Петербургские ювелиры XIX – начала XX в. Династии знаменитых мастеров императорской России. Глава I. Эпоха Николая I и ювелирное искусство Петербурга (Л. К. Кузнецова, 2017)

В двадцать девять лет Николай I взошёл на завещанный старшим братом императорский престол, жестоко расправившись с бунтом дворянской гвардии, желавшей скорейшего осуществления либеральных реформ. Поскольку декабристы считали царствующую династию неспособной на перемены, они попытались насильственным путём устранить её.

В последние годы жизни Александр I избегал всех общественных увеселений. Он признавался в письме к жене своего будущего преемника на троне, что хотя с наступлением нового, 1825 года, «удовольствия снова вступили в свою обычную колею, <…> я остаюсь верным своим привычкам к уединению, которые согласуются с моими вкусами, моими занятиями, моим здоровьем». Вошедшие же в обычай появления на балах в честь рождения младшего брата Михаила 28 января и племянницы Марии Николаевны самодержец рассматривал как ежегодную «дань, которую я выплачиваю каждую зиму, и она представляется мне достаточной для того, чтобы затем считать себя освобожденным от остального».[1]

При Николае I, стремившемся привлечь на свою сторону как можно больше верноподданных, во главу угла было поставлено упорядочение не только законов, но и системы пожалований от Двора. Новый император не выносил тунеядцев и лентяев, сплетни и скандалы вызывали у него отвращение.[2] Но поскольку в почёте оказались не умники, а верноподданные, то пышным цветом расцвело чинопочитание.

Предательство, особенно друзей и товарищей, противное чести дворянина, становилось клеймом для доносчика. Однако только «за недонесение» властям о заговоре и членстве в тайном обществе было осуждено более двухсот декабристов – это было деянием, несущим опасность не только для династии, но и для государства. Сам Николай Павлович придерживался рыцарских правил, но, будучи самодержцем, обязан был следовать букве закона, требовать от подданных строгого соблюдения положений воинского устава и параграфов чиновничьих циркуляров. Иногда это приводило к парадоксам. Однажды некий морской офицер за какую-то провинность оказался на петербургской гарнизонной гауптвахте. Вместе с ним маялся под арестом гвардеец, оказавшийся хорошим приятелем сменившегося начальника караула. Ради друга тот решился пойти на должностное преступление и своей властью отпустил на несколько часов домой незадачливого повесу. Моряк позавидовал счастливой участи сотоварища и тут же настрочил донос на Высочайшее имя. Убедившись, что морячок не солгал, Николай отдал обоих приятелей под военный суд, разжаловавший провинившихся в рядовые. Зато доносчик-дворянин не остался без царской награды: он за своё гнусное деяние получил, подобно Иуде, свои «тридцать сребреников» – целую треть месячного жалования, однако с непременным условием «записать в его послужном формуляре, за что именно получил он эту награду»[3].

Годы правления дали опыт, и своё кредо мудрого монарха третий сын Павла I изложил в завещании сыну-престолонаследнику Александру: «Будь милостив и доступен ко всем несчастным, но не расточай казны свыше её способов. С иностранными державами сохраняй доброе согласие, защищай всегда правое дело, не заводи ссор из-за вздору, но поддерживай всегда достоинство России в её истинных пользах. Не в новых завоеваниях, но в устройстве её областей отныне должна быть вся твоя забота. Пренебрегай ругательствами и пасквилями, но бойся своей совести».[4]

Неудивительно, что Александр I «своим отшельничеством и своею наклонностью к мистицизму внушил всем род замкнутости и лицемерия, которые препятствовали увеселениям и разделили петербургское общество на маленькие кружки».

С началом нового царствования все словно очнулись от скучного и однообразного существования, и, навёрстывая упущенное, вновь предались танцам, веселью, всем светским развлечениям и удовольствиям. Поэтому зима с 1826 на 1827 год в С.-Петербурге была чрезвычайно оживленной: императрица Александра Феодоровна, наконец-то оправившись от расстройства здоровья, вызванного событиями 14 декабря, одушевляла и украшала своим присутствием столичные балы».[5]

Давно уже так не веселились в Петербурге. Императорский Двор сам поощрял к этому, – милая приветливость императрицы и простой открытый тон августейшего её супруга служили обществу лучшим примером.

Ради блеска Двора придворный штат был увеличен, но царили там низкопоклонство и неприкрытая лесть. Если в начале царствования Николай I стремился следовать скромности брата-предшественника, то через несколько лет траты на баснословные подарки опять выросли.

Николай Павлович, обожая свою супругу, осыпал её драгоценностями, ибо, как известно, дорогой бриллиант требует соответствующей оправы. На день тезоименитства, 23 апреля, императрица получила от него стоившую 130 тысяч рублей нитку[7] крупного жемчуга с большими жемчужными «банделоками»-подвесками для серёг. Это было только начало. 1 июля 1826 года Николай I подарил своей супруге на день её рождения и на очередную годовщину свадьбы девять столь любимых им сапфиров, приобретенных у Дюваля за 12 000 рублей (незадолго до казни декабристов, свершившейся на кронверке Петропавловской крепости).

Не забывал император и о других дамах августейшего семейства: супруге младшего брата самодержца, великой княгине Елене Павловне, в феврале были преподнесены серьги с жемчужными грушевидными подвесками в 15 000 рублей, а в мае, «по случаю благополучного разрешения от бремени», – склаваж с голубым аквамарином, осыпанным бриллиантами, с двумя нитками крупного жемчуга, стоившие 52 000 рублей.[6]

Крюгер Ф. Портрет императрицы Александры Феодоровны. 1836 г. ГЭ

К началу 1826 года в Императорском Кабинете количество всевозможных вещей, предназначавшихся на подарки, составило сумму 2 228 282 рубля. Однако коронация требовала как больших пожалований, так, соответственно, и больших затрат. Только за первый квартал знаменательного года «ювелирам за работу и за купленные у них и у разных людей бриллиантовые и другие вещи» причиталось 537 878 рублей 50 копеек.[8] Но это и не удивительно. Ведь всего за 1826 год было роздано драгоценных подарков на сумму 2 550 602 рубля, из них членам императорской фамилии – на 241 596 рублей.

Крюгер Ф. Портрет императора Николая 1.1836 г. ГЭ

Однако блеск петербургского Двора и славу о щедрости монарха требовалось поддерживать и дальше. Например, за 1834 год истратили на подарки 2 097 355 рублей, хотя из этой суммы доля членов императорской фамилии «лишь» 65 390 рублей.[9]

Чтобы ещё больше порадовать сердца верноподданных царской милостью, 31 августа 1826 года, на радостях от благополучно прошедшей коронации, Николай I отменил 10 %-ное отчисление с подарочных вещей, шедшее на образование капитала для увечных воинов. Сумма там накопилась уже довольно значительная, и теперь «начиная уже с 1 числа сего апреля» не подлежало делать «никакого вычета и со всех бриллиантовых, золотых и прочих вещей, жалуемых из Кабинета, до какой бы цены оные не простирались».[10]

Николай I не преминул сразу по воцарении внести изменения в Положение о придворных ведомствах.

В день коронации, 22 августа 1826 года, новый самодержец обнародовал указ о создании Министерства Императорского Двора, объединившего разные учреждения в одно целое. Отныне все они, включая Театральную дирекцию, оказались подчинены новому ведомству, возглавляемому князем Петром Михайловичем Волконским. Таким образом, долголетний сподвижник Александра I стал доверенным сановником при его венценосном преемнике и вплоть до своей смерти в 1852 году обладал огромными полномочиями: он совмещал посты министра Императорского Двора и министра Департамента уделов, оставаясь управляющим Кабинетом. Он подчинялся только императору, все повеления получал исключительно от него и отчитывался перед монархом. Неслучайно о полномочиях доверенного лица в указе о создании столь привилегированного министерства было подчёркнуто, что кто-либо «никакого отчёта по делам, вверяемым его распоряжению, требовать и предписаний по оному чинить право не имеет».[11]

Итак, отныне Кабинет Его Императорского Величества стал лишь составной частью учреждённого Николаем I Министерства Двора. Если при Александре I придворная Алмазная мастерская считалась третьим, а с 1819 года стала вторым отделением Кабинета, где по штату кроме канцелярского персонала предусматривались состоящие во «втором столе», занимающемся дорогими подарками, два оценщика: Георг-Фридрих Мерц и Иоганн Яннаш, то теперь уже его второе, названное Камеральным, отделение заведовало делами о драгоценных предметах, исполняемых «для комнаты», то есть непосредственно для членов императорской семьи.

Сравнительная простота, царившая при дворе Александра Благословенного, уступила при Николае I место роскоши и блеску. Заезжая англичанка никак не могла понять, как это «русские дамы тратят на платья от 400–500 фунтов стерлингов в год», что, тем не менее, считается умеренным; «франтихи тратят гораздо больше», а девицы носят «всегда много драгоценных камней», да и подарок французскому посланнику – «пара пистолетов тульского изделия, осыпанных бриллиантами», – отличался баснословной стоимостью в 6000 фунтов стерлингов.[12]

Жившие в 1830-х годах современники отмечали: «Бриллианты и дорогие каменья были еще недавно в низкой цене. Нынче бриллианты опять возвысились. Их требуют в Кабинет». О причине перемен рассказывали занимательную байку, что якобы это произошло, когда Николай I приказал министру Двора князю П.М. Волконскому принести самую дорогую табакерку. Он принёс. Неожиданно государь пожаловал принесенную табакерку ему самому. Скуповатому министру стало обидно, что он так «обмишурился», полученный подарок стоил «только» 9 тысяч рублей, а потому на всякий случай князь стал закупать в Камеральное отделение табакерки ценой (из-за бриллиантов) до 60 тысяч рублей.[13]

Во время восстания декабристов супругу Николая I столь сильно напугало случившееся, что у неё на всю жизнь осталось нервное подёргивание головы. Этот недостаток императрица Александра Феодоровна пыталась затушевать изобилием ослепительно сверкавших алмазов и прочих драгоценных каменьев. Да и её августейший супруг видел в ней «прелестную птичку, которую он держал взаперти в золотой и украшенной драгоценными каменьями клетке»,[14] развлекая всевозможными блестящими безделушками. Теперь дни некогда скромной прусской королевны сливались в непрерывный калейдоскоп развлекательных зрелищ и феерических балов, оживляемых переливчатым блеском бриллиантов и жемчугов, сверканием драгоценностей, так изящно сочетающихся с шёлком и кружевами изысканных нарядов, с пьянящим ароматом и красотой цветов. Такая роскошь поневоле бросалась в глаза и, воспринимаемая современниками образцом придворного вкуса, отразилась в их воспоминаниях.

Высший свет Москвы долго обсуждал, как посетившая Белокаменную в 1831 году государыня «была прелестно одета, вся в белом и залита бриллиантами и бирюзами».[15]

Примеру повелительницы последовали верноподданные, с удовольствием соперничая друг с другом в роскоши наряда. Вот и на столичном балу, где «народу была пропасть», одна из красавиц «была одета очень просто: белое креповое платьице, даже без гирлянды, а на голове и шее на полмиллиона бриллиантов».[16]

Мода на подражание временам древнего императорского Рима постепенно уходила в прошлое. Ещё во второй половине «осьмнадцатого» века европейские аристократы стали обращаться к древним преданиям своей страны. Англичане ценили время Тюдоров. Екатерина II считала исконными древнерусскими соборы, стены и башни Московского Кремля. Во время Французской революции отправляют на гильотину королевскую чету и аристократов, а освободившийся Лувр отдают под музей, куда со всей страны стекаются древности, достойные внимания всех слоев общества. После разгрома Наполеона освободившиеся от его нашествия народы многих стран с возросшим воодушевлением обращаются к собственной истории. Сплотившись в едином порыве во время освободительной борьбы против иноземных захватчиков, они почувствовали себя нациями.

Необычайной популярностью стали пользоваться исторические романы, особенно Вальтера Скотта. Читатели модных «готических» романов представляли себя героями минувших дней, рыцарями Средневековья, поэтами и философами эпохи Возрождения. В начале XIX века времена крестовых походов, когда монархи европейских королевств объединялись для освобождения Гроба Господня в Иерусалиме, любили сравнивать с союзом России, Пруссии, Австрии и Англии против Наполеона. Поскольку «историческое созерцание могущественно и неотразимо проникло во все сферы современного сознания», то и «само искусство сделалось теперь преимущественно историческим».[17]

Возможность заимствования из богатейшего арсенала всего лучшего, что было в различных стилях прошедших эпох, идея свободного выбора и дальнейшего применения в современной жизни, вызвали появление термина «эклектика», точно и удачно образованного писателем Н. Кукольником от греческого глагола «эклейген», означающего «избирать». Даже участники придворных маскарадов стали появляться в совершенно фантастических одеждах, исполненных в «нужном вкусе». Но не меньшее очарование таила пряная экзотика мавританского Востока, рассказы о баснословных сокровищах раджей Индии, о соблазнительных гаремах турецких султанов и утопающих в неге наслаждений персидских шахов; приковывали внимание древние традиции искусства Китая – все эти настроения и переживания постепенно нашли яркое отражение в литературе, в своеобразии костюмов и причесок, стиле поведения, прикладном искусстве, характере интерьеров, в архитектуре, своеобразии садов и парков, в поисках новой гармонии петербургских ювелиров XIX века.

В дамских нарядах уже начиная с 20-х годов XIX века с обращением к «историческому» костюму входят в моду украшения, некогда запечатлённые искусной кистью художников прошлых веков.

Кокетливые «фероньерки» обязаны своим названием хранящейся в Лувре картине, приписывающейся кисти то Леонардо да Винчи, то Больтраффио и имеющей название «La Belle Ferronnière», поскольку тогда считалось, что изображённая на портрете дама – отнюдь не Лукреция Кривели, фаворитка герцога Сфорца, а любовница французского короля Франциска I, ненасытного волокиты, прославившегося своими любовными приключениями. Несколько странным прозвищем «Прекрасная Ферроньера», по-видимому, обязана своему мужу, парижскому адвокату Жану Феррону. Поговаривали, что прелестница во время первого свидания с королём настолько возмутилась слишком предприимчивым поведением монарха, что у неё лопнула жилка на лбу, а поэтому пришлось на следующий день прикрыть кровоподтёк подаренным самоцветом.[18] Потому-то художник и запечатлел спущенную на лоб красавицы повязку-цепочку, украшенную в центре драгоценным камнем, отчего подобное украшение и стало называться «фероньеркой» (франц. «la ferronière»).

Кто хорошо знал эту гривуазную историю, на ушко шептали друг другу, каким образом муж восхитительной длинноногой синеглазой брюнетки хитроумно отомстил венценосному обидчику за поруганную честь. Адвокат Феррон специально ходил по всевозможным злачным местам, чтобы подцепить страшную «неаполитанскую болезнь», беспощадно приводящую к разрушению заражённого тела, в чем он и преуспел. Заметим, что парижане впервые столкнулись со столь «гнусным и зловонным» заболеванием, перешедшим в эпидемию, в 1496 году. От заражённой собственным мужем Прекрасной Фероньерки болезнь перешла к любвеобильному Франциску I, вскоре отдавшему Богу душу в 1547 году. Правда, ещё в 1512 году, будучи только наследником французского престола, чересчур ценивший радости Венеры принц Франсуа Ангулемский успел переболеть сифилисом, о чём горестно упомянула в своём дневнике Луиза Савойская, напрасно старавшаяся отучить сына «от идиотской тяги к постели».[19]

Фероньерки придавали юным лицам таинственную загадочность и невольно приковывали внимание к глазам чаровниц. Жемчужная «капелька» на лбу обворожительной жены А.С. Пушкина, Наталии Гончаровой, запечатлённая искусной кистью А.П. Брюллова, придаёт особое очарование нежному облику восхитительной красавицы и сразу заставляет вспомнить слова великого поэта: «Чистейшей прелести чистейший образец».

Характерным украшением для 1820-1840-х годов стала «сенсесиль» (франц. «la S-te Cécile»), заимствованная с изображения Св. Цецилии, целомудренной девы-мученицы, чьё нетленное тело случайно обнаружили в Риме в 1599 году при обновлении старинной подземной часовни, носящей имя святой. Христианская легенда рассказывала богомольцам о прекрасной деве, жившей в III веке. Повинуясь воле отца, Цецилия вышла замуж, но желала остаться верной Жениху Небесному. Её горячие мольбы тронули сердце супруга: Валерий согласился на судьбу номинального мужа, если воочию увидит ангела-хранителя своей жены. Вдруг в доме раздалась прекрасная музыка, а воздух наполнился дивным ароматом. Небесный гость принёс с собой два красивейших венка: лилии предназначались Цецилии, розы – Валериану. Благословенная чета вскоре претерпела мученичество за верность запрещённой и преследуемой вере в Христа.

Святая Цецилия, при жизни слышавшая пленительные божественные звуки невидимых небесных инструментов, стала почитаться христианской церковью покровительницей музыки и музыкантов, а в 1584 году её провозгласили патронессой Римской Академии музыки. На полотнах художников святая Цецилия – это прекрасная, увенчанная лилиями и розами юная дева, играющая на арфе или органе,[20] причём со временем всё чаще цветочный венок уступал место золотому венчику-обручу в виде нимба, то совершенно гладкому, то украшенному драгоценными камнями.

Сен-сесили становятся настолько модными в 1830-е годы, что Н.С. Лесков в рассказе «Тупейный художник», повествуя об ужасах крепостного права, описывает, как сластолюбивый барин требует от своего холопа-парикмахера по заведённому порядку убрать очередную жертву перед тем, как её вести в господские покои, «в невинном виде святою Цецилией», и, соответственно, голову девушки «причесать в невинный фасон, как на картинах обозначено у святой Цецилии, и тоненький венец обручиком закрепить…».

Супруга Николая I подарила своей свекрови в день Ангела бирюзовую сен-сесиль (une S-te Cécile en turquoises), a через несколько лет владелица отписала сие модное украшение малышке-внучке, великой княжне Александре Николаевне. Забавно, но чиновник, не искушённый в тайнах дамского наряда, посчитал, что речь в духовной императрицы Марии Феодоровны идёт об иконе некоей святой, и под его пером французская «сен-сесиль» при переводе на русский язык превратилась в «образ св. Сицилии».[21]

В это же время появляются и «севинье» («la Sévigné») – сложные, похожие на бант, броши, напоминающие ту (откуда и название), что виднелась на портретах жившей в XVII веке маркизы Севинье, прославившейся своими интереснейшими письмами. Подобную брошь, дополненную непременной подвеской, украшали три очень крупных камня, причём два из них помещали по сторонам, а третий – между ними. Обычно этот солитер находился со своими «соседями» на одной прямой, хотя мог смещаться выше или ниже. Однако из-за схожести названий возникала путаница, и подчас «севинье» именовали «сен-сесилью».

Любительницей придумывания новых нарядов была супруга Николая I. Так, для всех дам царской семьи ею был создан фамильный костюм «в готическом вкусе», напоминающий о счастливых временах прекрасных дам и верных рыцарей «без страха и упрёка». Причёску же августейших особ украшала несколько изменённая сен-сесиль, поскольку «к золотому обручу, окружавшему косу, был добавлен второй, также в пол-вершка ширины» (=2,2 см. – Л. К.), «носившийся на лбу у самых волос».[22]

Примеру императрицы следовали и дочери. Ольга Николаевна вспоминала: «Промышленность начинала развиваться, пробовали торговать своими товарами. Папа всячески поддерживал промышленников, как, например, некоего Рогожина, который изготовлял тафту и бархат. Ему мы обязаны своими первыми бархатными платьями, которые мы надевали по воскресеньям в церковь. Это праздничное одеяние состояло из муслиновой юбки и бархатного корсажа фиолетового цвета. К нему мы надевали нитку жемчуга с кистью, подарок шаха Персидского. Почти всегда мы, сестры, были одинаково одеты, только Мери разрешено было еще прикалывать цветы».[23]

А зимой 1843 года на одном из костюмированных балов дочери императора Адини, Ольга и еще несколько барышень появились «в средневековых костюмах из голубого шелка, отделанного горностаем, на голове лента, усеянная камнями, наподобие короны Св. Людовика». Когда же их спрашивали, что это за костюмы, шалуньи с апломбом отвечали: «Вы ведь знаете, это костюмы девушек из Дюнкерка!» – «О да, конечно! Известная легенда!». Никто не посмел сознаться, что он ничего не знал об этой легенде, так как её просто не существовало, а милые выдумщицы с удовольствием всех разыграли. Невинное плутовство затейниц заставило августейшего батюшку долго и от души смеяться над простодушными умниками, которые пытались выдавать себя за знатоков истории.[24]

Отличительной особенностью отрешившихся от мира монахинь ордена францисканцев, славившегося суровой строгостью иноческой жизни, была узловатая верёвка-«корда», которой они подпоясывали свои одеяния-балахоны из грубой шерсти. Из-за этого атрибута остроумные французы прозвали францисканок «кордельерами» («cordelière»), а в эпоху Позднего Возрождения именно так стали именовать витые пояса или толстые шнуры, небрежно обвивавшие гибкие талии красавиц.

Однако, подражая модницам XVI века, мать и супруга русского могущественного самодержца могли позволить себе цепь-«кордельеру», составленную из уподобленных узлам крупных жемчужин. Только теперь концы драгоценной «верёвки» закрепляли на предплечьях изящными пряжками, и жемчужные «чётки» свисали (да не в один, а в три-четыре ряда) тяжёлыми полуовалами почти до колен августейшей особы.[25] Светские же бонвиваны не преминули обыграть название модного украшения, французское слово «кордельера» означало также узловатую верёвку для лазания на неприступные вершины. Великая княгиня Ольга Николаевна вспоминала, как девятилетней девочкой стояла возле трона в Георгиевском зале Зимнего дворца, с любопытством разглядывая экзотическое персидское посольство во главе с принцем Хозрев-Мирзой. Не могла она насмотреться и на прекрасные подарки, поднесённые русскому государю: усеянные крупной голубой бирюзой чепраки и сёдла с серебряными стременами. Но ещё больше приковывали всеобщее внимание роскошные дары супруге Николая I: персидские шали, драгоценные ткани, дивная эмаль, маленькие чашечки для кофе английского вустерского фарфора с портретом бородатого шаха в тяжёлой восточной короне. Да и восхитительный «четырёхрядный жемчуг, который отличался не столько своей безупречностью, сколько длиной», Александра Феодоровна впоследствии «охотно носила его на торжественных приёмах», а потом завещала эту изумительную, почти готовую кордельеру средней дочери Ольге.[26] Эти четыре «нитки из 596 жемчужин с бриллиантовыми замочками» стоили тогда 11 388 рублей.[27] Да и декольте вдовствующей императрицы Марии Федоровны непременно обвивали сказочно прекрасные «три нитки крупного жемчуга».[28]

Кстати, в перечни коронных драгоценностей вписано множество баснословной роскоши низок из жемчужин фантастической величины. Тут и двойная нитка из двадцати одного и двадцати трёх перлов, причём каждое зерно весило около четырнадцати с четвертью каратов.[29] Да и «севинье, переделанный к 1 января 1833 года», украшала «жемчужина подвескою продолговатая овальная» в 77 карат, а рядом с ней покоилась в оправе другая, «бутоном», хотя и в два раза меньше, но всё-таки в 38 карат.[30]

Жаль, что не указана длина каждой из четырёх других «ниток», рассортированных по величине составляющих их камней: в первой насчитывалось тридцать девять чистых жемчужин в 4–5 каратов каждая, во второй – шестьдесят пять, чей вес был в 3–4 карата. Третья была снизана из шестисот сорока восьми перлов, на сей раз от 1¹/₂ до 3-х каратов. Наконец, четвёртую образовывали самые мелкие двести двадцать шесть зёрен, с массой «только» от ¹/₂ до 1¹/₂ каратов каждое. В примечании к описи специально оговаривалось, что все «жемчуги снизаны в нескольких нитках, которые иногда перенизываются и потому число зерен в нитках изменяется».[31] При таком изобилии жемчуга неудивительны часто обновлявшиеся сказочные уборы членов императорской семьи, так как перлы, к сожалению, недолговечны, при старении они теряют свою красоту.

Однажды присутствовавшие на балу данном обер-церемониймейстером Станиславом Потоцким, не могли наглядеться на Елизавету Воронцову в розовом атласном платье и насмотреться на её кордельеру «из самых крупных бриллиантов», ослепительно сверкавших при сложных па мазурки, удивительно легко и с неподражаемым изяществом танцуемой графиней с ясновельможным хозяином вечера.[32]

Постепенно стали вноситься изменения в эсклаважи, причем новым содержанием наполнилось и само название этого украшения: на смену колье-ошейнику, знаменующему «рабство» у богини Венеры, сначала пришли ожерелья со звеньями, соединяемыми в прихотливом узоре изящными «цепями» в знак обуревающих узников сладостных чувств, а теперь превратившиеся в целую конструкцию, именуемую «сердечной неволей» и на сей раз украшающую не шеи, а руки влюблённых, изнывающих от жестокой страсти. «Дамский журнал» просвещал в 1833 году модниц: «Появился новый род эмалевых браслет. Сии браслеты, богато отделанные, соединяются с кольцом посредством небольшой цепочки, которая движется, извиваясь от кисти руки до одного из пальцев. Отделка цепочки и кольца должна быть в одном роде с браслетами». У некоторых красавиц, гордо демонстрировавших «эсклаважи» поверх перчаток, замок браслета выглядел сердечком, отпираемым маленьким ключиком. Но что говорить о дамах, если даже сам Александр Сергеевич Пушкин надевал (правда, под одежду) на левую руку соединённые друг с другом цепочкой два браслета с зелёной яшмой и какой-то турецкой надписью, причём один обруч располагался над локтем, а другой – у кисти.[33]

Чувствительные особы обожали помещать на украшениях всевозможную любовную символику и трогательные девизы. Да и нежная дружба не оставалась забытой. Знаменитая красавица Аврора Карловна Шернваль в день своей свадьбы, в знак расставания с любимой подругой, великой княжной Ольгой Николаевной, подарила той «слезу своего сердца» – «маленькое чёрное эмалевое сердце с бриллиантом».[34]

Дамы продолжали в избытке унизывать свои персты. На безымянном пальце правой руки великой княгини Марии Александровны, супруги престолонаследника, красовалось «множество колец; это были воспоминания её детства, юности, тут были кольца её матери; все недорогие и не имевшие даже особенного наружного достоинства. На левой руке она носила очень толстое обручальное кольцо и другое, такое же толстое, с узорчатою чеканкою, поперечник, такой же толщины, был прикреплен большим рубином. Это – фамильное кольцо, подаренное государем всем членам царской семьи».[35]

Костюмированные балы становились «гвоздём сезона» во всех европейских городах. Парижане долго вспоминали пышность маскарадов, данных Марией-Каролиной Неаполитанской, вдовой герцога Беррийского и невесткой французского короля Карла X: в 1828 году с большим успехом прошёл «турецкий бал». Спустя год светское общество окунулось во времена Марии Стюарт, королевы Шотландии и Франции, известной дивной красотой и своими злоключениями из-за прав на трон Альбиона, завершившимися казнью в 1587 году по приказу английской монархини Елизаветы I.

Даже обнищавшая Пруссия, ещё до конца не восстановившая финансовую стабильность, смогла позволить себе отличавшееся выдумкой пышное празднество 27 января 1821 года в честь дорогой гостьи, русской великой княгини Александры Феодоровны, вышедшей замуж за принца богатейшей страны и теперь ненадолго приехавшей к родным. Некогда прусская принцесса Шарлотта не носила ни одного бриллианта в Берлине из-за недостатка средств в казне разорённой при нашествии Наполеона страны. Став же русской великой княгиней, королевна могла удовлетворить любую свою фантазию и поразить окружающих на берлинском празднике баснословно роскошным нарядом.

Потому-то немецкие родственники решили представить в любительском спектакле сказочно богатую Индию во времена правления династии Великих Моголов, обратившись к воспоминаниям французского путешественника Тавернье, с благоговением созерцавшего в 1665 году богатства сокровищницы могущественного правителя Ауренгзеба. Невольно вспоминалось, как почти два века спустя, при разграблении Дели Надир-шахом в 1739 году, захватчики вывезли одних только оправленных в золото удивительных рубинов, изумрудов и бриллиантов более пяти тонн, мелких алмазов – до полутонны, а жемчуг и вовсе не стали считать. Вдохновляла и хранящаяся в Дрездене композиция из 123 фигурок из благородных металлов и пяти тысяч самоцветов, выполненных знаменитым ювелиром Иоганном-Мельхиором Динглингером и его братьями, представляющая «Придворный штат в Дели в день рождения Великого Могола Ауренгзеба». В день рождения государя виновника торжества помещали на чашу огромных весов, а другую для равновесия заполняли золотыми и серебряными монетами, жемчугом и зерном, – всё это раздавали затем придворным, слугам и беднякам. Придворный ювелир курфюрста саксонского и одновременно короля польского Августа II Сильного старался передать атмосферу диковинного праздника: «роскошные процессии спешащих на аудиенцию к восседающему на знаменитом Павлиньем троне падишаху, ржание красавцев коней и оглушительный рёв слонов, которых время от времени проводили перед государевыми очами, заставляя каждого великана склонять одно колено, задирать хобот и трубным рёвом салютовать повелителю».[36]

Итак, решено было провести в берлинском королевском замке не просто парад-показ экзотических индийских костюмов, а целое театрализованное действо, взяв за основу поэму «Лалла Рук», творение англичанина Томаса Мура. Быстро сочинили сценарий, заказали известному композитору Гаспаро-Луиджи Спонтини музыку к спектаклю, и работа закипела. 123 участника любительского спектакля усердно зубрили роли индийских и бухарских придворных. Сценографией занимался замечательный архитектор, живописец и театральный декоратор Карл-Фридрих Шинкель, спустя десяток лет создавший проект готической Капеллы-«Шапели», выстроенной Адамом Менеласом в петергофском парке Александрия – владении Александры Феодоровны, уже ставшей к тому времени императрицей.

Сюжет представления разворачивался стремительно. Бухарский эмир Абдалла решил через Индию направиться в Мекку на поклонение гробу пророка Мухаммеда. Своё государство мудрый старец передал сыну Алирису, а заодно решил сосватать в жёны престолонаследнику прекрасную царевну Лаллу Рук, дочь Ауренгзеба. В Дели высокопоставленные отцы поладили, и «тюльпаноликая» красавица (а именно так переводилось её имя) со свитой поехала в Кашмир, где царственную пару соединят узами брака. С замирающим от страха сердцем принцесса пытается представить себе, что за мужа уготовила ей судьба. Царевне всё немило, да ещё несносный камергер Фадладин вечно недовольно брюзжит. К счастью, в свите среди бухарских придворных оказался молодой красавец Фераморз, столь искусно сочиняющий поэтические строфы, что сами герои его прекрасных рассказов зримо разыгрывали свои интересные и занимательные истории. Последнее, четвёртое сказание Фераморз закончил, когда Лалла Рук оказалась на берегу озера, за которым возвышался прекраснейший дворец – конец далёкого пути. Но принцесса вовсе не рада и ещё больше скорбит о своём жестоком уделе выйти замуж за нелюбимого, поскольку теперь в её сердце царит сладкоречивый и нежный Фераморз. Со вздохами несчастная красавица поднимается по высокой лестнице навстречу жениху и видит спускающегося к ней нареченного, как две капли воды похожего на избранника души индийской царевны. Роль Фераморза, оказывается, разыгрывал бухарский эмир Алирис, за время путешествия страстно полюбивший свою суженую.

Естественно, что дочь прусского властелина представляла обворожительную Лаллу Рук. Наряд её был заткан золотом, многочисленные драгоценные каменья сверкали на шее, на груди и на руках русской великой княгини Александры Феодоровны, а её кокетливые башмачки были просто унизаны изумрудами.[37] Восхищение вызвали великолепные жемчуга «индийской принцессы»: с плеч свешивалась ниже пояса четырёхрядная кордельера, ещё четыре нитки отборных перлов сияли на шее красавицы. Пышные локоны ниспадали из-под унизанной самоцветами шапочки, отчасти напоминающей великокняжеский венец. Некогда скромная королевна Шарлотта теперь смогла преобразиться в возлежавшую на паланкине восточную царевну, всю покрытую розами и бриллиантами, «окружённую многочисленными немецкими кузинами, похожими, скорей, на субреток, с завистью считавших крупные бриллианты и броши своей госпожи».[38]

Томного поэта Фераморза, преобразившегося в Алириса, молодого повелителя Бухары, сыграл великий князь Николай Павлович, давно увидевший в обожаемой супруге «счастье своей жизни». Брат русского императора Александра I, как, впрочем, и другие дети Павла I и Марии Феодоровны, прекрасно рисовал и поэтому сам продумал костюм Алириса. Ни о каких халатах, одетых один на другой и стянутых объёмным поясом, и речи быть не могло. Бухарский владыка появился в синей черкеске, препоясанной пёстрым жёлто-зелёно-красным шарфом, под которым был пояс с грозным кинжалом, блистающим, как и криво изогнутая изящная сабля, ослепительно искрящимися разноцветными каменьями. Другой разноцветный шарф был лихо намотан на шапку. Довершали сие великолепие красные, плотно обтягивающие ноги «бухарского эмира» чулки и жёлтые туфли.[39]

На празднике присутствовал наставник великой княгини в русском языке Василий Андреевич Жуковский, поражённый не только изысканным зрелищем, но и грацией и очарованием его высокопоставленной ученицы. Поэту-романтику показалось, что та, когда её пронесли на паланкине в процессии, провеяла над ним, «как Гений, как сон; этот костюм, эта корона, которые только прибавляли какой-то блеск, какое-то преображение к ежедневному, знакомому». Жуковский никак не мог забыть берлинский праздник, и в его памяти вставала «эта толпа, которая глядела на одну: этот блеск и эта пышность для одной; торжественный и вместе меланхолический марш; потом пение голосов прекрасных и картины, которые появлялись и пропадали, как привидения, живо трогали, еще живее по отношению к одному, главному, наконец, опять этот марш – с которым все пошло назад, и то же милое прелестное лицо появилось на высоте и пропало в дали – все это вместе имело что-то магическое! Не чувство, не воображение, но душа наслаждалась…» Из-под его пера вылились вдохновенные строки, обращённые к Лалла Рук:

Даже через двадцать два года Жуковский упомянул незабвенный праздник 1821 года в посвящении к написанной им «индийской» повести «Наль и Дамаянти», адресованном очередной его ученице, юной великой княжне Александре Николаевне, самой младшей дочери «Лаллы Рук».

Теперь берлинцы так назвали свою королевну Шарлотту, блеск и богатство костюма в сочетании с её красотой произвели тогда в зале подлинный фурор, а благодаря вдохновенным стихам Жуковского и петербуржцы так стали называть супругу будущего русского самодержца Николая Павловича.

Вот и Александр Сергеевич Пушкин, описывая цвет общества на балу в Аничковом дворце, увековечил в XXVII строфе VIII главы «Евгения Онегина» незабываемое впечатление от появления Лалла Рук «в зале яркой и богатой»:

Кстати, императрицу Александру Феодоровну ещё с девичьих времён называли также «Белой розой» или «Белым цветком», так как в семье её сравнивали с Бланшефлур – одноимённой нежной и прекрасной героиней, но не французского куртуазного романа «Флуар и Бланшефлор», а «Волшебного кольца» – творения барона Фридриха де ла Мотт Фуке, лишь стилизованного под средневековые сказания. В Потсдамском парке Сан-Суси для приехавшей погостить к родным русской царицы в день её рождения, 13 июля 1829 года, устроили своеобразный рыцарский поединок «Турнир Белой Розы», после которого Александра Феодоровна свято сохраняла в петергофском Коттедже дивный серебряный цветок и памятный кубок, исполненные Иоганном-Георгом Хоссауэром, придворным ювелиром прусского короля.[41] А помещённый на рыцарском щите меч в венке из белых роз стал гербом Петергофской Александрии.

И.Г. Хоссауэр. Ветка розы. 1829 г. Серебро. ГМЗ «Петергоф»

Да и в Петербурге высший свет при любящей веселиться августейшей чете то и дело выдумывал очередные костюмированные балы, прихотливо перебирая прошедшие времена и костюмы самых разных стран, причём порой совершенно фантастические.

В 1833 году на масленицу обратились к восхитительной Индии. Маскарад «Магическая лампа» начался в доме князя Петра Михайловича Волконского, а затем участники костюмированного бала переместились в Зимний дворец. «В Концертном зале царской резиденции поставили трон в восточном вкусе и галерею для тех, кто не танцевал. Зал декорировали тканями ярких цветов, кусты и цветы освещались цветными лампами, волшебство этого убранства буквально захватывало дух. <…> Какой блеск, какая роскошь азиатских материй, камней, драгоценностей. Карлик с лампой, горбатый, с громадным носом, был гвоздём вечера». Вначале никто не узнал было в нём Григория Волконского, сына министра двора».[42] «Одетый в чародея и неся на голове лампаду», сей загадочный «горбун» торжественно вёл через дворцовые залы блестящую вереницу танцующих церемонный полонез. «За ним шёл так называемый белый кадриль, составленный из восьми фрейлин… На них были белые платья, украшенные голубым атласом и брильянтами, а сзади у каждой висел вуаль из белого крепа. Далее шёл кадриль императрицы… Все были одеты в Индейских платьях. У мужчин были длинные бархатные камзолы и тюрбаны, украшенные брильянтами и белыми перьями. У Воронцова одного было на 1 500 000 алмазов. Но всех превосходила императрица богатством своего наряда. Её один башмак стоит 75 000 рублей. Всё платье было усыпано драгоценными камнями; необыкновенной величины алмазы, яхонты, изумруды украшали её тюрбан, от которого шёл до низу длинный вуаль».[43] Александру Феодоровну сопровождали обе её старшие дочери, Мария и Ольга, «в застегнутых кафтанах, шароварах, в острых туфлях и с тюрбанами на головах».

На «Праздник Боб», устроенный в следующем году в самый канун Крещения, почти все надели наряды галантного XVIII века. Среди нашедших боб в пироге и оттого ставших королём или королевой праздника оказались младшие дети Николая I, «Адини и Кости», явившиеся перед собравшимися «с пудреными волосами и в костюмах прошлой эпохи».

На очередном «бобовом» празднике его участники преобразились в «китайцев». Всех приятно удивило, что «высоко зачёсанные и завязанные на голове волосы очень украшали дам, особенно тех, у кого были неправильные, но выразительные черты лица». Весьма забавно, но никто из присутствовавших на балу так и не смог узнать всесильного русского самодержца в высокопоставленном чиновнике-мандарине с косой на голове, прикрытой презабавной розовой шапочкой, да ещё «с искусственным толстым животом». Проказливая старшая дочь Николая I разыграла вместе с прусским дядюшкой Карлом целую «очаровательную и остроумную пантомиму», протанцевав па-де-де в духе прославленной балерины Тальони, сводившей тогда публику с ума своими незабываемыми па. Китайский костюм очень пришёлся к лицу старой графине Разумовской, оказавшейся Бобовой королевой. Достойную пару ей составил старый граф Пальфи с его смешным трубообразным носом, выделявшимся на вечно красном лице. Сей никогда не унывающий венгерский магнат по прозвищу «Тинцль», завсегдатай бульваров и театральных кулис, ещё со времён Венского конгресса сохранивший не только свои многочисленные знакомства, но также импозантную внешность и великосветские замашки, очень удачно разыграл роль сказочного комичного короля. Да и не удивительно. Весельчак и жуир, вхожий во все аристократические дома, он появлялся на петербургских улицах в любую жару и мороз всегда с непокрытой головой, «с волосами, зачёсанными ежом», облачённый в экзотическую и живописную мадьярскую одежду.[44]

А иногда экзотические костюмы и не требовались, достаточно было избытка драгоценных украшений на августейших особах. При посещении Одессы царским семейством в 1837 году каменья, блиставшие на дамах на балу, и роскошь нарядов были предметом разговоров несколько лет. Про императрицу говорили, что она «в этот день горела в огне бриллиантовом».[45] Современники, присутствовавшие на балу, заметили, что великая княжна Мария Николаевна, «в лёгком белом платьице с бриллиантовой диадемой, была удивительно как хороша». Императрицу же отличало просто фантастическое количество бриллиантов не только в «огромной диадеме, с огромными солитерами на голове», но и на роскошном пунсовом платье, сверху донизу расшитом алмазами. Невольно приковывало внимание ожерелье на шее монархини из жемчужин, «величиною, право, почти с грушу».[46]

О других самоцветах в XIX веке также не забывали. Даже деловитый австрийский канцлер Меттерних, мастер политических интриг, потеряв голову от страсти к красавице графине Саганьской, послал желанной возлюбленной усыпанный драгоценными каменьями браслет, объяснив в приложенном письме, что «бриллиант – символ любви, изумруд – лунный камень мужчины, аметист – лунный камень женщины, рубин – символ верности». А в конце не преминул многозначительно напомнить: «Люби и будешь верной».[47]

При Николае I продолжали традицию украшений с зашифрованными надписями из камней. Сам самодержец подарил на серебряную свадьбу супруге ожерелье из 25 отборных бриллиантов, к которым через десять лет на очередную юбилейную годовщину вручил возвратившейся из поездки за границу супруге ещё десять солитеров, стоивших баснословную сумму в 30 625 рублей, вместе с браслетом работы Карла Болина, усеянным диамантами и рубинами.[48] Каждая же из дочерей в 1842 году получила «счастье», им он вручил «по браслету из синей эмали со словом „bonheur“ в цветных камнях», отделяемых друг от друга жемчужинами. «Такова жизнь, – сказал он, – радость вперемешку со слезами. Эти браслеты вы должны носить на семейных торжествах».[49] «Фамильный» браслет «шириной ¹/₂ вершка (=2,22 см) состоял из разных драгоценных каменьев в форме параллелограммов одинаковой величины; каждый камень был оправлен отдельно и мог быть отстёгнут от другого».[50]

Все же семеро детей императрицы Александры Феодоровны тогда поднесли матери браслет с семью сердечками, из драгоценных камней, которые составляли слово «respect»,[51] чтобы показать, как они её почитают. Скорее всего, ослепительную череду самоцветов начинали алый рубин (Rubis), травянисто-зелёный изумруд (Emeraude), лазурный сапфир (Saphir), далее выделялся своим цветом, напоминающим только что проклюнувшиеся из почек листочки, перидот (Peridote) (современное название хризолит-оливин. – Прим. Н. Боровковой), контрастирующий с насыщенными оттенками летней листвы другого смарагда (Emeraude) и тоном незрелого яблока, отличающего хризопраз (Chrisopraze). Завершало же «довольно пёструю компанию избранных минералов» сердечко из золотистого топаза (Topaze).

Загадочный язык камней как в николаевскую эпоху, так и позже становится популярным и в других слоях общества. Александр Дюма-отец, побывавший в России в 1858 году, описывая свои путевые впечатления, не удержался и заметил, что русские люди очень любят «говорящие кольца», «это изысканная форма выражения чувств, почти что неизвестная у нас. По расположению камней и первым буквам их названий можно прочесть в кольце имя дорогого вашей памяти человека». А далее знаменитый романист пояснял: «Предположим, его зовут Ганс – вы записываете его имя с помощью гиацинта, аметиста, нефрита и сапфира. Составьте начальные буквы названия этих камней», то есть: Hyacinthe, Améthyste, Néphrite, Saphir, a в результате и по-французски, и по-немецки получится нужное: Hans.[52]

Кстати, москвичи тоже не отставали от моды. Когда в Первопрестольную приехала знаменитая балерина Фанни Эльслер, то благодарные зрители преподнесли чаровнице на её бенефис 2 марта 1851 года ветку камелий с калачом, знаменовавшим собой «хлеб-соль». В калаче же таился браслет с шестью драгоценными камнями: малахитом, опалом, сапфиром, аметистом и двумя гранатами, которые составляли слово «Москва».[53] Самое забавное, что имя Белокаменной можно прочитать как на русском, так и на немецком языках, особенно если учитывать, что прославленная артистка была австрийской подданной. Чтение же в обоих случаях обеспечивали гранаты, один из которых наверняка был травянистого цвета. Название Первопрестольной по-русски давала цепочка: Малахит, Опал, Сапфир, красный гранат-Карбункул, зелёный гранат-Вениса, Аметист. Немецкое же слово «Moskau» составлялось из: Malachit, Opal, Saphir, Karfunkelstein (красный гранат), Amethyst, Uvarovit (зелёный гранат).

Традиция дарить близким табакерки с понятными лишь им акрограммами из каменьев сохранилась и во времена Александра II. В одном частном собрании Северной столицы мне довелось увидеть подобную вещь.

Сама золотая коробочка, похоже, исполнена в немецком городе Ганау Гессен-Дармштадтского герцогства, на ювелирной фабрике «К.М. Вейсхаупт и сыновья», особенно прославившейся в третьей четверти XIX века золотыми табакерками в стиле предыдущего галантного столетия. Основатель предприятия, Карл-Мартин Вейсхаупт (Carl-Martin Weishaupt), происходил из династии мюнхенских серебряников, продолжавших в родном городе дело предков вплоть до середины XX века.[54] В окружённом алмазным ободком овале на фоне синей, кажущейся муаровой, «королевской» эмали красовался усыпанный бриллиантами вензель «А» под короной цесаревича Александра Николаевича. С обеих сторон по триаде самоцветов. Слева сверкали два сапфира (Saphir), а между ними сиял тоже синий камень, явно заменивший какой-то другой самоцвет. Справа же, между очень похожим на сапфир кордиеритом (Cordierite) и интенсивно-голубым аквамарином (Aigue-Marine), краснел то ли гиацинт (Hyacinthe), то ли, скорее, гранат-гессонит (Hessonite). Из первых букв названий камней, если начинать с нижней вставки слева, по дуге-«подкове» складывалось: S?SCHA. Похоже, что зашифрованное слово – не что иное, как «Саша», то есть написанный по-немецки уменьшительный вариант имени «Александр». Значит, заменённый камень в первой триаде не только должен был для симметрии быть тоже подобного красного цвета, но и наименование его начиналось с «А». Это мог быть аметист (Améthyste), но, скорее всего, то был александрит (Alexandrite), найденный финским минералогом Нильсом-Густавом Норденшильдом 17 апреля 1834 года, в день совершеннолетия будущего Александра II и оттого названный в честь цесаревича. И надпись из камней должна читаться: SASCHA, а произноситься «Саша», так как немецкое буквосочетание SCH даёт именно русскую букву «ш». Столь фамильярно подписался наследник русского престола. Кстати, после убийства 1 марта 1881 года императора Александра Николаевича народовольцами вошло в моду носить перстни с александритом между двух бриллиантов, олицетворявшие самого самодержца-мученика и два блестящих деяния его царствования: освобождение крестьян от крепостного права и учреждение нового судопроизводства.[55]

Правда, пока совершенно не известен владелец таинственной табакерки, но, может быть, последующим исследователям удастся раскрыть этот секрет. Рокайли свидетельствуют о времени второго рококо, так ярко проявившегося в 1840–1850-е годы. Табакерка заставляет вспомнить о невесте русского престолонаследника, обретённой именно в Гессен-Дармштадтском герцогстве в 1839 году. Вероятно, табакерка была приобретена в Ганау, а затем в Петербурге дополнена разноцветными каменьями, образующими акрограмму. Однако отсутствие в шифре-вензеле Александра того же рисунка, что и последующие буквы «А», но без цифры «II», – всё, как и уменьшительно-ласкательный вариант имени «SASCHA», говорит о том, что табакерка была подарена наследником престола, то есть до 1855 года.

Сама она не только по своей форме, но и по расположению на крышке шести драгоценных камней очень похожа на золотую табакерку, пожалованную в 1856 году ставшим уже к тому времени императором Александром Николаевичем Андреасу Доннеру за заслуги в Крымской войне. Вероятно, вторая вещь также вышла из стен фирмы «Вейсхаупт и сыновья» в Ганау, однако на сей раз алмазную монограмму императора на крышке окружают только крупные диаманты.[56] То, что при русском Дворе использовали работы иноземных ювелиров, совсем неудивительно. В августе 1813 года, когда шла кровопролитная война с Наполеоном на немецких землях, обер-гофмаршал граф Толстой приобрёл у «прусского ювелира Жордана и компании восемь золотых табакерок за 348 червонных», поскольку Александр I распорядился «покупать на счёт Кабинета» именно такие вещи, причём «сколько оных нужно».[57]

Интересно, что при петербургском Дворе излюбленной формой жалованных табакерок был прямоугольник со срезанными углами, центр акцентировал медальон с портретом или «вензелевым именем» августейших дарителей, а по бокам располагались шесть драгоценных камней, по три с каждой стороны. Именно так выглядит строгих классических очертаний награда, данная в 1819 году вдовствующей императрицей Марией Феодоровной ментору её младшего сына Михаила, Ивану Фёдоровичу Паскевичу.[58] А золотую табакерку с эмалью, презентованную около 1876 года Александром II известному финскому поэту Йохану-Людвигу Рунебергу, хотя и отличают «капризные» изгибы корпуса, характерные для стиля рококо, но зато шесть алмазов её декора сияют на своих привычных местах.[59]