Глава 2
Когда-то она была влюблена в него. Сеня был для нее светом, жизнью – всем. Ради него Настя ушла от мужа, Эжена. И ни секунды не колебалась перед тем, как уйти. Она сбежала от успешного дипломата Евгения Сологуба в конце восьмидесятых, презрев все: благополучную жизнь и еще более многообещающее будущее. Отринула материальное: сытость, возможную заграницу, а также немалый вес, что имел мидовец в обществе. Она даже закрыла глаза на тюремное прошлое Арсения и его напрочь испорченную биографию.
Правда, и Эжен тогда, казалось, сделал все, чтобы оттолкнуть ее от себя. Изменял ей. Однажды даже поднял на нее руку – да еще прилюдно, прямо на улице. Словно специально совершал поступки один гаже другого – для того чтобы она сама выгнала его.
Но в конце концов он сбежал первым. И тем отпустил ее. Однако вариант собственного ухода Эжен выбрал самый для нее болезненный. Самый мучительный. Он словно нарочно (а может, и впрямь нарочно!) подыскал на роль ее преемницы женщину, которая причинила максимальное горе Насте. Да, своего первого мужа, Женю Сологуба, Настя запомнила таким: хитрым, коварным, злым, жестоким. Настоящим садистом в душе. Впрочем, пожалуй, не только в душе.
То ли дело Сенечка! Светлый, открытый, добрый, простосердечный. Испытания, выпавшие на его долю, тогда его не сломили. Наоборот, сделали даже более чутким, ласковым, заботливым. В начале их новой, второй попытки – на рубеже девяностых – Настя не сомневалась: Арсений – именно тот, кто ей нужен. Сам Бог велел им соединиться. Они должны быть вместе, и они вдвоем вынесут все, что им уготовила судьба. Они уже в ранней молодости прошли серьезные испытания. Вытерпели многое. И выдержат все, что им еще предстоит. И разделят на двоих любовь и жизнь.
Поначалу все именно так и было. Да что там поначалу! Они прожили, несмотря на все шероховатости, в любви и согласии довольно долго. И вырастили Николеньку.
Наверное, непонимание возникло, когда сын вырос. Так думала Настя. Когда он сформировался – тогда-то у Арсения и начались, как Настя называла, завихрения. Впрочем, довольно скоро выяснилось, что «завихрения» – это, пожалуй, слишком мягкое словцо для поведения мужа. Сперва Настя терпела и старалась поддерживать мужа. Потом боролась за то, чтобы изменить его. И наконец устала, махнула рукой, отошла в сторону. Раз уж она так раздражает его, мешает ему – может, без нее ему станет лучше? Может, когда он окажется в одиночестве, поймет, какую она роль играла в его жизни? И найдет в себе силы перемениться?
Ведь Арсений сильный. Он всей своей судьбой это доказал. Почему бы снова не проявить хваленую волю?
Они разъехались – но официально пока не разошлись. Настя надеялась на возможные перемены в образе жизни Арсения. Но все шло по-прежнему: он не устраивался на работу и в тишине мансарды на Патриарших продолжал работу над своим, как говорил, трудом. И веры в то, что муж преобразится, становилось все меньше.
И жалко его было! Особенно когда они пребывали в относительной дали друг от друга и Сеня не маячил постоянно перед глазами. (Когда оказывался рядом, жалость мельчала, истончалась: в конце концов, он сам выбрал свою судьбу.) Настя хотела сделать что-то для него, помочь – но муж высокомерно отметал ее попытки. Что бы она ни делала: пыталась пристроить его на работу, приткнуть в журнал или в издательство Сенькину рукопись, – все им отвергалось с гневом и высокомерием. Все – кроме денежного вспомоществования. Его устраивала та малая сумма, что Анастасия отстегивала ему от сдаваемой квартиры. Плюс небольшие и нерегулярные гонорары. Деньги, подобным образом получаемые, видимо, вязались в голове Челышева с образом (который он сам себе придумал): нищий, покуда непризнанный художник, работающий над трудом всей своей жизни в квартирке под самой крышей на Патриарших.
Ох, Сеня, Сеня! Сердце все равно болит за него. Что ж он оказался таким неприкаянным? А ведь огромные надежды подавал! И зарабатывал – дай бог каждому. И был (что главное) в ладу с самим собой и окружающими. Любил себя, любил ее и Николеньку.
Если б она не верила, что муж опять способен перемениться и измениться, разительно, Настя, пожалуй, рассталась бы с ним навсегда. Но она верила. Верила – несмотря ни на что.
О муже Настя думала, когда ехала на своем джипе «Лексус» из центра Москвы в сторону области. Утренний час пик закончился, вечерний еще не начался, а обеденные машинные перемещения из офисов на бизнес-ланчи и обратно оказались не фатальными. Капитонова выехала с Патриков на Садовое кольцо, слегка потолкалась на Маяковке и Брестской. Зато после «Белорусской» Ленинградское шоссе понеслось. Насте всегда доставляло удовольствие ездить против потока: все тянутся к центру, а она несется к окраине. Впрочем, похоже, она против общего потока не только передвигаться любит, но и жить. Девочка с Большой Бронной, из цековской, суперобеспеченной советской семьи, бросила мажора и умницу Эжена Сологуба с блестящей карьерой, выскочила замуж за Арсения – без роду без племени провинциала из портового городишки. И кто теперь, по прошествии двадцати с лишним лет, был прав? Она ли, пошедшая наперекор всему и связавшая себя с Сенькой? Или ее мать Ирина Егоровна, которая устраивала брак дочери с великолепным Эженом?
Нет, бр-р, Настя нажилась с Сологубом. Ей хватило. Было бы ужасно весь свой век прокуковать с ним. С Арсением хоть минуты и часы счастья были… Да что там часы! Дни, недели, месяцы. Нет – годы! Да, у них были годы любви! «Вот именно – были», – с горечью поправила она себя. Любовь – уже в прошлом.
Капитонова ехала на объект. Так уж получилось, что она, вопреки настоящему призванию женщины – растить и воспитывать детей, – всю жизнь работала. Сначала в издательстве. А теперь, совершенно неожиданно для себя, нашла призвание в строительстве и ремонте загородных домов.
Начинала Настя свою (как писали раньше в биографиях) трудовую деятельность еще при социализме. И потому хорошо усвоила главное отличие нынешних времен от советских. Кстати, эту разницу – основной закон капитализма! – все никак не хотел (или не мог) понять (или принять) ее супруг. Раньше, в советские времена, главным было: делать. Не важно что. Теперь – время продавать. Продавать все на свете. В том числе и себя. Свою рабочую силу. Если ты занят день-деньской, крутишься как белка в колесе, а получаешь гроши – кто в том виноват? Только ты сам. Не умеешь подать себя. И – продать. Или делаешь то, что людям не нужно.
Так и Сенька со своим трактатом. Ему-то писать интересно. Он от своей книги кайф получает. Но не задумывается: а кто его труд потом купит? Кто за него заплатит? Кому теперь интересны воспоминания школьника советских времен, перемежающиеся назидательными размышлениями? Ну, может, издаст их какой-нибудь чудак тиражом одна тысяча экземпляров. Ну заплатят Сене гонорар тыщ пять рублей (в лучшем случае). И это за плод десятилетнего труда? Ночных бдений корректур?
Сама Настя творение Арсения не читала. Она не просила – а он, гордый, не навязывался. Оба, художник и жена его, словно соревновались в высокомерии.
Сподобился прочесть почти готовую рукопись Николенька. Сенька сыну очень доверял. И к его мнению прислушивался. Потому однажды, пребывая в добродушном состоянии, Арсений торжественно вручил ему флешку.
Тот прочел и вскорости поделился втайне от отца своим резюме с матерью: написано интересно, необычно, свежо – однако коммерческим успехом пользоваться никогда не будет. В нашей стране, во всяком случае. А кроме как в России – больше оно, творение папаши, вряд ли кому понадобится. Сын подтвердил самые худшие опасения Капитоновой: труду Сени уготована участь некоммерческого издания: скромный тираж, крохотный гонорар. Возможен, в лучшем случае, успех у критики. И как венец – литературная премия.
«Лучше б он, – в который раз досадливо подумала Анастасия про мужа, – о своем тюремном опыте написал, зубодробительный детектив какой, было бы больше толку. Вон, пижон Валерка с журфака лупит и лупит по клавиатуре, печатает сентиментальные романчики (под женским псевдонимом!) один за другим. Далеко не бог весть что, даже Барбара Картленд лучше, а все равно пипл, что называется, хавает. Но ведь наш Арсений го-о-ордый! Он на потребу толпы работать не станет. Вот и сидит без штанов…»
– Эй, ты, пацан! Ну-ка дал мне быстро закурить!
– Я не курю.
– Ах не куришь! А че тогда в нашем районе делаешь?
– С тренировки иду.
– С тренировки, да? Ты че – каратист, боксер или кто?
– Нет, я в футбол играю.
– За кого?
– Ни за кого. Просто за команду города.
– Ты это, по ушам тут нам не езди. Повторяю вопрос: за кого болеешь?
Чувствуя, что дело плохо, Андрей выбрал команду с самым большим, по его расчету, количеством болельщиков.
– За «Спартак».
– Ах ты мясник! Любишь мясо, да?
Первый удар последовал неожиданно – в живот. Дыхание перехватило, Андрей согнулся – и тогда его ударили по голове сверху. Он упал.
В любом случае шансов у него было немного: что он мог сделать, в одиночку против троих?
Незаметно для себя, за раздумьями, Настя добралась до подмосковного стародачного поселка. Она любила приезжать на объект раньше хозяина хотя бы на полчаса. Глаз у Капитоновой был наметан, и беглого осмотра порой хватало, чтобы увидеть, что сделано хорошо (такое все-таки изредка, но случалось). И где рабочие напортачили (а вот последнее происходило всенепременно!). И у нее оставалось еще время, чтобы к приезду заказчика затушевать недостатки. Или хотя бы самой предупредить о них. Не допустить, чтобы клиент их первым заметил. А достижения, напротив, можно ненавязчиво выпятить. И создать впечатление, что у нее все под контролем.
Возле участка в дачном поселке, что осваивала и застраивала Настина фирма, стояла раздолбанная «девятка» бригадира. Авто хозяина, слава богу, не было, (заказчик ездил на джипе, новеньком «Вольво»). Нынешний клиент, будущий хозяин особняка, был далеко не самым плохим вариантом: интеллигентный человек с тихим голосом и высшим образованием в бэкграунде. Скромный чиновник из министерства связи. Это вам не бандит, у которого на любую твою оплошность готов один ответ: «Я тебя, мля, в асфальт закатаю!» И не мент, и не прокурор – которые, как правило, не отличаются от бандитов ни взглядами на жизнь, ни лексиконом.
Конечно, это вопрос: откуда у чиновника взялись деньги на строительство загородного дома сметной стоимостью тринадцать миллионов рублей? Однако такие вопросы Настя не задавала ни Вернеру, совладельцу фирмы, ни (естественно) заказчикам, ни себе. И чинодрал – еще не самый плохой вариант. Он хоть на одном с ней языке разговаривает.
Настя припарковалась возле забора, рядом с машиной бригадира. Стала переобуваться. Ни одна стройка в России, пусть стоит великая сушь или (как сейчас) все усыпано снегом, не обходится без грязищи, даже в пяти километрах от Кольцевой. Поэтому для наездов на объекты у нее в машине всегда есть сменка – резиновые сапожки, да не простые, а от Пуччи, рисунок – эдакий взрыв из фиолетовых огурцов.
Настя скинула сапоги, уложила в шелковый мешок. Нацепила шерстяные носки, натянула ботики. А когда подняла глаза – увидела, что рядом с ее бампером, впритык, остановился черный внедорожник. Дачная улица была совершенно пустынной – ни других машин, ни людей. Зачем человеку понадобилось парковаться именно здесь? Да еще вплотную? Неприятный холодок пробежал по позвоночнику. В наглухо затонированных окнах не разглядишь, кто в чужом авто восседает. Настя не стала выходить – наоборот, заблокировала двери. Позвонить, что ли, бригадиру, чтобы вышел из калитки, встретил ее, разобрался с незнакомцем?
Но тут открылась водительская дверца страшного джипа, и оттуда ступил на землю не кто иной, как Эжен. Ее бывший муж. Человек, с которым она рассталась двадцать лет назад и была уверена, что больше никогда его не увидит.
И вот Сологуб, собственной персоной! Верен своей привычке появляться неожиданно. Возникать внезапно. Другой если б решил повидаться после долгой разлуки, начал бы с электронного письма. С телефонного звонка. На худой конец, встретил бы ее возле дома или у офиса. Но этот, нате-здрасте, явился на объект, в деревню – и сейчас будет вести себя как ни в чем не бывало, словно он случайно с ней столкнулся. Шпион несчастный! Эти мысли вихрем пролетели в голове Насти.
И вдруг ее охватило сильнейшее раздражение против бывшего мужа. Словно не минуло двадцати лет и они по-прежнему собачатся в кухне их роскошной квартиры на Бронной или в венецианском ресторане – словом, всюду, где она только с ним вдвоем ни оказывалась. Вот что значит выйти замуж за нелюбимого: вскоре тебя все в нем будет раздражать, каждая клеточка, каждая деталь!
Впрочем, если выйти за любимого – результат получится аналогичный. Лишь одно оправдывает брак по любви: наступает взаимное неприятие гораздо позже.
Эжен подошел к машине бывшей жены и по-хозяйски постучал костяшкой указательного пальца в тонированное стекло. У Насти было время, чтобы его рассмотреть.
Надо признать, выглядел первый муж неплохо. Особенно для своих пятидесяти лет: он-то женился на ней уже взрослым, сложившимся мужиком – она была малолеткой. Теперь пятилетняя разница в возрасте сгладилась. Он, конечно, состарился – но не фатально.
Были в облике Сологуба и другие позитивные перемены. Еще в молодости у него возникли проблемы с лишним весом – было бы логично, если б за эти годы он разбух, как квашня. Однако Эжен выглядел стройным. Даже, можно сказать, поджарым и мускулистым. И еще он был очень загорелым – в нашей стране нет солнца для такого коричневого оттенка. Даже если в Сочи живешь или, допустим, в Южнороссийске. И солярий подобного эффекта не дает. Вон, у бывшего супруга даже носогубные морщины и сеточка возле глаз отпечатались, словно фотографический негатив. И глаза на шоколадном фоне светились – ясные, острые, голубые.
Да, видок у него явно нездешний. Нынче иностранцы, экспаты и репатрианты узнаются не по фирменным шмоткам и запаху (как было во времена Настиной юности). Одежками и дезодорантами россияне в массе своей уже, слава богу, овладели. Пахнут не хуже форинов, а одеваются зачастую даже лучше. Нет, теперь залетных птиц опознают по общей подтянутости, отсутствию рыхлости и живота.
Итак, Эжен, исчезнувший из жизни Насти много лет назад, провел их, очевидно, за пределами России. И вот – явился, не запылился! Настя гораздо больше чем удивилась или обрадовалась – разозлилась на Эжена. Надо же, словно и не расставались. Она опустила стекло.
– Нашел место для встречи! – бросила саркастически, не сказав бывшему мужу ни «здравствуй», ни «добрый день», ни «сколько лет, сколько зим».
– Здравствуйте, Анастасия Эдуардовна, – с церемонной улыбочкой, будто на дипприеме, молвил он.
– Привет, коли не шутишь, – усмехнулась Настя.
Эжен стоял в метре от ее машины, не приближаясь и не увеличивая дистанцию. Смотрел на нее вроде бы ласковым взором – впрочем, он прекрасный актер, мог своим лицом изобразить на заказ любую эмоцию. Даже в нужный момент блеснуть послушною слезой.
– С чем пожаловал? И зачем? – хмуро поинтересовалась Настя.
– Поболтать. Мы ж с тобой со всех сторон, как ни крути, родственники. Бывшие супруги. А теперь я женат на твоей матери. Твой получается, хм, отчим.
Говорил он с легчайшим, почти незаметным, но акцентом. Многие соотечественники, особенно эмигрировавшие в англоязычные страны, начинали в конце концов разговаривать с немножко иным, нездешним ударением.
– Ты выпрыгиваешь, как Петрушка из-за занавеса! – усмехнулась Капитонова. – Мог бы позвонить заранее, встретились бы не впопыхах, поболтали.
– Давай поболтаем.
– Занята я сейчас. Как ты здесь-то оказался?
Эжен юмористически развел руками: мол, чистое совпадение, глубокоуважаемая синьора.
– Значит, навел обо мне справки, – продолжала Капитонова. – Тебе известно, где я работаю и зачем сюда прибыла. Ладно, если хочешь поговорить, подожди. Сейчас клиент подъедет объект осматривать. Мне надо глянуть до него, что там мои рабочие наворотили.
– Напрасный труд.
– В смысле?
– Твой заказчик не подъедет.
– Откуда ты знаешь?
– Поверь.
Тут в сумочке у Насти зазвонил мобильник.
– Скорее всего, это твой клиент, – кивнул на аппарат бывший супруг. – Извиняться будет.
И точно: телефонировал пресловутый чиновник. Говорил смущенно, просил прощения, что ее подвел и приехать не сможет. Настя была сама любезность, а когда нажала на «отбой», бросила мрачно:
– Это ты все подстроил.
– Теория заговора? – понимающе поднял бровь Эжен. – Это мне знакомо. Во всех бедах на свете виноват бывший муж, да? Но не в этот раз.
– Откуда ж ты знал, что мой клиент на объекте не появится?
– Считай, что это маленькое чудо. Волшебство.
– Ага, а ты Дед Мороз. Или Санта-Клаус.
Настя упрямо поджала губы. Нажала единицу на мобильнике. Под номером один у нее в быстром наборе значился офис. А муж Сеня обозначался нулем – только не надо говорить, что по этому поводу сказал бы старик Фрейд!
В трубке прозвучал медовый голос секретарши Людки:
– Дизайн-бюро «Архимед», слушаю вас!
– Людочка, меня сегодня кто-то искал?
– Да, Анастасия Эдуардовна, заходил такой импозантный мужчина…
– Загорелый и подтянутый, но пожилой?
На слове «пожилой» Эжен ухмыльнулся.
– Да, а что? – В телефонном голосе Люды прозвучала смятение. – Нельзя было ему сообщать, где вы? Он сказал, что у него для вас и герра Вернера большой заказ будет.
– Понятно, – саркастически заметила Настя. – А еще что он изрек?
Смятение секретарши переросло в панику.
– Он сказал, что хотел бы на объекте побывать. А заодно познакомиться с вами. Говорил, что особняк на восемьсот квадратов на Новой Риге собирается нам заказать! – как козырной аргумент выдала секретарь. – Вот я и…
– Люда, – в сердцах сказала Настя, – сколько раз я тебя просила: не надо выдавать лишнюю информацию!
Капитонова повторила любимое выражение деда. «Не надо выдавать лишнюю информацию» – это было одной из важнейших жизненных заповедей кандидата в члены ЦК КПСС Егора Ильича Капитонова[2].
– Простите меня, Анастасия Эдуардовна, – залепетала Людочка.
– Бог простит! – Настя нажала «отбой» и досадливо молвила: – Болтунья эта Людка, уволю ее!
– Тогда уж казни лучше меня! – шутливо покаялся первый муж. – Это я соблазнил бедную девушку, мне она доверила драгоценную информацию. Я использовал ее и бросил!
– Да, по части использовать и бросить ты мастер, – вздохнула Настя. Ее злость куда-то испарилась. Она знала фантастическую способность Эжена влиять на людей. Даже она не стала в свое время исключением. Вызывать доверие, вызнавать разного рода сведения, убеждать – в этом дипломату (и, как Настя предполагала, шпиону) Сологубу не было равных. Профессия такая. И хватки своей за эти годы он не растерял. Значит, от дел не отходил? Значит, постоянно практиковался?
– Ну, садись ко мне в машину, – уже вполне миролюбиво предложила Настя. – В ногах правды нет.
– Но правды нет и выше, – буркнул бывший супруг, обошел ее «Лексус» и уселся на пассажирское сиденье.
– Что привело тебя ко мне? – спросила Настя. – Только не нагромождай диких историй, как ты умеешь. Давай коротко и ясно.
– Мама пропала, – лапидарно ответствовал Эжен, а потом пояснил, словно Настя не могла усвоить с первого раза: – Мать твоя исчезла, жена моя нынешняя, Ирина Егоровна.
– Хм? Может, у нее Альцгеймер начался? – усмехнулась Капитонова.
– О чем ты говоришь! – поморщился он. – Какой Альцгеймер?! Ей шестьдесят пять!
– Ну да, совсем еще девочка.
– Не надо так громко ревновать, Анастасия Эдуардовна.
– Вот еще! – Она дернула плечом. Сологуб помнил этот ее жест со времен юности. И он любил его. То была целая эпоха в его жизни: четыре года, когда он, как султан, паша, Гумберт Гумберт, жил одновременно и с матерью, и с дочерью.
– А почему ты здесь ее решил искать? Думаешь, я в этом замешана? И в багажнике своей машины вожу мамин хладный труп?
– Ох, Настя. Ты стала очень резкой. Подожди, не кипятись. Согласись: раз я приехал к тебе – значит, у меня имелись на то основания.
– Основания? Какие?
– Веские, Анастасия Эдуардовна, веские.
«Нет, с этим Эженом просто невозможно. Как был хамелеоном, так и остался. Ни слова в простоте, все время с ним надо быть в напряжении. Сеня хоть свой, понятный, близкий!.. Ах, да что я до сих пор их сравниваю!» – досадливо оборвала она себя.
– Поясни уж, сделай милость.
– Мы с гражданкой Ириной Капитоновой, матерью твоей, – начал Эжен, – проживали в Пало-Альто, штат Калифорния, США. Как ты, наверное, знаешь, у Ирины Егоровны был рак.
– Еще бы мне не знать! Все-таки мы с Сеней ее тогда вылечили.
– Ну-ну, – саркастически молвил Эжен.
– А что – нет?
– В некотором роде, конечно, можно утверждать подобное, – обтекаемо молвил бывший супруг.
«Он – мой отчим, подумать только! – мелькнуло у Насти. – И все эти годы прожил, надо же, с моей матерью, не развелся».
А Сологуб меж тем продолжал:
– У Ирины Егоровны действительно в девяностом году наступила стойкая ремиссия. Но болезнь никуда не делась. Однако твоя мать внимательно следила за своим здоровьем. Каждые полгода проходила полную диспансеризацию. И много лет все было в порядке. Но, как известно, рак никто еще не смог победить. Твой Сенечка не исключение. И недавно ей сказали, что конец близок – вопрос трех-четырех месяцев. И Ирочка впервые пала духом. Много плакала. Жалела себя. А потом вдруг исчезла.
– И ты думаешь, что она приехала повидаться со мной? Мог бы позвонить мне, спросить. Не пришлось бы тебе из-за океана в Москву тащиться.
– Она очень изменилась в последнее время. В лучшую сторону. Стала мягкой, кроткой.
– Она, может, и изменилась. И стала на старости лет сентиментальной. Но, по-моему, я – совсем не тот человек, которого она хотела бы увидеть перед смертью.
– А я разве говорю, что она приехала к тебе? Она приехала в Россию.
– Почему ты так уверен?
– Есть основания.
– Господи, Эжен! Я терпеть не могу твои недомолвки! Неужели нельзя толком сказать, почему ты думаешь, что она – в России?
– Ты знаешь о таком понятии: прайвеси? Так вот, в Америке оно свято соблюдается. А у вас в стране – нет.
– Что ты хочешь сказать?
– Господи, почему тебе обязательно надо называть все вещи своими именами! Короче: мне сообщили, что Ирина Егоровна прилетела в Москву, прошла таможню в Шереметьеве.
– А, вот оно что! У тебя везде есть информаторы! Ну, могу тебя проинформировать: на моем горизонте мать не появлялась.
– А на горизонте твоего Арсения? – быстро переспросил американский гость.
– Зачем?! Попрощаться с бывшем зятем, которого она в свое время упекла за решетку?
– Арсений помог ей однажды…
– Во-первых, спасла ее – я. А во-вторых, если тебя интересует, видел ли маму Сеня, почему бы тебе не спросить его?
– Вы с ним муж и жена, – с тонкой язвительностью промолвил Эжен. – Как говорится, одна сатана.
– И все-таки спроси его сам!
«Не стану рассказывать бывшему мужу, что у меня и со вторым не ладится и мы с Сенечкой разъехались».
– Спрошу. Обязательно спрошу. Его телефон… – Эжен по памяти продиктовал номер мобильника Арсения.
– Да.
– А твой?.. – Он назвал цифры и снова попал в самую точку.
– Я вижу, ты, как всегда, хорошо осведомлен, – усмехнулась Настя.
– Одна к тебе просьба, дорогая, – будто не замечая колкого ее тона, молвил Сологуб. – Вдруг Ирина появится на твоем горизонте – дай мне знать. И еще: напиши ей, пожалуйста. Уговори если не вернуться, то повидаться. Адрес ее электронный легко запомнить: иринасологуб-собака-йаху-ком.
– Хорошо, – снова дернула плечом Анастасия. – Раз ты просишь. А ты о себе хоть пару слов скажи. Просвети меня: как живешь, чем занимаешься?
– Обязательно расскажу. Чуть позже.
– Есть ли у вас с моей матерью дети? У меня сводный братик или сестричка не подрастает?
– Да какие там дети! – махнул рукой экс-супруг и приоткрыл пассажирскую дверцу капитоновского «Лексуса».
– А что ты так забеспокоился? Ну подумаешь, человек перед смертью решил поклониться родным осинам. Или, допустим, встретиться в Москве с каким-то мужчиной. Почему ж ты Ирине Егоровне мешаешь?
– Не в этом дело, – поморщился Эжен. – Ты всего не знаешь.
– Так просвети!
– Просвещу, Настенька. Обязательно просвещу. Но не сейчас. Понимаешь, у меня действительно мало времени.
И «американец» выпрыгнул из Настиной машины, быстро пересел в свой «мерс» – и был таков, порулил по деревенской улице.
Настя ругнулась: «Что за человек! Выскочил, ошеломил, нашумел, умчался! И все-таки… Эжен, пожалуй, переменился к лучшему. Похудел, постройнел, помягчел. Настенькой вон назвал».
И она опять, помимо собственной воли, сравнила его со вторым своим мужем и вдруг отчетливо поняла, что теперь Евгений Сологуб, пожалуй, выглядит лучше Арсения Челышева. Впрочем, общалась она с ним слишком мало и поверхностно (опять осадила Настя себя), чтобы утверждать это наверняка.
Удивительно, но у Ирины Егоровны, матери Насти и жены Эжена, теперь почти все время было хорошее настроение. Чему, казалось бы, она, умирающая от рака, могла радоваться? А вот поди ж ты! Радовалась, что у нее ничего не болит. Что, как заверяли и врачи, и Курт, ничего и не будет болеть. Однажды она просто тихо уснет и не проснется.
А еще она радовалась тому, что пока просыпается. Что наступает еще один день, когда она сможет наслаждаться небом, солнцем, деревьями, птахами и даже людьми. Надо же, она никогда не думала, что ей могут быть приятны соотечественники. И еще она, как ни странно, радовалась России.
Ирина Егоровна покинула страну, когда та еще называлась СССР – последние месяцы, но называлась[3]. Она не была на родине больше двадцати лет. В воспоминаниях отчизна ей виделась так: вонючая толпа на плохо освещенной улице стоит в очереди за туалетной бумагой. Однако первая встреча с нынешней Россией – московский аэропорт – ошеломила ее. Ирина не узнавала окружающего: светлые залы, хорошо одетые, пахнущие парфюмом господа. И все говорят по-русски! Последнее было самым необычным, самым чудны́м и чу́дным. Нигде за последние двадцать лет Ирина не слышала так много русской речи. Она бывала в русских церквях – в каждом городе заходила во время путешествий, где они только с Эженчиком ни бывали – благо легенда позволяла, более того, толкала в объятия православия. Но даже в храмах по-русски говорили двое-трое престарелых прихожан, акцент которых, как и вкрапления иноземных слов, был неистребимым. А тут на родном языке изъяснялись все. И даже бросившийся к ней предводитель таксистов с пластиковым бейджем на вые после заученного английского: «Where’re you going to go, m’am?» – спросил по-свойски: «Куда, дамочка, поедем?» Она схохмила, сначала с акцентом южных штатов бросила: «I’d like to go to the city center. How much?» И когда мужик брякнул: «Two hundred bucks», – она с огромным наслаждением выдала на чистейшем, великом и могучем, живом и свободном: «Пошел ты нах, парень!» Обалдевший таксист в ходе последовавшей затем краткой торговли упал до семидесяти долларов. Он другим шоферам ее не передал, решил везти необычную пассажирку, загорелую и подтянутую, настоящую американскую тётку, самостоятельно.
Ей даже радио «Шансон» в такси понравилось. А когда садилась в машину, долетел обрывок разговора, который она поначалу не поняла: «У него просто башню снесло!» – «А мне фиолетово, ты что, не догоняешь?» Лишь позже, запомнив и проанализировав диалог, Ирина Егоровна поняла, что имелось в виду. Так сказать, догнала: «Он сошел с ума!» – А мне все равно, ты что, не понимаешь?» Ей, пожалуй, «заново придется учить русский!
А это огромное скопление автомобилей на улицах! Да какие дорогие машины! И пусть по Москве проехать невозможно, сплошные пробки, а автомобили все грязные – но ведь ни в одной европейской столице нет такого количества джипов и «Мерседесов». Да и сам город хорошо освещен, блистает неоном, полно магазинов очень недешевых марок, включая, к примеру, швейцарские часы «TAG HAUER». А рекламные плакаты вообще застилают небо. Растяжки, билборды, тумбы, разрисованные троллейбусы и остановки. По количеству рекламы Москва скоро с Нью-Йорком сравняется!
Словом, в новой, богатой, бурлящей столице Ирина Егоровна вдруг ощутила себя так, как чувствовала студенткой-первокурсницей: юной, полной жизни. Словно энергия шумного и динамичного города перелилась в нее и она готова немедленно включиться в борьбу, труд, праздник!
У Капитоновой-старшей был, конечно, искус поехать прямо в свою пятикомнатную на Бронной. Однако она ничего не знала ни о дочери, ни о внуке, ни о квартире. Кто знает, может, жилье продали, сдали, сменили… К тому же в Москве у Ирины Егоровны имелось одно немаловажное дельце. Курт, конечно, хорош – но больше всех она верила своему прежнему эскулапу из бывшего четвертого управления Минздрава СССР. Аркадий Семенович тогда принес ей радостную весть, что болезнь отступила. Может быть, билось у нее отчаянное желание, он снова опровергнет ее диагноз? Скажет: ты исцелилась?
Старый лекарь нынче работал в частной клинике на Волоколамке. И он уже забронировал для своей давней пациентки палату: «Приедешь, быстренько сдашь анализы – и гуляй на все четыре стороны». Из Шереметьева было ехать очень удобно – полчаса, и они уже там.
После того как в девяносто первом году мать сбежала за границу с Эженом, Настя ни разу с ней не виделась. Но вспоминала о ней часто. Даже слишком часто. Однако думала она об Ирине Егоровне больше в прошедшем времени. Словно тогда, в девяностом, они с Сеней не спасли, не вытащили ее с того света – и она благополучно отплыла в царство мертвых.
Настя вспоминала, как воспринимала мать, будучи совсем маленькой. Как до дрожи, до обморока боялась ее. Каким непререкаемым авторитетом та была для нее в подростковом Настином возрасте. И даже став студенткой, она во всем слушалась мать. И пошла наперекор только однажды, начав жить с Арсением. Как страшно кончилось то ослушание! Смертью деда и бабки, ужасным приговором для Сени. И ведь не мытьем, так катаньем, через трупы, горе и кровь, настояла мать на своем: выдала Настю за Эжена. Но для чего этот брак был нужен самой Ирине Егоровне? Неужели она хотела таким образом развязать свою порочную связь с Женькой – который был на четырнадцать лет ее моложе? Или, напротив, планировала тогда крепче привязать Эжена к себе? Под прикрытием его брака со своей дочерью продолжать резвиться с ним в койке?
Вопросы, вопросы…
Вот о чем спросить бы сейчас мать. И почему-то ей кажется, что нынче, когда Ирина готовится предстать перед Ликом Великого Судии, она бы ей, Насте, все рассказала. И может, ответила бы на самый главный, самый греховный и таинственный вопрос: замешана ли Ирина Егоровна в убийстве собственных родителей? Правда, родителей приемных – но они вырастили ее, дали образование. Которых она по-своему любила, а те любили ее. Правда ли, что, как писал в своей покаянной тетради душегуб, Ирина Егоровна заказала своих отца и мать? Или то была напраслина, которую нагромоздил свихнувшийся от чувства вины убийца?
Настя не раз думала: эх, встретиться бы с матерью! Посмотреть на нее – хотя бы одним глазочком! Поговорить по душам – как они в первый (и, как оказалось, в последний) раз говорили. Тогда – в девяностом, когда Настя временно ушла от Арсения… Однако Ирина Егоровна все эти годы никак себя не проявляла. Ничего: ни письмеца, ни звонка, ни привета, переданного через надежного человека. Настя бы и сама разыскала мать – порой так хотелось увидеться с ней, поговорить…
Но как? Она ничуть не сомневалась: Капитонова-старшая живет за границей не под своим именем. Значит, совершенно невозможно вычислить, где она скрывается.
Единственная ниточка – в девяносто первом, когда мать сбежала, она не знала ни одного из иностранных языков. Из школьного «дойча» помнила лишь «хальт» да «битте». Поэтому, предположила Настя, совсем без языка Пушкина и Чехова она не сможет. Ей будет нужна русскоязычная среда. Настя даже позже, когда в стране появилась Ирина, просмотрела профайлы социальных сетей. Искала проживающих за границей женщин подходящего возраста. Однако титаническая работа не принесла никакого результата. Ей не попалось ни одной дамы, похожей на мать, – ни под каким именем или ником. То ли игнорировала Ирина Егоровна социальные сети, то ли зарегистрировалась под псевдонимом и фотографию свою не разместила…
В итоге Капитонова-младшая даже не знала: жива ли мать, нет ли? Но почему-то в глубине души была уверена, что та жива. И почему-то не сомневалась, что рано или поздно бабушка Николеньки даст о себе знать.
И вот – случилось.
Вот теперь ей точно конец. Главное ведь даже не самочувствие. И не объективное состояние, которое Аркадий Семенович зафиксирует при помощи своих мудреных приборов. Главное – настрой. В прошлый раз, много лет назад, когда ей объявили приговор, Ирина почувствовала ярость, она готова была бороться и ничего и никого не щадить в этой борьбе: ни себя, ни денег, ни родных, ни самолюбия. А теперь, узнав от Курта о прогнозе, она ощущала лишь беспредельную усталость. И даже облегчение. Ну что ж, значит, пора, думала она. Надо собираться в дорогу. Пожила я славно. Много любила, много наслаждалась. Но и страдала. И плела интриги. И – побеждала.
И сейчас она воспринимала собственную жизнь – в прошедшем времени. Как будто бы все уже миновало. Ирина где-то читала: йоги полагают, что смерть не приходит к человеку в одночасье. Он в свое время готовился к рождению – в течение девяти месяцев в утробе матери. И ему надо приготовиться к смерти. Вот и Ирина Капитонова поняла, что вступила на дорогу, ведущую к кончине. Ей надо распрощаться со всем, что ей дорого на земле.
И еще – узнать одну жгучую тайну.
Последнюю тайну, что не давала ей покоя.
История началась пару месяцев назад. Тогда она отправилась отдыхать на Острова.
Их отношения с Эженом в ту пору переживали очередной кризис. Еще бы: ведь Сологуб на четырнадцать лет моложе Ирины. И если ее опыт, фантазия и ум возбуждали его, когда он был подростком, а она – юной дамой, провоцировали, когда ей стало под сорок, а он оставался молодым человеком, вдохновляли, когда он достиг зрелости, а ее тело стало чуть увядать… Но теперь Эжену справили пятидесятилетний юбилей. А Ира вышла из «цветущего возраста» (склонные к комплиментарности западные врачи именно этим термином именуют время от «полтинника» до шестидесяти) и стала самой настоящей бабушкой. Бабулей. А как иначе, если ее далекому, оставшемуся в Москве внуку Николеньке уже за двадцать и он запросто может сделать ее (или уже сделал!) прабабкой!
Вот ведь как. Когда она была девочкой, думала, что романтические отношения и постельные эскапады кончаются к тридцати. Став девушкой и вкусив запретного плода, она мысленно отодвинула рамки конца к сорока. В тридцать – о, какое далекое и счастливое было время! – ей стало казаться, что можно протянуть и до пятидесяти. И вот теперь оказалось: даже пенсионный возраст – время, открытое для любви. Боже мой, да она только вошла во вкус! Чувства стали такими глубокими, нежными. Она ощущала себя молодой. Ей хотелось быть ветреной, пленять, сводить с ума, соблазнять! И порой даже казалось странным, что незнакомые мужчины смотрят сквозь нее, не замечая или отводя глаза. Но когда Ирина подходила к зеркалу, она с горечью понимала почему. Она – старуха.
А у Эжена начался жизненный период, точно описанный русской поговоркой «Седина в бороду – бес в ребро». Он и раньше-то разборчивостью не отличался. На пятидесятилетнем рубеже его стали возбуждать только молодые девчонки – причем чем моложе, тем лучше. К огромному сожалению, и он – стройный, опытный, чувственный – имел успех у неразборчивых девиц.
И последовали долгие вечера одиночества. Выпивка. Дикий страх, что однажды он уйдет совсем. Ужас этой мысли заглушал только алкоголь.
К тому же у них с Эженом не было собственных детей. Она перебралась на Запад слишком поздно. В девяносто первом, однако, они еще могли бы попытаться – ей тогда лишь минуло сорок пять. Но ЭКО, эта палочка-выручалочка для бездетных, делало тогда только первые шаги. А она, Ирина, – делала первые шаги в новой жизни. Требовалось учить язык, обустраиваться, выбиваться в люди. И свое время для новых детей Ира упустила.
У нее оставалась в Москве дочь Настя и любимый внучок Ник. Она часто вспоминала о них. Едва ли не ежедневно. И даже – ежечасно. Ирина Егоровна никогда не думала, что тоска по ним будет столь глубокой. А повидаться – или хотя бы поговорить по телефону, черкнуть письмецо – нельзя. О том, что происходит с ними в далекой России, она не знала. Эжен категорически запрещал ей любые контакты с родными. Это было частью их сделки. Ведь она жила за границей под чужим именем, с чужой биографией. Любая попытка оглянуться на свое прежнее бытие означала провал.
Однажды Ирина решила сделать Эжену подарок: поездку на Острова. Ей мечталось: там, под жарким солнцем, в пятизвездной лачуге, крытой пальмовыми листьями, в их отношения вернется былая чувственность и романтичность.
Однако стало только хуже. Сологуб вроде бы честно собирался на отдых, даже купил себе комплект дайвера: маску-ласты-трубку и костюм. Но за день до вылета огорошил Ирину вестью: я поехать не могу, форс-мажор, дела не отпускают, извини. И она впервые в отношениях с ним дошла до настоящего боестолкновения: запустила в мужа тяжелым стаканом с виски. Эжен увернулся, бокал врезался в стену, рассыпался на мелкие осколки; муж только похохатывал.
Ирина Егоровна ушла рыдать в свою комнату, а через час, умывшись, с сухими и злыми глазами, объявила супругу свое решение: она едет на Острова одна и будет там весело проводить время. «Пожалуйста, мамочка, пожалуйста», – ухмыльнулся Эжен. В подтексте слышалось: «Да кому ты там нужна!»
Однако поездка на тропический курорт даже в одиночку оказалась, к приятному удивлению Ирины, хороша. Местный массажист, двадцати двух лет от роду, своим усердным трудом над ее телом помог забыть ей о вялых ночных объятиях Эжена. А для души она познакомилась с немолодой парой. Они то ли доживали свой собственный «цветущий возраст», то ли уже покинули его. Он – длинный, тощий, нескладный австралиец с детски-наивными глазами, копия Гурвинека. И его мадам – похожа на лошадь и рыжая, с веснушками. «Гурвинек» был невероятно любознательным, записался на все экскурсии, всегда держался близ гида и засыпал его массой вопросов – порой ставивших того в тупик. Австралиец звался Куртом и носил немецкое имя неспроста. Его родители были выходцами из Германии, перебравшимися на пятый континент после войны. Жена именовалась Мардж, она была коренной австралийкой уже в четвертом поколении.
По легенде Ирина носила имя Людмила Савельева и была родом из Советского Союза – а как иначе она могла оправдать полное незнание (поначалу) всех языков, кроме русского, и нашенский акцент. Она, по документам, бежала в девяносто первом от ужасов перестройки и нехваток всего по израильской визе. А в Вене, на первой же остановке по пути на Землю обетованную, встретилась с американцем – бизнесменом Расселом (то есть Эженом), который сразу предложил беженке руку и сердце.
Познакомилась она с Куртом и Мардж на первой же экскурсии. Узнав, что Льюда (то есть Ирина) родом из России, Курт засыпал ее десятком вопросов: где она училась, пострадала ли от репрессий КГБ, какова погода в Москве (особенно в сравнении с тропическими островами) и прочее. «Гурвинек», набросившись на нее, даже забыл на время об экскурсиях и о быте рыбацкой деревушки. Мардж только снисходительно улыбалась, поглядывая на увлеченного супруга.
Знакомство продолжили вечером в баре. Мардж, как оказалось, имеет ирландские корни, поэтому налегала на виски. «Гурвинек», напротив, захмелел от единственной порции белого сухого и принялся обрушивать на Ирину-Льюду бездны своей бессистемной эрудиции. Вечер кончился тем, что им вдвоем пришлось буквально на себе волочь Мардж в бунгало. А Ирина и Курт в тот вечер еще долго бродили с фонариком по песчаному берегу, и он целомудренно открывал ей тайны ночной жизни острова. Настоящий «Клуб путешественников» и «Мир животных» в одном лице, усмехалась про себя она. А «Гурвинек» все показывал ей в свете карманного фонаря: вот мурены прячутся в норах в подводной части пирса. Вот на мелководье налетает стремительной тенью акула, а после своего броска столь же молниеносно исчезает в серой толще океана. А вот рачки в скорлупе маршируют вслед за приливом на берег, оставляя следы, похожие на велосипедные дорожки. А здесь – зарываются в песок, и весь мокрый берег усеян норами, похожими на кротовые. «Вы представляете, Льюда, – восторженно и патетически восклицал далеко не юный натуралист, – некогда сама Жизнь выползла из Океана на сушу, а потом забыла вернуться обратно. И от нее происходим все мы!»
Вообще вопросы происхождения и генеалогии в самом широком понимании этого слова довлели над любознательнейшим Куртом. Он проследил своих пращуров едва ли не с четырнадцатого века, специально ради этого, можете себе представить, ездил в архивы Нюрнберга и Потсдама.
Несколько дней вновь обретенные друзья развлекали друг друга. Мардж проводила время за безудержной выпивкой. А Ирина и Курт целомудренно прогуливались по песчаному брегу и беседовали обо всем. Солировал австралиец. Он даже уверял, что умеет если не лечить руками, то ставить диагноз – наверняка. Утверждал, что он сотням людей у себя на родине помог. Приглашал Ирину в свое бунгало, чтоб определить, какими недугами она страдает, и постараться ее подлечить. Что ж, хоть какое-то внимание. Разумеется, лишь жалкая пародия на тот мужской интерес, какой она вызывала сорок, тридцать и даже двадцать годков назад, однако и на том спасибо, и то хлеб.
Рассказывал новый знакомец в том числе об истории своей собственной семьи. Оказывается, родной его отец тоже имеет непосредственное отношение к России. Он служил в чине гауптмана (капитана) на Восточном фронте. Был ранен, получил нашивку и Железный крест. А когда его полк базировался в одном из оккупированных фашистами советских городов, случилась с ним даже романтическая история. Он влюбился в русскую женщину уже не первой молодости. То была настоящая страсть, рассказывал отец. Зрелая и чистая любовь. Ей около тридцати, ему тоже. Она была замужем за русским командиром, который пропал без вести. Но эта русская не смогла с собой совладать, отдалась врагу и даже забеременела от него. Когда фронт стал подходить все ближе, он предложил ей уехать вместе с ним, уговаривал, стращал карами, которые обрушит на нее свирепый сталинский режим, если она останется на советской территории. И она согласилась бежать с ним. И даже решила не делать аборт, оставить ребенка.
Однако продвижение советских войск и высадка десанта оказались столь стремительными, что гитлеровцам пришлось отступать в спешном порядке. Ежеминутно рискуя головой (в городе уже шли уличные бои), влюбленный немец все ж таки добрался до дома своей девушки. Но – увы! – ее не оказалось на месте. Где она? Гауптман не имел ни малейшего представления, как найти возлюбленную. И он совершил то, что должен был сделать солдат, верный воинскому долгу, и чего он не мог себе простить до конца жизни. Он отступил вместе со своей частью. И больше в советский город, естественно, не вернулся. И с любимой никогда не встретился.
«Что же было дальше?» – воскликнула Ирина, живейшим образом заинтересовавшаяся рассказом. Дело в том, что история ее семьи являлась чем-то вроде зеркального отражения повести немца. В судьбе родной матери Ирины тоже был роман, случившийся в военные годы, от которого родился незаконный ребенок.
«Что было дальше? – насупился Курт. – Ничего хорошего или интересного». Война закончилась, отец из поверженной Германии в поисках лучшей доли эмигрировал в Австралию. Там женился, у него родилось трое сыновей, в том числе будущий «Гурвинек», и одна дочь. Однако бывший гауптман не забыл свою русскую возлюбленную. Неоднократно писал в посольство Советского Союза и даже в Кремль. Но до смерти Сталина ему просто ничего не отвечали. А в пятьдесят пятом пришла официальная бумага: дескать, в тысяча девятьсот сорок пятом году у девушки родилась дочь. А затем, в сорок седьмом, молодую мать признали виновной в измене Родине и приговорили в десяти годам исправительно-трудовых лагерей. Через год она в заключении скончалась. А девочку отдали в детдом, откуда последняя была удочерена. «О дальнейшей ее судьбе органы опеки сведений не имеют», – говорилось напоследок в официальном письме из СССР.
А Ирина в этом месте рассказа Курта – Гурвинека уже находилась в состоянии, близком к обморочному, – и вовсе не спиртные напитки были тому виной. История до странности, до запятой, до сердечной боли походила на ее собственную!
Не знает ли, случайно, дорогой Курт, живо поинтересовалась она (а сердце так и стучало), каких-нибудь подробностей той истории? Например, в каком городе это случилось? Или, быть может, как звали ту самую русскую?
Ирина едва не лишилась чувств, когда услышала, что дело было в советском городе Юж-но-рос-сийск. А русскую девушку звали Кирой.
Во всем мире лишь пара человек знала подлинную историю Ирины Капитоновой. Она лично, во всяком случае, поведала ее лишь двоим. Первый из них – Эжен. Вторая – дочка Настя. Наверное, знали о том, что происходило шестьдесят пять лет назад, в вездесущих кадрах КГБ. Возможно, были в курсе дела всякие советские инстанции, которым полагалось знать все. Все-таки приемный ее отец, Егор Ильич, был не последним человеком в коммунистической империи. Но теперь-то прошло двадцать лет со дня краха СССР. Кому сейчас интересны личные тайны Ирины Егоровны?
И вот поди ж ты! На просторах мира, где проживает почти шесть миллиардов людей, она встречает человека, который рассказывает ей ее же собственную историю! Больше того! Он, Курт, этот немецкий австралиец (или австралийский немец), может быть, является ее братом. Пусть сводным – по отцу, немецкому офицеру, но тем не менее! Какова вероятность случайно встретить на планете Земля, на затерянных в Тихом океане курортных островах своего собственного брата?! Правильно: она ничтожно мала. Гораздо меньше, чем выиграть сто миллионов долларов по трамвайному билету.
Оставалось лишь вздохнуть вслед за Гамлетом: есть множество вещей, мой друг Горацио, что и не снились нашим мудрецам. И признать, что знакомство с Куртом – дикая, противоестественная случайность.
А напоследок перед отъездом Курт все-таки добился своего. В том смысле, что он, демонстрируя свои экстрасенсорные способности, осмотрел Ирину Егоровну – впрочем, весьма целомудренно. Он не нашел никаких болезней в ее ногах, руках и торсе – однако как только перешел к голове, сразу помрачнел. Курт потом долго отнекивался в ответ на прямой вопрос, что же он там рассмотрел. Но… Призвал ее немедленно по возвращении в Америку отправиться к врачу, а под конец сдался и молвил: «У вас – рак мозга. Долгое время опухоль дремала, но теперь она снова активизировалась».
Ирина поразилась точности диагноза. Как закоренелая материалистка и марксистка, член КПСС с шестидесятых годов, она сроду не верила ни в каких хилеров, экстрасенсов, астрологов. Но… Откуда тогда далекий австралийский друг знал о ее заболевании? О нем, кроме самой Ирины, знали, конечно, врачи бывшей «кремлевки», дочь Настя и зять Арсений. Ну, и муж Эжен, конечно. Да, был еще один парень, медик, партнер Сеньки по медицинскому кооперативу. Тау вроде была его фамилия. Он, кажется, потом тоже эмигрировал, и именно в Австралию.
Однако полагать, что Курт с его историями – подстава, – это паранойя. Кому нужна Ирина? Зачем разыгрывать ради нее столь сложные оперативные комбинации? Кто она такая? Американская пенсионерка русского происхождения. Гораздо логичней было бы признать, что в этой жизни случается все. В том числе – самые странные совпадения.
Разговоры с Куртом на тропических Островах разбередили душу Ирины. Она вдруг осознала, что о своем настоящем происхождении знает крайне мало. Когда ей минуло восемнадцать, ее отец (точнее, человек, которого она до той минуты считала родным отцом), Егор Ильич Капитонов, пригласил ее в свой кабинет для серьезного разговора. И поведал, что они с женой удочерили Иру, когда той исполнилось два годика. Взяли из детского дома. Дело было в портовом городе Южнороссийске, где Егор Ильич в ту пору работал заместителем председателя горисполкома.
Однако на вопрос, кто ее настоящие родители, Капитонов ни слова не сказал ни о каком немецком офицере, ни о матери, сгинувшей в сталинских лагерях. Он ограничился безыскусной констатацией: «Они погибли на войне». А когда через пару лет Ира, уже вместе с грудной Настенькой, приехала в Южнороссийск, к ней на улице подошла женщина, представилась Кирой и заявила, что она – ее настоящая мать. Тетешкалась с младенцем:
– Ой, какая хорошенькая. Как зовут – Настенька? Вот у меня и внученька родилась!
Тем же вечером Ира рассказала о случившемся женщине, которую всегда считала своей матерью, – Галине Борисовне. И больше ни разу никакая Кира ее не беспокоила. А соседи сказали (и позже подтвердила настоящая мать), что Кира – просто психическая.
И вот она, странность! В речи Курта тоже фигурировали Южнороссийск и имя Кира. Но Кира, согласно письму, которым австралийцу ответили советские власти, числилась погибшей в лагерях. Так кто же она, ее настоящая мать? И кто – отец? Неужели и впрямь: гауптман нацистской армии? Тот самый отец Курта?
Ирина думала об этом неотступно. Мысль о том, что ей надо, наконец, узнать о себе всю правду, постепенно овладевала сознанием. И еще она безоговорочно поверила Курту, поставившему ей диагноз-приговор. Капитонова чувствовала: времени у нее остается мало, отступать и оттягивать больше нельзя.
Она даже не стала обращаться к американским врачам. Врачи-«штатники» подарят надежду и заставят бороться. А она не хотела бороться. Она желала узнать все свои тайны – и спокойно уйти.
Когда Эжен на своем «мерсе» укатил, Настя наконец вылезла из машины и отправилась на стройку – зря, что ли, приезжала. А там – аврал. Все носятся с ведрами, криками, матерком. Бригадир хрипит: «Извините, Анастасия Эдуардовна, отойдите в сторону, позже доложу!»
Когда прорыв ликвидировали, бригадир, в буквальном смысле слова ломая перед Настей шапку, сообщил:
– Паркетчик…, – последовала семиэтажная конструкция, характеризующая самого паркетчика, его мать и других родственников по материнской линии, – настилал фанеру под паркет, – бригадир в кратких, но сильных выражениях охарактеризовал также и фанеру, и паркет, – и пробил гвоздем трубу под теплым полом, представляете?!
– Представляю, – вздохнула Настя.
– В результате поврежден контур отопления – раз. Затоплен потолок нижнего этажа – два. И обои, кстати, тоже. – Бригадир отозвался в самых сильных выражениях о потолках и обоях. – Надо заново вызывать сантехников и отделочников. В копеечку обойдется.
– Обойдется – тебе, – хладнокровно молвила Капитонова. – Все затраты вычту из твоей зарплаты.
– Ну, Настечка Эдуардовна!.. – заныл прораб. – Ну почему я? Я тут при чем? Это все Василь! Я ни сном ни духом!
– Да мне плевать, кто конкретно виновен! Ты у меня за все всегда отвечаешь. С тебя – спрос, неужто не привык?
– Ну, Настечка Эдуардовна! Мы все исправим! Сами!
– Когда?
– В три дня уложимся.
– Нет уж. Мне легче Василя твоего уволить, а у тебя из зарплаты бабло удержать, чем ждать.
– Два дня!
– Не торгуйся со мной, Николаич!
– Сегодня к вечеру сделаем.
– Да? К вечеру? О цэ дило, как твой Василь говорит. Но если нет – я проверю! Василя уволю, тебя накажу рублем. Ладно, пойдем смотреть, что вы еще там натворили.
Они стояли на участке рядом со строящимся домом. Рабочие, которые еще полчаса назад, во время разговора Насти с Эженом (она украдкой наблюдала в зеркальце заднего вида), еле ползали, теперь изображали лихорадочную активность. Настя отправилась осматривать объект. Прораб поспешал на угодливом расстоянии от начальства – чуть сзади и справа. Именно в таком порядке, видела Капитонова на телекартинках, всегда ходят прибывшие на места высокие российские руководители.
Наверное, таким манером, вдруг подумалось ей, и дед Егор Ильич обычно осматривал объекты. А он строитель был знатный. Во время послевоенного восстановления – зампред, а потом председатель южнороссийского горисполкома. Полгорода, считай, отстроил. Потом директор целлюлозного комбината в Коми, затем секретарь Карельского обкома и, наконец, зампред Госстроя СССР. Славная строительная карьера! В связи с такой Настиной наследственностью Сеня шутил: «Ты пошла в руководители стройфирмы, потому что кровь в тебе дедушкина взыграла!» Но штука-то заключалась в том, что дед Егор был, как оказалось, неродным дедом Насти и родным, подумать только, Арсению[4].
– Почему еще не установили нормальную лестницу?! – обрушилась Капитонова-младшая на прораба, поглядев, как лихо, словно матросы по трапу, взбегают работяги на второй этаж по приставной.
– Виноват, смежники комплектующие не подвезли.
– Ты на фирму звонил?
– Так точно!
– И?..
– Завтраками кормят!.. – в сердцах покрыл Николаич лестничную фирму.
– Хватит тут при мне материться! – неожиданно для самой себя рявкнула Настя, спустила пар. – Дед мой – между прочим, заслуженный строитель СССР – никогда не матерился.
– Ну, это он, наверно, при вас. Когда вы девочкой были, – заметил прораб угодливо.
– Ничего не только при мне! Все говорили, и даже на похоронах у него: Егор Ильич не терпел, когда при нем ругаются, и сам никого по матушке никогда не посылал.
– Как же он руководил-то? – искренне изумился строитель.
– А вот ухитрялся. И между прочим, десятки объектов сдал. Твоим не чета. Порты, плотины, гидростанции, газопроводы, комбинаты металлургические, города целые. Ими до сих пор страна гордится. И ими кормится.
– Ну, тогда время такое было!..
– Какое – такое?
– Тогда страх был. На работу опоздал – будьте любезны, десять лет лагерей.
– Ну, мой дед в основном в пятидесятые строил. И в шестидесятые, семидесятые. Когда культ личности уже разоблачали, Енисей перекрывали, в космос летали. Тогда – какой страх?
– А все равно. Чуть не сделал чего – партбилет на стол положи. А у наших Василей да Джамшутов – откуда партбилет? У них даже регистрации нет.
Настя только рукой махнула. Строители, заметила она, сильны были отвлеченные дискуссии заводить. Им бы все о высоком спорить (а не работать). Хлебом не корми, дай порассуждать – а зайдет речь о политике, любого переговорят.
– Ладно, Николаич, утомил ты меня. Иди работай уже. Глянь: вон твой хлопец половую доску на веранде прибивает. А он ее с торца и с тыльной стороны антисептиком промазал? Что-то я не заметила.
Прораб сунул четыре пальца в рот, оглушительно свистнул и заорал:
– Эй, ты! Ты куда доску ложишь?! Так тебя и перетак, в мать и в задницу! – Потом покосился на Капитонову и буркнул: – Виноват. Но они по-другому не понимают.
Как же случилось, что Настя, дипломированная журналистка и подающая надежды сотрудница издательства, вдруг переквалифицировалась в строители?
Девяностые годы стали в России кипящим котлом, в котором перемешивались социальные слои. Мастер цеха вдруг выскакивал в губернаторы. Недоучившийся студент превращался в миллиардера. Вчерашняя стюардесса становилась богачкой и светской львицей. Издавались журналы для «новых русских». В расчете на них открывались казино и рестораны.
Однако «нью рашенз» были тончайшим слоем, накипью, пленкой. Большая часть населения огромной гордой империи выпала в котле перемен в осадок. Опустилась на дно.
В оборонных городах оставшиеся без работы и без денег литейщики самого высокого шестого разряда воровали из соседских сараев картошку с капустой. Элитные офицеры сверхсекретных частей в свободное от боевых дежурств время торговали кроссовками. Доктора наук устанавливали по квартирам железные двери. Высококвалифицированные медики продавали аппараты для прокалывания ушей.
Потому ничего удивительного, что не окончивший курс студент Сеня Челышев возглавил кооператив, торгующий панацеей от рака. А дипломированная журналистка Настя стала в конце концов совладелицей архитектурно-дизайнерского бюро «Архимед». Издательство, где она столь многообещающе начинала, в итоге не выдержало, рассыпалось под ветром перемен. Капитоновой пришлось переквалифицироваться в переводчики. По-английски она говорила свободно – да и немецкий был ей не чужд. Эженовская мамаша здорово при поступлении ее натаскала, да и на факультете иностранный был для нее единственным предметом, который она по-настоящему учила.
Язык помог Насте познакомиться и подружиться с герром Вернером. (Ох и ревновал тогда к немцу Сенька, ох и бесился!) Ну а от личной дружбы и приязни – полшага до совместного бизнеса.
Природный художественный вкус у нее имелся. Воля и умение командовать – тоже. Работа нравилась. А что нет профильного образования – кого в девяностые это смущало! Тем паче что Настя умела и любила учиться. Годичные вечерние курсы в Первопрестольной, а потом пара летних семестров в Карлсруэ – и она стала разбираться в предмете не хуже многих, объявивших себя на Москве дизайнерами. Да что не хуже! Лучше большинства. Да и пыль пускать в глаза умела – недаром ведь на журфаке пять лет училась!
Образование профильное сказалось в том, что Настя в процессе своей нынешней деятельности стала вести коротенькие заметочки. О любопытных встречах записывала, наблюдения за заказчиками и рабочими вела.
Кстати, сформулировала чисто для себя основные законы строительства. Они помогали лишний раз не напрягаться, не расстраиваться по пустякам. Первые две аксиомы еще строители египетских пирамид открыли: любое сооружение возводится дольше, чем планировалось. И второе: всякое строительство обходится дороже, чем рассчитывали. Вопрос лишь в том, на сколько. Если сроки и затраты превышают смету всего лишь в полтора раза – великолепно. В два раза – терпимо. В три – уже перебор, надо принимать меры. Капитонова и себя, и заказчиков с самого начала в духе древнеегипетских закономерностей настраивала – чтоб меньше потом разочарований было.
Две следующие закономерности Настя вывела сама. В России начала двадцать первого века они, увы, тоже оказались всеобщими. Гласили они следующее. Во-первых, каждый рабочий и каждая бригада способны напортачить – и, значит, они напортачат. И во-вторых, каждый прораб готов украсть – и, значит, если дать ему волю, украдет. К сожалению, исключениями из правил оказывались единицы. Такими – умелыми и совестливыми рабочими и честными прорабами – Настя дорожила как зеницей ока. Будто над золотой кладовой тряслась.
Разумеется, многие воришки прорабы пытались взять Настю в долю: мы тебе откат за украденное – двадцать, тридцать, даже пятьдесят процентов, а ты нам развязываешь руки. Капитонова ни разу не согласилась. Обманывать заказчиков – удел фирм-однодневок. Она создавала себе имя. Работала на репутацию.
Добрую славу, к слову сказать, нарабатывала дольше, чем ожидала. Только спустя десятилетие косяком пошли клиенты, которые говорили: с вами работал мой друг, зять, сват, коллега, и он мне вас порекомендовал.
А с исполнителями, трудягами – вообще беда. Настя со смехом говорила друзьям, что на своей работе стала мизантропом и отчаянной шовинисткой. На подмосковных стройках нынче трудится настоящий интернационал, от монголов до негров. И в минуты усталости или когда ее подводили, Настя готова была возненавидеть все нации и народности. И своих, родных, русских, в первую голову. Умелый работяга – в наше время и в нашей стране – стал полумифической фигурой, редкой птицей, еще менее распространенной, чем честный прораб.
За всю многолетнюю Настину работу по пальцам одной руки пересчитать можно было случаи, чтобы подрядчик работу свою выполнил точно в срок и без изъяна. Что-нибудь обязательно, говоря современным языком, накосячит. Первое время Настя в отчаяние приходила. Потом стала относиться к происходящему философски – только старалась вовремя разоблачить косоруких умельцев и заставить брак переделывать.
А косяки случались такие, что воистину – нарочно не придумаешь. К примеру, работяги установили в коттедже дверь ванной, запирающуюся на замок не изнутри, но снаружи. Или дверцу встроенного сейфа, которая открывалась, как хлебница, на себя. Или канализационную трубу, расположившуюся аккурат под потолком хозяйской спальни. И что интересно, когда Настя в любой компании рассказывала знаменательные примеры бракодельства – каждый из присутствующих выступал со своей аналогичной историей.
Конец ознакомительного фрагмента.