составлял музыкальную гордость столетия, в течение многих лет постоянно могли встречаться в стенах Московской консерватории – и это только пианисты! Более того, великие музыканты воспитали целую плеяду учеников – не просто продолжателей традиций, но талантливейших, самобытных и высокопрофессиональных исполнителей и педагогов. В этом ряду на протяжении нескольких десятилетий всеобщее внимание привлекает младший ученик К.Н.Игумнова, выдающийся пианист Наум Штаркман.
Его творческая судьба необычна; наверное, это вообще свойственно судьбам по-настоящему талантливых, “нестандартных” людей. Недостаток информации, отсутствие “шума” вокруг его имени – следствие редкой человеческой скромности, неумения и нежелания себя рекламировать. Но в то же время именно эти качества, неизменно, как у всех больших художников, ощущаемые в глубинном содержательном слое его творчества, привлекают к нему благодарных слушателей. Искусство Штаркмана подлинно; в этом безошибочно убеждается каждый, кому посчастливилось слышать его исполнение. В этом искусстве сочетаются редкий талант, блестящая школа, полный драматизма жизненный путь и человеческое благородство.
Прекрасные традиции, заложенные выдающимися отечественными педагогами-пианистами, позволяют практически всем одаренным молодым музыкантам получить достойное образование. Многие десятки лауреатов поражают слушателей своим мастерством. Однако к сорокалетнему рубежу большинство из них приходит, к сожалению, растерявшими былой авторитет: лишь у немногих на смену обаянию молодости приходит музыкантская зрелость.
И только единицы ведут свой творческий путь по восходящей на протяжении всей жизни. Это те, чьи интеллект и духовная сила оказываются равными их музыкальному таланту.
В этом отношении Наум Штаркман – редкий избранник. В историю исполнительского искусства он войдет не только как один из немногих в ХХ веке представитель романтического пианизма, но и как пример неуклонного восходящего движения, постижения все новых высот и глубин музыки, как один из тех, благодаря кому мы ощущаем неисчерпаемость искусства.
ГОДЫ УЧЕБЫ
Наум Львович Штаркман родился 28 сентября 1927 года в Житомире. Родители его – Лев Рувимович и Анна Наумовна – не были музыкантами, и раннее проявление музыкальных способностей никак нельзя было отнести на счет окружавшей ребенка среды. Практически единственными источниками музыкальных впечатлений служили радио – черная тарелка-репродуктор – и патефон. Дома не было никаких музыкальных инструментов.
“Так случилось, – вспоминает Наум Львович, – что не родители хотели, чтобы я стал музыкантом, а я просил их, чтобы меня учили музыке. Когда я слушал музыку, у меня всегда были слезы. Я очень хотел учиться”.
Восьми лет он был принят в музыкальную школу-десятилетку при Киевской консерватории. Первым учителем Штаркмана стал Иосиф Давидович Глезер – видный киевский педагог, бывший директором районной музыкальной школы, а впоследствии – директором музыкального училища.
Для серьезных профессиональных занятий музыкой у юного Штаркмана не было условий. Из-за отсутствия дома инструмента он был вынужден заниматься в школе. Жили Штаркманы в комнате общежития при Киевском театральном институте, где работал Лев Рувимович.
Для того чтобы учиться в музыкальной десятилетке, мальчику приходилось ежедневно вставать в шесть часов утра; мама отвозила его в школу, где он занимался с семи до девяти часов – до начала занятий. После уроков, когда одноклассники уходили домой, он занимался еще два-три часа. И, несмотря на столь нелегкие условия, а также на то, что он в детстве часто болел, юный Наум Штаркман очень быстро продвигался вперед в своем музыкальном развитии.
Он всегда стремился выучить больше произведений, чем ему было задано педагогом. Его никогда не заставляли заниматься – ему самому хотелось как можно скорее научиться хорошо играть. Он не играл со сверстниками, не бегал, не гулял… Вспоминая о детстве, он не раз впоследствии задавался вопросом: а было ли оно? Все силы, все время отдавались музыке.
Глезер, несмотря на свою занятость на административной работе, уделял Штаркману больше внимания, чем другим ученикам, справедливо считая юного пианиста подающим наибольшие надежды. В школе обратили внимание на выдающееся дарование ребенка. Он играл на всех школьных концертах, его неизменно показывали приезжавшим в Киев музыкантам. В 11 лет Штаркман впервые сыграл с оркестром Концерт Мендельсона g-moll; выступление имело заслуженный успех.
20 апреля 1940 года в Большом зале Киевской консерватории состоялся первый сольный концерт Наума Штаркмана, учившегося в то время в пятом классе музыкальной школы-десятилетки. Концерт состоял из двух отделений и включал произведения Баха, Скарлатти, Бетховена, Шопена, Шумана, Листа, Рахманинова.
Одновременно с интенсивными занятиями на фортепиано мальчик пробовал сочинять, входил в существовавшую в то время в Киеве группу юных композиторов. Рано и счастливо развившееся музыкальное дарование сулило Штаркману вполне предсказуемое яркое будущее… Но в жизнь всего его поколения жестоко ворвалась война.
Отца Штаркмана мобилизовали 22 июня, и вскоре он погиб под Киевом. Анна Наумовна с сыном долго не могли выехать из Киева, и только 13 августа, перед самым приходом фашистов на последнем товарном поезде покинули город. “Без вещей”, – кратко делится воспоминаниями Наум Львович. Поезд шел под обстрелом, бомбежками. Они ехали месяц – голодные, сами не зная, куда – просто туда, куда их вез поезд.
В Свердловске они вышли из поезда для того, чтобы купить хлеба, и неожиданно встретили эвакуировавшегося ранее И.Д. Глезера. Глезер помог им остаться в Свердловске. Анна Наумовна устроилась рабочей на военном заводе, Штаркмана приняли в музыкальное училище и дали койку в общежитии. Он продолжал, как и в Киеве, заниматься у Глезера, только в еще несравнимо более трудных условиях. В 1943 году в Свердловске открыли музыкальную школу-десятилетку при Уральской консерватории (И.Д. Глезер стал директором десятилетки), и Наум Штаркман продолжил учебу в этой школе.
Среди учеников Свердловской средней специальной музыкальной школы не одно десятилетие впоследствии ходили легенды о том, как занимался Штаркман. В годы войны трудно было всем, но условия жизни Штаркмана и на этом фоне выглядели очень тяжелыми. Не хватало элементарного – еды, одежды. И, тем не менее, он занимался так увлеченно и много, как, наверное, никто из его сверстников. Сам он объясняет свое отношение к занятиям в детстве и юности просто: “Я был очень старательным”.
Естественно, что в результате целеустремленных занятий Штаркман вскоре обратил на себя внимание крупнейших музыкантов, которых в годы войны на Урале было множество. В Свердловск были эвакуированы видные музыканты из Москвы, Ленинграда и других крупных музыкальных центров страны.
Военный период для развития музыкальной культуры и музыкального образования на Урале можно охарактеризовать поговоркой “не было бы счастья, да несчастье помогло”. В Уральской консерватории преподавали такие мастера, как Н.Н. Позняковская, Н.И. Голубовская, Б.С. Маранц, С.С. Бендицкий, а также Г.Г. Нейгауз. Всем им музыкальная культура Урала обязана мощным творческим импульсом, ощущающимся до сих пор.
С Нейгаузом приехали многие его ученики. Свердловские музыканты, учившиеся в годы войны, имели возможность посещать уроки замечательного мастера. Часто приезжал в Свердловск к своему учителю молодой, но уже прославленный Эмиль Гилельс. Концертная жизнь была насыщенна и интересна. И на этом фоне юный Штаркман обратил на себя внимание. Г.Г. Нейгауз неоднократно слушал его.
“Я очень хотел учиться у Нейгауза, – вспоминает Наум Львович. – Я в Свердловске играл ему у него дома. Причем у него в это время сидел Гилельс, я играл сразу двоим и жутко волновался.
Нейгауз сказал, что возьмет меня, но тут обиделся Глезер. Он не хотел, чтобы я уходил от него к Нейгаузу в Свердловске”.
Ситуация сложилась столь же деликатная, сколь и распространенная применительно к одаренным ученикам. Рано или поздно большинству из них приходится покидать своего первого учителя, и многие предпочитают делать это рано. Штаркман не захотел сделать больно своему первому учителю даже ради того, чтобы учиться у почитаемого всеми Нейгауза. Этот штрих говорит о многом в человеческом облике пианиста.
Конечно, Глезер понимал, что вскоре ему придется все равно расстаться с любимым учеником; недаром он не хотел, чтобы Штаркман уходил от него “в Свердловске” – продолжать учебу талантливый юноша, по мнению свердловских музыкантов, должен был в Москве. Но почему же Штаркман и в Москве не стал учеником Нейгауза?
Из официальных биографий Г.Г.Нейгауза известно, что он находился в Свердловске в эвакуации. Гораздо реже можно встретить упоминание о действительных обстоятельствах, а именно о том, что он был в ссылке, и по своей воле покинуть Урал не мог. В 1944 году, когда Штаркман уезжал в Москву, было еще неизвестно, когда Нейгаузу разрешат вернуться в Московскую консерваторию и разрешат ли вообще. Штаркман запомнил слова Генриха Густавовича, сказаные ему в Свердловске: “Если я буду в Москве, то для Вас у меня будет место в классе. Но сейчас на меня не держите ориентир”.
В августе 1944 года в Москве, в зале Дома ученых, проходил заключительный тур смотра учащихся музыкальных учебных заведений. Наум Штаркман входил в состав свердловской делегации, которую возглавляла профессор Б.С. Маранц. Главной целью Штаркмана было даже не участие в смотре, а поступление в Московскую консерваторию, где как раз в это время шли приемные экзамены.
Здесь его ждало огромное разочарование: у него не приняли документы, мотивируя это тем, что в Свердловске есть своя консерватория, и ему следует поступать туда.
Грустный, Штаркман стоял в коридоре. К нему подошел немолодой мужчина и спросил:
– Что ты здесь делаешь?
– У меня не принимают документы, – ответил Штаркман.
– Ты можешь играть прямо сейчас?
– Могу.
Мужчина – это был декан фортепианного факультета В.В. Нечаев – повел Штаркмана в Малый зал, где в этот самый момент шли приемные экзамены. К счастью, так получилось, что кто-то из абитуриентов не пришел, и у приемной комиссии образовалось свободное время.
Штаркмана спросили, что он играет, он ответил: “Вторую сонату Прокофьева”. Его попросили сыграть вторую и третью части, и он огорчился, так как ему хотелось блеснуть виртуозностью в финале – четвертой части. Финал сыграть было просто необходимо! Он попросил на это разрешения. В комиссии засмеялись, но разрешили.
“Мне нечего было терять, и поэтому я согласился”, – вспоминал впоследствии Наум Львович историю своего поступления.
Штаркман получил на вступительном экзамене 5+, и только после этого у него приняли документы. Затем Берта Соломоновна Маранц отвела его к Константину Николаевичу Игумнову с просьбой послушать и, если возможно, взять в свой класс.
Игумнов жил в комнате в коммунальной квартире на Сивцевом Вражке. Комната была мрачной, с двумя зарешеченными окнами, на первом этаже двухэтажного дома. Там Игумнов прослушал Штаркмана; он не хвалил его, ничего не сказал, но в класс взял.
Так Наум Штаркман в неполные 17 лет оказался в классе одного из крупнейших музыкантов мира, соученика А.Н. Скрябина и С.В. Рахманинова, учившегося у С.И. Танеева, В.И. Сафонова и А.И. Зилоти, помнившего П.И. Чайковского и А.Г. Рубинштейна.
Авторитет Константина Николаевича и как музыканта, и как человека был необычайно высок. Его исполнительское искусство отличали содержательная глубина, звуковое мастерство, проистекавшее из душевных качеств музыканта, полное отсутствие чего-либо внешнего и поверхностного. На протяжении почти полувека преподавания в Московской консерватории Игумнов воспитал множество выдающихся музыкантов, среди которых – такие имена, как Н. Орлов, И. Добровейн, Л. Оборин, Я. Флиер, М. Гринберг, Я. Мильштейн, А. Бабаджанян и многие другие.
Штаркману довелось учиться у Игумнова три с половиной года. Последний урок состоялся 2 декабря 1947 г., а 24 марта 1948 г. Константина Николаевича не стало. Несмотря на такой относительно небольшой срок общения, влияние Игумнова на молодого музыканта было чрезвычайно велико и во многом определило в дальнейшем творческий облик Штаркмана.
Учиться у Игумнова было нелегко. Занятия чередовались следующим образом: один урок у Игумнова, один – у его ассистента Я.И.Мильштейна. Мильштейн, по воспоминаниям Наума Львовича, в основном его хвалил, говорил, что все в основном хорошо.
На этой же неделе Штаркман приходил к Игумнову, и все оказывалось не так. Профессор придирался буквально к каждой ноте. Занятия могли длиться порой по три часа. Но и сейчас, по прошествии более чем пятидесяти лет, Наум Львович помнит каждое слово Игумнова; эти три с половиной года он считает своей основной школой.
Первым, что сделал Константин Николаевич, было определение внутренних качеств Штаркмана-музыканта. В течение всех предшествующих лет юный пианист развивался в основном как виртуоз и исполнял соответствующий репертуар. В Киеве в предвоенные годы, когда он начинал учиться, очень ценилась яркая, броская игра, и его учили играть так же.
Штаркман, от природы обладавший сильным виртуозным дарованием, полюбил играть быстро, броско, блестяще; в Свердловске на многочисленных концертах, в которых он принимал участие, его “коронным” номером был вальс Гуно-Листа из оперы “Фауст”. “Я был очень доволен, что умею так быстро играть”, – с юмором вспоминает Наум Львович.
Пианизм Штаркмана произвел хорошее впечатление при его поступлении в московскую консерваторию, и слушавшие его профессора, среди которых были такие корифеи, как А.Б. Гольденвейзер, С.Е. Фейнберг, Л.Н. Оборин, В.В. Нечаев, предполагали, что из него может получиться виртуоз.
А Игумнов на уже одном из первых занятий сказал Штаркману: “Что ты шумишь? Ты ведь лирик!” Штаркмана поразили слова профессора. “Я сам этого не знал, – говорил впоследствии Наум Львович, – и как он сумел во мне это почувствовать, для меня остается загадкой”.
Штаркман научился у Игумнова не просто многому, но всему тому, что составляет высшее мастерство музыканта вообще и пианиста в частности. И прежде всего – искусству звука, прикосновению к клавиатуре.
“Рояль – клавишный инструмент, а не ударный, – говорил Константин Николаевич. – Не надо бить клавиши, надо их ласкать!” Штаркман понял, что от того, как палец погружается в клавиатуру, зависит умение “петь” на рояле, являющееся, наверное, главным отличительным свойством всех учеников Игумнова. У Константина Николаевича было в общей сложности более 500 учеников; все – очень разные, но всех объединяет одно – хорошее звучание рояля. Это было, прежде всего, отличительной особенностью его собственного исполнения: кантилена у Игумнова звучала, как человеческая речь.
Константин Николаевич никогда не допускал чрезмерного, грубого forte, резкости. Он учил брать forte при помощи мышц спины, а не только рук. В этом случае получается объемное, “поющее” forte (ведь петь тоже можно громко). И, разумеется, Игумнов обучал извлекать бесконечное количесво оттенков piano, pianissimo. Владение этим у Штаркмана – от игумновской школы.
Большое значение в классе Игумнова придавалось искусству педализации. Константин Николаевич учил пользоваться множеством градаций педали, никогда не разрешая ее выучивать. ”Педализация, – говорил он, – всегда должна быть разной – в зависимости от акустики зала, качества рояля и, разумеется, стиля исполняемых произведений”. Сам он владел педалью виртуозно – способен был педализировать тридцатьвторыми.
На уроках Игумнова шла кропотливая профессиональная работа. Прорабатывались все детали изучаемых произведений. Прежде всего, Игумнов советовал найти удобную аппликатуру. Он тратил на это с учениками столько времени, сколько требовалось для того, чтобы найти удобную аппликатуру для свободной руки (а руки у всех разные). Иногда он сам советовал ту или иную аппликатуру (так, например, Штаркману он порекомендовал аппликатуру в сложном пассаже во Втором концерте Рахманинова; эту аппликатуру впоследствии переписал Лев Николаевич Оборин). В подборе аппликатуры он предпочитал пользоваться принципом позиционности.
Большое значение Игумнов придавал умению охватывать целостность формы музыкального произведения. Это тем труднее, чем крупнее произведение – например, Соната Листа h-moll. Он требовал от студентов умения “выстроить” это грандиозное сочинение. Константин Николаевич говорил: “Ты должен чувствовать себя полководцем, сидящим на командном пункте, и в нужный момент давать команды: “Кавалерия! Артиллерия! Танки! Пехота!” То есть настолько владеть формой, чтобы уметь в нужный момент делать все необходимое. Но не одинаково! Игумнов говорил: “Одинаково каждый раз можно играть первую и последню ноту и вовремя построить кульминацию”. Все остальное должно меняться, жить. Это не значит, конечно, что грустное можно играть весело, а веселое – грустно. Все должно быть логично. ”Если ты здесь играешь так, то дальше – по-другому. Если дальше – таким-то образом, то здесь – так-то”. Тем самым он добивался импровизационности, естественности, впечатления, будто произведение рождается сейчас (хотя дома все должно быть давно выучено, продумано и сделано). Но в исполнении, подчеркивал Игумнов, необходимо каждый раз что-то менять, как бы музицируя. Для этого обязательно нужно чувствовать форму, интонации, фразировку. Причем интонации и фразировка должны быть естественными. Игумнов не терпел вычурности, “придуманности”, нюансов ради нюансов.
За три с половиной года Штаркман прошел в классе Игумнова множество произведений, но работа над многими из них не доводилась до завершающей стадии. Игумнов не занимался мелочной отделкой произведений со своим младшим учеником; как говорят исполнители, не “вылизывал” репертуар. Ему было уже около 75 лет, и он хотел успеть как можно скорее подготовить Штаркмана к самостоятельному концертированию, научить его “играть разную музыку по-разному”, то есть разбираться в различных формах и стилях.
Константин Николаевич предвидел большое будущее своего самого юного ученика; как говорит Наум Львович, “Игумнов предполагал, что из меня выйдет концертирующий пианист”. Профессор часто говорил: “Ты будешь потом играть это произведение”.
О том, что Игумнов хотел видеть Штаркмана именно крупным солирующим пианистом, говорит такой эпизод. В те годы государственный экзамен по концертмейстерскому классу для оканчивающих фортепианный факультет консерватории не был обязателен: его сдавали по желанию те, кто чувствовал в себе призвание концертмейстера.
Штаркман очень любил аккомпанировать и хотел сдавать этот экзамен. Он учился по концертмейстерскому классу у Р.С. Хавкиной, и она пришла к Игумнову с просьбой разрешить Шаркману играть на дипломном экзамене по ее предмету. Но Константин Николаевич, вообще спокойный, деликатный человек, неожиданно резко сказал: “Не надо, не надо, он сам будет играть!”
Игумнов никогда не хвалил своих учеников. Но, не слыша от него ни одного слова похвалы, они всегда знали, доволен он или нет. Игумновские классные концерты, проходившие в Малом зале консерватории, всегда имели большой успех, студентов – участников концерта поздравляли. Потом приходил Константин Николаевич и говорил: “Ну, вот и сыграли”. В зависимости от интонации, с которой он это произносил, студенты знали, как они сыграли.
И еще они определяли его реакцию по глазам. Вообще Игумнов был немногословен, речь его не была такой яркой и образной, как, например, у Нейгауза. Но он занимался с каждым конкретным учеником тем, что нужно было этому ученику, проходя с ним произведение от первой до последней ноты.
Несмотря на внешнюю сдержанность и даже суховатость, Константин Николаевич был очень добрым человеком, всегда помогал ученикам. Правда, он не умел “устраивать” своих учеников (как это делал, например, А.Б. Гольденвейзер). Игумнов мог помочь только материально, причем делал это так деликатно, чтобы студент ни о чем не догадался. Сам он жил чрезвычайно скромно. Его называли “совестью консерватории”.
Влияние Игумнова на Штаркмана было огромно, но все же им одним не ограничивались музыкальные впечатления молодого пианиста. Штаркман считает, что ему очень повезло со временем, в которое он учился. Он слушал огромное количество музыки, впитывал впечатления от игры разных исполнителей.
“Я ходил на концерты Рихтера, Софроницкого, Гилельса, – говорит Наум Львович. – Учась у Игумнова, я постоянно ходил на уроки Нейгауза. Всех их считаю своими учителями”.
Когда Генрих Густавович Нейгауз вернулся в Москву, Штаркман старался не пропускать его занятий, которые всегда были открытыми. Эти занятия очень многое дали молодому музыканту.
Нейгауз любил, чтобы на его уроках присутствовало много народу. Студент у Нейгауза был поводом для интересного разговора. Генрих Густавович перед большой аудиторией увлекался и рассказывал удивительные вещи; он был чрезвычайно артистичен и эмоционален. Нейгауз говорил о музыке, о времени, о композиторах, художниках, писателях… Это было очень интересно, ярко, театрально, и студентам, учившимся у других профессоров, всегда тоже хотелось ходить на уроки Нейгауза.
Сравнивая уроки Игумнова и Нейгауза, Наум Львович отмечает, что у Нейгауза ему интересно было быть именно слушателем, в то время как на занятиях Игумнова шла кропотливая, серьезная работа. Там он получил то, что называется “школой”.
Многое ему дали концерты выдающихся артистов. В то время С. Рихтер, по словам Штаркмана, “играл чуть ли не каждую неделю новую программу”, и молодого музыканта покорила эта необычайная творческая личность.
Чрезвычайно привлекал Штаркмана и немного загадочный В.В. Софроницкий. Владимир Владимирович обычно играл одну и ту же программу два раза подряд, причем публика, которая его боготворила, на оба концерта приходила чаще всего одна и та же. Играл он неровно. Случалось так: первый концерт удачный, второй неудачный или наоборот. Или первое отделение гениальное, а на второе он вовсе не выходил.
Штаркмана в Софроницком покоряло сочетание возвышенного романтизма и строгости выразительных средств. Владимир Владимирович был необычайно красив, загадочен, артистичен. “Я стал его постоянным слушателем и очень его любил”, – отмечает Наум Львович.
Привлекали его и два пианиста, примерно в одно время вышедшие на большую сцену, но в дальнейшем следовавшие разными путями в исполнительстве и в педагогике, – Эмиль Гилельс и Яков Флиер. Впервые он услышал их обоих еще до войны в Киеве, куда они приехали вместе незадолго до брюссельского конкурса. В большом зале Киевской консерватории они играли свои конкурсные программы на дневном концерте, предназначенном специально для учащихся и студентов.
Слушательские симпатии разделились: одним больше нравился Гилельс, другим – Флиер. Гилельс играл строже, классичнее и уже тогда потрясал своей виртуозностью. Флиер был романтичен, как-будто весь соткан из порыва; его игра “обжигала”.
Штаркману было интереснее слушать Флиера, его привлекали артистизм и романтичность исполнения этого пианиста. И мальчику было очень любопытно, кто из них победит. Победил в Брюсселе, как известно, Гилельс. Они с Флиером как бы чередовались: в Вене победил Флиер, Гилельс занял второе место, а в Брюсселе Гилельс победил, а Флиер стал лауреатом третьей премии.
Шло время. И чем больше Штаркман слушал Гилельса, тем больше он ему нравился. Становилось ясно, что Гилельс – не только виртуоз с безграничными возможностями, но музыкант-мыслитель с прекрасным ощущением стиля.
“С каждым годом я все больше любил Гилельса, – делится впечатлениями Наум Львович. – Я уже не говорю о “Петрушке” Стравинского. Я говорю о Сонате Бетховена op. 106. Он шел к ней всю жизнь и сыграл незадолго до смерти. Это было гениально. Я помню также Второй концерт Сен-Санса и ми-минорный концерт Шопена в его исполнении… Первый концерт Чайковского лучше его никто не играл. Слушал в его исполнении Вариации Брамса на тему Паганини, произведения Рахманинова. В последние его годы я слышал практически все, что он играл. Чем он становился старше, тем играл мудрее и лучше”.
А Флиер, по мнению Штаркмана, в дальнейшем так не рос как пианист. Ему очень помешала болезнь руки, вследствие чего он 11 лет не играл, а когда вернулся к исполнительской деятельности, его игра, по мнению Штаркмана, иногда бывала не очень качественна. Но зато Флиер стал прекрасным педагогом, воспитавшим множество замечательных музыкантов.
Гилельс таких результатов в педагогике не достиг. Несмотря на то, что из его класса вышел ряд известных пианистов (И. Жуков, М. Мдивани и другие), для Гилельса педагогика все же не была основным занятием; он оставался прежде всего артистом. И то же самое, по мнению Штаркмана, можно сказать о Софроницком: он тоже не считал педагогику своим призванием. Из его класса практически не вышло ярких пианистов, которые продолжили бы его уникальные традиции, сохранили его неповторимую исполнительскую школу.
После смерти К.Н. Игумнова Штаркман оказался в сложной ситуации. Несмотря на то, что он уже оканчивал 4-й курс консерватории, он был очень юн – ему было всего 20 лет и, конечно, он нуждался в учителе. С ним занимался Я.И.Мильштейн, но он, по словам Наума Львовича, его только хвалил.
Штаркман попытался попасть в класс Г.Г. Нейгауза, но этого ему не разрешил Я.И. Зак, бывший в то время деканом фортепианного факультета консерватории. “Нечего переходить из класса в класс, – сказал Зак, – надо самому оканчивать консерваторию”.
На панихиде по К.Н. Игумнову к Штаркману подошел С.Т. Рихтер и сказал: “Если Вам нужна будет моя помощь, я всегда готов Вас прослушать”.
“Это Рихтер, который терпеть не мог педагогики и не имел ни одного ученика! – говорит Наум Львович. – Он в то время был уже очень крупный, знаменитый пианист. Для меня это был Бог, играющий Бог. Конечно, я воспользовался его предложением”.
Штаркман занимался у Рихтера недолго, но это вообще едва ли не единственное свидетельство о педагогике великого музыканта. Занятия проходили на квартире у художницы А.И.Трояновской (собственной квартиры в то время не было ни у Штаркмана, ни у Рихтера). Молодой пианист прошел у Рихтера сонату h-moll Листа, Пятый концерт Бетховена и “Шесть музыкальных моментов” Рахманинова. Ему было очень интересно сравнить занятия у Рихтера с педагогикой Игумнова.
Если Игумнов старался найти индивидуальность учащегося и культивировать ее, “растить индивидуальные ростки”, то Рихтер исходил только из своего слышания. У Наума Львовича хранятся ноты, на которых рукой Рихтера сделаны пометки вроде: “Я бы здесь не замедлял” и т.п. Он слышал один вариант – тот, который ему казался единственно воможным.
Рихтер сам говорил, что он с начала знакомства с музыкой представляет, как он будет играть это произведение, и другого варианта не мыслит. Возможно, в этой особенности заключалась одна из причин того, почему Рихтер, единственный из крупных пианистов нейгаузовской школы, не занимался педагогикой совсем.
“Такова была его художественная натура, такой это был музыкант, – вспоминает Штаркман. – Но все равно мне было очень интересно у него заниматься. Я также ходил на все его концерты и многому научился”.
Штаркману особенно запомнилась фраза Рихтера о вдохновении музыканта: “Вдохновение тоже должно быть выучено”. При всем отличии художественных натур К.Н. Игумнова и С.Т. Рихтера, можно было найти точки соприкосновения в основополагающих моментах.
К концу сороковых годов ни у кого из крупных музыкантов, слушавших молодого Штаркмана, не оставалось сомнений в том, что на большую сцену выходит пианист сильного и яркого дарования. К.Н.Игумнов не ошибся, предвидя будущее Наума Штаркмана: его самый “маленький” ученик становился большим пианистом.