III
Ночь в горах
Развести костер в темноте на продуваемом всеми ветрами горном перевале – задача не из легких, однако Гроссбартам она оказалась вполне по плечу. Пока Манфрид на чем свет стоит клял растопку, Гегель собирал дрова, а когда захотел помочиться, направил струю в котелок. Он помазал собственной мочой изодранную щеку и губу, вздрагивая от боли и добавляя свою порцию проклятий в адрес упрямого костра. В конце концов огонь занялся́. В его свете Гегель нарезал полос из самого паршивого одеяла и передал котелок брату.
Манфрид припомнил, что один цирюльник говорил, мол, конская моча куда полезнее человеческой, и больше часа терпеливо ждал, а когда услышал характерный звук, бросился ловить драгоценную струю. Братья лишь в общих чертах знали о гуморах – крови, флегме, черной и желтой желчи, – которые якобы циркулируют в человеческом теле и ответственны за его здоровье, поэтому больше полагались на простое знахарство. На углях медленно пропекалась конина, и Манфрид поставил котелок рядом, чтобы разогреть жидкость. Гегель увидел, что затеял брат, и презрительно хмыкнул.
– Гамлина вспомнил? – поинтересовался он.
– Вспомнил, какая у тебя моча вонючая, – парировал Манфрид, промокая тряпочкой, вымоченной в горячей жидкости, свое продырявленное ухо.
– Нельзя пользоваться тем, что из зверя изошло, – провозгласил Гегель и откусил кусок конины.
– Ага, если не считать мяса, которое ты жуешь, да шкуры, в которую нарядился, – фыркнул Манфрид.
– Это совсем другое дело. Зверь помереть должен, чтоб его съели или на одежду пустили.
– А перья как же? – помолчав, спросил Манфрид.
– Перья?
– Перья.
– Это ты к чему? – нахмурился Гегель.
– Перья идут на стрелы, заколки и все такое прочее. И птицу необязательно убивать, чтоб их забрать.
– Ну, они-то не считаются! – грубо расхохотался Гегель. – Птицы не звери!
– Ну… они, конечно, чуток другие, да.
– Само собой. Ты сколько птиц видел, чтоб они ползали, как звери? Совсем другие. И рыбы тоже. Я без вопросов в рыбью кожу завернусь, если ее порезать.
Манфрид кивнул. Аргументы брата его не убедили, но дальше разговор мог зайти в тупик. Братья были согласны почти по всем вопросам, но даже после стольких лет совместных странствий Манфрид не мог в полной мере оценить степень недоверия, которое Гегель испытывал по отношению ко всем четвероногим тварям. Брат, конечно, не отказывался на них ездить или есть их мясо, наоборот, получал от этого явное удовольствие, которое, как верно отмечал Манфрид, попахивало садизмом. Обрабатывая ухо конской мочой, Манфрид и на опухшую шею плеснул, чтоб не пропадало лекарство.
Если не считать ран, Гегель чувствовал себя превосходно. Пережевывая ужин, он вытащил из-под рубахи образок убитой Герти и поднес его к свету. Опознать Святую Деву в грубом резном изображении смогли бы только глаза истинно верующего. Он потер округлые груди Девы большим пальцем и задумался о том, что это значит – быть милосердным.
Глядя на брата, Манфрид ощутил укол зависти. Он считал себя куда более благочестивым, чем Гегель, который начал славить Ее имя только после того, как Манфрид ему объяснил, чего Она стоит. Однако решил, что истинно милосердно оставить брату его трофей, а не отбирать. Несмотря на то что именно Манфрид сразил гнусную еретичку, которая носила этот образок на шее, Гегелю Ее изображение явно несло утешение. Идея ужалила Манфрида, словно комар, он взял из телеги одно из копий, переломил древко и принялся вырезать себе собственную Святую Деву. У него выйдет куда более точное подобие – и груди, и живот будут заметно крупнее.[7]
Вскоре Гегель растянулся у костра и заснул, оставив брата дежурить. Манфрид ел медленно и за ночь поглотил несколько фунтов конины. Он порадовался доброму угощению и с удовлетворенной ухмылкой подумал, что печальные дни овсяной каши и барсучьего мяса остались позади. Гроссбарт знал, что горы не могут тянуться бесконечно, а за ними лежит море – и путь туда, где их ждут дедовы сокровища. Некоторое время спустя он разбудил брата, чтобы тот стоял на часах, и улегся на прогретой телом Гегеля земле. Манфрид вообразил, будто звезды – самоцветы, что сияют в глубине забытых гробниц, и, засыпая, он успел увидеть, как вскрывает покров ночи и набивает карманы блестящими драгоценностями.
Навалив дров в костер и закутавшись в одеяло, Гегель сидел на камне и жадно ел мясо. Он плеснул в котелок воды и обжегся, когда сыпал туда золу, чтобы оттереть конскую мочу. Затем он наполнил его до половины остатками воды, добавил куски репы и конину. Под бдительным взором Гегеля варево кипело на медленном огне, а сам он принялся размышлять о положении, в котором оказались они с братом. В глубине души он чувствовал, что они впервые в жизни и вправду идут по дороге, ведущей к богатству.
Пока Манфрид видел во сне золото, пески и Святую Деву, Гегель задумался о более близких богатствах. На дороге внизу лежало несколько конских туш, ждавших, чтобы какая-то трудолюбивая душа превратила их в зельц, мясо и колбасу, не говоря о жилах, которыми можно шнуровать обувь, и шкурах, которые стоило выдубить и пустить на плащи. Из костей легко вырезать рыболовные крючки, а засушенными хвостами стегать запряженного в телегу коня. У Гегеля голова пошла кругом от больших возможностей, когда он вдруг вспомнил, что там лежат и человеческие тела.
Гегель тихонько застонал, но совесть мучила Гроссбарта не из-за пролитой крови, а из-за того, что братья поленились сразу обыскать мертвецов. Воображение рисовало ему у каждого пояса по кошелю, набитому монетами, которые теперь глотали или растаскивали по своим логовам безмозглые звери: новые ботинки и штаны тянут в темные ямы, перстни и браслеты катят в крысиные норы. Гегель бросился было вниз по дороге, но без серебристого света луны даже острые глаза и верные ноги не смогли бы провести его по коварной тропе. Поэтому он сел в стороне от костра и прислушался к звукам движения на склоне горы. За несколько часов Гегель ничего не услышал, поэтому нежными пинками разбудил брата и улегся у костра.
Манфрид проснулся на рассвете и обнаружил, что Гегель мирно похрапывает рядом. Угли в костре покрылись золой и пеплом. Значит, этот лентяй последний раз подбрасывал дрова много часов назад. Прошептав проклятье, Манфрид подобрался к брату, опустился на колени и приложил губы к уху Гегеля.
– ПОДЪЕМ! – завопил Манфрид так, что подпрыгнул не только брат, но и конь.
– Что?!
Гегель откатился и вскочил на ноги, а затем стал недоуменно оглядываться по сторонам.
– Спишь на посту, – покачал головой Манфрид. – Стыд какой.
– Это кто спит на посту? Я тебя разбудил, ублюдок! Это твоя вахта!
– Врешь, ты задремал на своем дежурстве.
– Я тебя ногой пнул, козел бородатый!
– Когда это?
– Когда моя вахта закончилась!
– Гм-м-м, – протянул Манфрид и принялся жевать бороду, смутно припоминая, что во сне действительно получил ногой под ребра, но не проснулся. – Что ж, выходит, никто из нас не виноват.
– Не виноват? Ты не вставал, что ли? Какого черта, братец, ты и виноват – с ног до головы.
– А ты бы проверил, что я проснулся, – проворчал Манфрид, но затем просветлел. – Да и хер с ним, Гегель, о чем мы говорим? Нас добро ждет под горкой!
Перехватив по куску зажаренного мяса, оба наперегонки пустились вниз по дороге, пока не достигли места вчерашней схватки. Ночные падальщики оставили львиную долю братьям, которые скрупулезно свалили в кучу посреди тропы все сколько-нибудь ценное. После краткого совещания они спустились по извилистой дороге до того места, где упокоился Бертрам, который скатился вниз по склону вместе с лошадью. Вопреки ожиданиям тот оказался жив, хотя сломанный позвоночник едва позволял ему говорить.
– Гросс… – прошептал он разбитыми губами. – Гросс… барты…
– Ага, – подтвердил Гегель, – это мы.
– А ты крепкий, да? – удивленно проговорил Манфрид.
– У… – выдохнул Бертрам. – Блюд. Блюд.
– Что-что? – нахмурился Гегель, почуявший, как в воздухе запахло оскорблением.
– Блюдки, – пробулькал Бертрам, потому что Манфрид для пробы надавил ему на грудь каблуком. – Ублюдки.
– Ну, это точно неправда, – возразил Гегель и присел на корточки рядом. – Мы оба помним лицо своего отца, даже если наша мать его забыла.
– Он боли уже не чувствует, брат, – сообщил Манфрид, который стащил с Бертрама сапог и теперь тыкал в пальцы ножом. – Смотри, не вздрогнул даже.
– Смер… – прохрипел Бертрам. – Смер-рть!
– Кому, тебе или нам? – ухмыльнулся Гегель и повернулся к брату. – До смерти разбился, а все равно хочет мести! Неплохой же человек.
– Окажем ему милосердие? – спросил Манфрид. – Я-то возился со старым пиздюком, так что не видел. Говоришь, конь его вниз стащил?
– Ага, тот, которого мы сверху видели, поломанный весь.
Гегель взглянул в незаплывший глаз Бертрама:
– Это тебе по справедливости досталось за то, что положился на зверя. Лучше бы спешился. Глядишь, иначе бы все обернулось.
Бертрам попытался плюнуть, но сумел только пустить струйку крови по подбородку.
– Ты его видел раньше? – спросил Манфрид, который продолжал рассеянно резать ножом ногу Бертрама.
– По детству я его вроде не помню, – пробормотал Гегель и поскреб бороду. – Но с учетом трусости – он ведь коня в драку между людьми потянул, – я считаю, что его нужно птицам оставить.
– Но он ведь не сбежал, – возразил Манфрид, которому пришлось по душе упорство крестьянина. – Не бросил своих товарищей, как тот, другой подонок. Не стал подличать с арбалетом и все же ночь протянул на холоде.
– Но конь, брат, конь? Он же хотел меня затоптать! Подумай только, Манфрид, меня бы двинул треклятый конь!
– Ну, проверим, – рассудил Манфрид, отложил нож и присел рядом с братом у головы Бертрама. – Просишь милости, трус?
– Хрен! – отрыгнул Бертрам. – Сдох. Ни. Гросс.
– Видишь? – Манфрид торжествующе ухмыльнулся. – Только трус будет просить милости, даже если предлагают.
– Херня! – возразил Гегель. – Только драный трус будет задницу пролеживать, когда кто-то ему пальцы ножом режет.
– Сволочи, – сумел выговорить Бертрам.
– Ясно как день, что он ничем не может пошевелить. Смотри.
Манфрид ткнул Бертраму в губы пальцем, и тот, несмотря на мучения, щелкнул зубами, чтобы пролить хоть каплю крови Гроссбартов.
– Ну ладно, – сдался Гегель и проломил Бертраму череп камнем.
За все труды братья почти ничего не получили: добыли крепкие сапоги, которыми сменили свои остроносые ботинки, да настоящее оружие. Гегель забрал меч Гунтера и кирку Ганса, а Манфрид присвоил булаву Бертрама и топор Гельмута. А тот, которым зарубил жену Генриха, бросил на дорогу – как предостережение всем, кто рискнет поехать следом. Несколько годных стрел они рассовали по самодельным колчанам, а дубинки, тупые ножи и удобные круглые булыжники побросали в телегу к остальному снаряжению.
Одежда пострадала даже больше, чем носившие ее люди, и ни у одного не нашлось ни денег, ни украшений. Бертрама они завалили щебнем, остальных единодушно сочли трусами, а потому оставили на съедение воронью. На дневном свете стало ясно, что телегу по противоположному склону не спустить, тропа там почти сошла на нет, даже лошадь спустить нелегко. Но Гроссбарты не пали духом, а нагрузили своим добром животное, которое Манфрид окрестил Конем, а Гегель – Болваном.
Телегу Гегель порубил топором и утяжелил ношу бывшей крестьянской, а теперь вьючной лошадки дровами, которые засунул в складки одеяла, брошенного на спину животному. Затем они отправились в путь. Манфрид вел Коня под уздцы вниз по склону. И хотя тропа выглядела нехоженой, братья не сомневались, что вскоре она выйдет на более широкую, торную дорогу, которая проведет их через горы. В этом они, разумеется, ошибались, но довольно долго этого не понимали. К полудню Гроссбарты спустились в лесистую долину, пересекли ее и к вечеру выбрались на еще более крутой перевал.
Свет быстро мерк, и братья решили разбить лагерь на склоне. Провидение подарило им небольшую полянку, рассеченную посередине ручьем. Для костра Гроссбарты набрали валежника, решив приберечь остатки телеги на черный день. Гегель развернул конскую голову, отрубленную утром, взялся ее разделывать и варить зельц. Манфрид наловил в ручье лягушек, но осень в низинах – ранняя зима в горах, так что ему попались только вялые и мелкие твари. Холод, который принесла ночь, заставил братьев сесть поближе к костру, но настроение Гроссбартов взлетело до небес вместе со звездами, когда они принялись обсуждать грядущие дни и недели. С одного из мертвых коней им посчастливилось снять бочонок зловонного пива, которое братья радостно распили на двоих, хохоча и переругиваясь до глубокой ночи. Холод заставил одного всегда бодрствовать, чтобы поддерживать огонь, а незадолго до рассвета Гроссбарты вновь нагрузили Коня, вышли на тропу и принялись карабкаться по следующему склону.
Этот перевал оказался еще выше, так что, потратив бо́льшую часть утра на сложный подъем на седловину, братья остановились, когда их взорам открылся вид на древние пики впереди и предгорья позади. Гроссбарты растеряли энтузиазм, когда через несколько часов спустились на альпийский луг, где тропа терялась в траве и больше не появлялась. Гора, с которой они спустились, за лугом соединялась с другим устремившимся к солнцу пиком. После долгой череды проклятий и взаимных обвинений братья решили продолжать двигаться на юг, потому что где-то там проходила широкая, торная дорога, что вела до самых приморских земель. Еще один спор завершился заключением о том, что более долгая дорога с обещанием конины в конце пути лучше, чем более прямолинейный подход.
Гегель торжествующе хохотал всякий раз, как Болван поскальзывался на камнях, но Манфрид успокаивал Коня и уговаривал его удвоить усилия. В конце концов путники преодолели это препятствие, и наградой им стал еще более опасный спуск к следующей луговине. Там они упали на землю без сил и не поднимались, пока вечерние тени не окутали долину. Гегель набросился на единственное в округе дерево с топором, а Манфрид развел костер и вытер Коня.
Зельц в заплечном мешке Гегеля поспел. Братья поужинали жареным конским мясом и мозгами, беседуя о теологии. Дул ветер, сверкали звезды, а они погрузились в обсуждение Девы Марии и Ее тряпки-сына. Гегель не мог уразуметь, как такая чудесная девица могла родить столь малодушного и трусливого отпрыска.
– Как по мне, все просто, – теоретизировал Манфрид. – В конце концов, мамаша у нас была дерьмовей некуда, а мы вышли просто загляденье.
– Чистая правда, – согласился Гегель. – Но добрый хлеб часто всходит на дрянной земле, так что мы – не такое уж диво, в отличие от ситуации, когда редкостная, благочестивая женщина рождает труса, а не героя.
– Ну, он-то свое огреб по полной. И не скулил.
– И что с того? Не вякать, когда тебя на крест приколачивают, – по мне это бесчестно. Мог бы хоть пнуть одного из них, по меньшей мере.
– С этим спорить не буду.
– Потому что не можешь, пиздюк упрямый. Ты, глядишь, и затянул бы песню о том, что смелее им позволить до смерти себя замучить, только мы оба знаем, что это херня.
– Странное все-таки дело. Похоже, кто-то там половину истории прослушал, а потом переврал, когда пересказывал. Она вроде как невеста Господня, но при том девственница. Девственница, которая с ослом в хлеву спит. А потом рожает сама себе мужа.
Гегель фыркнул:
– Присунул-таки в конце концов!
– Ты за языком следи! – одернул его Манфрид и потянул себя за бороду. – Хватило бы тебе ума послушать, понял бы, как я все раскумекал.
– А ты раскумекал, значит?
– Вот именно! Смотри, можно подумать, будто Она не девственница, потому что у девственниц детей не бывает, иначе они не девственницы. Хрен Господень – все равно хрен. Да черт с ним, это, наверное, самый здоровый хрен, какой видел свет.
Гегель откупорил бочонок, решив, что им потребуется священный напиток, чтобы разгадать эту загадку.
– Но Она точно девственница. Ты погляди на нее! – Манфрид поднял повыше образ Святой Девы, который недавно вырезал (целый день он ждал малейшего повода похвастаться и посрамить образок брата).
– Спору нет, – согласился Гегель и передал брату бочонок, чтобы лучше рассмотреть его работу.
– И, стало быть, вот что я думаю. Приходит Господь со своим хреном и давай наяривать вокруг Марии, весь такой ласковый, чтоб ему от Нее тоже немножко ласки досталось. А Она ему с порога отказывает.
– С чего бы Ей это делать?
– Чтоб остаться чистой! Господь или просто мужик, Она знала, что нужно оставаться чище прочих, Ей быть вечно девственной, иначе была бы Она просто еще одной драной грешницей.
Гегель уставился на резное изображение, размышляя над предположением брата.
– И вот, значит, Господь разозлился, сильно разозлился, как у него заведено. И присунул Ей все равно.
Манфрид отрыгнул.
– Ну нет!
– Ну да!
– А он разве не мог… ну, не знаю… сделать так, чтоб Она захотела?
– Он и пытался! Всему есть пределы, братец. Даже Господь не может заставить девицу захотеть ножки раздвинуть, хоть и может ее силой взять.
– Бедная Мария.
– Ты не жалей Ее, потому что Она ему отомстила. Сделала так, что сынок Господа получился самым сопливым, жалким и трусливым пиздюком за тысячу лет.
Взгляд Гегеля затуманился от внезапного понимания.
– Она это сделала из мести?
– Хуже судьбы не придумаешь – получить такого сына. Потому Она и Святая, братец. Из всех, кого Господь испытывал и покарал, только Она ему отомстила, да еще похуже с ним обошлась, чем он с Ней. Потому Она за нас и заступается, что любит тех, кто дает отпор Господу больше, чем тех, кто перед ним на коленях ползает.
– Вот это я понимаю. Но почему же Ее до сих пор зовут Девой?
– Ну, все же знают, что если изнасиловали, это другое дело.
– Другое?
– Ага, это нужно захотеть. Это штука духовная.
Гегель минутку подумал, прежде чем решил, что его брат сильно ошибается, и тут же бросил:
– Неа.
– Неа?
– Неа.
– А ну, объясни свое драное «неа» или вставай и получай, ублюдок болтливый!
– Изнасиловать, – откашлялся Гегель, – значит против воли лишить чистоты, взять посредством грубой силой. Или, говоря проще для простых ушей, только девственницу можно изнасиловать, она после всего этого уже не девица.
– Хорошо, что я привык иметь дело с пустоголовыми болванами и готов закрыть глаза на то, как ты мои уши обозвал. Что же до изнасилования, которое случается с теми, кто еще не потерял целомудрие, и даже только с ними возможно, позволь спросить, чьи жирные уродливые уста извергли в тебя эту премудрость?
– Юрген говорил…
– Вот как! Хреново откровение! Не тот ли самый Юрген, любивший тебе живописать, как ужасно лишать мертвецов ненужных ценностей? Не тот ли тупой невежа?
– Да ладно, ничего такого плохого Юрген не делал!
– Вот уж точно, лишь воровал да родную сестру сношал. Нельзя доверять человеку, который свой грязный отросточек у собственной матери во рту моет, какой бы ладной она ни казалась на неродственный взгляд.
– Это только догадки, сам знаешь!
– Гадки-догадки, а не стоит доверять ему как источнику познаний.
Манфрид переключился на северный говор, передразнивая подозреваемого кровосмесителя Юргена:
– «Токмо девицу можно исносиловаць. А уж коли сносиловали, так она ужо не девица». Пепел ему в задницу! Этот извращенец тебе говорил, что трахать свою родню вовсе не грех, правда?
– Нет, – соврал Гегель, но не очень убедительно.
– Ты уж сам решай, кому доверять, – вздохнул Манфрид, – какому-то испорченному выродку или родному брату, не говоря о Святой Деве.
– Ну не об этом же речь, братец!
– О чем мы тогда до сих пор толкуем?
Такой исход обоим показался достойным, поэтому Гроссбарты улеглись спать. Волчий вой где-то в горах напомнил им, что неплохо выставлять часового, и братья провели еще одну ночь, сменяя друг друга. К рассвету они по-прежнему находились там, где их застиг вечер – в альпийском бездорожье.
Еще несколько дней Гроссбарты карабкались вверх и вниз по склонам гряды, но на южную дорогу так и не вышли. После недолгой ссоры по поводу того, у кого из них чувство направления лучше, братья двинулись на юго-запад по плечам огромных горных пиков, обходя скальные выступы и отыскивая один перевал за другим. С каждым днем погода ухудшалась, ветер все увереннее пробирался под плащи. Луга становились меньше и встречались реже, а ледники, наоборот, возникали на пути чаще. И с каждой ночью волчий вой будто приближался. Конина закончилась, репа была на исходе, и, хотя до сих пор побеждала логика Манфрида, оба Гроссбарта начали по вечерам голодно коситься на Коня.
Неделю спустя братья взобрались на гребень заваленного валунами нагорья и осмотрели с него лес, раскинувшийся между двумя огромными грядами. Гроссбарты быстро спустились по осыпи, волоча за собой измотанного Коня. Дрова, свежая вода, защита от ветра и, может, мясо – все ждало их внизу. Над могучими соснами кружили птицы, и братья, которые предпочитали тень свету, с радостью нырнули под сень леса, много дней пробыв под открытым небом. Их окутала могильная тишина. Наивные Гроссбарты даже понадеялись наткнуться на какое-нибудь заброшенное кладбище. Раз уж Святая Дева даровала им такое чудесное прибежище, вполне можно ждать чего-то подобного.
– Попомни мои слова, – провозгласил Гегель, – холмовые псы, которых мы слышали по ночам, наверняка залегли где-то здесь.
– Звучит разумно, – согласился Манфрид, который уже скрылся в густых кустах, окаймлявших лес. – Лучше волчье мясо, чем никакого.
В зарослях они различили плеск ручейка, а когда наконец его отыскали среди искривленных древесных стволов, разбили лагерь неподалеку. Растянувшись на мху и напившись, братья сообразили, что потратили почти весь световой день; ночь в горах приходит до ужаса быстро. Гроссбарты собрали огромную кучу валежника, но не нашли следов живности, которую могли бы поймать себе на ужин. Гегель сварил последние клубни репы, а его брат в это время расставлял силки вдоль ручья. Даже когда ветер принялся раскачивать деревья и выть в утесах, оба чувствовали себя уютно.
– Хочешь первым дежурить? – спросил Манфрид, покрепче кутаясь в одеяло.
– Думаю, да.
Гегель положил у костра оба арбалета. Братьям удалось спасти только дюжину болтов, один из которых пришлось выдернуть из паха Ганса. Гегель не мог дождаться шанса опробовать в деле тяжелый меч и кирку, а брат улегся рядом с булавой Бертрама, прислонив топор к соседнему дереву. Когда Манфрид захрапел, Гегель допил последние капли дешевого пойла из бочонка.
Ночь медленно тянулась под густой сенью деревьев, глотавшей всякий, лунный или звездный, свет. Для освещения, впрочем, хватало и большого костра, а в лесу ничего не шевелилось. Ровно в тот миг, когда у Гегеля начали слипаться глаза, и он подумал, что надо разбудить брата, Гроссбарт испытал странное чувство.
Не раз и не два во время своих злоключений братья становились целью охоты, но всякий раз Гегель непостижимым образом чуял, когда преследователи оказывались рядом, и всегда узнавал, что за ними следили. Он об этих предчувствиях не распространялся, если ситуация того не требовала, поскольку много лет назад дядюшка объявил, что у Гегеля ведьмин глаз, – после того как мальчишка настойчиво потребовал, чтобы они спрятались за миг до того, как из-за поворота выскочил поисковый отряд. Гегелю такое название не пришлось по вкусу, как не понравилось бы оно всякому доброму христианину, но чутье его никогда не подводило.
Знакомое чувство, от которого волосы встали дыбом на загривке, подсказало ему, что кто-то наблюдает за ними из-за пределов светового круга, и, судя по полной тишине, подкрался он совершенно бесшумно. Более осторожный и хитроумный человек мог бы притвориться спящим, чтобы выманить наблюдателя на свет, или медленно потянулся бы к оружию. Такие разумные действия закончились бы для обоих Гроссбартов весьма прискорбно. Поэтому им повезло, что Гегель вскочил на ноги, укладывая стрелу на ложе арбалета, и заорал во всю мощь легких:
– Выходите, ублюдки!
Манфрид выкатился из-под одеяла и поднялся на ноги, схватив булаву и топор.
– Гости? – спросил Манфрид, моргая и вглядываясь во тьму.
– Не знаю, – еще громче заорал Гегель. – Гости выходят на свет по-честному! Только дураки и черти прячутся в ночи!
Из черноты раздался глубокий смех, и к ужасу Гегеля он послышался у него точно за спиной. Гроссбарт резко обернулся с арбалетом наизготовку, но цели для выстрела не нашел. Он направил наконечник в ту сторону, откуда, как ему казалось, раздался смех, но удержал палец на спуске, чтобы стрелять наверняка.
– Подходи к костру, – позвал Гегель чуть тише.
Манфрид подобрался ближе к брату, пытаясь высмотреть хоть что-то в безлунном лесу.
– Нет уж, спасибо, – прорычал из темноты голос, такой хриплый, словно незнакомцу в глотку насыпали гравия. – Если только вы потушите костер…
И снова хохотнул, от чего у обоих Гроссбартов в животе похолодело. Они сами привыкли выступать зловещими голосами из темноты и не горели желанием оказаться на другой стороне этого диалога. Манфрид попытался перехватить контроль над ситуацией. Он шагнул вперед и затянул нараспев:
– И любящие спасение свое да говорят непрестанно: «Велика Дева!»[8]
Вновь послышался утробный смех. Затем, помолчав, голос ответил:
– Моя госпожа куда ближе этой потаскухи, она живет в этом самом лесу!
– Стреляй! – прошипел Манфрид.
Несмотря на то что руки дрожали, Гегель выпустил болт на голос. В подлеске раздался шорох, и, пока Гегель неуклюже перезаряжал арбалет, Манфрид прислушивался, чтобы понять, куда перемещается незнакомец. Гегель наконец вновь поднял оружие, но вокруг царила тишина, если не считать ветра да их собственного громкого дыхания. А потом они услышали свистящий звук, точно хлыстом размахивали туда-сюда. Незнакомец, похоже, подобрался совсем близко и теперь скрывался у самого края светового круга от костра.
– Не по-христиански это, – пожаловался ночной гость. – Явились в мой дом и меня же и попытались убить.
– Что ты, вовсе нет, – отозвался Гегель. – У меня палец дрогнул.
Гость сдавленно захохотал, и этот смех встревожил их больше, чем голос, да и свистящий звук не добавлял спокойствия.
– Дрогнул, значит? Ну тогда совсем другое дело. В конце концов, путникам по ночам есть чего опасаться, особенно в лесной глуши, да еще так далеко в горах. Никогда ведь не знаешь, кто бродит в ночи.
– Это верно, – ответил Манфрид, мучительно понимая, что ему не нужно кричать, чтобы его услышали.
– Ужасно, ужасно давно, – проговорил незнакомец, – не было у нас гостей, которые поговорили бы с нами.
– Правда? – переспросил Гегель, сглатывая и пытаясь вычислить в темноте, где стоит чужак.
– В большинстве своем они просто кричат, как дети, и пытаются сбежать.
Оба Гроссбарта ничего смешного в этих словах не нашли, а последовавший продолжительный смех серьезно помотал им нервы.
– Вот, мы говорим, – заметил Манфрид. – И бежать не собираемся. Если кто и сбежит, ставлю, что ты.
Гегель не сумел улыбнуться в ответ на слабую ухмылку брата.
– Ну да, так оно и есть, друг.
– Думается, я мог бы заставить вас побегать, – прорычал голос. – Но, бьюсь об заклад, вы убежали бы, если б не перепугались так, что только молиться да штаны пачкать смогли. И всего-то мне для этого надо – сделать еще пару шагов к костру. Ну что? Хотите, чтобы я вышел на свет? Честь по чести, я выхожу.
– Нет-нет, так сгодится тоже, – быстро вмешался Гегель. – Тебе хорошо там, где ты, а нам хорошо там, где мы. Нет смысла… кхм… нет смысла…
– Вынуждать нас тебя убить, – закончил Манфрид фразу брата, но эти слова почти застряли у него в глотке.
Он был не какой-нибудь суеверный пентюх и знал, что темные твари являются ночью, особенно в глуши, куда редко заходят люди. Но все равно не стоило слишком переживать. Несмотря на студеный ночной воздух, по его лицу градом катился пот. Хохот, который донесся из темноты, заставил внутренности сжаться, а все тело – дрожать от нервного напряжения.
– Нет, этого допустить нельзя, – выдавил сквозь смех ночной гость. – Ни в коем случае.
– Так и знал, что он блефует, – прошептал Манфрид, но во рту у него пересохло, а лоб покрыли крупные капли пота.
– Нельзя, чтоб вы убили меня, это никуда не годится. Я ведь должен семью кормить, верно? – прохрипел незнакомец, но теперь голос зазвучал откуда-то сверху, из густых сосновых ветвей над головой.
Манфрид вдруг почувствовал тошноту и головокружение, поскольку даже его огромные уши не уловили никакого движения во мраке.
– Ага… – протянул Гегель, пытаясь заставить голос не дрожать, но все равно чувствовал себя странно и дурно.
Ведьмин глаз – если и вправду такой дар был ему дарован вместо обычной мирской интуиции, – гонял по телу холод, так, что вся кожа зудела и шла мурашками. Гроссбарт еле одолевал желание немедленно броситься прочь из этого, явно забытого Девой леса.
– Значит, решено, – наконец сказал Гегель.
– Верно, решено, – почти прошептал голос с дерева.
– Ты оставайся там, где сейчас, а мы останемся там, где мы сейчас, – подтвердил Гегель.
– Да.
– Хорошо, – выдохнул с облегчением Гегель.
– До утра.
– До утра? – Манфрид прикусил губу.
– Тогда я наброшусь на вас и обоих живьем сожру.
Впервые в жизни оба Гроссбарта лишились дара речи.
– Тогда и покричите, – продолжил голос громче, перекрывая вой ветра. – Будете умолять и рыдать, а я высосу мозг из костей прежде, чем вы умрете. Будете чувствовать, как кусочки ваших тел скользят мне в брюхо, когда они еще к вам прикреплены, а я буду носить вашу шкуру, когда погода переменится.
– Уф, – только и выдавил из себя Гегель, который выглядел не лучше, чем обитатели склепов, в которых братья зарабатывали на жизнь.
Манфрид вообще не мог издать ни звука, только выпучил глаза, огромные, как блюдца. Он шевелил губами, произносил молитву, но ни звука не было слышно. Уверенность в том, что ночной гость не представляет для них серьезной угрозы, покинула его. Манфриду хотелось плюнуть в рожу скрытому ветвями незнакомцу, сказать что-то настолько оскорбительное, чтобы даже его брат покраснел. В итоге он просто процитировал Гегеля:
– Уф.
Хохот обрушился на них сверху с такой силой, что следом посыпалась хвоя. Братья невольно отступали, и, когда коснулись друг друга плечами, оба подпрыгнули. Больше из темноты ничего не доносилось, кроме свистящего звука, который обоим казался смутно знакомым.
– Костер прогорает, – прошептал Гегель, когда тени удлинились на краю светового круга.
– Так подбрось дров, – огрызнулся Манфрид.
С тех пор, как смех затих на ветру, братья не сводили глаз с толстых ветвей над головой. Они не знали, прошли считаные минуты или часы, но продолжали вглядываться в лес, чтобы не пропустить движение. Первым сломался Гегель, но дрова в костер подбрасывал ногами, потому что не хотел выпускать из рук арбалет даже на мгновение.
– Прикрой мне зад, – буркнул Манфрид и вытащил второй арбалет. Натянув тетиву, он присоединился к брату. – Есть идея. Стреляем, как только его увидим.
Манфрид переключился на гортанный говор, который только его брат был в состоянии разобрать. Дядюшка приходил в ярость, когда братья так переговаривались, боялся, что они против него замышляют. И в этом довольно часто ошибался.
– Спору нет, – отозвался на том же диалекте Гегель.
– Надо раздуть костер и пролить больше света на все это дело, – объявил Манфрид лесу, вернувшись к обычному немецкому.
Манфрид подбросил еще несколько сучьев в ревущее пламя, а потом вдруг резко вскочил и метнул горящую ветку наверх. Гегель был наготове, но увидел лишь толстые отростки сосен. Когда горящая ветка упала обратно, братья чудом не подпалили себе бороды.
– Черт, – хором выругались Гроссбарты, Гегель при этом смотрел направо, Манфрид налево.
– Думаешь, это призрак? – спросил Гегель на их внутреннем языке.
– Скорее людоед, который пытается нас напугать, – ответил Манфрид.
– А что людоед делает в такой глуши?
– А ты как думаешь? Людей ест, он сам сказал.
– Странное дело: вроде он умный, говорить умеет, а жрет других людей вместо зверей, как положено. Только на это они и годятся.
Гегель покосился на Болвана, который успокоился, когда голос стих, и теперь мирно дремал у костра.
– Сухарики, которые в церкви лежат, – это людоедство. Еще и занудят тебя до смерти в процессе.
– Какие сухарики? В какой церкви? – переспросил Гегель.
– Да в любой. Их там едят, говорят, мол, это тело сынка Марии, а вино – его кровь.
– А, ты про эту чушь. Помнишь, как мы украли все сухари и вино? Что ж мы теперь – людоеды?
– Черта с два! Священник нужен, чтобы их превратить в плоть и кровь.
– Колдовство! – заключил Гегель.
– Еще какое! Так и понимаешь, чист человек или нет. Честный человек никого другого есть не станет. Особенно родственника Девы Марии, каким бы вонючим боровом он ни был.
– Ты думаешь, что наш гость – просто еретик? – с облегчением спросил Гегель.
– Ага, ни больше ни меньше, – ответил Манфрид, который на самом деле не был в этом уверен, но не хотел пугать брата догадками. – К тому же, если он вправду не просто лунатик[9], что ему мешает прямо сейчас наброситься на нас? Или раньше, пока я спал?
– Верно говоришь. Хочет небось страху нагнать, чтоб мы до самого утра глаз не сомкнули и ослабли к рассвету.
– Именно! – подхватил Манфрид, которого обрадовали здравые рассуждения Гегеля. – Любой дурак тебе скажет, что всякие нечистые твари бродят по ночам. Никогда не слышал, чтоб они предпочитали белый день, как обычные люди. Так что отдыхай пока, а я постою на часах.
– Даже слышать этого не хочу, братец. Моя смена только началась, когда я тебя разбудил. Я подежурю, а ты дремли пока.
– Ерунда. Я же вижу, как у тебя глаза запали, и вон губа дрожит, как всегда, когда ты устал до полусмерти.
Гегель попытался посмотреть на собственный рот, но круглый нос загораживал все, кроме кончика бороды. В итоге он неохотно улегся, потому что был слишком взвинчен, чтобы продолжать спорить. Его по-прежнему бросало то в жар, то в холод, но Гегель уже и сам не понимал, это от того, что за ними следил ночной гость, или просто от изнеможения. Несколько часов он притворялся спящим, но одним глазом следил за деревьями. Затем братья поменялись местами, и Манфрид стал изображать сон – еще менее убедительно, надо сказать. В ту ночь отдохнул лишь Конь. За час до рассвета Гроссбарты сели у костра с арбалетами наготове – оба слишком измотанные, чтобы разговаривать. А еще у них закончилась даже репа.