Глава третья
Перед армией
Когда я закончил среднюю школу, впереди открывался новый взрослый мир, полный открытий и возможностей. Так мне казалось. Неудачное поступление в театральную студию не отвратило меня, а, наоборот, странным образом подогрело во мне желание попасть в театральное заведение.
Путем недолгих раздумий я выбрал всё – и «Щуку», и ГИТИС, и «Щепкина». На этот раз понимал, что пускать на самотек и надеяться на авось не стоит. Поэтому я стал усердно готовиться к поступлению: репетировал басню Крылова, разучивал романс Гурилева, песню Соловьева-Седого.
Помню, иду я на экзамены по московским улицам. Лето жарко разливается в воздухе, вижу девушек в разноцветных юбках, разлетающихся от малейшего ветерка. Они хохочут, краснеют. А я иду и представляю, как изменится моя жизнь уже после поступления…
Но как только зашел в здание, моя решимость выпорхнула в открытое окно и оставила меня одного перед приемной комиссией. Басня «Мартышка и очки» дома перед зеркалом казалась мне пустяковой, и я все корил себя, что выбрал уж слишком непритязательное произведение для экзамена. Но дело было не в произведении, а в общем настрое, который у меня дошел до критической точки. Как только я взялся за дверную ручку, чтобы зайти в кабинет, руки моментально вспотели, язык прилип к гортани и я, к своему ужасу, осознал, что не могу произнести ни слова. Даже не помню, как вошел. Наверняка был робким, пунцовым, заикающимся молодым человеком. Одного взгляда на меня было достаточно, чтобы понять – экзамен я провалю. Басню, это богатое на выразительные средства произведение, я прочитал невнятным, запинающимся голосом «без полутонов и обертонов». Я и вообразить себе не мог, что не справлюсь с этой басней по какой-либо причине. А она оказалось проста – банальный страх!
Успокоить себя я пытался тем, что если с басней я не прошел, то смогу свое наверстать, когда буду петь. Уж с этим-то проблем не будет! Но я кое-что не учел: как только я понял, что с треском провалил басню, я уже никак не мог собраться с духом. И «Город над вольной Невой» и «Разлюбила красная девица» можно сказать прошли с таким же успехом, как и обезьяна с очками, т. е. и здесь показал себя не с лучшей стороны.
Вылетел я из кабинета, как пробка от шампанского. Бегу по коридору, а у самого от обиды такая злость яростная, глаза застилающая, так и врезался с размаху в нашего декана.
– С ног чуть не сбил! Куда летишь, Лещенко? Ты же Лещенко?
А во мне так все и клокочет от обиды.
– Что, я пел хуже всех, да? Нет, не хуже! Я же готовился!
– Ты вот что, Лещенко, успокойся для начала. Как ты готовился? Слова разучил, мелодию? А кто распеваться будет, голос тренировать, заниматься каждый день да по несколько часов?
Пыл мой угасал на глазах, осталось только чувство жалости к себе и то больше от стыда.
– Тебе для начала надо найти хорошего преподавателя. Данные у тебя хорошие, нужно только голос поставить. Время у тебя есть, вот за год и подготовишься.
Не знаю, что было в этих словах. Возможно, декан говорил их всем горячим головам, которые срезались на экзамене. Но эти простые слова дали мне надежду, а главное – запал на весь будущий год.
Целый год болтаться без всякого дела было не в моде в те времена, меня бы не поняли ни родные, ни друзья, да, впрочем, мне и самому не хотелось. Лень и мотовство вообще были не в характере нашей семьи. Кроме того, если у тебя перед институтом имелся какой-либо стаж работы, то это давало абитуриентам хорошие шансы на поступление.
Шапочно приятельствуя с одним пареньком, который тоже поступал в ГИТИС (уже не помню, поступил он или нет), мы придумали, как с пользой, но при этом не отказываясь от искусства, провести этот год. Решили попробовать трудоустроиться в Большой театр, например, рабочим сцены, а вообще кем угодно, лишь бы взяли.
Таких балбесов, как я, было немало, многие хотели приобщиться к высокой культуре в ее святая святых, а тут еще и деньги платили. Условные, правда, но все же заработок.
За один день устроиться в Большой театр тогда не представлялось никакой возможности. Во-первых, требовалось собрать пачку документов для отдела кадров, после подачи необходимо было ждать еще тридцать дней, пока твои документы рассматривали, проверяли, наводили справки. И никому не важно, что ты устраиваешься всего лишь рабочим сцены. Большой театр в те время был строгим режимным учреждением, которое регулярно посещал высший состав партии, поэтому все работники, начиная с уборщиц, проходили тщательный отбор.
Проверку я прошел, к работе был готов и горел желанием прикоснуться к великому. Примчался в первый рабочий день задолго до начала, ходил вокруг театра и представлял себе, как я теперь буду важно заходить через служебный вход. Но ни в первый, ни во второй и даже не в двадцатый день побывать в театре практически не удавалось, потому как определили меня развозить-увозить-привозить декорации. Поэтому я постоянно находился в разъездах. Неиспользуемые декорации необходимо было отвезти на склад в Московской области, а вновь введенные в спектакли – привезти обратно. Так и мотался практически каждый день. Не скажу, что это было увлекательное занятие, но я решил набраться терпения и ждать. И дождался.
Всё, на что я мог рассчитывать в Большом театре, – это работа в бутафорском цехе, туда меня и определили. Несмотря на то что работа моя была не бог весть какая – вынести стол на сцену, перенести декорации, я ею был очень доволен, хотя бы уже потому, что мог каждый день находиться в театре с утра и до позднего вечера.
Выполнял я свои нехитрые обязанности споро, весело и в срок и вообще слыл в театре, как обязательный и сообразительный молодой человек. Постепенно мои полномочия расширялись, и вот уже я участвую в выгородке сцены. Выгородка на театральном жаргоне означает обозначение, распределение на сцене будущих декораций. Выгородки в репетиционном зале проходят в самом начале, когда только начинают обкатывать пьесу. Ведь сначала происходит читка актерами пьесы за столом – по ролям, оттачивая реплики. А потом переходят в зал, где условно подручными материалами – стульями, столами – обозначают будущие декорации, чтобы актеры понимали, в каких границах им предстоит работать. Вот как раз этим я и занимался, с интересом наблюдая, вникая во все процессы постановки пьесы от начала и до конца.
А смотреть, конечно, было на что! Тогда на конец 50-х— начало 60-х годов приходился один из расцветов советской оперы. Все вечера я и такие же ребята – рабочие сцены, девчонки из костюмерного отдела пропадали на галерке, пересматривая десятки раз одни и те же спектакли. И ведь не надоедало! Одни только имена артистов приводили нас в восторг! Периодически еще выступал Сергей Лемешев, которого без преувеличения называли лучшим тенором Большого, неподражаемая Галина Вишневская, Евгений Кибкало с его мягким, ласкающим баритоном и другие оперные певцы, от великого искусства которых у меня просто шла голова кругом.
Это великое действо в Большом завораживало и не отпускало. Но не только затягивало в свои сети, но и заставляло стремиться к чему-то более грандиозному, чем расставлять декорации или участвовать в выгородках. Мы были молоды и дерзки, мы – это рабочие из бутафорского цеха. Мы быстро разучивали арии и распевались везде, где только пустовало помещение. И у нас неплохо получалось! Настоящей моей гордостью была опера «Война и мир», которую я мог исполнить всю по памяти. Хотя, несмотря на то что я в силу своих молодецких амбиций был о себе высокого мнения, я прекрасно помнил, куда могут привести эти исключительно самостоятельные занятия – в никуда. Тем более настала очередь решать, буду ли пытаться еще раз поступать в ГИТИС и если да, то мне необходима уже профессиональная подготовка.
Когда я пришел в Дом творчества, тот, который находился на Малой Бронной, меня определили к сухонькой, уже пожилой женщине Надежде Александровне Казанской, бывшей оперной певице. После занятий мы часто оставались с нею, и она рассказывала мне о своей жизни. Так я узнал, что, оказывается, ее учитель был когда-то учеником великого маэстро Камилло Эверарди, который воспитал целое поколение выдающихся русских певцов. Среди них был, кстати, и Дмитрий Усатов, который давал уроки и Федору Шаляпину, причем бесплатно.
Услышав эти истории, которые так или иначе, но вели к великому оперному искусству, я сразу подумал, что это судьба – неспроста я попал к Надежде Александровне.
За год, по признанию моей преподавательницы, мой голос стал намного увереннее и окреп. «Хороший баритон», – твердили мне вокруг, и я был доволен.
Год пролетел стремительно, я работал в Большом театре, занимался в Доме творчества, готовясь к вступительным экзаменам в ГИТИСе. Теперь я был уверен, что если не с легкостью, то уж точно без лишних волнений поступлю в вуз. Во-первых, у меня была своя аккомпаниаторша, с которой я привык работать, а во-вторых, мне казалось, что я бе-зупречно разучил арию Демона из одноименной оперы.
Перед вступительными экзаменами я практически не волновался, мне уже было всё знакомо. Накануне предстояла последняя репетиция. Я мчался на Малую Бронную, не замечая дождя, который косо и редко хлестал меня по лицу. Влетел в класс, сразу к инструменту:
– Начинаем? Я готов!
Ответом мне послужила тишина. Я недоуменно оглянулся на аккомпаниаторшу, она тихо произнесла:
– Лева, ты только не расстраивайся. Я не смогу тебе аккомпанировать на экзаменах. Мне к дочери надо ехать. Срочно.
Легко сказать, не расстраивайся… К тому же, будучи еще наивным молодым человеком, я сразу решил, что это плохой знак и будет чудом, если я поступлю.
На следующий день, рано утром собираясь в ГИТИС, я понял, что от моей уверенности, которая была еще пару дней назад, не осталось и следа. Кроме того, уже перед самым выходом куда-то запропастились ноты всех моих вокальных партий. Дом стоял буквально вверх ногами, казалось, перерыли все вокруг, но ноты так и не нашлись. А это значило, что исполнять на прослушивании мне придется что-то совсем другое.
Несмотря на все эти несчастья, которые преследовали меня, я каким-то образом дошел до третьего тура, все-таки занятия, которые длились практически год, не прошли даром. Но дальше третьего тура мне пройти не удалось.
Можете себе представить, что творилось в моей душе, – пустота и беспросветное отчаяние. Кто-то из таких же, как я, не поступивших, отчаялись и решили пытать счастья в «нормальных» вузах, где получают нормальные профессии… Но я, прожив со своим горем несколько дней, решил, что я так просто не сдамся. К тому же, как говорится, бог троицу любит и уж в третий раз обязательно буду в рядах первокурсников.
– Ну и как ты планируешь распорядиться своей судьбой? Стулья переставлять в театре и каждый год в ГИТИС бегать?
Отец был недоволен.
– Видимо, ты не можешь сам жизнь свою организовать. Хватит уже дурака валять, займись стоящим делом, иди работать как все нормальные люди на завод, фабрику, хоть куда-нибудь, где люди работают как все, а не тешат себя бесплотными мечтами.
Тяжело мне дался этот разговор с отцом, даже не разговор, а выговор. В чем-то он, конечно, был прав. Прав, как наверняка любой родитель, который беспокоится о будущем своего ребенка.
И я подчинился отцу, хотя сейчас думаю, наверное, мог поступить и по-своему, как считал нужным. Но в нашей семье непререкаемый авторитет отца давал ему право наставлять нас и требовать послушания. К тому же у меня созрел план, я собирался, как и хотел отец, работать на заводе, а вечерами в свободное время посещать занятия вокалом.
Целый год, каждое утро я примерным рабочим ходил на завод точных измерительных приборов «ТИЗПРИБОР», собирал каждый день манометры, барометры. Поначалу даже нравилось копаться в этих тонких, хрупких механизмах. К концу работы получил 4-й разряд слесаря-сборщика. Сейчас уже и не вспомню, что он значит.
И все-таки я осуществил свой план и решился на третью попытку в ГИТИС: упрямство и настойчивость в характере всей нашей семьи. Не помню, но кажется, я не говорил отцу, что опять пошел «болтаться без дела» и «прожигать жизнь», т. е. поступать в ГИТИС. Но здесь уже и рассказывать нечего. Я совсем упустил из виду, что меня ждала армия. Поэтому до третьего тура экзаменов меня попросту не допустили, объяснив, что военной кафедры институт не имеет, поэтому, даже если я поступлю, меня все равно в первом же семестре заберут в армию. Армия совсем не вписывалась в мое будущее, но была так же неотвратима, как и надоевший уже завод измерительных приборов.
Все лето до самой армии я должен был провести на заводе, что я и сделал. Но за две недели я взбунтовался! Никакие силы меня не могли заставить идти на завод.
– Василий Петрович, – подошел я к начальнику цеха, – мне через две недели уже в армию, отпустите меня, а? Хоть с друзьями попрощаться по-человечески…
– Ты думаешь, Лещенко, ты здесь самый умный? – грубо оборвал он меня. – А работать кто будет за тебя? Я?!
– Я же весь год, без больничных и отгулов, может, отпуск выпишете?
– У меня все в отпусках, работать некому!
– Все равно не приду.
И бегом в поликлинику при заводе, вбегаю в кабинет, падаю на кушетку.
– Плохо мне очень, – и правда, одышка, красный как рак, глаза блуждающие. Но я-то понимал, что это от бешенства, ну и от быстрого бега, конечно.
– Та-аа-ак, Лещенко, на что жалуетесь, – спокойно спрашивает заводской врач, а по ее взгляду видно, что начальник ей уже позвонил, все ценные указания, как действовать с этим подрывателем социалистического труда, она уже получила.
– Не знаю, доктор, только чувствую я себя неважно, знобит так… Может, грипп?
– Грипп? – недоверчиво вскинула она брови. – Летом?! – но повязку на лицо надела. – Вот градусник, измерьте температуру.
А сама села рядом и напряженно на меня смотрит, чтобы если что поймать меня на лжи или на какой-нибудь уловке. Но через несколько минут произошло настоящее чудо!
– Как странно, повышенная… – пробормотала доктор, глядя на градусник, и даже потрогала мне лоб.
– Да и чувствую себя ужасно, – сказал я умирающим голосом.
– Ну вот что, Лещенко. Не знаю, какие у вас там проблемы с начальником цеха, но я вас в таком состоянии на производство допустить никак не могу, – сказала врач, что-то быстро записывая в карточке.
Конец ознакомительного фрагмента.