Нет площади прекрасней!
«Монферран, вы себя обессмертили!»
«Комиссия для построения Исаакиевского собора вызывает через сие желающих принять на себя свайную бойку под фундамент монумента, сооружаемого в память Императору Александру I…»
Да, в самый разгар и без того хлопотного строительства, означенная комиссия получила, с 1829 года начиная, новую заботу: француз Огюст Монферран, которому судьба назначила стать русским архитектором, приступал к возведению неподалеку от великана-собора исполинской колонны. Высотой она должна была превзойти все подобные ей, известные тогда в мире – и Вандомскую в Париже, и римские колонны Траяна и Антонина, не говоря уж о Помпеевой в Александрии…
В течение нескольких лет регулярно публиковала комиссия в «Прибавлении к Санкт-Петербургским ведомостям» объявления о подрядах на поставку гранита для «пиэдестала» и ступеней, бревен и досок на леса для подъема монолита, позже – на устройство тротуаров вокруг колонны, изготовление надписей на барельефах, отливку из чугуна четырех канделябров для освещения памятника и т. д. Во вторник 27-го дня февраля 1834 года «Прибавление» вызвало желающих взять подряд на «производство позолоты на масле фигуры ангела с крестом». Желающие, наверное, нашлись, но услуг их не понадобилось: от идеи золочения ангела Монферран отказался. Вообще подрядчиков на сооружении Александровской колонны была масса, но по фамилии остался известен, пожалуй, единственный – купеческий сын Василий Абрамович Яковлев. Это он обеспечил заготовку в Пютерлакской каменоломне под Выборгом огромного монолита, который там же и был «оболванен», а потом доставлен в столицу.)
…Можно сказать, у знаменитой колонны две даты торжественного рождения. Первая – 30 августа 1832 года, когда эту махину поднимали и водружали, в средствах не далеко уйдя от египетских рабов: с помощью канатов и кабестанов… («Монферран, вы себя обессмертили!» – воскликнул Николай I по завершении операции.) Вторая дата – 30 августа 1834 года, когда с неменьшим стечением народа, с салютом из пятисот пушек колонну открывали. (Поэт Василий Андреевич Жуковский, не откладывая, поведал о сем торжестве в статье в «Журнале для воспитанников военно-учебных заведений».)
Без этой колонны нам уж и не представить себе Дворцовую площадь. Без этой – и никакой иной. Но обстоятельства могли бы сложиться и по-другому. (На помещенной здесь фотографии – одно из доказательств. Видите, какие проекты предлагались?)
Ну, прежде всего, и сам Монферран сопротивлялся замыслу царя поставить на площади памятник именно в виде колонны. Он отстаивал проект обелиска – многофигурного и, на мой взгляд, неинтересного. В самом деле, еще один всадник, еще один конь, попирающий змею, и мало этому коню седока, так его еще ведут под уздцы две женщины; плюс Богиня Победы, плюс летящий двуглавый орел… В общем хорошо, что царь победил.
Второй случай остаться без привычной всему миру колонны представился уже в начале советской эпохи. Дело было так. Под впечатлением, видно, торжеств по поводу седьмой годовщины Октября (а они были в те времена очень красочные, театрализованные) и при мысли, что подходит первая годовщина со дня кончины Ленина, в губисполкоме родилась одна совершенно необыкновенная идея: заменить на Александровской колонне фигуру ангела фигурой Ленина… Заведующий губернским отделом коммунального хозяйства Н.И. Иванов, получивший от руководства на то указание устное, уже письменным приказом от 11 ноября 1924 года в адрес зав. подотделом благоустройства т. С.М. Быстрова распорядился провести осмотр колонны и выяснить ее пропорции. (Обратили внимание, по какому ведомству проходил столп? Впрочем, и при царе заведовало же памятником Екатерине II Министерство путей сообщения!)
В свою очередь, Быстров немедленно организовал комиссию под своим председательством, которая уже 15 ноября провела первое заседание. И в следующие дни работала активно. 25 ноября «Вечерняя Красная газета» сообщала своим читателям о том, что на очередном заседании постановлено составить смету на постройку лесов для снятия фигуры ангела. Решено также было «выяснить, где можно достать и отлить бронзовую фигуру т. Ленина в 5 саж. высоты». А к началу декабря был готов и рабочий проект. Подсчитали, что работа обойдется в 214 тысяч рублей.
Однако время еще было такое, когда даже с высокоидейными, но нелепыми проектами можно было позволить себе не соглашаться. И несогласные нашлись. Даже в самой комиссии – некий инженер Я.Д. Тартаковский. А в той же «Вечерней Красной газете» за 20 декабря прочитала я большую статью не известного мне С. Исакова под названием «Не везет бедному пасынку». Пасынком назвал автор памятники скульптуры XVIII и XIX веков, которыми пренебрегают и которые не сберегают. «Или возьмите последнее сообщение газет: решено на Александровской колонне поставить вместо ангела пятисаженную фигуру Ленина. А были ли заслушаны отзывы специалистов, архитекторов, скульпторов? Почему пятисаженная фигура? Не будет ли громоздко? Ведь это ступня – почти два аршина длины…»
Протестовал и нарком просвещения А.В. Луначарский. Даже написал письмо Г.Е. Зиновьеву, тогдашнему председателю Ленсовета. Тот на письме сделал такую визу: «Ну их к черту. Оставимте им колонну с ампирным ангелом. Г.З.». Двухмесячной суете настал конец…
Руками русских мужичков
Картина перед вами весьма схожая с той, которую мы однажды наблюдали на Дворцовой и в наши дни. Только делал этот снимок Александровской колонны в лесах Карл Булла, в 1912-м или 1913 году. (Кстати, очень может быть, что он же и автор снимка фигуры ангела, виденного мною в «Новом времени» за 22 августа 1912 года, с подписью: «Фотографию эту оказалось возможным снять только благодаря тому, что в настоящее время ремонтируемая колонна окружена лесами»…)
После того, как наш «Александрийский столп» открыли, все в столице писали и говорили, что гранитная колонна встала на площади навечно – памятью императору Александру I и победе русского народа над Наполеоном…
Однако не прошло и тридцати лет, как в теле колонны появились трещины, которые пришлось заделывать, чтобы предотвратить ее разрушение. Газета «Голос» осенью 1863 года даже подробно описала технологию того ремонта. В трещины заложили раствор из части портландского цемента с полутора частями песку, затем покрыли их жидким стеклом, напитали кремне-фтористо-водородной кислотой и заполировали. Что, однако, не помешало тогда же автору одной из статей в «Мемуарах Академии Наук», г-ну Генриху Струве, заявить, что «бытие этой колонны весьма недолговечно», поскольку даже само название камня, из которого она высечена – «рапакиви» – по-фински означает «гнилой»…
Но того Струве на свете уж нет, а колонна стоит и при надлежащем внимании и заботе простоит еще не один век. А поскольку вспомнили мы тут с вами про камень, из которого она высечена, есть основание рассказать некоторые подробности о том, как он добывался, сегодняшнему читателю, возможно, мало известные.
Зато их знали петербуржцы, читавшие в 1832 году «Северную пчелу». С мая по октябрь публиковалось тогда в ней детальнейшее сочинение полковника Александра Матвеевича Экеспарре, – не знаю, то ли сына, то ли мужа помещицы, статской советницы Ульяны Осиповны фон Экеспарре, владелицы Пютерлакской мызы в 210 верстах от Петербурга. В угодьях сей помещицы и находилась каменоломня, которую еще в 1819 году стал разрабатывать приказчик купца Архипа Шихина – «Федот сын Савельев», подрядившийся «выламывать колонны» для Исаакиевского собора.
А в начале 1830 года Пютерлакскую каменоломню взял в аренду купеческий сын Василий Яковлев, получивший подряд у казны на выломку камня для колонны-монумента Александра I. Для того нанял Яковлев «искусного и опытного» мастера Степана Васильевича Колодкина, известного тем, что высекал он внутренние колонны для Казанского собора. С 15-го июня 1830 года и приступил тот «к важному и единственному в мире предприятию».
Занимались этой работой год и три месяца, «беспрерывно, даже при сильнейших морозах и мятелях», от 300 до 400 работников, «большею частию из Олонецкой губернии». Стук каменотесов «слышен был на несколько верст». Чтобы выломать колонну в 14 сажен длиной (2 сажени из них – «на случай непредвидимого повреждения») пришлось им «прорезать гору»…
Надо сказать, полковник Экеспарре очень живописно нарисовал картину их долгих трудов, чувствуется, что был постоянным тому свидетелем. Впрочем, по его словам, «на пютерлакскую ломку, для осмотра великолепной Александровской колонны на месте ее рождения», наезжали даже из Петербурга «ежедневно и притом целыми обществами». Так что любопытствующие своими глазами могли наблюдать, как 19 сентября 1831 года была «отделена и свалена с горы» масса колонны, весом более 100 тысяч пудов – с грохотом, «подобно пороховому взрыву». Как ее многотрудно разворачивали для обтесывания. Как грузили на бот «Св. Николай»: после нескольких неудачных попыток, «русские мужички, оправившись после первого испугу… перекрестясь, гикнули дружно, подняли колонну и взвалили ее на судно».
…Свой последний очерк о Пютерлакской каменоломне и рожденной из ее недр колонне Александр Матвеевич Экеспарре опубликовал в «Северной пчеле» 17 октября 1832 года. Закончил он его такими словами: «При самом пылком воображении трудно представить себе величину объема сей колонны. Изумленный взор передает душе идею о ее огромности и возбуждает в ней изумление пред трудами человека, извлекшими сию громаду из недр земли…».
Изумление и по сей день остается в каждом, кто ни взглянет на это петербургское чудо.
Как феникс из пепла
«Не горит ли ваше имущество, пока вы сидите здесь в театре?»
Тот, кто читал «Записные книжки» Ильи Ильфа, наверное, не забыл упомянутый в них этот «плакат Госстраха», не то и вправду Ильфом виденный, не то им, насмешником, выдуманный.
Но вот вам история, действительно когда-то случившаяся.
Был на дворе 1837 год, вечер пятницы 17 декабря. Государь император Николай Павлович, который только два дня как «в вожделенном здравии» вернулся в столицу после многомесячной поездки по российским весям, вместе с домашними отправился в Большой театр – там давали оперу «Влюбленная баядерка».
Только наслаждаться пением долго ему не пришлось. Уже в начале девятого часа вошел в царскую ложу посланец, что-то шепнул царю на ухо. Николай встал с кресла и, не сказав супруге о причине своего отбытия, из театра уехал.
Доложено же ему было о страшном несчастии – загорелся Зимний дворец. Как писала, по первым следам, «Северная пчела», пожар начался в восемь часов вечера – «кажется, что огонь возник из лаборатории придворной аптеки», в восточной части главного корпуса дворца. Ветер был силен, дворцовые деревянные конструкции загорались легко, места для маневра пожарным недоставало – огонь не могли потушить целых тридцать часов! Видя тщетность этих усилий, пожарная команда с вызванными на помощь войсками занималась в основном спасением вещей, находившихся в дворцовых комнатах и залах.
Прибывший на пожар император «сам изволил распоряжаться всеми действиями». Приказал, в частности, оградить от огня Эрмитаж: окна его сразу же были заколочены. (Надо отметить, кстати, что приехала потом к Зимнему и императрица, озабоченная тем, что там, в покоях, лежала тяжело больная фрейлина С.П. Голенищева-Кутузова.)
На Дворцовую, естественно, стеклись зеваки. На пожар они смотрели из-за спин гвардейцев, образовавших вокруг дворца «непроницаемую цепь». Наблюдали, как выносят из огня троны, мебель, сундуки, картины, как «с благоговением» складывают это добро на мостовой у Александровской колонны, несут в Экзерциргауз, в Главный штаб, Адмиралтейство… (Позже все были умилены тем, что ничто, даже самая малость из драгоценностей, не пропало.)
Наконец огонь затух, дым рассеялся, воздух очистился от копоти и сажи. Настало время следствия. Для сей цели «наряжены» были две комиссии.
Одна, под председательством обер-шталмейстера князя В.В. Долгорукова, занялась составлением описи спасенных вещей и распределением их по принадлежности. Другая исследовала «истинные причины» пожара – выяснив, что на самом деле огонь «выкинуло» из незаделанного отдушника в зале Петра Великого.
Но самой важной была еще одна комиссия, утвержденная чуть позже, 29 декабря. Состояла она из двух групп: «хозяйственной» и «искусственной». Первую составили представители Министерства Императорского двора, а вторую образовали архитекторы В.П. Стасов, А.П. Брюллов и «4-го класса Штауберт». Данной комиссии надлежало немедленно приступить к разработке «предположений и планов» с таким расчетом, чтобы дворцовое здание было восстановлено «так точно, как оно до пожара существовало».
Между тем красавец расстрелиевский дворец представал перед петербуржцами одними черными стенами… (Надо заметить, что многие готовы были «добровольными приношениями» содействовать его восстановлению, но Николай от этих «приношений», поблагодарив «за любовь», отказался.) Хозяева его переехали жительствовать во дворец Аничковский, но рождественскую службу 25 декабря устроили все-таки в спасенном Эрмитаже, в оборудованной там по этому случаю походной церкви. Славили не только рождение Христа – отмечали и торжество 25-летия победы над Наполеоном.
В той же эрмитажной походной церкви прошла рождественская литургия и в 1838 году. Но уже в Пасху 1839 года царские гости разговлялись в заново отстроенных помещениях самого Зимнего дворца! Николай тогда решил преподнести им сюрприз.
То, что дворец уже сверкал своей прежней красотой, видно было всем в столице. Но внутри могли побывать лишь единицы. Вот и на пасхальный молебен 26 марта император пригласил явиться опять в Эрмитаж. А все подъезды и залы Зимнего, согласно подписанному им «церемониялу», были закрыты на ключ. Их открыли после окончания службы, и приглашенные «шествием» прошли через Гренадерскую, Белую, Петра Великого, Фельдмаршальскую залы, 1-ю аванзалу, Большую и Концертную. А потом, «согласно чину», уселись за расставленными там пасхальными столами.
В тот же день за «неимоверный и блистательный успех» по восстановлению дворца специальными золотыми медалями с алмазами были награждены князья П.М. Волконский и В. В. Долгоруков, а также новоиспеченный граф П.А. Клейнмихель. «Северная пчела» поименовала тогда только их – членов «хозяйственной» части комиссии. Стасова, Брюллова и «4-го класса Штауберта», из части «искусственной», газета не сочла необходимым назвать, заметив лишь, что «медали для ношения» (явно без алмазов) получили «все участвовавшие в строении Зимнего дворца». Такова участь художника!
…А снимок, который вы видите здесь, сделан лет семьдесят спустя после описанного события. Это – Большой двор Зимнего дворца, смена караула.
Она была в Париже!.
Этот снимок 1913 года подводит нас к скверу у Зимнего дворца. Знакомое место и, можно сказать, знакомая ограда, только предстающая в первозданном своем облике и там, где была когда-то поставлена… На белом фоне неба – роскошное чугунное кружево. Недаром же в столице ценили пышную красу решетки Царского сквера у Зимнего дворца наравне со строгой красотой фельтеновской решетки Летнего сада и изяществом воронихинской у Казанского собора.
Сам же сад устроен был тут в середине 1890-х годов. Но первое время оставался он без ограды. Как с сожалением сообщал в ноябре 1896 года журнал «Неделя строителя», объявленный Дворцовым управлением частный конкурс на проект не получил отклика.
Однако через какое-то время желающие участвовать в престижном состязании все-таки объявились. Победителем определили архитектора Р.Ф. Мельцера. Писали: его проект выдержан точно в духе самого Зимнего дворца. Соавторами Мельцера вполне можно назвать скульптора К.О. Гвиди, исполнившего потом «каменные работы», и В.И. Жилкина, тоже скульптора, создавшего некоторые детали решетки.
С мая 1898 года Царский сад превратился в строительную площадку: началось сооружение фундамента под ограду. Правда, официальная церемония закладки произошла позже. Может быть, еще лежит где-то там, под землей закладная доска с надписью: «В лето от Рождества Христова 1898, сентября 12, в царствование…» – в ряд с именами Николая II и Александры Федоровны занес свое имя и министр Императорского двора барон В.Б. Фредерикс.
Для ограды подобрали наилучшие материалы. Камень в столицу везли пароходами: гранит для цоколя – из Финляндии, красно-розовый песчаник – из Германии.
На Петербургской стороне появился специальный завод, названный «заводом-решеткой»: там работали исключительно над изготовлением металлических частей ограды.
Дело в том, что большие размеры ворот и звеньев решетки (ворота весили 1200 пудов, а одно звено – 250), как и значительная толщина деталей заставили не чеканить их, а ковать из горячего металла. Только изображения государственного герба, а также инициалы Николая и Александры в медальонах были чеканными.
Известно имя главного мастера, ковавшего решетку. То был Федор (Фридрих) Августович Энгельсон. Я храню письмо, присланное мне его внучкой, Людмилой Александровной Савельевой. Она написала, что дед ее был приглашен в Петербург лично Мельцером из Риги, где держал мастерскую по производству железных художественных изделий. Предстоящая работа так заинтересовала мастера, что он свое заведение в Риге закрыл и в Петербург переехал вместе с семьей, да так здесь и остался…
Решетка получилась такая красивая, что постановили показать ее на Всемирной выставке 1900 года в Париже. Туда, в российский павильон привезли ворота и два звена. Художественные их достоинства были высоко оценены и посетителями, и специалистами. Жюри присудило создателям ограды две награды: за высокое качество работы и за декор.
Петербуржцы увидели ограду у Царского сада во всем ее великолепии 21 декабря 1900 года. К этому дню были разобраны леса у дворца, убраны с площади бараки, в которых рабочие обтесывали монолитные каменные колонны, «и новое украшение предстало в полном виде», как писал о том событии «Петербургский листок».
Со стороны набережной и площади располагались у дворцовых стен ворота с двуглавыми орлами наверху. Ажурные звенья решетки были украшены медальонами с вензелями из букв Н и А. В 1917 году эти орлы и вензели первыми и пострадали.
В «Архитектурно-художественном еженедельнике» за 12 апреля 1917 года попалась мне заметочка под ничего не значащим заголовком: «Решетка сквера у Зимнего дворца». Писалось же в ней вот что: «Надо отметить некоторое несоответствие уничтожения железных гербов на ограде у Зимнего дворца… с нижеследующим обращением петроградского общественного градоначальника к милиции…» Градоначальник, оказывается, «приглашал оберегать старинные здания и всякие на них украшения». Так что надо понимать, орлов сняли еще при Временном правительстве, у него же под боком… Может, тогда же и вензели были выломаны?
В 1919 году ограда бывшего Царского сада была снова одета в леса. На этот раз ее решили вовсе от Зимнего убрать. Где она после этого хранилась целых пять лет, не знаю. Но в 1924 году снова появилась на свет. «Решетка б. Зимнего дворца устанавливается в новом парке, который устраивается на ул. Стачек за Нарвской заставой», – писала в вечернем выпуске «Красная газета» 28 октября.
С той поры там она и стоит. Но судьба определила знаменитой ограде второе рождение: после многолетних восстановительных работ она недавно, можно сказать, обрела свой первоначальный облик…
Как покушались на площадь
На этом снимке вы опять увидите «незнакомое» знакомое. Дворцовая площадь, Зимний дворец – и какая-то непривычная деталь в привычном пейзаже…
«Новый бульвар у Зимнего дворца поражает своею беднотою: жиденький деревянный барьерчик вокруг засаждений, уродливая горбатая профиль тротуаров… обтрепанные полусухие деревья…», – возмущался хроникер «Недели строителя» в ноябре 1896 года. (Фотография, однако, делалась лет десять спустя, и деревья успели разрастись.)
…Бульвар этот появился на Дворцовой тогда же, когда разбили и Царский сад. Так реализовывался очередной план переустройства «самого людного», по словам той же «Недели строителя», «самого фешенебельного» места столицы.
Не успел, однако, бульвар зазеленеть по-настоящему, как уже известный читателю архитектор Мельцер представил в Городскую управу новый проект переустройства Дворцовой площади. Он предложил ее заасфальтировать, по краю тротуаров насадить липы, разбить тут цветники, поставить фонтаны – и «между прочим, снести нынешний бульвар от Штаба к Дворцовому мосту».
Мельцеровский проект получил высочайшее одобрение, однако и в 1912 году, как сообщал журнал «Зодчий», все еще обсуждался в Управе.
…Бульвар в конце концов все-таки исчез – и это хорошо: он и в самом деле был тут лишним. Слава богу, не загромоздили, не обезобразили чистый простор площади и цветники с фонтанами…
Но были, были еще и потом покушения на ее красоту! Знаете ли вы, например, о том, что Дворцовая площадь едва не стала весной 1917 года местом захоронения жертв Февральской революции? Так постановил 7 марта Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов, распорядившись немедленно приступить к необходимым работам. Немедленно – потому что похороны назначены были на 10 марта. Образованная на этот случай похоронная комиссия не имела ни подробного плана, ни точно обозначенного места, где именно будут могилы. Зато были предложения снести Александровскую колонну – «памятник царизму» – и воздвигнуть на ее месте «монумент Свободы на телах погибших при завоевании ее».
Из специалистов на заседании похоронной комиссии были только четверо членов Общества архитекторов-художников: Е.Ф. Шреттер (не путать с широко известным архитектором В.А. Шретером, умершим в 1901 году), Л.В. Руднев (который потом создал памятник жертвам революции не Марсовом поле), С.С. Шиловский и П.А. Домбровский. Они предложили использовать под захоронение часть площади «со стороны Александровского сквера, близ трамвайных путей, на месте бывшей аллеи» (бульвара с нашего снимка?). Потом, на созванном 8 марта под председательством академика Л.Н. Бенуа экстренном соединенном собрании Обществ архитекторов, архитекторов-художников, гражданских инженеров, внепартийного Общества художников и еще нескольких творческих организаций эти четверо оправдывались тем, что хотели лишь добиться «хотя бы, чтобы осуществление идеи не было безобразным». У Е.Ф. Шреттера, впрочем, был «идейный» подход: захоронение станет «переходом» от «царского периода» (Дворцовая площадь) к «новой жизни» – площади Свободы, которую следовало устроить на месте вырубленного Александровского сада.
«Восторгаясь идеей устройства торжественных похорон и увековечивания памяти жертв революции», упомянутое собрание, тем не менее, выступило за «неприкосновенность старого Петербурга и его старинных памятников и мест»…
Еще один безумный проект встретился мне в журнале «Вопросы коммунального хозяйства» за апрель 1930 года. Архитектор В.Д. Каврайский представил на суд читателей свой план перепланировки площади Урицкого (так именовалась Дворцовая с 1918 по 1944 год). В виду того, что изначально она не была приспособлена для манифестаций трудящихся 1 мая и 7 ноября, говорил он, прохождение колонн по ней затруднено. Манифестанты должны смотреть на правительственные трибуны сбоку, да при этом приходится обходить лужи и выбоины, когда глаза вообще опущены долу. Значит, трибуны надо установить около Александровской колонны, против Сада Трудящихся, сам же сад вырубить, а на его месте проложить аллеи для прохождения шеренг. Между аллеями же можно было бы установить бюсты знаменитых личностей, а также памятные доски с различными изречениями, кои наблюдать и читать полезно и во всякие дни.
…До чего хорошо, что не все глупые проекты нам удается воплощать!
Поздним воскресным вечером 7 ноября 1920 года в Петрограде отряды революционных матросов, солдат и рабочих снова взяли Зимний. Этот штурм с энтузиазмом и восторгом наблюдали не меньше 170 тысяч петроградцев, собравшихся на Дворцовой площади.
Таким грандиознейшим действом была отмечена в нашем городе третья годовщина Октября.
…Страна была разорена, город был беден – на украшения средств не имелось. (Комиссия по организации празднества постановила: организациям и ведомствам «вернуть все плакаты и лозунги, выданные в связи с организацией II Конгресса III Коммунистического Интернационала. Указанная материя будет использована в Октябрьские торжества». Конгресс проходил в Петрограде летом того же года.) К празднику решили подготовить зрелища. И центральным стало «Взятие Зимнего» – инсценировка, придуманная и поставленная десятью петроградскими режиссерами, художниками и музыкантами, официально наименованными Коллективным Автором. Из городских газет, загодя начавших извещать о предстоящем необыкновенном спектакле, горожане смогли узнать лишь несколько фамилий, скрытых за этим «Автором»: Николай Евреинов, Гуго Варлих, Дмитрий Темкин. Интересно, что художника Юрия Анненкова, вспоминавшего потом в «Дневнике моих встреч» работу над знаменитым «пролетарским действом», газеты почему-то не упомянули.
Как писала «Петроградская правда», зрители и артисты должны были за один лишь час пережить все события, происходившие в течение 25 октября 1917 года. Правда, теперь события эти происходили на соединенных мостом двух трибунах – сценических площадках, установленных справа и слева от арки Главного штаба. «Белая» трибуна – для представлявших Временное правительство и буржуазию, «красная» – для тех, кто выражал чаяния пролетарских масс. (На нашем снимке как раз «белая» трибуна, в центре которой Керенский, «исключительно удачно воплощенный артистом экрана Бруком».) Еще одной сценой стали освещенные окна второго этажа Зимнего дворца: словно на киноэкранах двигались тут силуэты тех, кто действовал в дворцовых залах.
Участвовали в постановке около десяти тысяч человек: кроме актеров, которые были на этот случай по-военному мобилизованы, а потому работали бесплатно, еще учащиеся, а также матросы и красноармейцы Петроградского гарнизона…
Когда зрительный зал – огромная Дворцовая площадь, а зрителей – многотысячная масса, теряет значение слова, а воздействовать могут лишь звук и свет. Это прекрасно понимали создатели постановки. И звук, и свет они использовали сполна. Настоящая «Аврора» била из своих орудий, трещали настоящие пулеметы, раздавалась настоящая оружейная пальба, ездили броневики, ревели заводские гудки, летали в небе аэропланы. Специальные трещотки «аплодировали» речам, молотки выделывали стук костылей инвалидов, шагающих на своих деревяшках. И все это – в мечущихся лучах многих прожекторов, в пламени горящих факелов и костров. (Представляете, каково было управляться режиссерам?)
Однако для того, чтобы неподготовленные граждане не ударились в панику, их предупредили через газеты, что действие имеет «чисто театральный характер и не может служить поводом волнения, тем более, что все меры для поддержания порядка, охраны санитарной и пожарной приняты, а за порядок отвечает комендант города». На всякий случай, во всех подъездах Зимнего (он тогда стал у нас Дворцом Искусств) расположились врачебные пункты.
Публика в большинстве своем хорошо разбиралась в происходящем на сценах из собственного близкого знания не таких уж и давних событий. Остальные – опять же через городскую печать – смогли ознакомиться со сценарием. Но все расходились с площади с массой впечатлений, возможно, и неодинаковых.
При этом, наверное, никто не мог отрицать, что подобного зрелища «на земле никто нигде никогда не ставил». Недаром о «Взятии Зимнего» образца 1920 года, как писал потом Юрий Анненков, упоминают чуть ли не все труды по истории современного театра, не только отечественные, но и зарубежные.
…Между прочим, газеты тех дней сообщали также и о том, что Петроградскому окружному фотокинокомитету поручено было заснять эту постановку. «В десятках экземпляров разойдется фильма по всему миру, повествуя, с одной стороны, о героической борьбе русского пролетариата, а с другой – показывая успехи русского искусства, имевшего силы в такой напряженный момент… создать это первое и единственное в мире зрелище».
Возможно, эту «фильму» потом не раз использовали в отечественном кино при создании исторических «октябрьских» лент…