VI
Зубы дареного коня
Манфрид дрожал и обливался потом: чувствуя приближение смерти, мозг одарил его приличествующими ситуации кошмарами. Мантикора гналась за ним по сужавшимся пещерным переходам, где у Манфрида не было ни оружия, ни веры, ни брата. Не суждено ему вынести на свет из пустынных гробниц жемчуга, только борода его будет продолжать расти в могиле.
За этот день Гегель десяток раз чуть не уронил больного брата, когда поскальзывался на мху и гнили, но продолжал волочить его через сумрачный лес. Гегель решил, что рожденные в глубинных полостях миазмы поразили Манфрида, не допуская мысли о яде мантикоры. Таким образом, нужно выбраться на вершину холма или горы, где ветра не позволят скапливаться чумным парам.
Оба Гроссбарта едва не умерли от чумы, когда им сравнялось десять, так что Гегель знал симптомы, равно как и надежное средство для лечения: поскольку Манфрид еще не покрылся бубонами, его могли спасти чистый воздух и молитва. Матери это наверняка было известно, вот почему она отвела их в полуразрушенную лачугу высоко в горах и бросила там, когда их телесные гуморы омрачились болезнью.
Гегель тащил за собой задубевшую шкуру Болвана за его же поводья, но тяжкий вес брата на плечах заставил оставить в лагере бо́льшую часть мяса. Тяжело дыша, Гегель ковылял вверх по течению ручья, заключив, что это самый верный способ забраться повыше. Останавливаясь, только когда чуть не падал от изнеможения, Гегель продвигался вперед. От физических усилий по его раненой правой руке тек уже не только пот. В этом жутком лесу полдень так и не наступил: следом за утром сразу пришел вечер. Снегопад усилился, а под грузом обмякшего тела брата плечи Гегеля сотрясались от настырного кашля.
Когда дневной свет почти померк, а лес вокруг стал гуще, Гегель уложил умирающего брата на землю и повалился рядом, отхаркивая мокроту. Он зажал Манфриду нос двумя пальцами и влил ему в глотку воды. Затем безуспешно попытался заставить брата проглотить кусочек конины, которую предварительно разжевал. Гегель набрал валежника, но пальцы онемели, и Гроссбарт с горечью понял, что пар у него изо рта идет куда сильнее, чем дымок, который ему удается выжать из мокрых дров. Вернувшись к присыпанному снегом брату, Гегель начал молиться.
Жалкий огонек, который ему удалось развести, шипел и потрескивал, но, как ни старался Гегель, толстые ветки отказывались заниматься. Вскоре костер задохнулся под густым покровом снега. Когда Гегель поднял голову, чтобы проклясть небеса, его острый взгляд приметил вдали красноватый отсвет. Он задержал дыхание в ужасе, что это отблеск его собственного жалкого костерка на мокрой листве, и вперился в лес. На подгибающихся ногах сделал несколько шагов вперед, прищурился. От широкой ухмылки порез на щеке снова разошелся, так что кровь начала капать на бороду.
Поспешно собрав немногочисленные припасы и взвалив на плечи брата, Гегель двинулся через кустарник. Он ничего не видел, кроме белой завесы снега вокруг и призывного огонька вдали. Выбрался на прогалину и, спотыкаясь, ринулся вперед, избавившись от корней и веток, которые прежде путались под ногами. Гегель уже мог различить крышу, стены и единственное окошко, мерцавшее в черно-белой ночи. Он боялся, что это обманный болотный огонек или что похуже, но, хвала Пресвятой Деве, из снега и тьмы выступила хижина.
Не опуская брата на землю, он ударил здоровой рукой по хлипкой двери и заорал:
– Открывай! Тут больной человек, открывай! Открывай, во имя Девы Марии и всех святых!
Ничего. Ни звука, лишь тяжелое дыхание самих братьев. Манфрид застонал во сне, и Гегель снова ударил кулаком в дверь.
– Открывай, или дверь высажу, – заревел он. – Дай нам приют, или, клянусь Святой Девой, я его сам возьму!
У двери раздались шаркающие шаги. Послышался голос – такой слабый, что чуть не потонул во всхлипах Манфрида. Гегель даже не разобрал, принадлежал он мужчине или женщине, ребенку или старику.
– Сперва дай слово, – прошептали из-за двери, – что не причинишь зла, иначе пусть душа твоя почернеет на все времена.
Гегель чуть не лопался от нетерпения и потому закричал еще громче:
– Ясное дело, что я не злодей! Открывай!
– И не сотворишь нечестия, не причинишь вреда?
– Будет тебе полно нечестия, если не впустишь нас сейчас же!
– Дай слово.
– Даю – свое и своего брата, и Девы Марии, и ее чокнутого сынка – только открывай!
– Что-что ты о Христе сказал?
– А? Да ничего!
– Успокойся, но помни свое слово.
Деревянный засов отодвинулся, и дверь толчком распахнулась наружу. Когда Гегель ввалился внутрь, яркий свет ослепил его, так что Гроссбарт перевернул маленький столик. Громко топая, Гегель уложил Манфрида на землю. В затхлом воздухе хижины стоял густой запах скисшего молока и застарелого пота. Дверь закрылась позади братьев, и щеколда легла на место. Гегель резко развернулся, чтобы взглянуть на человека, который, быть может, погубил его брата, заставив умирающего так долго ждать под снегом.
В ответ на Гегеля уставилась самая старая женщина, какую он видел в жизни, никак не меньше шестидесяти лет. Отличить ее от мужчины можно было разве что по отсутствию бороды, поскольку иных отличий ее морщинистое сухое лицо не выдавало. Старуха была практически лысой, лишь кое-где пробивались призрачные пряди седых волос. Обрюзгшее, в отличие от худого лица, тело прикрывали лохмотья. Убийца мантикоры и победитель псов Гегель попятился от жуткой карги.
Та ухмыльнулась, так что показались черные зубы и воспаленные десны:
– Добро пожаловать.
– С-спасибо, – выдавил из себя Гегель.
– Тяжкая ночь для путника? – спросила старуха, и ее глаза блеснули в отблесках огня.
– Бывало и хуже. А вот брату моему совсем нехорошо.
– Это я и сама вижу, – буркнула карга, но взгляда от Гегеля не отвела.
– Заразу подхватил в лесу.
Все тело Гегеля гудело – то ли от смены температуры, то ли от ее присутствия, он и сам не понимал, от чего именно.
– Вот как? Где ж он заразу в лесу нашел?
– Ну, ту самую заразу. Чуму. Знаешь, с бубонами?
– Черные наросты у него вылезли?
– Еще нет, он…
Гегель запнулся, когда старуха резко выбросила вперед руку и ткнула пальцем в его раненое лицо. Гроссбарт схватился за меч, но взгляд карги удержал оружие в ножнах. Он в ужасе смотрел, как старуха слизывает кровь с пальца и пробует на вкус.
– Нет, не то, – пробормотала она, – нет-нет, другую смерть он подхватил, это точно.
– Он еще не умер, – заявил Гегель, поворачиваясь к Манфриду.
Вдоль стен хижины теснились полки с бутылями, кувшинами, грудами костей и перьев, а с потолка свисало не меньше сотни пучков каких-то растений и рваных тряпок. Очаг в глубине наполнял комнату едким сосновым запахом, который маскировал болезненную вонь старухи. Маленькая дыра в потолке, из которой капала талая вода, не могла выпустить весь дым. Перед очагом стояло пустое кресло, в одном углу комнаты громоздилась груда тряпья, в другом – небольшая поленница.
Гегель подтащил брата к очагу. Манфрид был бледен, но кожа его горела, а все тело сотрясали судороги. Карга склонилась над ними обоими, тихонько цокая языком.
– Вот так заразу он подхватил, заслуженную кару! – язвительно процедила она.
Рука Гегеля вновь потянулась к мечу, но старуха остановила ее словами:
– Успокойся, Гроссбарт, помни свое обещание.
– За собой следи, – прошипел Гегель, – стерва.
Она захихикала – так, как умеют только старухи.
– Погоди-ка, – сглотнул Гегель, у которого волосы на загривке вдруг встали дыбом. – Откуда ты знаешь, как нас зовут?
– Как по мне, бороды у вас большие, – ответила карга. – Ты сам разве не зовешь вещь по тому, на что она больше всего похожа? Зови пса псом, а зверя зверем, да?
– Ну, наверное, – недоверчиво протянул Гегель.
– Твой брат умирает, – сказала старуха, и в ее голосе Гегель не услышал подобающей скорби.
– Может, и так, а может, иначе. Ты на цирюльника не похожа, так лучше думай, что несешь.
– Что ж, Гроссбарт, – отозвалась карга, – верно, я не цирюльник – я лучше! Цирюльник этому человеку ничем не поможет, только на повозку его бросит, на поживу воронью. А вот я могу помочь, если захочу.
Гегель шагнул к ней, задев головой пучок сушеной белладонны:
– На твоем месте я бы захотел поторопиться.
– Угроза в словах, угроза в глазах.
– Ты…
– Осторожнее. Я подлатаю твоего брата, да и тебя самого, если сделаешь, что скажу.
– Что у нас есть, чего ты хочешь?
– Ничего особенного, ничего редкостного. Только то, что у всех мужчин есть, отросточек, которого не хватает всем нам, слабым женщинам.
Гегель не сразу понял, что она имеет в виду, но когда осознал, отшатнулся:
– Я тебе этого дать не смогу, даже если б захотел.
– Да? Даже ради брата?
Гегель прикусил губу, раздумывая, не убить ли старуху на месте. Потом прикинул, что это нелучший выход, дважды сплюнул и сказал:
– Понимаешь, я же непорочный…
– Тем лучше!
– Я же не умею…
– Я тебя научу, это дело простое.
– Я же…
– Ну?
– Только когда ты его подлечишь.
Старуха снова заревела:
– Думаешь, я тебе доверяю, Гроссбарт? Думаешь, я не знаю, что ты задумал? Не бойся, это дело быстрое, и даже не такое неприятное, как тебе кажется.
– Сомневаюсь. Чем поручишься, что ты вообще можешь его вылечить?
– Поручусь своей клятвой, как ты – своей. Я могу подсластить его раны, как могу подсластить и тебе сделку.
Старуха похотливо подтянула лохмотья на бедрах, так что открылась сложная сеть вен, выступавших под сморщенной кожей. Гегель почуял, как сильный кислый запах пересилил дым из очага, съеденная конина тут же попросилась обратно, но Гроссбарт сглотнул и удержал ее.
– Я же говорил, – с отвращением процедил он, – кабы мог, пожалуйста, но я не могу, вот и весь сказ.
Карга отвернулась и стала рыться среди склянок на полке, выпятив зад в его сторону. Наконец она снова повернулась к Гегелю, торжествующе потрясая пыльным сосудом, заткнутым полусгнившей тряпкой. Вытащив затычку, она протянула его Гроссбарту.
– Вылей это себе в глотку.
Ее глаза блеснули.
– Дай слово, что это не яд!
– Даю-даю, – отмахнулась старуха.
– Что это?
– Хорошее питье. Такое, что ты точно сможешь. Проклятье, да ты даже захочешь!
Гегель уставился на бутылочку. Интуиция подсказывала ему, что нужно немедленно бросить ее в огонь и проткнуть старуху мечом, несмотря на состояние Манфрида. Он не сомневался, что душа брата попадет на небеса, но беспокоился о собственном теле. В конце концов, гордость не позволила ему выбрать путь труса. Поэтому Гегель помолился Деве Марии и опорожнил склянку, содержимое которой оставило у него на языке привкус гнилых грибов.
Комната вокруг завертелась, бутылочка разбилась о камни, а глаза заполонил желтый туман. Гегель повернулся к хозяйке хижины, чтобы сообщить ей, что никакая грибная водичка не заставит его ничего захотеть, но тут дыхание у него перехватило, и от паха во все стороны побежала дрожь. Старуха откинулась на спинку кресла, но одну ногу поставила на перевернутое ведро, так что пламя очага высветило бедро цвета козьего молока. Сладострастный изгиб ее тонких губ, уязвимость и страсть в белесых очах, шишковатые пальцы, что дрожали сейчас у нее между ног, тонкий вздох, который она испустила, выдвинув таз вперед, навстречу пальцам – Гегель ощутил в штанах почти что боль и опустил руку, чтобы устранить источник неприятного чувства.
После того, как Гегель выпил отвар, карга ничуть не изменилась, но он уже забыл такие простые вещи, как запрет, который его вера налагала на плотские утехи, или презрение и отвращение, каким в обществе принято было одаривать всех женщин, достигших зрелости более десяти лет назад. Он просто увидел в ней естественную красоту, пусть и вызревавшую годами. Упав на колени в знак раскаяния, Гегель пополз к хозяйке дома, которая раскинула ноги на кресле так, чтобы гостю было удобно. Приятный аромат козьего сыра поднимался между ее рыхлых, мраморно-синих бедер и щекотал его круглый нос, который, в свою очередь, вскоре принялся щекотать ее лобок. Левой рукой он откинул в сторону лохмотья, а правой пытался развязать свой пояс.
Снаружи ее кожа была холодной, так что язык Гегеля чуть не застрял в ее ледяных складках, и белый пар, вырывавшийся из его рта, смешивался с бледными облачками из носа. Она терпеливо помогала ему, покуда Гегель не испустил дрожащий вздох, когда освежающая, живая влага охладила его горящую глотку, а затем сползла с кресла на пол и толчком уложила его на спину. Ощутив свой вкус в его поцелуе, она уселась на его черенок, и он принялся пахтать ее колодец. Его грубые руки с удивительной нежностью касались ее тела, когда она вела его пальцы от грудей ко рту, к заду, а затем обратно.
– Как тебя зовут? – прохрипел Гегель, которому отчаянно хотелось это узнать, прежде чем он окончательно потеряет себя. Он понимал, что готовится что-то важное, и почему-то чувствовал необходимость узнать имя прежде, чем все закончится. – Прошу, скажи!
– Зови меня Марией, – ухмыльнулась она и вновь взяла в рот его указательный палец, продолжая тереться об него.
Гегель кончил быстро, но она продолжала двигаться, когда он остановился, и, прежде чем Гроссбарт успел возразить или утратить крепость, его морщинистая возлюбленная прибегла к приему, который заставил бы даже самую опытную шлюху во всей Священной Римской империи пораженно почесать в затылке, и вскоре добилась желаемого. Возгоревшийся новым пылом Гегель не дал ей роздыху и вновь принялся за дело. Не сводивший глаз с маленького пятнышка шоколадного цвета, которое то и дело показывалось из-под складок кожи у нее на шее, Гегель не мог предвидеть, как внезапно закончится действие отвара и вернутся его прежние убеждения и взгляды.
Он подтянул ее ближе, их языки сплелись до самого высшего мига. Затем они отстранились друг от друга, их губы соединил мостик слюны, а перед глазами Гегеля вместо небесной Марии предстала уродливая старая ведьма.
Усохшие груди качнулись из стороны в сторону, язык мелькнул между нескольких уцелевших зубов и разорвал нитку слюны. Гегель сжался от ужаса и кончил в ее холодную липкость; заорал, когда понял, что его околдовали, и рванулся прочь от ведьмы, врезавшись головой в перевернутый столик. Одновременно в глазах потемнело, и его стошнило, а жестокий хохот старухи провожал его в ночные кошмары, которые не могли и надеяться на сравнение с его первым сексуальным опытом.
Гегель, как мог, держался в бессознательном состоянии, но в конце концов вокруг опять возникла тесная комната. Он сел и заметил, что карга склонилась над его братом. Поднимаясь на ноги, он бесшумно обнажил меч. «Ведьма, – подумал он, – ведьма, ведьма, ведьма!»
Не оборачиваясь, она сказала:
– Он ужасно скоро умрет, если я не закончу свою работу.
Гегель заскрипел зубами, закрыл глаза и долго стоял неподвижно. Наконец он выпалил:
– Если он не поправится ужасно скоро, я тебя выпотрошу.
– Честь по чести.
– Ты ведьма.
– Проницательный какой.
– Дьяволопоклонница.
Она повернулась, сжимая в руке иглу цвета ржавчины:
– Не так ты меня раньше называл.
– Ты меня обманула!
– Ты согласился уплатить эту цену, Гроссбарт. Из доброты душевной я тебе подсластила ее, чтоб ты так же потешился, как и я, а теперь ты корчишь из себя хорошего мальчика.
И старуха игриво ему подмигнула.
– Ведьма.
– У тебя утробный сок на метле половой сохнет, – бросила она, указывая на бороду Гегеля.
– Ведьма!
– Ой, да брось. Ты и сам-то не монах, любовничек.
– Еще раз так меня назовешь, и все мы окажемся в аду до рассвета.
– Эх, какое искушение, какое искушение. А теперь спрячь-ка свою тыкалку, кобелек мой похотливый.
И ведьма принялась зашивать Манфрида.
Гегель почувствовал, как холодный сквозняк коснулся нижней части его тела, покраснел и быстро спрятал оба своих инструмента. Он рухнул в кресло. Кишки в животе болезненно сжимались от ее слов и собственных воспоминаний. Моргнув, он взглянул в окно и увидел, что пришел день, а снегопад закончился. Гегель поднялся и вышел на двор, чтобы опорожнить кишечник.
Справив нужду, он вернулся и присел рядом с ведьмой над телом брата. Манфрид дышал уже не так натужно, его лоб не обжигал руку и не казался холодным как камень. Старуха обкорнала бо́льшую часть его правого уха: отрезанные, почерневшие кусочки уже сушились у очага. К ноге и уху Манфрида карга примотала примочки, теперь его грудь ритмично поднималась и опускалась.
– Это все, что надо сделать? – спросил Гегель.
– С тобой пришлось повозиться дольше, но борода шрамы прикроет.
– А?
Гегель потрогал свое лицо и с удивлением обнаружил следы какой-то мази на рассеченной щеке, а под ними – швы. Половина лица у него онемела. Продолжив обследование, Гегель почувствовал мазь и на прокушенном псом ухе и коже, а также швы на изодранной мантикорой руке и укушенной собакой ноге.
– Когда ты успела это сделать?
– Прошлой ночью. Пришлось открыть старый укус у тебя на лодыжке, чтоб гной выпустить, иначе почернела бы да сгнила через неделю.
– Уф, – только и сказал Гегель вместо «спасибо»: благодарности от него эта ведьма не дождется. – Только и всего? Заштопала нас, будто рваную рубаху? Что за ведовство такое?
– Гегель, – застонал во сне Манфрид, хлопая рукой по полу.
– Я здесь, брат, – отозвался Гегель, забыв, о чем хотел расспросить каргу.
Манфрид открыл один покрасневший глаз и схватил брата за руку.
– Мантикора, – прошипел он и снова потерял сознание.
– Что это он сказал? – поинтересовалась ведьма.
– Не твое дело.
– Честь по чести. На, поешь-ка.
Старуха поставила рядом с Гегелем миску с тушеным мясом.
– Не буду есть ничего, чего ты касалась, ведьма. Может, это отрава.
– Цыц. Ты уже попробовал самое мерзкое в этом доме.
Она захихикала и уселась в кресло.
Гегель неохотно принялся за еду. В процессе он все время переводил взгляд с ведьмы на Манфрида и обратно. Наконец он спросил:
– Скоро он сможет встать?
– Мои уменья получше будут, чем у цирюльника, я тебе говорила. До завтра оклемается, а если нет, до послезавтра.
– Уф.
Гегель не хотел лишнего мгновения провести рядом с ней, уже не говоря о целой ночи. День тянулся мучительно медленно, а с наступлением темноты возобновился снегопад. Он вышел на двор и набрал дров, чтобы уложить в поленницу внутри хижины, а потом Манфрид вдруг сел, проглотил четыре миски тушеного мяса и снова уснул, не проронив ни слова.
– Не хочешь чего-то сладенького, чтоб согреться? – жеманно поинтересовалась ведьма, когда на горы опустилась ночь.
– Закрой капкан, пока я его не спустил, – огрызнулся Гегель, надеясь заставить ее замолчать.
– А, вижу, какие тебе грязные мысли в голову лезут. Но нет, дорогой мой, с тебя уж хватит. Ты меня всю истолок да измочалил.
– Я сказал… – начал было Гегель, но вдруг увидел бутыль, которую ему протягивала старуха, и решил не спешить с выводами. Он осторожно понюхал горлышко и сжался от восторга и облегчения, почуяв знакомый запах медовухи. – Если ты туда другой дряни подмешала, я тебе голову отрублю и сожгу ее, ведьма.
– Обещаешь?
– Обещаю.
– Пей.
Перекрестившись, Гегель чуть отхлебнул, а затем сделал глоток побольше. На вкус выходило немного крепче, чем другие медовые настойки, какие ему доводилось пробовать, так что Гроссбарт жадно присосался к бутылке. Из чувства справедливости он закрыл Манфриду нос и влил брату в глотку спиртное. То, что больной Манфрид не захлебнулся медовухой, послужило лишним доказательством ее высокого качества. Гегель прикинулся, будто не замечает, как ведьма смотрит на него, но расслабиться не мог.
– Что? – наконец зарычал Гегель, изо всех сил пытаясь вложить в голос угрозу.
– Если я тебе кое-что расскажу, даешь слово, что не схватишься за меч?
– Ничего я тебе обещать не буду.
– Ну и хорошо.
Время тянулось, и чем больше Гегель пил, тем больше его грызло любопытство, точно крыса – зерно в мешке. Он ерзал на месте и почесывался. Проверял состояние брата до тех пор, пока Манфрид не сумел выдавить несколько грязных ругательств и не попытался его неуклюже ударить. Он вышел на двор и помочился, долго смотрел на снег, а потом вернулся внутрь и снова принялся ерзать. И сказал наконец:
– Так о чем речь?
– А руки будешь держать при себе?
– Только если ты сама рук не распустишь, – фыркнул Гегель.
– Честь по чести. Даешь, значит, слово?
Помолчав, он ответил:
– Даю слово.
Ведьма начала говорить и говорила, наверное, целую вечность. Гегель сел у огня и тихо радовался, что она на время забыла о своих омерзительных поползновениях. Сытый, согретый и пьяный грабитель могил слушал ее рассказ, иногда оживляясь, иногда задремывая. Манфрид порой шевелился во сне и здоровым ухом услышал достаточно, чтобы эта повесть окрасила его сны.