Петербург в царствование Екатерины Великой. Самый умышленный город. Глава 2. «…И обитать в нем всякому любезно»: население и общество (Джордж Манро, 2016)

За время царствования Екатерины II население Санкт-Петербурга значительно выросло. Его постоянный численный рост сопровождался далеко идущими изменениями во взаимоотношениях внутри общества. Российское государство уже давно пыталось разделить население на несколько утвержденных законом категорий (сословий), чтобы удовлетворять свои фискальные потребности и получать повинности в форме службы, а также держать общество под контролем. Вершиной этого процесса стало, по выражению Петра Великого, «произведение подданного всероссийского народа»[90]. Но если зафиксированные в праве сословия отражали структуру общества, которое являлось по преимуществу сельским, то для городской среды Санкт-Петербурга они оказались неподходящими и неприемлемыми. В сельской местности перераспределение богатств происходило медленно, а иерархия социальных связей развивалась ещё медленнее. В то же время в городе доходы от коммерции и производства постоянно перераспределялись, что создавало давление на принятое общественное устройство, хотя на деле и не меняло его. Разумеется, эти процессы не воздействовали в равной степени на всех горожан. Так, торговцы и ремесленники, прибывая в город, быстрее втягивались в его жизнь, чем крестьяне, многие из которых проводили в столице лишь по полгода и потому сохраняли гораздо более прочные связи с родной деревней. Внушительное население иностранного происхождения тоже поддерживало связи с родиной, и многие возвращались туда, прожив годы в Петербурге. Но откуда и зачем все они ни являлись бы в новую столицу России, эти переселенцы к концу правления Екатерины сделали Санкт-Петербург шестым или седьмым по численности жителей городом Европы. Возможно, жить здесь было не так уж «любезно» всякому, как утверждал Василий Тредиаковский в своих стихах 1752 г., приведённых нами в названии этой главы, но всё равно люди ехали в Петербург[91].

Игра чисел

Оценить величину населения Санкт-Петербурга в тот или иной момент крайне трудно – получается страшный разброс цифр. Многие историки согласны с подсчётами, дающими цифру около 120 тыс. человек в начале царствования Екатерины и почти 220 тыс. в его конце[92]. Весьма примечательно, что данные эти были опубликованы ещё в 1830-е гг. Министерством внутренних дел и с тех пор никем не оспаривались. Но их точность можно поставить под сомнение по нескольким причинам. Судя по всему, эти подсчёты основаны на полицейских рапортах, которые составлялись весьма формально. Полиции вменялось в обязанность регулярно представлять данные о численности городских жителей на предмет предупреждения чрезвычайных ситуаций, например в случае нехватки продовольствия: властям требовалось знать, сколько продуктов им следует держать в запасе на складах. Но не нужно слишком долго вчитываться в эти документы, чтобы убедиться в том, что каждый еженедельный полицейский рапорт списан с предыдущего. Ведь всякий раз пересчитывать жителей заново было слишком обременительно и долго. Со временем цифры, сообщаемые полицией, и реальная численность населения резко разошлись. Полицейская статистика не успевала за истинным ростом населения. Её данные сильно отличаются от показаний других – чрезвычайных – докладов о состоянии населения, которые составляли полицейские чиновники по различным поводам. Более того, еженедельные полицейские рапорты охватывали лишь территорию в пределах административных границ города, хотя населённые районы всё расширялись и давно уже вышли за официальные городские пределы. К тому же в то время, когда проводились эти границы, в них не включили несколько населённых окраинных районов, в том числе кварталы Охты и Галерной гавани, жители которых явно принадлежали к числу горожан – во всяком случае, в экономическом отношении. Таким образом, столичная территория «Большого Санкт-Петербурга» фактически охватывала и население, живущее вне официальных административных границ города[93].

Более чем вероятно, что цифра 120 тыс. слишком велика для 1762 г., а цифра 220 тыс. слишком мала для 1796 г. Исследование Н.А. Варламовой показало, что, по данным приходских книг, в которые вносили сведения о православных прихожанах, являвшихся к исповеди и причастию, в начале 1770-х гг. численность их не превышала 70 тыс. человек[94]. В 1730-е гг. Святейший синод ввёл единую форму отчетности – исповедальные ведомости, в которых надлежало учитывать каждого человека, независимо от пола и возраста, от младенцев до стариков. Их сводили в категории, начиная с духовенства, военных, затем шли казённые работные люди и т. д., по всему спектру населения. Учитывался каждый, кто проживал в каком-нибудь жилище – в частном ли доме, в казенном здании, в казарме, в бараке для работных, в больнице, в богадельне, в монастыре, в воспитательном учреждении, даже в доме у иноверца. Имена людей, приходивших на исповедь в чужом приходе, полагалось пересылать в их приходскую церковь по месту жительства для включения в ведомость. Хотя сведения из тридцати восьми приходов Петербурга за 1762 г., вероятно, неполны (согласно им, здесь насчитывалось всего лишь 52 298 православных), едва ли истинная численность населения могла быть в два с половиной раза больше (таблица 2.1). Из-за Семилетней войны количество войск в городе в 1762 г., несомненно, было немного меньше, чем в 1750 г., и снова упало в 1772 г., когда часть гарнизона отправили на юг воевать с турками и в Польшу, чтобы осуществлять её первый раздел.

Таблица 2.1

Православные, являвшиеся к исповеди в Санкт-Петербурге[95]

Независимо от того, как церковь считала своих прихожан, для наших целей следует включить в оценку численности также временное население Петербурга, хотя эти люди и проводили почти по полгода вне города. Они существенно увеличивали собой численность рабочей силы в столице в те шесть – восемь месяцев, что жили в Санкт-Петербурге. Временные жители обитали то в столице, то в своих провинциальных городах и в деревнях, главным образом потому, что зимой в Петербурге для них было мало работы и именно в это время жизнь здесь дорожала. Кроме того, присутствие работников периодически требовалось и в деревне, так что им выгоднее было ежегодно переселяться в город и обратно, чем содержать здесь постоянное жилье[96].

Солдат, размещённых в городе, иногда включали в оценки населения, а иногда нет. При Екатерине Петербург служил постоянным местом дислокации гвардейских полков – Преображенского, Семеновского, Измайловского, Конного. Почти весь их личный состав жил в полковых казармах. Сверх того, части регулярной армии постоянно переводили из гарнизона в гарнизон, поэтому в Петербурге всегда находились какие-нибудь подразделения кавалерии, несколько полков пехоты, артиллерия, инженерные войска, казаки, матросы, морская пехота. Большую часть екатерининского царствования солдаты регулярной армии стояли не в казармах, а на частных квартирах, и нередко с ними жили венчанные (или невенчанные) жёны с детьми. Только эти войска в начале царствования насчитывали 25 тыс. человек, а к концу его составляли свыше 40 тыс.[97]. Так как количество войск было довольно устойчивым, а члены солдатских семей нередко участвовали в экономической жизни города, их тоже следует включать в общую численность населения, если стремиться к полноте картины.

Прибавив данные об этих группах населения к цифрам, представленным полицией, мы получим на начало екатерининского царствования численность жителей столичного региона, равную по меньшей мере 100 тысячам. К концу же его, когда площадь города немного выросла, население увеличилось примерно на 150 тыс. человек и достигло около 250 тыс. Фактический прирост мог быть ещё больше. В докладах за 1786 г. генерал-полицмейстер Рылеев при помощи подсчетов и оценок определил, что в январе, когда цифра была минимальной, она составляла 247 572 человека, с конца июня и в течение всего лета достигала 300 тыс., а к концу года снизилась до 255 696[98]. С другой стороны, И.Г. Георги в своем объёмистом опубликованном описании города, оперируя цифрами за 1784–1792 гг., предоставленными ему полицией, а также данными четвертой ревизии, т. е. подушной переписи податного населения, и сведениями статистиков из Академии наук, пришёл к общему результату от 200 тыс. до без малого 228 тыс. человек. К тому же в это число, по его словам, не были включены «ещё большая часть придворного штата, бывающие здесь пехотные и конные полки и пр.»[99]. На фоне данных Рылеева и Георги можно считать вполне правдоподобной оценку населения города к концу екатерининского царствования в четверть миллиона человек.

Само собой разумеется, что любой из этих показателей численности населения столицы, как и в целом по России того периода, должен использоваться с осторожностью. Точность их весьма сомнительна, так что их можно считать лишь ориентировочными. Главная польза этих цифр состоит в том, что они демонстрируют текучесть городского населения. Из-за оживлённого притока и оттока жителей было почти нереально установить надежно точную численность на какой-то отрезок времени, хотя бы на протяжении года. При этом каждую из вышеприведенных цифр кто-нибудь считал верной для Петербурга конца XVIII в. И даже если по меркам сегодняшней статистики они не могут быть признаны точными, они всё же демонстрируют общую ситуацию и пропорциональное соотношение между группами населения. Других цифр у нас нет, и сколь бы неполную картину они ни создавали, это всё же лучше, чем ничего.

Все наборы цифровых данных, полученные в XVIII в., говорят о том, что темпы прироста населения Петербурга были неравномерными. Например, период 1770–1775 гг. показывает убыль примерно в двести человек, что, вероятно, можно приписать суровым мерам, введённым в 1771–1772 гг. для защиты столицы от чумы, а также увеличению рекрутского набора и переброске войск на войну с Турцией. В первое пятилетие 1780-х гг., напротив, население возросло на восемнадцать тысяч (т. е. на 10 %) – это к тому времени был самый сильный скачок численности при Екатерине (см. таблицу 2.2)[100].

Таблица 2.2

Рождаемость, смертность и естественная динамика численности населения на 1000 человек

На графике 2.1[101] показаны данные о рождаемости в Санкт-Петербурге за 1764–1790 гг. по сведениям, собиравшимся губернаторами[102].

Невозможно с уверенностью оценить, насколько они точны, но хотя бы некоторая степень надежности подтверждается сводным коэффициентом соотношения мальчиков и девочек за весь период (105,1: 100), так как этот показатель отвечает естественной пропорции. Поскольку для ведомости, по-видимому, собирались данные о рождении младенцев обоего пола, то ежегодные цифры можно сопоставлять с известной долей уверенности. Особенно примечательно в этих цифрах то, что число рождений на тысячу населения, оставаясь сравнительно устойчивым, было примерно на четверть ниже, чем традиционная рождаемость в сельской местности (она составляла 40 на 1000). Это явление легко объясняется стойкой диспропорцией мужчин и женщин в Санкт-Петербурге, так как в город мигрировало меньше женщин, чем мужчин. В ситуации, когда население увеличивалось в основном за счет мужчин, едва ли можно было ожидать роста рождаемости на тысячу человек. Для того чтобы узнать, не сокращался ли коэффициент плодовитости, следовало бы разделить население по полу, но сохранившиеся данные, к сожалению, этого не позволяют.

То, что в население города вливалось всё больше мужчин, выявляется при анализе городской статистики смертности (график 2.2), которая свидетельствует о значительно большем численном перевесе мужчин, чем цифры рождаемости.

График 2.1. Рождаемость в Санкт-Петербурге (1764–1790 гг.).

График 2.2. Смертность в Санкт-Петербурге (1764–1790 гг.).

Сравнивая данные о рождаемости и смертности, мы ясно видим, что в целом естественный прирост населения был незначительным и далеко не достаточным для того, чтобы объяснить, почему население при Екатерине выросло со ста тысяч до четверти миллиона и даже больше. В течение 19-ти из 27 лет её царствования в городе рождалось больше людей, чем умирало. Из тех восьми лет, когда смертность превышала рождаемость, два года были отмечены нехваткой хлеба или просто чрезвычайно высокими ценами на него (1766 и 1786 гг.), а ещё шесть лет выпало на войны (1770–1772 и 1788–1790 гг.). Крайне резкий рост мужской смертности в конце 1780-х гг., несомненно, вызван тем, что солдат, раненных или заболевших в военных походах против шведов, недалеко от Петербурга, доставляли в город, где они и умирали. Если не принимать в расчет годы, когда велась война, превышение рождаемости над смертностью в среднем составляет 977 человек в год. С учетом же военных лет получается, что в Петербурге рождалось в год примерно на 367 человек больше, чем умирало. Из-за преобладания мужчин в столице было гораздо меньше рождений на душу населения, чем в любом другом большом европейском городе. Похоже, что здесь также был ниже процент детской и младенческой смертности[103]. С учётом всего этого громадный прирост населения Санкт-Петербурга нельзя в первую очередь приписывать естественному увеличению.

Этот прирост был большей частью вызван миграцией в город из русской деревни, в основном – бессемейных мужчин в поисках работы. Многие приходили по своей воле или по распоряжению властей в юном возрасте наниматься в подмастерья. По этой причине большую часть подростков 16–17 лет составляли юноши: их было 60 %, а на долю девушек приходилось 40 %. Среди взрослых диспропорция была ещё заметнее, в чём отражалось также присутствие в городе многочисленного военного гарнизона[104]. Дисбаланс усилился к концу столетия. Если в 1750 г. соотношение мужчин и женщин составляло примерно 14: 10, то к середине 1780-х гг. оно поднялось до 20: 10 и продолжало расти[105]. Преобладание мужчин в статистике Петербурга подтверждается и сведениями об уровне смертности. Ежегодно здесь умирало по крайней мере на две трети больше мужчин, чем женщин, а в середине 1780-х гг. мужская смертность более чем вдвое превышала женскую. Статистика других русских городов не показывает столь подавляющего большинства мужчин. Только столица принимала огромный поток работников, приходивших без семьи[106]. Такая модель, сформировавшись при Екатерине, оставалась характерной для Петербурга и в течение следующего столетия, обеспечивая потребности города в рабочей силе для строительства и промышленности.

Перевес рождаемости над смертностью, пусть и небольшой, поражает, так как он противоречит опыту большинства других европейских городов начала Нового времени. Вообще обычно города показывали явное превышение смертей над рождениями, что заставляло большинство наблюдателей заключать, что города являются менее здоровым местом для жизни, чем сельская местность. Против этой точки зрения выступил А. Шарлин, предположив, что миграция в города приводила к росту уровня смертности, потому что большинство переселенцев не привозило с собой семьи, а значит, не участвовало в повышении уровня рождаемости в городах[107]. Однако в Петербурге, судя по всему, несмотря на такой приток населения, какого не испытывал в то время ни один европейский город, всё равно было больше рождений, чем смертей. Это соотношение сохранялось, несмотря на данные за 1790-е и начало 1800-х гг., показывающие, что в Петербурге было меньше жителей старше 60 лет, чем в любом другом городе Европейской части России. Современники приписывали это нездоровому петербургскому климату[108]. Но тот факт, что низкий уровень рождаемости в столице всё-таки превышал уровень смертности, предполагает и другие возможные объяснения. Может быть, те, кто переселялся в город в репродуктивный период своей жизни, в старости покидали его, возвращаясь умирать к себе в деревню или домой в Европу? Судя по субъективным наблюдениям, такая вероятность существует. Вероятно также, что город был ещё так молод и процессы миграции начались так недавно, что просто не успел состариться слой первых переселенцев. Так как на работу в город стремились молодые люди, то резкого роста естественной смертности среди мигрантов следовало ожидать не раньше, чем через несколько десятилетий после начала массовой миграции.

Таблица 2.3

Население Санкт-Петербурга в 1801 г. (по сословиям)

Крестьяне – простые работники – составляли самую большую группу переселенцев, но и другие категории населения были представлены в Петербурге, как ясно показывает проведенная советским историком А.Г. Рашиным сравнительная оценка численности разных сословий в 1801 г. (таблица 2.3). Согласно его оценке, свыше трех восьмых жителей города были крестьянами, так как большинство дворовых людей принадлежало к этой категории[109]. В Петербурге жило вдвое больше дворовых, чем дворян. Почти пятая часть населения служила в армии и на флоте. В большинстве этих аспектов столица отличалась от других русских городов.

Социальный состав населения

На протяжении XVIII в. российское государство пыталось распределить своих подданных по взаимоисключающим категориям, основанным на форме их службы государству. Разумеется, и до петровских реформ начала века большая часть населения уже относилась к той или иной обширной группе. Верхушку общества составляли дворяне, обязанные лично служить государству, как правило, в форме несения военной службы. Внизу помещались крестьяне, разбитые на различные подгруппы в зависимости от того, кому принадлежал их труд – прежде всего государству (государственные крестьяне), помещикам (крепостные крестьяне) или церкви (церковные крестьяне). Немногочисленные горожане (гости, гостиная сотня, посадские люди), составлявшие около 3 % населения, были обязаны время от времени выполнять как денежные, так и отработочные повинности. Служители церкви несли перед государством повинность духовного окормления всего народа и к тому же платили налоги. Петровские реформы упростили эту систему, повысив унификацию повинностей всех категорий населения (в том числе путем введения подушной подати с большинства из них); одновременно была сделана попытка распределить по конкретным нишам все группы, до тех пор избегавшие включения в сословия и обложения повинностями. Вся эта система была внедрена ради того, чтобы упорядочить поступления в казну.

Устанавливая официальный статус для каждой группы общества, государство оставляло открытыми лазейки, позволявшие перебраться из одной категории в другую. Но в целом задача состояла в том, чтобы создать систему, не подверженную изменениям, и извлекать максимальные доходы для казны из фиксированного устройства общества. Социальное «состояние» медленно эволюционировало в сословие – это понятие историки, изучающие XIX в., обычно используют, анализируя общество[110]. Однако в XVIII в. группы общества были более аморфными, так как ещё шел процесс их формирования и устанавливались параметры их отличий друг от друга. В правовых дефинициях наблюдалось больше чёткости, чем в реальной действительности. Каждой категории полагались особые права и привилегии, только ей присущие обязанности перед государством и собственное место в социальной иерархии. Людей, которых невозможно было отнести ни к одной из основных групп, помещали в общую категорию разночинцев[111]. Но эта зафиксированная в праве система социальной дифференциации предназначалась для статичного общества, в котором каждая категория в целом придерживалась своей постоянной роли; однако на деле в России такой ситуации никогда не существовало ни в городе, ни в деревне.

Ещё меньше, чем для относительно стабильной сельской местности, такая система годилась для растущего Санкт-Петербурга. Официальная категория, к которой принадлежал человек, не всегда совпадала с тем способом, которым он зарабатывал на жизнь. Например, к купцам и ремесленникам официально принадлежали только те, кто был приписан к купеческим гильдиям или ремесленным цехам. Люди, занятые этими профессиями, но по каким-либо причинам не приписанные к соответствующим корпорациям, не считались купцами и ремесленниками. Хотя назвать точные цифры невозможно, но, судя по всему, немало людей, занимавшихся в Петербурге торговлей и ремеслами, так никуда и не приписывалось[112].

Далее, для такой сельской категории, как «крестьянин», в городе места не было. Поэтому крестьянам, жившим в Петербурге, для того чтобы стать городскими жителями, необходимо было приписываться к официально признанным категориям городского населения. Если они этого не делали, то и горожанами не считались. Приобретая же статус городских жителей, крестьяне попадали в другие группы. Те, кто не приписывался к цехам и гильдиям, оказывались в числе посадских людей. После 1785 г., если они имели собственные дома, то попадали в разряд «настоящих городовых обывателей». Дворовые же ни в какие разряды горожан не попадали, даже в низшую категорию посадских людей.

Кроме того, эта система классификации не учитывала новые виды деятельности. По крайней мере одна группа, приобретавшая всё большую важность, а именно чиновная бюрократия, включала в себя выходцев из разных сословий – дворянства, купечества, духовенства и т. д. Чиновничество, официально не признанное как сословие, начинало тем не менее складываться в особую группу городского населения с собственными ценностями, интересами и мотивами поведения[113].

Итак, в XVIII в. система социальной дифференциации в столице определялась официальной сословной принадлежностью, а не экономической деятельностью. Но поскольку эта система сословий фактически не отражала все виды занятий петербуржцев, то в настоящем исследовании большее значение придается их экономической и социальной функциям, чем классификации по сословиям. Таким образом, мы будем рассматривать городское население не столько исходя из сословной системы XVIII в., сколько ориентируясь на классификацию жителей по социальным и экономическим ролям, которые они играли в городской жизни. В Петербург людей приводила не сословная принадлежность, полученная от рождения, а род занятий, поэтому их место в жизни города лучше всего объясняется их экономической функцией. Необходимость заново определять социальные категории, отражающие реальность Петербурга, ясно показывает, что жизненная энергия, динамика развития города была чрезвычайно высока. Власть не успевала осмысливать идущий процесс урбанизации и тем более контролировать и направлять его посредством планирования. В новой системе классификации некоторые группы в целом остаются прежними, но другие выходят за рамки ряда категорий XVIII в. Шесть групп, которые мы выделяем и рассматриваем ниже, – это городская аристократия, гражданские государственные служащие, торговцы, ремесленники (включая и не приписанных к цехам), военные, работники (в том числе подёнщики и прислуга). Численность духовенства была так мала, что его рассмотрение носит лишь дополнительный характер. Эти подразделения ни в коем случае не представляли собой социальные классы и явственно отличались друг от друга образом повседневной жизни. Место каждой группы в социальной системе и роль в экономической жизни можно определить в общих чертах следующим образом.

Группа, названная здесь городской аристократией, может быть также описана как богатейшее титулованное и нетитулованное дворянство, к которому можно добавить и крупнейших купцов. Эта группа образовывала не только официально признанную верхушку общественной структуры, но и стояла на вершине экономической иерархии. Она пользовалась более широкими законными правами и привилегиями, чем любая другая группа. В самом деле, привилегированный социальный статус дворянства проистекал из его глубокого и прочного правового превосходства над остальными категориями горожан, дарованного государством. Городская аристократия владела половиной каменных домов в городе, расположенных главным образом вблизи от центра, на лучших участках, выходящих на реки и каналы. У многих имелись ещё и загородные дома за окраинами города или по берегам Финского залива.

Городская аристократия тяготела к более роскошному образу жизни, чем любая другая группа. Богатейшие её представители, высокородные вельможи, стремились превзойти друг друга богатством и окружали себя множеством слуг. Известнейшие и богатейшие аристократы выставляли напоказ, сверх обычного штата домашней прислуги, толпы ливрейных слуг на особых ролях – конюхов, кучеров, егерей, буфетчиков. Кирилл Григорьевич Разумовский держал в городе свыше двухсот слуг, а о Шереметевых говорили, что у них целых триста[114]. Никакая другая категория населения не могла подражать им в такой нарочитой пышности. Именно этих людей чаще всего приглашали на придворные приемы, маскарады, балы, и это в их дома сама Екатерина нередко заглядывала на обед, скоротать вечер за картами или на какое-нибудь другое светское собрание[115].

Имена каких семейств ассоциируются с этой группой? Во-первых, те дома, что были глубоко вовлечены в придворную жизнь. Это были хозяева дворцов. К их числу принадлежали не только обладатели высших государственных должностей, но и придворные чины, а также члены их обширных семейных кланов. В работе Д. Рэнсела, посвящённой политике придворных «партий» в екатерининской России, названы многие из них. В первую очередь это имена Бестужевых, Долгоруких и Долгоруковых, Куракиных, Орловых, Паниных, Потемкиных, Шереметевых, Шуваловых, Трубецких и Воронцовых, но были и другие, не занимающие видного места в исследовании Рэнсела – Белосельские, Бецкие, Демидовы, Нарышкины, Юсуповы. Высокопоставленные военные нередко имели в Петербурге дома, в которых жили их многочисленные родственники в те долгие периоды, когда сами они отсутствовали. Например, М.И. Кутузов, будущий победитель Наполеона, в конце 1760-х гг. унаследовал от отца дом на берегу Невы и продолжал содержать его, несмотря на свои длительные отлучки из города[116]. В числе привилегированного купечества значились русские имена Болин, Чулков, Северин, Шемякин, фамилии голландцев Бахерахта и Бетлингка, британские дома Кейли, Гарднер, Гомм, Шэрп, Сазерленд, Своллоу и Томсон, армяне Маничар и Лазарев.

М.И. Кутузов

Эта городская аристократия лучше всех разбиралась в последних модах из Западной Европы и больше всех была им привержена. Время от времени элегантные дамы появлялись в торговом порту, чтобы поскорее узнать, что нового в парижской моде. В городе процветали портные и парикмахеры – изготовители париков, обыкновенно иностранцы. Богачи держали собственных цирюльников и платили им внушительное жалованье. Вполне естественно, что люди, не столь привыкшие следовать капризам госпожи моды, находили в подобном поведении своих сограждан немало поводов для насмешек. Вот один пример: издатели журнала «И то и се» в одном номере писали, что люди высшего общества все делают «по моду» (т. е. по моде, à la mode). Они одеваются «по моду», ходят «по моду», говорят и думают «по моду» – даже бранятся «по моду». В конце статьи раскрывались пути культурного влияния: там говорилось, что Петербург внимательно следит за новинками из Парижа, Москва подражает Петербургу, а провинция изо всех сил старается не отстать от Москвы[117]. Конечно, только у высшей группы общества были и средства, и желание столь рабски следовать европейской моде.

Городская аристократия включала в себя многих, но, разумеется, не всех дворян, живших в Санкт-Петербурге. Никоим образом все они не могли – даже если бы хотели – вести подобный образ жизни. Многие дворяне не располагали средствами, которые позволяли бы им жить праздно. Если уж на то пошло, беднейшие дворяне часто шли служить мелкими государственными чиновниками и с трудом сводили концы с концами. Материалы долговых расписок говорят о том, что большую часть должников составляли военные и гражданские служащие низших рангов с дворянскими титулами[118]. Но, несмотря на это, процент дворян, которые могли считаться бедными, был в столице явно гораздо ниже, чем в сельской местности, так как Санкт-Петербург всё-таки привлекал главным образом тех, кто стремился добыть себе богатство, общественное положение и власть.

Городские аристократы являлись прежде всего потребителями, а не производителями. Своей тягой к роскошной мебели, одежде, экзотическим лакомствам они давали средства к существованию множеству ремесленников и торговцев. Деньги, которыми они расплачивались за эти товары, поступали в основном из сельских имений за пределами Санкт-Петербургской губернии. Конечно, многие дворяне также получали крупные доходы прямо в городе – некоторые пускались в торговлю, сбывая оптовым торговцам продукцию своих имений, или содержали промышленные предприятия, как граф Ягужинский, владелец фабрики шелковых чулок (до тех пор, пока долги, вызванные бурной жизнью графа, не заставили кредиторов лишить его права выкупа фабрики), или князь Потёмкин, имевший стекольный завод и несколько кирпичных производств, или князь Несвицкий, глава компании, строившей торговые корабли. Но, богатые или бедные, все дворяне из числа столичной аристократии всегда могли претендовать на высший правовой и социальный статус, соразмерный их происхождению или заслугам.

Вторую четко выделяющуюся группу населения Санкт-Петербурга составляли государственные служащие. Этот разряд, разумеется, включал в себя высших администраторов, управляющих, словом – людей, принимавших решения, но в гораздо большем количестве в него входили мелкие чиновники, копиисты, секретари и другие бюрократы, которые составляют любой государственный аппарат. В то время ещё не существовало представления об этой группе как об отдельной категории городских жителей. Если в 30-е гг. XIX в. Николай Гоголь уже высмеивал их в своих сатирических произведениях, то в XVIII в. их присутствие едва намечалось в статистике, обозначаемое такими словами как «чиновник» или, реже, «разночинец» – эти термины относились к государственным служащим недворянского происхождения[119]. Из дворянства тоже происходили многие служащие бюрократии, и даже должностные лица, стоявшие на низших ступенях служебной лестницы, нередко бывали дворянами по рождению. В этот период, с ростом числа государственных служащих, занятость в системе гражданского управления всё больше приобретала признаки профессиональной карьеры[120]. В начале царствования Екатерины в Петербурге насчитывалось меньше 10 тыс. гражданских служащих, а к концу столетия в столице трудилось уже около 35 тыс. государственных чиновников. В итоге доля петербуржцев, занятых на государственной службе, выросла с 7 % почти до 14 % – заметная бюрократизация городского населения. К 1796 г. чиновники составляли третью по численности группу населения после крестьян и военных и быстро догоняли последних[121].

Чиновники в большинстве своём селились поблизости от тех учреждений, в которых работали. Так как ядро администрации – здание Двенадцати коллегий – помещалось на Васильевском острове, то многие мелкие чиновники предпочитали жить в этой части города. Также немало их обитало на Петербургской стороне. Из-за того что чиновники низкого ранга на своё скудное жалованье не могли себе позволить покупать землю и дома, множество их нанимало жильё, от удобных квартир до жалких комнатушек. Случалось, что чиновники работали и жили по одному и тому же адресу, т. е., спали на чердаке или в подвале своего учреждения[122].

После издания в 1785 г. Жалованной грамоты городам чиновничество занимало в городе странное положение (см. главу 3, с. 146 и след.). Дело в том, что в Грамоте их совершенно не приняли в расчет при определении групп, призванных составлять городское сообщество и участвовать в городском управлении. Это было важное упущение, так как, судя по предварительным исследованиям, гражданская бюрократия к концу екатерининского правления уже являлась, в сущности, самовоспроизводящейся группой[123]. Её социальное происхождение было различным. Одна треть происходила из дворянских семейств, ещё одна треть – из служилых недворян, как гражданских, так и военных. Оставшуюся треть составляли выходцы из купечества, ремесленники, иностранцы, мещане, крестьяне. Подавляющее большинство не имело иных источников дохода, кроме казённого жалованья, а это значит, что лишь немногие из них могли быть приписаны к гильдиям, цехам или к посаду. Мало кто из чиновников владел недвижимостью, а значит, мог быть внесен в число «настоящих городовых обывателей», т. е. в первую категорию согласно Жалованной грамоте. Фактически этот документ не предусматривал включения казенных служащих в число законно зарегистрированных городских жителей. Несмотря на то что они составляли шестую часть населения Петербурга, они не могли участвовать в делах города, если не были приписаны к какой-то из официальных категорий, а это выпадало на долю лишь немногих из чиновников. Очевидно, что большинство оставалось никуда не приписанным, т. е. фактически они жили в городе, но не считались членами городского сообщества.

Подобно гражданским служащим, люди, занятые закупкой и продажей различных товаров, занимали важное место в жизни города. В коммерции участвовало больше жителей, чем показывает статистика XVIII в., – главным образом потому, что термин «купец» прилагался только к тем, кто был приписан к одной из трех купеческих гильдий. Только члены гильдий пользовались законными купеческими правами и привилегиями, но несколько тысяч незарегистрированных торговцев из мещан (эти люди не имели необходимого для принадлежности к гильдии капитала в 500 руб. до 1775 г., а после этой даты – в 1000 руб.) вместе с семьями сильно увеличивали разряд купечества. Разумной оценкой числа людей, которые жили за счёт доходов от коммерции, кажется цифра в 6–8 тыс. человек на начало рассматриваемого периода. За последующие тридцать лет эта цифра выросла больше чем в два раза и достигла 17 тыс. к концу правления Екатерины[124]. Всё больше и больше купцов из мелких российских городов переселялось в Петербург. В 1781 г., когда был отмечен пик этой миграции, триста купцов переписались из своих городов в столицу[125]. Ещё немало купцов каждый год проживало в столице столько времени, сколько уходило на распродажу всего привезённого товара.

Доходы людей, занятых в коммерции, колебались в широких пределах. На одном конце шкалы находились те видные горожане, занимавшиеся торговлей, которые официально считались самыми привилегированными после дворян и имели состояния, доходившие до 100 тыс. руб. На другом конце стояли уличные разносчики, обычно только что прибывшие из деревни, которым ещё не на что было арендовать лавку, а тем более вступить в гильдию. Они ходили по улицам и торговали тем товаром, что носили с собой на лотке – доске, к углам которой привязывали шнур или веревку, перекинутую через шею, или в корзинках, бочках, коробах. Основное же большинство торговцев оказывалось между этими двумя полюсами: их доходы превышали прожиточный минимум, однако риск остаться без средств всё же существовал. Богатые купцы достигали уровня жизни, сравнимого с дворянским (которому они подражали), особенно после того как в законодательных актах 1775 и 1785 гг. был уточнён и разъяснён правовой статус купечества. Время от времени их приглашали на придворные праздники, куда довольно часто допускали по билетам – надежный способ отсеять тех, кому недоставало средств, чтобы войти в избранный круг. Самые богатые купцы имели дома в респектабельных центральных районах города и участвовали в городском управлении. В числе наиболее зажиточных были купцы из Англии, населявшие одну из самых восхитительных столичных улиц вдоль левого берега Невы, вниз по течению от последнего моста. Она уже была известна в обиходе как Английская набережная, и авторы описаний Петербурга считали, что она не уступала великолепием ни одной улице в мире.

Купцы со средним достатком селились во всех частях города, но больше всего их насчитывалось в районе, с 1770 г. именовавшемся Третьей Адмиралтейской частью, а также в Московской части и на Васильевском острове. Постоянно обитавшие в Петербурге выходцы из Западной Европы находили, что купцы такого уровня могут жить здесь с гораздо большим шиком, чем во многих других городах. Можно было нанять сколько угодно слуг за совсем низкое жалованье, что позволяло множеству купеческих семейств содержать штат прислуги в десяток – полтора человек[126]. Впрочем, благополучие было преходяще, и купцы, чаще остальных категорий населения жившие не по средствам, частенько разорялись[127].

Для того чтобы приписаться к купечеству, требовался сравнительно крупный капитал – 500 руб., поэтому многие люди, занятые коммерцией, торговали нелегально, без регистрации. К их числу принадлежали не только те, у кого просто не было минимального капитала, но и члены других сословий, уклонявшиеся от своих сословных обязанностей. Если они вообще были куда-то приписаны, то к мещанам или к посадским, а права этих категорий в делах торговли были определены менее ясно и хуже защищены, чем права приписанных к купечеству. Крестьяне, жившие за городом, но постоянно торговавшие в городе своей продукцией, не могли претендовать на регистрацию ни в одном из разрядов горожан. Как правило, ни мещане, ни посадские, ни крестьяне не арендовали лавки. Однако под их торговлю отводились пустые площадки на рынках и базарах с условием, что никаких постоянных или временных построек там не будет[128]. Другие торговцы нанимали угловые помещения в подвальных этажах больших домов, где и жили, и торговали.

Как и внутри купечества, внутри ремесленного сословия наблюдалась большая разница в уровне доходов. Несмотря на то что никто из ремесленников не был так богат, как высший слой купечества, квалифицированные мастера, в основном иностранцы, могли заработать свыше тысячи рублей за год. Тем не менее к концу екатерининского царствования лишь единицы из ремесленников владели собственностью в центральных частях города, хотя довольно многие, разумеется, жили там на съёмных квартирах. Большинство же обитало в удалённых районах, где жилище нередко служило им и местом работы[129].

Доля городского населения, связанного с военной службой, в екатерининское время оставалась постоянной, на уровне примерно пятой части от общей численности[130]. Как отмечалось выше в этой главе, громадный военный гарнизон существенно увеличивал перевес мужского населения в городе. Отборные гвардейские части, состоявшие из молодых дворян, занимали отдельные слободы по Фонтанке. Несколько площадей, в первую очередь Царицын луг, который позднее назвали Марсовым полем, были отведены для летних парадов и строевых учений четырех гвардейских полков. Эти полки участвовали в торжественных парадах в честь приезда членов иностранных царствующих домов, в праздничных церемониях по случаю отбытия и возвращения императорского двора после длительного отсутствия в столице. Служба в гвардии помогала многим провинциальным дворянам войти в ускоренный темп петербургской жизни. Некоторые, привлеченные её удовольствиями, оставались в столице после выхода в отставку и либо занимали посты в гражданской бюрократии, либо просто пользовались множеством городских возможностей, не доступных в провинции.

Регулярные части армии и флота под командованием офицеров-дворян составляло в основном крестьянство. Со времен Петра Великого эти войска размещались не в казармах, а стояли на постое в домах гражданского населения. Горожане стонали под бременем постойной повинности и издавна пытались от неё избавиться. Принимая во внимание их непрерывные жалобы, генерал-полицмейстер Н.А. Корф в начале 1763 г. представил план, призванный облегчить эту ношу[131]. В результате домовладельцы постепенно получили возможность вместо постоя платить дополнительные налоги. В свою очередь, эти денежные поступления направлялись на строительство больших казарм, которые и сейчас стоят в центральных районах города.

Подобно молодым дворянам из гвардейских полков, рекруты, набиравшиеся в армию и на флот, попав на военную службу, впервые после деревни сталкивались с городской жизнью. Но для них город был не столь притягателен; почти все они были без средств, одиноки, вдали от дома, и, наверное, им надоедала гарнизонная жизнь. Неудивительно поэтому, что солдаты, матросы, морские пехотинцы часто попадали в полицию за драки, пьянство, воровство или убийства[132]. Семьи женатых солдат могли жить вместе с ними, но только не в военное время. Им было очень трудно найти жильё, потому что солдатам полагалось селиться поблизости от полковой штаб-квартиры, а съёмные квартиры в центре города были им не по карману. Поэтому солдатские жены и даже дети нередко пополняли семейный бюджет, торгуя вразнос молоком, зеленью и проч. Солдаток в народе часто приравнивали к проституткам, и, конечно, случалось, что нужда доводила их и до этого[133].

Хотя жизнь в городе была дорогая, многие военные, отслужив свой срок, оставались в Петербурге. Некоторые из первых благотворительных начинаний в городе предназначались для помощи этим солдатам, солдатским вдовам и сиротам. Иначе им предстояло перебиваться не лучше, чем только что прибывшим в столицу деревенским жителям, ведь большинство отставных солдат не владели никакими профессиями, пригодными в мирной жизни[134]. Правда, их охотно брали в сторожа и привратники, но жалованье никогда не превышало 30 руб. в год.

Крестьяне, в том числе дворовые и прислуга, составляли крупнейшую социальную группу в Санкт-Петербурге – свыше 35 % от общей численности населения. И в каждом уголке города можно было видеть, что они едва сводят концы с концами. В благополучных районах они работали прислугой у богатых домовладельцев, а селились в подвалах, на чердаках, во всяких пристройках. Но большинство держалось в отдалённых кварталах, в особенности в нищих убогих слободках, росших к югу от Фонтанки. Жизнь людей, только что явившихся из деревни, часто была совершенно безысходной, и им приходилось браться за любую работу, сколько бы за неё ни платили. Те крестьяне, которые дольше прожили в городе и уже успели здесь осмотреться, а также те, кто владел ремеслом или приводил с собой в город лошадей, находили места получше. Они работали портовыми грузчиками, домашней прислугой, строительными рабочими на постоянной основе, извозчиками и др. Как только новоприбывшие находили работу, их жизнь делалась легче, хотя фактически немногие из них становились впоследствии зажиточными людьми[135]. При этом помещичьи крестьяне, богатые или бедные, продолжали платить оброк своим помещикам, в имения в глубине страны, государственные крестьяне посылали деньги в казну, и все они платили ещё и подушную подать. Эти повинности оставались в силе даже тогда, когда крестьяне получали официальный статус горожан, приписавшись к купеческой гильдии или к ремесленному цеху. Существуют рассказы (правда, не подтвержденные источниками) о богачах, которые нажили состояния в сотни тысяч на морских перевозках, но продолжали ежегодно платить феодальные повинности своим хозяевам-помещикам.

Выше шла речь о крепостных, которые переселялись законно, имея необходимые документы. А как же те, кто являлся в город нелегально? Так поступало множество крепостных, несмотря на угрозу сурового наказания, такого как возвращение к хозяину, заключение под стражу или каторжные работы в городе. Невзирая на неоднократные призывы полиции (часто оглашавшиеся через Канцелярию от строений) задерживать таких людей, молчание источников по этому поводу свидетельствует о том, что большинство крестьян, приходивших в столицу без паспорта, избегало разоблачения и ареста. Многие даже находили работу на казённых стройках. Другие кормились, нарушая закон, воровством или контрабандой[136]. И те из крестьян, кого манило неодолимое притяжение города, и те, кто бежал от жалкой деревенской участи, стекались в Петербург тысячами.

Дворяне, чиновники, купцы, ремесленники, солдаты или крестьяне – все жители Петербурга, конечно, оставались под властью российских законов и обычаев. Правовая и социальная система, царившая во всей стране, действовала и в городе, где под воздействием той роли, которую играли его жители в экономике, сформировался собственный набор социальных категорий. Особенно часто в двойственном положении с точки зрения правового статуса оказывались крестьяне. Возникшие противоречия не были устранены ни при Екатерине, ни десятилетия спустя. Даже простой вопрос о том, кто и в какой степени может быть допущен к избранию в городское самоуправление, нелегко было решить в обществе, где сама сущность городской жизни так резко противоречила правовой и социальной структуре, неотъемлемо присущей огромной аграрной стране[137].

Кроме того, сословная иерархия, установленная государством, крепко сидела в сознании петербуржцев, не переставая влиять на их привычки и стремления. Не приходится удивляться тому, что в обществе, где высокое социальное положение приносило не меньшие выгоды, чем богатство, а ценилось больше него, купцы старались любым путём добиться возведения в дворянство[138]. В атмосфере старого режима было в известном смысле предпочтительнее повысить свой социальный статус, чем разбогатеть. Повышение статуса влекло за собой соответственное расширение прав и привилегий. В России в целом, если не в самом Петербурге, богатство лишь в ничтожной мере могло заменить собою чин.

Динамика населения

Санкт-Петербург привлекал и иностранцев, и жителей российских городов и сельских местностей. В столице были представлены почти все основные народы Европы. Здесь можно было встретить и выходцев из Азии – турок, персов, татар, узбеков, кавказцев, даже несколько китайцев. Немногочисленных африканцев, особенно ценившихся в России за экзотическую внешность, использовали как слуг. Все вместе они придавали Петербургу интернациональный колорит, по впечатлению Шторха – такой же, как в любом большом городе на свете[139].

Пестрота общества вызывает вопросы о социальной интеграции петербуржцев в эмоциональном и психологическом смысле. В любой момент рассматриваемого периода большинство населения города состояло из людей, не родившихся в столице, а приехавших туда на каком-то этапе своей жизни. Трудно ли им было оставить позади прошлую жизнь и превратиться в петербуржцев? Хорошо ли вновь прибывшие, выходцы из разного окружения, приживались в городе? В какой степени они сами считали себя петербуржцами?

Размышляя над этими вопросами, нельзя забывать, что Санкт-Петербург принадлежал XVIII столетию. В нём нельзя было усмотреть никаких признаков «послойной» городской жизни, сложившейся после транспортной революции XIX в. Социологическое понятие сегментации городской жизни проистекает из того обстоятельства, что многие обитатели современных городов занимаются различной повседневной деятельностью – едят и спят, работают, играют, молятся и т. д. – в составе совершенно разных групп и зачастую в разных географических районах. Поэтому те люди, с которыми современный горожанин связан в одной сфере деятельности, часто знают его или её только в этой единственной роли и никогда не разделяют с ним другие грани его жизни и даже о них не подозревают. Но в Петербурге XVIII в. было не так, потому что здесь мало кто имел широкие связи в разных районах города. Переезжая с одной квартиры на другую, они обычно оставались в пределах всё той же городской части. Буквально все отраженные в документах сведения о ремесленниках и неквалифицированных рабочих говорят об этом. Далее, жильё старались найти как можно ближе к месту работы. В каждой городской части имелось достаточно магазинов, лавок и рынков, чтобы удовлетворять повседневные потребности населения, так что отправляться в другие места было незачем. Поэтому жизнь в основном сосредоточивалась в рамках кварталов. К тому же бесчисленные протоки невской дельты и несколько городских каналов способствовали обособлению городских районов друг от друга. Многих петербуржцев, редко покидавших свою часть города, поразили бы его истинные размеры.

Может показаться, что такая слободская модель существования ближе к традиционному деревенскому укладу, чем к жизни в современном городе, но на самом деле петербургское общество сильно отличалось от традиционного. Может быть, Москва и была большой деревней, но никак не Санкт-Петербург. Во-первых, это был новый город, и по форме, и по сути своей непривычный русским людям. Связи и отношения в деревне складывались за целую жизнь, и каждый деревенский житель и жительница знали свою роль и положение в обществе. Но для того, чтобы найти собственную нишу в городе, требовалось время. Здесь было больше людей, причём самого разного происхождения; требовалось время и на психологическое приспособление. Город предлагал больше вариантов устроить себе жильё, чем деревня, где количество домов оставалось более или менее постоянным и где редко переселялись из одного дома в другой. Читая объявления в приложении к «Санкт-Петербургским ведомостям» – газете, издававшейся Академией наук, поражаешься тому, – как часто состоятельные обитатели столицы меняли адреса. По крайней мере часть из тех, кто жил на съёмных квартирах, переезжала каждые полгода. Дома часто переходили из рук в руки. Время от времени в газетах появлялись частные объявления популярных в свете людей, в которых те извещали друзей и знакомых о последней перемене адреса[140]. Подобная мобильность не была характерна для деревенской жизни. Впрочем, с другой стороны, едва ли переселение из деревни в город оказывало немедленное воздействие на отношения между членами разных сословий. Ремесленники продолжали общаться в основном с ремесленниками, купцы – с купцами, крестьяне – с крестьянами и т. д. В этом смысле огромное большинство жителей, никогда не сомневавшихся в своём положении в обществе, не видело большой разницы между городом и сельской местностью.

Вновь прибывавшие, особенно иностранцы, во многом придерживались своего прежнего образа жизни. Нерусские были изолированы из-за языка и обычаев. Некоторые национальные группы легко сохраняли свою обособленность благодаря тому, что их представителей было в городе довольно много. Один французский священник в 1792 г. сказал Джону Паркинсону, что в Петербурге тысяча французов и пятнадцать тысяч англичан[141]. Иностранные уроженцы, жившие в городе, не стремились смешиваться с русскими. По прибытии – а то и ещё до отъезда с родины – они завязывали контакты с земляками в Петербурге, довольно часто нанимали у них жильё и бывало даже, что разделяли с ними их комнаты[142]. Петербургские немцы, англичане, шведы, финны и армяне имели собственные церкви, которые обычно и служили центрами жизни национальных общин. У немцев с 1770-х гг. была собственная газета – Sanktpeterburgisches Journal. Её издатели редко печатали сообщения о российских новостях, предпочитая заполнять газетные страницы рассказами о событиях в разных германских княжествах и известиями о немцах. Лишь изредка в газете появлялись заметки, посвящённые изменениям в российских законах, регулирующих коммерцию. Одно время у немцев был даже собственный театр, принадлежавший Карлу Книперу, где ставились пьесы также на английском, французском и итальянском языках. В начале 1770-х гг. был в Петербурге и английский театр, перестроенный из конюшни при доме Ф.Г. Вульфа, где представляли в основном пьесы современных авторов, но также и Шекспира[143]. Буквально ни один из английских купцов не засвидетельствовал своего умения хоть сколько-нибудь говорить по-русски, даже те, кто родился и вырос в Петербурге. Вместо этого они рассчитывали на способность русских «выше крестьянского состояния» изъясняться по-немецки или по-французски[144]. С 1770 г. в Петербурге местом встреч для англичан, а также для русских англофилов служил Английский клуб[145]. Начиная с 1785 г. городские власти разрешили ввести в цехах, где преобладали иностранцы, деление не только по профессиям, но и на русские и иностранные объединения внутри одной профессии[146]. Не вполне чувствуя себя дома в Петербурге, большинство иностранцев надеялось быстро сколотить в русской столице состояние и возвратиться на родину. Никому из них и в голову не приходило поступать иначе. И тем не менее некоторые иностранцы отказывались от своего гражданства, становились российскими подданными и даже принимали крещение в православной церкви и русифицировали свои имена.

Русские переселенцы, не встречавшие в столице ни языкового, ни культурного барьера, сталкивались с иными проблемами, приспосабливаясь к жизни в Петербурге. Полное погружение в городскую среду было особенно трудным для временных обитателей столицы. Шторх хорошо описал их положение: «Большую часть низшего класса людей едва ли можно причислить к жителям столицы из-за их непрерывного притока и оттока. Всё лето многие тысячи их работают плотниками, каменщиками, мостильщиками, малярами и т. п., которые возвращаются домой с приходом зимы и чьи ряды пополняют новые тысячи, зарабатывающие на хлеб извозом, заготовкой льда и т. д. Многие из них, таким образом, не имеют постоянного местопребывания в городе и никакого имущества, кроме инструментов своего ремесла. Они живут в основном на окраинах города или в окрестных деревнях, где вступают в артели, или компании, составленные из разного количества людей, и оплачивают расходы на жильё из общего котла. Многие из них, подрядившись возвести здание или выполнить другую работу как каменщики, плотники и т. п., никогда не покидают места работы, но спят на открытом воздухе между кучами всякого хлама, чтобы с утра раньше всех приступить к делу. Множество их живет всё лето напролёт на баржах и деревянных плотах, которые они сами пригоняют в Санкт-Петербург»[147].

Эти кочевые обычаи, установившиеся в екатерининское время и известные в исторической литературе как отходничество, подрывали прежнюю оседлую сельскую жизнь и способствовали переходу людей от круглогодичного пребывания в имении или в деревне к окончательному выбору Петербурга своим домом. И хотя бывало, что переселение насовсем оказывалось невозможным, психологическая готовность оторваться от прошлого, созревшая в этот период, привела к ещё более мощному росту города в начале XIX в. Модель частичного разрыва с деревней и неполной ассимиляции в городе ещё долго просуществовала среди русских крестьян в индустриальный период[148].

Российское общество XVIII в. очень чутко воспринимало различия в чинах, статусе, месте людей в социуме. И нигде эта чуткость не была заметнее, чем в новой столице, потому что именно там обнаруживались самые крайние ступени общественной иерархии. В тот век нельзя было не ощущать социальные различия острейшим образом. Они выражались даже в одежде. Буквально каждого человека, изображённого в то время на городских видах, подготовленный зритель сможет сразу же отнести к тому или иному слою общества.

С.Я. Яковлев

При этом общественное положение не было застывшим намертво, имелись возможности переместиться из одного сословия в другое. Так, Н.И. Павленко описал старания некоторых ведущих представителей купечества стать дворянами[149]. По мере того как Петербург расширялся и крестьяне становились городскими жителями, многие из них находили способы повысить свой статус и перейти в другое сословие. И в самом деле, несколько известнейших петербуржцев того времени начинали безродными бедняками, не имея никаких чинов, и сделались чрезвычайно богатыми и уважаемыми людьми. Лучше всего отражено в источниках возвышение Саввы Яковлева из уличных разносчиков в лавочники, а там и в откупщики и фабриканты[150]. Но такой путь к успеху был открыт немногим, подъёму от столь низкого положения до такого высокого достоинства сопутствовала необыкновенная удача, и всё же Шторх привел пример Яковлева, чтобы показать, что иногда честолюбивые и удачливые люди могли добиться в Петербурге богатства и чинов.

Несмотря на то что данные о количестве крестьян, приписанных к городским сословиям, являются неполными, график 2.3 показывает, что число крестьян, приписанных к ремесленным цехам, а особенно к купеческим гильдиям, постоянно возрастало[151].

Становясь горожанами, крестьяне гораздо чаще вступали в купеческое сообщество, чем в ремесленное, потому что требования к кандидатам тут были куда ниже. Независимо от того, занимался ли человек на самом деле коммерцией или нет, если он мог объявить, что располагает положенным капиталом, то имел возможность приписаться к соответствующей гильдии. Ремесленные же цехи испытывали навыки претендентов и по необходимости гораздо ревнивее оберегали доступ в число своих собратьев. Естественно, огромное большинство горожан никогда и не помышляло о том, как бы перебраться из одного сословия в другое, хотя, судя по приведённым сведениям, меньшинство, всё-таки искавшее пути вверх по социальной лестнице, могло отыскать лазейки к повышению статуса.

График 2.3. Крестьяне, приписанные к купеческим гильдиям и ремесленным цехам в Санкт-Петербурге

Однако социальная и правовая мобильность порождала в обществе известную напряжённость. В социуме, так остро воспринимавшем всё связанное со статусом, как Россия XVIII в., движение наверх из низов встречало сопротивление представителей высших слоев, чьё положение, на их взгляд, обесценивалось или оказывалось под угрозой со стороны выскочек. В связи с этим сразу приходят на ум трения между купечеством и дворянством. Злополучная попытка Екатерины вывести «средний род людей» – городской средний класс – задумывалась, по крайней мере отчасти, ради предотвращения конфликтов между этими двумя группами путём создания для горожан новой и почётной ячейки в структуре общества. Придворные балы и маскарады для дворян часто сопровождались подобными же развлечениями для купечества и других прилично одетых людей, хотя два сословия никогда не смешивались и веселились в разных помещениях дворца. Жалованная грамота городам помогла повысить уважение к купеческим гильдиям. Место в обществе, личный статус осознавались настолько остро, что внутри самого купечества существовала жесткая градация привилегий, особенно ярко выраженная в правилах относительно числа лошадей, которое дозволялось запрягать в экипажи членов каждой гильдии для поездок по городу.

Но сословная гордость была не единственной причиной социальной напряжённости в Петербурге. Другой причиной трений служили экономические противоречия по поводу прав на торговлю между местными купцами и пришлыми крестьянами. Аналогичная ситуация порождала жалобы зарегистрированных ремесленников и купцов на городских жителей, не приписанных к торговле и ремеслам, но ими занимающихся. Законы, оберегавшие права купцов в первом случае и законно зарегистрированных подданных во втором, расширялись и дополнялись, но исполнение указов так никогда и не могло подавить нелегальную экономическую деятельность[152]. Проблема сидела глубоко и сохранялась до тех пор, пока государство пыталось закрепить те или иные виды экономической деятельности за особыми социальными группами.

Третий источник социального напряжения был связан с отношениями между крестьянами, составлявшими группу неквалифицированных подённых рабочих («чёрные рабочие»), и их нанимателями. Известен по крайней мере один случай, когда цехи строительных рабочих обратились к властям с жалобой на плохие условия труда и их попытка возымела некоторый успех[153]. Но неприкрытая эксплуатация чернорабочих, очевидно, к концу столетия уже представляла собой потенциальный источник преступности и бунта, хотя никаких вспышек неповиновения на деле и не происходило.

Качество жизни