Перспективы развития социума. Глава 1. Методологические аспекты социологического понимания социума (С. А. Шавель, 2015)

1. Постановка проблемы

Воображение – одно из важнейших междисциплинарных понятий, выполняющее в науке многие эвристические, когнитивные, изобретательные, образовательные, коммуникативные, виртуализационные и другие функции. Психологи определяют воображение как «психический процесс, заключающийся в создании новых образов (представлений) путем переработки материала восприятий и представлений, полученных в предшествующем опыте»[10]. Заметим, что в данной дефиниции, на наш взгляд, сделан чрезмерный акцент на новизну. Безусловно, она, как правило, имеет место, но воображение не только создает, но и обрабатывает по-своему представления, в том числе и в таких формах (даже в науке), как перекомбинация, модификация, аналогия, умное подражание и т. д. Например, скромный английский историк Д. Соммервелл переработал многотомный труд А. Тойнби «А Study of Hystory» («Этюды по истории») без ведома автора и мыслей о возможной публикации, только «для собственного удовольствия», по его словам, в два тома. Рукопись поразила даже самого Тойнби, а изданная книга приобрела необычайную популярность^[11]. Вряд ли можно сомневаться, что Д. Соммервеллу понадобился не только текст Тойнби, но и собственное воображение. Не случайно обозреватель К. Бринтон заметил: «Хорошо, если бы другим плодовитым авторам – и, прежде всего, Марксу (можно добавить, пожалуй, также О. Конта, М. Вебера, Т. Парсонса, П. Сорокина и др. – С. Ш) – кто-нибудь сослужил такую же добрую службу»[12].

Воображение играет первостепенную роль также и во всех видах искусства. Приведем для примера слова Даниила Андреева о М. Ю. Лермонтове. Он пишет: «Миссия Лермонтова – одна из глубочайших загадок нашей культуры. С самых ранних лет – неотступное чувство собственного избранничества, феноменально раннее развитие бушующего, раскаленного воображения и мощного холодного ума; наднациональность психического строя при исконно русской стихийности чувств»[13]. Кстати, и воображение самого Д. Андреева было высочайшим, но его видения были для него «подлинной реальностью, и в этом отличие «Розы мира» хотя бы от «Властелина колец» Толкиена или других сознательно вымышленных миров»[14].

Важное значение имеет воображение в той сфере, которую психологи называют «живым знанием» (В. П. Зинченко и др.). Имеются в виду знания, используемые людьми в повседневной жизни: общении, социальном выборе, регулировании отношений и поведения, согласовании ожиданий и интерактивных обменов. Австрийский социолог Альфред Щюц (1899–1959) назвал их конструктами «первого порядка», поскольку они регулируют повседневные практики и межличностные отношения прямо и непосредственно, не проходя, как правило, через формальные структуры норм, идущих от партий, корпораций, институтов и др., сохраняя логику здравого смысла и обыденного сознания. Конструкты «второго порядка» образованы на базе институциональных императивов (норм, правил) и представляют собой кристаллизацию накопленного опыта (значений понятий, символов), фиксированного в формах общественного сознания. На уровне «живого знания» воображение способствует интернализации образцов, ценностному определению мотивационной сферы, обобщению и осмыслению чувственных представлений. В. Д. Шадриков отмечает: «В психологическом анализе образ предмета (создаваемый воображением – С. Ш) выступает как совокупность мыслей о свойствах этого предмета. С этих позиций образ представляет собой субстанцию мыслей – образ-субстанцию. Сформировавшись, образ-субстанция будет определять отношения во внутреннем мире человека, обуславливая его мышление»^[15]. Согласно положению Л. С. Выготского, изложенному в «Педагогической психологии», «мысль, существующая во внутренней речи, приобретает новую функцию внутреннего организатора поведения»[16]. Так осуществляется переход от образа воображения к образу-субстанции мысли, которая и регулирует поведение человека. С этой позиции можно попытаться объяснить следующую парадоксальную формулу Ф. И. Тютчева (1803–1873): «Мысль изреченная есть ложь». Поскольку во внутренней речи мысль есть ab ovo (изначально) образ воображения, она полностью принадлежит только ему – автору, субъекту, и для него она истина как его идеальный проект. Будучи опубликованной («изреченной»), мысль становится публичной, выходит в поле конкурентной борьбы, вступает в процесс доказательства своей действительной истинности. Мысль возможна и без оформления в словах, как чувство, эмоция. Возможно, поэт хотел привлечь внимание к проблеме относительности, релятивности вербальных утверждений, особенно поэтических. Не случайны ведь и слова поэта: «Нам не дано предугадать, // Как наше слово отзовется»[17]. Конечно, имеется в виду не объективная оценка мыслей: никакая коммуникация не была бы возможной, если бы оказался прав древнегреческий философ Кратил и др. в том, что истинное знание невозможно. Тютчев говорит о другом. «Мысль изреченная» – это не копия созданной воображением автора и существующей до поры до времени во внутренней речи. Это ее реификация (овеществление) в знаках или звуках, поэтому она может быть воспринята совсем не так, как имелось в виду, было задумано в оригинале. Это серьезная угроза для поэтических, вообще – художественных мыслей-образов, которые не подвергаются верификации, т. е. проверке на истинность, что, собственно, и беспокоило поэта.

В истории общественной мысли проблематике воображения уделено значительное внимание. В работах философов Д. Юма, И. Канта, Г. Ф. Гегеля, А. Бергсона, С. Булгакова, Н. Бердяева, И. Лапшина и др. многие страницы посвящены данному феномену, причем не только в позитивном плане, но и критически. И. Кант справедливо подчеркивал: «Мы часто и охотно играем воображением, но и воображение (в виде фантазий) также часто, а иногда и весьма некстати, играет нами»[18]. При всех тонких наблюдениях и глубоких суждениях этих авторов (кроме И. И. Лапшина) серьезным пробелом является очевидное невнимание к роли воображения в изобретательности, инновационном поиске (термин «инновация» появился только в XX веке).

К настоящему времени исследовательское поле в данной области заметно расширилось, появились работы о воображаемых сообществах, национальном воображении и др.^[19] Новое информационное пространство, утверждение виртуальной реальности потребовали заметной активации воображения не только на высших этажах – наука, программное обеспечение, информационные технологии, – но и в сфере повседневности, в быту. Сложнее, но и актуальнее становятся проблемы прогнозирования будущего, где традиционной методике экстраполяции должна помочь игра воображения.

Огромную значимость приобретает проблема, которую, используя выражение Канта, можно назвать «фасцинирущие» средства и приемы воображения. Имея в виду все то, что пробуждает, развивает, поддерживает и вдохновляет конструктивное воображение, Кант писал: «Изменчивые, приведенные в движение образы…, – например, мерцание огня в камине или капризные пенящиеся струйки ручья, катящегося по камням, даже музыка – могут привести в такое настроение…, что мышление становится не только более легким, но и более оживленным, поскольку оно нуждается в более напряженном и более продолжительном воображении, чтобы дать материал своим рассудочным представлениям»[20]. Здесь очень тонко («со вкусом») отмечены некоторые внешние влияния, которые пробуждают воображение; мимоходом замечено, что оно дает материал для рассудка, т. е. для дискурсивного, логического анализа.

Вместе с тем в составе представлений, которыми оперирует воображение, значительную часть составляют те, которые восходят к идеям или к полученным в процессе обучения знаниям, а не только к чувственным восприятиям. Школьник, усвоивший теорему Пифагора, оперирует этой идеей в своем представлении, как своей собственной.

Однако А. Эйнштейн утверждал: «Фантазия выше знания»[21]. Судя по общей интенции великого физика, он хотел акцентировать следующее: опора на имеющееся знание, даже при полной востребованности, – это путь в сторону репродуктивного воспроизводства, в то время как наука, искусство, все сферы и институты общества для успешного развития требуют обновления, а значит, новых разработок, прорывов, открытий, инновационных подходов на базе перманентно фасцинирующегося воображения. Интересно, что подобную мысль высказывал еще Аристотель, ставя на первое место проницательность как способность быстро находить средний термин (посылку) силлогизма^[22].

Парадоксальная мысль Эйнштейна к сегодняшнему дню приобрела, как и его формула Е = mc², сверхмощное значение, и фасцинирование воображения (менее точно – формирование) выдвинулось в число главных приоритетов современности.

Тема социологического воображения, как считал Ч. Р. Миллс (1915–1962), имеет прямое отношение к призванию социолога в веберовском его понимании[23]. Социологу воображение необходимо не только, как иногда думают, для творческой работы, в которой высок уровень функции прогнозирования, но и для описания и объяснения (интерпретации) социальных фактов. Самые, казалось бы, простые социологические данные о настроениях людей, их удовлетворенности жизненной ситуацией, ожиданиях, мотивах выбора профессии или товара, готовности участвовать в голосовании и т. п., невозможно объединить механически и представить как аналитический вывод, не включая в полной мере воображение, питающееся от двух источников: а) эмоционально-чувственных восприятий; б) представлений интеллектуального уровня, приобретаемых и пополняемых путем обучения.

Кроме того, важно всегда помнить глубокую мысль Г. Спенсера о том, что без конструктивного воображения нет завершения духовного развития. Для развития социологического воображения полезны упражнения, повышающие чувствительность восприятий, такие как агглютинация – образование производных слов, построение рядов ассоциаций, выявление корреляционных и других связей. «Для воображения, – по словам И. И. Лапшина, – необходима сильная от природы и правильно организованная путем систематического упражнения память. Такая память обеспечивает яркость комбинируемых образов и отчетливость комбинируемых мыслей»[24]. Для поддержания и укрепления памяти автор советует «периодически делать синопсис (смотр) своим идеям». Миллс в своих рекомендациях социологу на первое место ставит ведение журнала, записей вообще. «Ведя записи надлежащим образом и тем самым развивая навыки саморефлексии, вы будете учиться поддерживать свой внутренний мир в состоянии бодрствования»[25]. И, конечно, поскольку большая часть социологической работы – это анализ и синтез идей, необходимо тренировать воображение для их улавливания, отбора, мысленной комбинации, неожиданного сочетания. Для этого полезно решение социологических задач для выработки проницательности, по совету еще Аристотеля, синектики, «мозгового штурма», построения идеально-типических конструкций, в духе Вебера, и многое другое. Нельзя не согласиться с призывом Миллса к молодым социологам: «Будьте мастерами своего дела. Избегайте установленных жестких процедур. Прежде всего старайтесь развивать и применять социологическое воображение»^[26]. А для этого необходимо иметь более полное представление о природе и функциях данного феномена.

2. Гносеолого-креативная функция воображения

В гносеологии, а также в логике и психологии, традиционно выделяются две ступени познания: чувственная и рациональная. Первая включает ощущения, восприятия и представления; вторая – понятия, суждения и умозаключения. В сложном познавательном процессе нас больше всего интересуют представления, ибо они и составляют, прежде всего и главным образом, тот материал, которым оперирует воображение. Сложность понимания и интерпретации представлений состоит в том, что они являются переходным звеном от чувственной ступени (восприятий) к рациональной (абстрактному мышлению) и, вместе с тем, необходимой связью между ними, благодаря которой познание оформляется и функционирует как система. Кроме того, определенную загадочность представлениям придают следующие две особенности: а) то, что они возникают и без присутствия предмета (Кант эту способность созерцания отсутствующего предмета прямо отнес к воображению)[27]; б) могут находиться в глубинах памяти, а значит, воспроизводить образы и события прошлого.

Как возникают представления? На чувственной ступени познания исходным анализатором является ощущение, несущее сингулярные (одиночные) сведения об одном из признаков предмета, получаемые от единственного рецептора одного из органов чувств. Скажем, если с закрытыми глазами прикоснуться к снежному насту пальцем, то можно узнать только то, что этот предмет холодный. Но на уровне восприятий, когда включаются все органы чувств, становится ясно, что этот предмет (снег) не только холодный, но и белый, скользкий, водянистный, имеющий свой вкус и запах. Восприятия дают комплексную, хоть в основном внешнюю, характеристику предмета, по доступным для восприятия признакам. Если предмета в наличии нет, то создаются его образы, т. е. представления о нем, двумя путями: 1) извлечением из памяти прошлого опыта, например, воспоминанием зимних игр, катания на лыжах, санках и т. и.; 2) конструктивным воображением на основе комбинации тех или иных располагаемых сведений, а также полета свободной фантазии о том, каким мог бы быть данный предмет (явление).

На второй ступени чувственные представления переходят в понятия. Это хорошо видно на примере обучения детей счету в уме. Осуществляется эта процедура сугубо предметно: с помощью палочек или иных наглядных объектов дети осваивают понятие числа как количественного измерения предметов (тех же палочек) и операции с ними – сложения, вычитания и т. д. Использование понятий, т. е. переход к абстрактному мышлению, решительно расширяют поле воображения. В него включаются такие явления, которые трудно или невозможно выразить чувственно, путем перебора внешних признаков (в социологии, например, социализация, идентичность, интернализация и др.), появляется качественный анализ связей и отношений, суждений и логика силлогизмов и др. Применительно к роли социологического воображения сохраняют свое значение следующие слова К. Маркса: «При анализе экономических форм нельзя пользоваться ни микроскопом, ни химическими реактивами. То и другое должна заменить сила абстракций»[28]. Сила абстракции – это также и проницательность, изобретательность комбинационной способности воображения, оперирующего всеми доступными интеллектуальными представлениями о социальной реальности – как преемственными, так и вновь создаваемыми.

Воображение работает по схеме «диссоциация – ассоциация». И. И. Лапшин пишет: «Оригинальный мыслитель диссоциирует привычные связи мыслей. Он разрушает кажущееся сходство явлений А и В и вскрывает более глубокое внутреннее сходство между, по-видимому, совершенно несходными явлениями С и Д»[29]. Диссоциация, т. е. разделение, расчленение, есть начальный этап человеческого мышления, необходимый для получения более дробных частей, элементов и проведения их углубленного анализа. Такое суждение имеет самостоятельное значение, особенно в логике деления понятий, классификации, систематизации и др. Но не менее важно и то, что всякая диссоциация порождает новые ассоциации выделенных элементов, а значит, как отмечал И. Кант, фасцинирует (побуждает) воображение. В качестве примера фасцинирующего действия Кант приводит адвоката, имевшего привычку, произнося речи, наматывать на палец ниточку. Однажды адвокат противной стороны, большой хитрец, вытащил у него из кармана эту нитку, что привело его в крайнее замешательство, так что он говорил чистый вздор; про него и сказали, что он «потерял нить речи»[30].

3. Способность воображения в «Антропологии» И. Канта

В мировой философской литературе термин «воображение» используется широко и повсеместно. Однако чаще всего имеются в виду или обыденное понимание воображения как фантазии, грезы и т. и., или наглядная презентация предмета (явления) в символической форме (модели, схемы, чертежи), или же стремление передать семантику метафорически с помощью иных слов и понятий, таких как интуиция, мнемоника, эмпатия и т. д. Такая вариабельность заметна даже у ряда авторов, посвятивших свои работы исследованию творчества (А. Бергсон, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков и др.), т. е. той области, в которой воображение играет первостепенную и решающую роль. Без воображения невозможна антиципация – способность предвосхищения еще не совершившихся событий или будущих результатов предполагаемого действия; нельзя построить идеал как образ (результат воображения) цели деятельности объединенных вокруг общей задачи людей; вести инновационный поиск, изобрести нечто новое в науке, искусстве, других сферах жизни. Способность воображения – атрибутивная характеристика самой человеческой природы, выделяющая его из животного мира. Имея в виду эту способность, К. Маркс писал: «Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей – архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т. е. идеально. Человек отличается от пчелы не только тем, что изменяет форму того, что дано природой: в том, что дано природой, он осуществляет в то же время и свою сознательную цель, которая как закон определяет способ и характер его действий и которой он должен подчинить свою волю»[31].

Учитывая столь важную роль воображения в человеческом познании и деятельности, изначально существовала потребность в глубоком философском анализе данного явления. Одним из тех, кто предпринял усилия в этом направлении, был родоначальник немецкой классической философии Иммануил Кант (1724–1804). Особенность его подхода, благодаря которой он сохраняет определенное эвристическое значение до наших дней, состояла в том, что он попытался соединить гносеологические, антропологические, психологические и эстетические («суждения вкуса») воззрения на данную проблему. В известной работе посткритического периода «Антропология с прагматической точки зрения» (1798) он посвящает воображению отдельный небольшой раздел, наряду со многими интересными замечаниями в других местах, особенно в «Критике способности суждения» (1790). Судя по контексту, Кант стремился выйти за пределы общих деклараций, раскрыть структуру воображения, показать его место в ряду познавательных и мотивационных категорий, отметить возможность ошибок и заблуждений, оценить средства, с помощью которых пытаются ситуативно повысить или вообще развить способность воображения.

По определению Канта, «воображение (лат. facultas imaginandi – возможность воображения) есть способность созерцаний и без присутствия предмета»[32]. Встречается также понимание воображения «как способности к априорным созерцаниям»[33]. Эти дефиниции нуждаются в некоторых лингвистических уточнениях. В русском языке слово (термин) «созерцание» имеет несколько значений: а) пассивное наблюдение; б) разглядывание, например, картины или иных экспонатов музея; в) антоним действия, практического акта; г) чувственная ступень познания («живое созерцание»). Ни одно из этих значений не вполне адекватно немецкому термину Anschauung, который ввел К. Вольф путем перевода латинского слова intuitio – интуиция. По словам Г. Арзаканьяна, осуществившего сверку и исправление терминов русского издания «Критики чистого разума» (2006), все переводчики Канта на не германские языки переводят Anschauung как интуицию. «Мы, – замечает автор, – решили сохранить термин «созерцание» и в этом издании»[34]. На наш взгляд, применительно к воображению такой перевод не вполне точен, поскольку невольно акцентируется «чувственность» (ощущения и восприятия), в то время как воображение имеет дело со всем доступным человеку материалом.

Кант разделил воображения на 4 вида, сохраняющиеся, кстати, и в современной психологии: а) продуктивные и б) репродуктивные; в) произвольные и г) непроизвольные. Продуктивным, по Канту, является воображение «первоначального предмета, которое, следовательно, предшествует опыту. Сюда относятся «чистые» (т. е. априорные. – С. Ш) созерцания пространства и времени; все остальные предполагают эмпирическое созерцание, которое, если оно связывается с понятием о предмете и, следовательно, становится эмпирическим познанием, называется опытом»[35].

Репродуктивным является производное от имеющегося в душе, прежде эмпирического созерцания, которое и воспроизводится. Произвольное (активное) воображение требует некоторых психологических усилий от человека. При высоком уровне творческой деятельности воображение сознательно направляется на решение инновационной задачи поискового типа.

Непроизвольное воображение не зависит от человека (сновидения) или зависит немного в здоровом состоянии (грезы и пр.).

Помимо этой основной классификации Кант широко использует метафорические названия данного явления, оттеняя с помощью эпитетов характерные особенности того или иного воображения. Так, он выделяет воображения воссоздания – восстановление образа по описанию, рисунку и т. д.; символические – оперирующие символами; блуждающие – перескакивающие в разговоре с одной темы на другую, ассоциативные – по логике ассоциаций: сходства, смежности, причины; мнемические – основанные на воспоминаниях; конструктивные – связанные с построением образов, созданием композиции в искусстве; рефлектирующие – анализ собственных состояний и переживаний, хода дел, достижимости целей, адекватности путей и средств их реализации и т. д.; прогностические – направленные на будущее; мечтательные – формирование желательного, хотя и несколько отдаленного состояния, образа; воображения типа «Als ob» – «как если бы»; идеальные – направленные на создание идеала, например, красоты, гармонии, справедливости и пр.

Вместе с тем, несмотря на столь богатое и детальное членение, кантовская классификация воображений не свободна от противоречий и спорных моментов, некоторые из которых дискутируются до сегодняшних дней. Прежде всего это касается учения об априорных формах познания. Заявив, что человек обладает априорным, т. е. доопытным знанием, и отказав последнему в каких-либо опосредованиях опытом, Кант не попытался ответить на вопрос о происхождении таких знаний. Ведь, казалось бы, наблюдения за маленькими детьми показывают, что они осваивают окружающий мир путем проб и ошибок, позже на вербальной стадии – приобретают знания от родителей, учителей и т. д. Наука того времени не могла даже поставить проблему априоризмов. Кант, собственно, решал философскую (гносеологическую) дилемму: сознание человека при его рождении представляет собой tabula rasa, т. е. чистую доску или же оно содержит какие-то врожденные идеи (знания). Поскольку оба эти варианта несостоятельны, то Кант предложил в своей терминологии третью позицию. Согласно ей, априоризмы – это не знания в их семантической определенности, а формы знания, т. е. организационные схемы, функциональные структуры и когнитивные принципы, благодаря которым только и возможно правильное человеческое познание.

Априоризмы многократно изгонялись из науки и философии, но они вновь и вновь возвращаются. Так, лауреат Нобелевской премии, биолог К. Лоренц говорит о них как о «великом и фундаментальном открытии Канта»: человеческое мышление и восприятие обладают определенными функциональными структурами до всякого индивидуального опыта»[36]. Сегодня можно поставить и тот вопрос, от которого уклонился Кант: «Откуда же взялись эти структуры?» Для биолога-эволюциониста ответ очевиден: они унаследованы от предков, исторически выработались в процессе адаптивной эволюции как биологического вида. «В то время как традиционная философия, – отмечает В. Г. Борзенков, – рассматривала в качестве субъекта познания исключительно зрелого образованного европейца, эволюционный подход предполагает поиск генетической обусловленности этих способностей, их дифференциации, актуализации в процессе онтогенеза, филогенетических корней и т. д.»[37].

Из современных разработок, близких к кантовской доктрине априоризма, приведем в качестве примеров три следующие: а) теорию архетипов Карла Юнга (1875–1961), б) учение о лингвистических универсалиях («Генеративная лингвистика») Ноэма Хомского (родился в 1928 г.), и в) Концепцию опережающего отражения П. К. Анохина (1918–1974).

Согласно теории Юнга, архетипы (буквально «первичные образы, модели») – это наследуемая часть психики, образцы, предрасполагающие людей воспринимать, переживать и реагировать на события определенным образом. Архетипы, как «врожденные идеи или воспоминания»[38] презентируют содержание коллективного бессознательного. Как известно, последний термин, а также оригинальное толкование Юнгом либидо – не как только сексуальной энергии, а как творческой жизненной потенции личностного роста, – стали «яблоком раздора» между 3. Фрейдом и К. Юнгом. «Коллективное бессознательное, – по словам Л. Хьелла и Д. Зиглера, – представляет собой хранилище латентных следов памяти человечества… В нем отражены мысли и чувства общие для всех человеческих существ и являющиеся результатом нашего общего эмоционального прошлого»[39]. Как говорил сам Юнг, «в памяти есть область, в которой хранится опыт предшествующих поколений», образованный совокупностью архетипов. По этому поводу психолог В. Н. Колесников резонно заметил: «Но мы привыкли думать, что вспомнить можно только то, что сам видел, но забыл»[40]. Не случайно авторы известного словаря отметили: «Юнговское понятие архетипов сформулировано в традиции платонизма, согласно которому идеи присутствуют в разуме богов и служат моделями всех сущностей человеческого космоса. Понятию архетипа предшествовали также априорные категории восприятия Канта и прототипы Шопенгауэра»[41]. Символом наиболее важного архетипа «Самости» (единства и целостности личности) является, по Юнгу, мандала-санскритское название «магического круга», т. е. сложной фигуры с квадратом в круге или круга в квадрате. Другие архетипы, такие как Персона, Тень, Мудрец, Анима (женское начало в мужчине), Анимус (мужское – в женщине) и т. д., имеют свою символику, соответствующую их предназначению. Для нас важно отметить, что теория архетипов приобрела большую популярность и влияние на интеллектуальную общественность не столько характером априоризма (врожденности и наследования) в ней, сколько идеями духовной связи человечества, единства и преемственности поколений. Эти идеи впервые были выдвинуты философией «русского космизма» в таких категориях, как «соборность», «общее дело», позже – «ноосферность» и др. К сожалению, западная мысль, работающая и сегодня в основном в рамках «методологического индивидуализма», не восприняла их, а революционные потрясения в начале XX века сделали невозможным творческое развитие данного направления и на Родине. Юнг и его последователи не упоминают о российских предшественниках в широком социогуманитарном плане, сосредоточиваясь на психологической стороне архетипов и других категорий. Юнг, как известно, избежал обвинений в поддержке нацизма и был реабилитирован, что продлило его творческую жизнь еще на 16 лет. Но сегодня возрастает потребность в анализе социологических и философских аспектов поставленных им проблем, особенно в связи с глобализацией и повышением конфликтности современного мира. Крайне важно также раскрыть объективную связь теории архетипов и других тем аналитической психологии Юнга с логикой мысли русского космизма. Эту задачу, по-видимому, наиболее успешно могут решить отечественные исследователи.

Заслуживает внимания идея лингвистических универсалий, выдвинутая американским социолингвистом Н. Хомским. Сравнив четыре тысячи языков народов мира, он обнаружил, с одной стороны, их существенные отличия друг от друга звуками и символами, с другой – сходство по синтаксису, т. е. способу сочетания слов в предложении, а значит, по форме мысли. С его точки зрения это обусловлено «глубинными структурами», в основе которых лежат укорененные в человеческой психике и мозге «врожденные настройки». Они то и определяют правила («схема универсальной грамматики») образования «наполненных значениями предложений и объясняют переводимость одних языков на другие»[42].

В этом, далеко не беспредметном, споре нетрудно заметить расхождения, источником которых являются разные понимания природы знания. При сугубо рационалистической трактовке знания (позитивизм) как логически правильного дедуктивного вывода или индуктивного обобщения чувственных и/или экспериментальных данных врожденным оно быть не может. Более того, все вне- и доопытные сведения, не укладывающиеся в рациональную схему, к знанию не причисляются. Тем самым из совокупного тезауруса исключаются здравый смысл, интуиция, суждения вкуса (И. Кант), метафизические трансцендентные и ценностные умозаключения. Но если к знанию относят любые когнитивные формы (мнения, убеждения, верования и т. д.), которые способствуют правильной ориентации в мире и оптимизации решений в ситуации выбора, то ответ не столь очевиден.

Под опережающим отражением понимаются некоторые когнитивные акты относительно объектов (явлений), которые актуально не присутствуют в познавательном поле (в сфере чувственного восприятия), хотя могут быть представлены в нем виртуально. Факты такого отражения широко известны по наблюдениям над животными. А. М. Коршунов писал: «Опережающее отражение у животных связано либо с врожденными программами – инстинктами, либо с программами, приобретаемыми в ходе индивидуальной жизнедеятельности, – пожизненно формирующимися функциональными системами»[43].

У человека опережающее отражение проявляется в формах целеполага-ния, воображения, проектирования, инновационной деятельности, вообще во всем и везде, где требуется не просто репродукция, производство по шаблонам, а творческий подход. Однако, несмотря на повседневную представленность феноменов опережающего отражения, его природа длительное время оставалась невыясненной, а категориальный статус – неопределенным. Выдающийся русский физиолог П. К. Анохин (1918–1974) раскрыл физиологический механизм опережающего отражения и показал, что оно является регулятором становления и развития любой функциональной системы.

Согласно традиционной модели, идущей от Декарта, рефлекторная деятельность является целенаправленной и адаптивной. Но возникает вопрос: как организм узнает о том, что желаемая цель достигнута? «Весь имеющийся в арсенале нашей нейрофизиологии материал, – писал П. К. Анохин, – не может дать нам ответа на этот вопрос… Нет никаких видимых с обычной точки зрения причин, почему одна из афферентаций стимулирует центральную нервную систему на дальнейшую мобилизацию рефлекторных приспособительных актов, а другая – наоборот, останавливает приспособительные действия»[44]. В поисках ответа были введены новые термины, приобретшие впоследствии общенаучное концептуальное и методологическое значение. Это «обратная афферентация», ставшая прообразом обратной связи в кибернетике (афферентация (лат. afferenc – приносящий) – возбуждение, передаваемое по нервным волокнам от иннервируемых тканей к центральной нервной системе); «акцептор действия» (от лат. acceptare – принимать, одобрять) – контрольный аппарат в нервной системе, основанный на сильном наследственном безусловном рефлексе и связанный с условным раздражителем; «опережающее отражение» – «заготовленный комплекс возбуждений», существующий в организме до того, как оформился сам рефлекторный акт. Организм узнает о достижении цели путем сравнения информации, поступающей по каналу обратной афферентаций с заготовленным комплексом возбуждений. В случае несовпадения возникает необходимость в дальнейшей мобилизации рефлекторных актов, т. е. продолжения действия. Заготовленный комплекс состоит из генетической программы и следов прошлого опыта. Это и есть физиологическая основа опережающего отражения, благодаря ему организм «знает» цель и, соответственно, стимулирует или останавливает рефлекторные действия. Кроме того, он заранее «умеет» дифференцировать раздражители (стимулы), четко выделяя те, которые соответствуют наследуемым безусловным рефлексам.

Идеи Анохина позволяют понять и психологический уровень опережающего отражения. Безусловно, если исходить из абстрактной пассивно-созерцательной модели гносеологического субъекта, то опережающее отражение невозможно. Восприятие, тем более копирование, фотографирование несуществующего объекта было бы не более чем фантомом, призраком. Но реальный человек – существо активное, адаптивно-адаптирующее, целеполагающее. Постановка цели связана прежде всего с предвидением – пусть и неточным, маловероятным и т. д. – результата деятельности, а следовательно, с формированием плана, созданием идеального образа объекта и схемы (проекта) его изменения. Человек вообще не работает непосредственно с объектами, он всегда конструирует предмет деятельности, исходя из цели и свойств объекта, существенных в данном отношении. Одно дело, когда дерево рубят на дрова, другое – на строительство дома. Таким образом, опережающее отражение и есть мысленное конструирование предмета деятельности из тех элементов действительности, которые доступны и адекватны целям человека.

В социологической методологии априорными можно признать такие постулаты, как системность социума, функциональный подход, антропный принцип и ряд других, независимых от индивидуального опыта отдельного человека.

В кантовском понимании воображения нельзя не отметить, что ему не всегда удается добиться строгости и ясности употребляемых терминов, которые особенно важны в такой работе, как «Антропология», уже потому, что она адресована «широким кругам» читателей, т. е. всем и каждому. Так, в толковании продуктивных воображений появляются некоторые противоречия. С одной стороны, он вновь и вновь доказывает, что такие воображения не могут быть творческими: «Хотя воображение, – пишет Кант, – великий художник, более того, волшебник, тем не менее, оно не имеет творческого характера, а всегда должно заимствовать материал для своих порождений из чувств»[45]. Это утверждение вполне в духе сенсуализма Д. Локка с его тезисом: «В уме не может быть ничего, чего бы не было в чувствах», на что его современник Г. Лейбниц остроумно возразил: «Кроме самого ума». Так и у Канта: воображения получают данные органов чувств, как-то их обрабатывают, не создавая при этом ничего нового. «Продуктивное воображение, – в его толковании, – все же не бывает творческим, т. е. способным породить такое чувственное представление, которое до этого никогда не было данным нашей чувственной способности; всегда можно доказать, что для такого представления материал уже был…, желтый и синий цвет, смешиваясь, дают зеленый цвет, но воображение никогда не могло бы породить ни малейшего представления об этом цвете, если бы мы не видели его смешанным»[46]. Приведенный пример (о цвете) как будто бы убедителен: действительно, не увидишь процесс смешивания желтого с синим, не узнаешь, как появился зеленый цвет. А «как будто бы» потому, что нужно, во-первых, провести резиньякцию холистического (целостного) процесса познания с выделением «чистых» форм: чувственности, рассудка и разума; во-вторых, термину «представление» – промежуточному между чувственной и рациональной ступенями познания придать исключительно обыденное (не научное) значение. Кант, кажется, не задумался над тем, что когда-то смешение цветов было проведено впервые: случайно ли, перебором проб, а может быть, и проективным воображением, если того требовала практика.

С другой стороны, Кант утверждает, что художник, прежде чем представить телесную фигуру осязаемо, должен изготовить ее в своем воображении. «Тогда эта фигура есть творчество, которое если оно непроизвольно (например, во сне) называется фантазией, если же оно управляется волей, оно называется композицией, изображением»[47]. Здесь Кант подошел к центральному пункту понимания воображения: не только как психического процесса, но и в широком инновационном плане. Продуктивное воображение присуще только человеку, и оно должно не только создавать новые образы (представления) в сознании, но и при благоприятных условиях вести к изображению, по крайней мере поддерживать, стимулировать поиск в таком направлении, хотя бы ассимилировать и реализовывать чужие проекты. В этом и состоит его высшее сознательное предназначение, что непосильно так называемым чистым формам, в том числе и «чистому разуму», как это показал сам Кант на примере антиномий чистого разума[48].

Применительно к науке справедливы следующие слова А. Эйнштейна: «Сформулировать проблему гораздо важнее, чем решить ее; последнее скорее зависит от математических или экспериментальных навыков. Для того чтобы задать новый вопрос, открыть новую возможность, посмотреть на старую проблему с новой точки зрения, необходимо иметь творческое воображение, и только оно движет науку вперед»[49]. Кант во всех своих работах проявил блестящие образцы такого воображения, однако ему, видимо, изменила интроспекция (самонаблюдение), ибо в данном случае он не пошел вглубь проблематики изобретения, сосредоточившись на важных, но более периферийных аспектах рассматриваемой темы. Уже то, что он, говоря об изобретении, ссылается на художника, а не на ученого, политика и др., показывает, что творческий пафос первого кажется ему наиболее очевидным. Но здесь же, противореча себе, он заявляет: «Если же он (художник) изготавливает по образцам, которые не могут встречаться в опыте, то они называются причудливыми, неестественными, карикатурными… Мы часто и охотно играем воображением, но и воображение (в виде фантазий) также часто, а иногда и весьма некстати, играет нами»[50]. Противоречие здесь в том, что произведение, выполненное по образцам опыта (которые встречаются в опыте), трудно бывает отнести к изобретениям, а не к репродукциям. К тому же отождествление воображения с фантазией, встречающееся и сегодня в некоторых психологических работах, нельзя признать корректным. Формально они похожи, поскольку оперируют представлениями, но фантазия, в принципе, свободна от любых ограничений, в том числе и от законов науки (гравитации, сохранения энергии и пр.), поэтому легко создает Perpetuum mobile, новые источники энергии, гиперболоиды и т. и., и чаще всего этим и занимается. В то время как воображение, о котором говорил Эйнштейн, ограничено уровнем знания, ресурсов и других возможностей, имеет определенные цели и решает те задачи, которые служат достижению этих целей, требует огромных волевых, интеллектуальных и иных усилий.

Научное воображение отличается от фантазии, по крайней мере в одном, но решающем, пункте, а именно, оно методически дисциплинированно. В силу этого компетентный профессионал не станет изобретать «вечный двигатель», не займется темами из области лженауки; он знает, что они табуированы, понимает, почему это сделано и осознанно поддерживает такие запреты и ограничения. Кант, своим сближением, вплоть до отождествления, фантазии и воображения, ушел от анализа изобретательства, ограничившись только постановкой вопроса. Спустя некоторое время эту линию в философии продолжили другие, в числе которых особенно выделяется русский философ И. И. Лапшин (1870–1952), автор известной работы «Философия изобретения и изобретение в философии».

У Канта по данной теме можно выделить также следующие положения.

1. О возбуждении или сдерживании воображения. Автор называет различные вещества – яды, грибы, напитки и пр., влияющие на воображение, показывает последствия их использования, отмечает позитивное воздействие таких, казалось бы, не заслуживающих внимания источников, как огонь в камине, пенящиеся струи ручья, музыка и др. Преувеличенное восхваление, отмечает Кант, особенно делаемое заранее, до знакомства с объектом, вызывает не усиление, а ослабление воображения, – в силу некоторого разочарования. Эта мысль весьма подходит к практике современной рекламы, с ее завышенными оценками и бесконечным повторением на TV, радио и в прессе. Здесь же приводится пример о «потерянной нити речи», который уже упомянут нами выше. Кант пишет, что в силу выработанной привычки внимание не рассеивается посторонними ощущениями, «но воображение может при этом тем лучше продолжать нормально действовать»[51]. Отсюда можно сделать вывод о пользе правильных привычек для стимулирования воображения.

2. О видах чувственной способности к творчеству. Кант выделяет три вида чувственной способности к творчеству: изобразительную (пластическую), ассоциирующую и способность сродства.

Изобразительная способность (imagination plastica) есть изображение предмета в пространстве по представлениям воображения. Канта особенно заботит качество воображения. «Причудливые вымыслы, – по его словам, – представляют собой как бы сновидения бодрствующего человека»[52]. Кант имел в виду художников, и уже тогда предостерегал от опасности перверсивного (извращенного) уклона в свободной игре воображения. Увы, современное искусство не прислушивается к великому мыслителю. Причудливые вымыслы с доминированием сексуальных и танатологических мотивов, стали модой, приобрели безумную коммерческую цену, многократно превзошли то, что Кант называл естественными, т. е. идущими от жизненного опыта, представлениями. Здесь же мы находим оригинальные мысли автора о сновидениях. По его мнению, сновидения восстанавливают жизненные силы человека своим воздействием на организм. Он пишет: «Жизненная сила, если бы она постоянно не возбуждалась сновидениями, совсем бы угасла и очень глубокий сон обязательно приводил бы к смерти»[53]. Вместе с тем Кант, вопреки сонму толкователей сновидений, категорически против того, чтобы принимать их за откровения из какого-то невидимого мира.

Ассоциирующая способность есть созерцание во времени (imaginatio associans). Возможно, было бы более корректно назвать эту способность диахронической, поскольку она включает только последовательность ассоциаций во времени. «Закон ассоциации, – утверждает Кант, – гласит: эмпирические представления, часто следовавшие друг за другом, создают в душе привычку: когда появляется одно из них, вызывать и другие»[54]. Физиологического объяснения этого требовать напрасно, выдвигаемые гипотезы не прагматичны, т. е. неприменимы на практике. В то же время, если взять, например, народные приметы о погоде: это не гадания, их некоторая статистика основана на последовательных реальных наблюдениях. Конечно, это только локальные наблюдения, и основанные на них прогнозы могут быть близки к истине, если не происходят глобальные катаклизмы.

Способность творчества по сродству означает нахождение общего корня (начала, основания) разнородных представлений о предметах (явлениях) воображения. Кант объясняет химический смысл слова «сродство» как единства веществ, дающих при соединении нечто третье, но имеющее такие свойства, которые возможны только благодаря их соединению. Житейским проявлением такой способности является умение выдерживать определенную тему (до ее исчерпания), на которую нанизывается все многообразие мыслей, относящихся к ней. Здесь к чувственности присоединяется рассудок, т. е. понятийный аппарат, и ассоциация происходит сообразно с рассудком, «хотя и не как исходящая из рассудка».

3. Краткий анализ недостатков воображения, которые, по Канту, «заключаются в том, что его (воображения) вымыслы бывают или просто необузданными, или же нелепыми. Последний недостаток самый худший, ибо он сам себе противоречит»[55]. В качестве примера Кант приводит ужас арабов перед каменными изваяниями людей и животных в пустыне Рас-Сем (Ливия). Религиозное воображение представляет, что это проклятие превратило их в камни (первый тип вымысла), и что в день всеобщего воскресения животные зарычат и спросят у скульптора, почему он не дал им душу (второй тип вымысла). Прошло столько времени, казалось бы, все это – не более чем «преданья старины глубокой, дела давно минувших дней». Но сравнительно недавние телерепортажи о том, как яростно талибы громили в Афганистане лучший в мире памятник Будде, говорят о другом. А вымыслы западных журналистов и политиков о причинах конфликта в Украине, о ходе боев на Юго-Востоке, о сбитом «Боинге» и т. д. и т. и. – требуют, по-видимому, дополнения кантовской типологии вымыслов.

4. Память как необходимое условие творчества. «Память, – по определению Канта, – отличается от чисто репродуктивного воображения тем, что она способна произвольно воспроизводить прежнее представление, что душа, следовательно, не есть только игра воображения»[56]. Репродуктивным называется такое воображение, которое воспроизводит образы по уже имеющимся актуальным представлениям (образцам). Так, дети рисуют геометрические фигурки – треугольник, ромб, квадрат и др. – на основании имеющихся у них знаний, но если учитель предложит изобразить то, что они рисовали вчера, это будет обращение к памяти. Формальными достоинствами памяти являются: быстро запоминать, легко вспоминать, долго помнить.

По Канту, запоминание может быть механическим, изобретательным или рассудительным. Первое основывается на многократном буквальном повторении, например, заучивание таблицы умножения. Торжественные тексты (присяга, молитва, клятва и др.), в которых нельзя изменить ни одного слова, представляют большую трудность даже для людей с прекрасной памятью, и они часто прибегают к чтению по бумажке – из-за опасения ошибиться. Современные технические средства суфлирования, подсказки – ушные микрофоны, мониторы за кадром и др. – существенно облегчают трудности публичного выступления, но тем более ценится умение говорить «от себя», а не зачитывать текст, часто подготовленный другими (спичрайтеры, помощники и т. д.).

К изобретательному запоминанию Кант относит способ запечатления представлений по ассоциации. Несмотря на большую популярность данной теории, развиваемой и сегодня неоассоцианистами, Кант высказал некоторые сомнения в ее эффективности. Он писал: «Для того чтобы легче удержать нечто в памяти, ее еще больше обременяют побочными представлениями; следовательно, нелепо сочетать то, что не может быть объединено под одним и тем же понятием, – это неправильный образ действия воображения»[57]. Отсюда его критика всяких иллюстраций, как навязывания без всякой нужды ассоциациями совершенно несходных представлений. Он иронично называет «волшебным фонарем школьного учителя» азбуку с картинками, Библию или даже пандекты (религиозные сюжеты) в картинках.

Рассудительным является запоминание «по мыслям деления системы (например, системы Линнея), когда позабытое можно восстановить, понимая логику связи звеньев в системе. Это, по Канту, лучший способ запоминания: в нем рассудок помогает воображению, а воспоминания основываются на топике, т. е. определенных местах классов, которые располагаются как книги в шкафах библиотеки. Нельзя, считал Кант, пренебрежительно отзываться о людях с феноменальной памятью, (Пико делла Мирандола и др., из современных – известный российский мнемонист С. Шерешевский), о полигисторах (эрудитах). Их заслуга в том, что ими собран сырой материал, хотя для его обработки нужны другие умы – с высокой способностью суждения. Кант приводит слова Платона: «Умение писать погубило память (отчасти сделало ее излишней)», но лишь частично соглашается с ним. По его оценке, «умение писать всегда останется превосходным искусством…, оно заменяет самую обширную и самую лучшую память, недостаток которой оно может возместить»[58].

Таким образом, в изложении Канта, память абсолютно необходима для творчества. Даже механическое запоминание, например, при изучении языка, расширяет возможности творчества: за счет повышения кругозора, улавливания особенностей другой страны и их ассимиляции, свободы общения и т. д. В отличие от репродуктивного воспроизводства память произвольна и селективна. Представления памяти не просто складируются и сохраняются, они подвергаются значительным изменениям, в том числе и забыванию, которое очищает место для новых, часто более актуальных представлений. И. А. Бунин, на вопрос, почему он не ведет дневников, ответил: «А зачем? Все нужное остается в памяти, а ненужное уходит». Мысленная обработка «текстов» памяти, анализ и синтез с выделением существенного и второстепенного, общего и специфического, ведет к переконструированию образов, переосмыслению и переоценке прошлого и возникновению новых – представлений творческого воображения.

Во времена Канта изучение памяти находилось в зачаточном состоянии, первые попытки объективного исследования относятся к концу XIX века. Поэтому не стоит упрекать автора за то, что он что-то упустил, скорее следует удивиться тому, что он заметил и зафиксировал. Раньше говорили, что письменность убила память, Кант это опроверг. Сегодня жалуются, что дети не знают наизусть стихотворений, что Википедия и прочие «поисковики» вытесняют память. Но ведь, как показал Кант, рассудительное запоминание требует иной памяти: не значений слов, а смыслов мест (топики). Даже для того чтобы грамотно использовать все возможности мобильного телефона, необходимо помнить больше вариантов (разрядов или классов), чем в некоторых учебниках. Значит, память изменилась не по глубине или объему, а по содержанию. Дефиниции терминов запоминать не нужно, раз есть словари, но знать, где, как, и быстрее найти ответы, надо назубок.

Сегодня разрешена древняя загадка: почему человек плохо помнит свое детство до трех лет, даже часто больше? Канадские ученые выявили, что образование новых клеток головного мозга стирает старые воспоминания. Поскольку в раннем детстве клетки центра памяти растут очень быстро, связь между ними разрушается; в результате память о детских впечатлениях извлечь невозможно[59]. Кант же называл одним из самых непримиримых врагов памяти «привычку в искусстве убивать время и делать себя бесполезным для людей, а впоследствии и сетовать на то, что жизнь коротка»[60]. С этим трудно не согласиться.

4. Идеальный тип как плод воображения (по М. Веберу)

В трудах М. Вебера можно найти, пожалуй, больше, чем у других классиков социологии, того, что правомерно отнести к плодам воображения (не путать с толстовскими «плодами просвещения»). Правда, сам Вебер чаще всего называет и этот процесс, и его результаты фантазией. Так, он подчеркивает: «Наша фантазия, безусловно, может часто обходиться без такого точного понятийного формулирования в качестве средства исследования; однако для изображения, которое стремится быть однозначным, применение его в области анализа культуры в ряде случаев совершенно необходимо. Тот, кто это полностью отвергает, должен ограничиться формальным, например историко-правовым, аспектом культурных явлений»[61]. Речь идет о формообразовании понятий, необходимых для адекватного постижения и понимания социальных, в данном случае культурных, явлений; к этой мысли мы еще вернемся, а пока обратим внимание на употребленный автором термин «фантазия», вместо напрашивающегося по контексту воображения.

Дело в том, что понятия эти близки друг другу в двух моментах: во-первых, они оперируют общим материалом, а именно – представлениями; во-вторых, оба способны продуцировать образы предметов (явлений), находящихся вне зоны восприятия, или, как отмечал Гегель, «вызывать образы и представления, когда уже нет соответствующего им созерцания, и дают им самим по себе входить в сознание»[62]. Акцентируя эти моменты сходства, отдельные авторы имеют в виду их синонимичность и пишут «воображение», добавляя в скобках «фантазия»[63]. Фантазия отличается высокой степенью свободы от многих ограничений – семантических, лексических, логических и других норм, которые регулируют продуктивное воображение.

Одним из важнейших вкладов Вебера в социологическую методологию является его концепция идеального типа. Эту концепцию правомерно было бы назвать имагинативной, т. е. созданной (изобретенной, придуманной) творческим воображением автора, однако такое словоупотребление отсутствует, главным образом, из-за противоречивых интерпретаций основного термина и его производных. Между тем в социологии существуют два основных пути получения нового знания: 1) выводной, когда знание следует из анализа эмпирического материала – статотчетов, данных наблюдений, опросов и т. д., например, причины разводов, предпочтения в выборе товаров, социальные ожидания разных групп населения и др.; 2) креативный, в котором новое знание есть плод творческого воображения: перекомбинации и синтеза множества мысленных представлений, например, вывод о том, что глубинная причина разводов связана с рассогласованием взаимных ожиданий. Веберовский «идеальный тип» создан по второму варианту. О данной конструкции, как отмечал французский социолог Раймон Арон (1905–1983), «уже так много написано…, но уступка (использование обычных терминов. – С. Ш) не должна приводить к забвению обязанности строго определять научные понятия»[64]. Да, об идеальном типе написано много, но нас в данном случае интересует как раз то, что, кажется, совсем обойдено вниманием, а именно – роль социологического воображения (imagination) в создании данной конструкции. Конечно, Вебер знал примеры идеализации в математике (точка – тело, не имеющее размеров) и естествознании (абсолютно упругое тело – способное восстанавливать свой объем и форму и др.); термин «идеальный тип» встречается у Э. Дюркгейма, правда, не категорийно, а как аналогия, но в социологию, другие «науки о культуре» его ввел Вебер. Однако прежде чем пытаться выяснить, как он это сделал, целесообразно ответить на вопрос, который часто опускается: зачем ему понадобилась идеально-типическая конструкция?

Сам автор отмечает: «Мы обычно имеем дело просто с особым случаем формообразования понятий, которое свойственно наукам о культуре и в известном смысле им необходимо. Нам представляется полезным характеризовать такое образование понятий несколько подробнее, так как тем самым мы подойдем к принципиальному вопросу о значении теории в области социальных наук»[65]. В этих словах мы видим изначальное введение в проблемную ситуацию, суть которой в том, что имеющиеся приемы дефинирования новых понятий представляются недостаточными, или, используя любимый термин Вебера, «неадекватными» стоящим задачам. Далее он поясняет свою мысль: «Разве могут быть такие понятия, как «индивидуализм», «империализм», «феодализм», «меркантилизм», «конвенциально» и множество других понятийных образований подобного рода… быть определены посредством «беспристрастного» описания какого-либо явления или посредством абстрагированного сочетания черт, общих многим конкретным явлениям? Сотни слов в языке, значение которых лишь зримо ощущается, а не отчетливо мыслится»[66]. Не удовлетворен Вебер и классическим родо-видовым способом образования понятий. По его мнению, «дефиниция по схеме genus proxsimus, differentia specifica (общий род, видовые отличия), конечно, просто бессмысленна»[67]. Нет сомнения, что многие социологические понятия таким образом не определимы, поэтому широко используются приемы, сходные с определением, описания, характеристики, дефиниции через отрицание и т. д. Справедливо указано в одном из учебников: «В логике и эпистемологии до сих пор не было точного и до сих пор нет общепризнанного определения самого термина «определение», а это значит, не ясно, что имеется в виду под данным термином, и все разговоры в таком случае могут превращаться, по словам одного мыслителя, в «шелуху слов» вместо мыслей»[68]. Одним словом, постановку проблемы Вебером можно признать актуальной не только для его времени, но в определенном смысле и для сегодняшнего дня. Важно отметить, что на этом этапе воображение автора направлялось на выделение приемов образования понятий (по возможности всех имеющихся приемов), перекомбинацию их элементов, синтезирование с выходом на новый, до сих пор не используемый или осмысленно не освоенный вариант.

Что же такое идеальный тип и как он конструируется? Идеальный тип представляет собой имагинативный (созданный воображением) мысленный конструкт (понятие или систему), выражающий исследуемый фрагмент социальной реальности в его индивидуальном своеобразии, логической непротиворечивости и смысловой адекватности (рациональности). Вебер подчеркивает: «Подобные понятия являют собой мысленные конструкции; в них мы строим, используя категорию объективной возможности, связи, которые наша ориентированная на действительность, научно дисциплинированная фантазия рассматривает в своем суждении как адекватные»[69]. Как видим, здесь прежде всего акцентируется объективная возможность, а это значит, что в проектируемой конструкции не должно быть ничего, что в изучаемых обстоятельствах места и времени для нее невозможно. Например, в идеальном типе средневекового городского хозяйства не может быть централизованного теплоснабжения, очистных полей аэрации сточных вод, не говоря уже о таксопарках или аэродромах. Термин «фантазия», как и «утопия» в других местах, приводит многих исследователей в смущение, – они находят противоречие у Вебера. Так, Л. Г. Ионии в хорошей энциклопедической статье пишет: «Итак, идеальный тип – что же это: априорная конструкция или эмпирическое обобщение?»[70] При этом, как нам представляется, недостаточно учитываются два момента: во-первых, то, что идеальный тип не выводное, а имагинативное знание – плод творческого воображения социолога; во-вторых, что Вебер говорит не просто о фантазии как о совершенно свободном вымысле, а о «научно дисциплинированной фантазии», которая вооружена, но и ограничена, всем арсеналом логики и методологии науки, т. е. является правильным воображением, которое никогда не включит в свои «вымыслы», например, летающих людей – левитантов, инопланетян и вообще все то, чем наполнены современные фантези. Для Вебера такой дилеммы, отмеченной Иониным, не было, он принимал и то и другое. Действительно, воображение, чтобы быть продуктивным, должно работать с определенным материалом, выраженным в представлениях – как эмпирических, так и известных изобретателю теоретических результатах. Но оно трансформирует и комбинирует этот материал по-своему, теми способами, которые не использовались другими для получения нового знания в исследуемой им области. Можно только пожалеть, что Вебер не написал работу о социологическом воображении. Многие заготовки для нее содержатся в тех же исследованиях идеально-типического конструирования, изобретательства по сути.

«По своему содержанию, – замечает Вебер об идеальном типе, – данная конструкция носит характер утопии, полученной посредством мысленного усиления определенных элементов действительности»[71]. Термин «утопия» дезориентирует многих интерпретаторов текста, использующих уничижительный вариант данного термина, возникший после выхода книги писателя и канцлера Англии Томаса Мора «Утопия» (1516), т. е. «место, которого нет», иначе говоря, иллюзия, несбыточная мечта, неосуществимое пожелание или просто бред. Ретроспективно к «утопистам» отнесли всех тех, кто выдвигал проекты «идеального общества», в том числе Платона, Протагора, Ксенофонта, Лао-Цзы, Шан-Яна, многих христианских мыслителей, позже Кампанеллу, Ф. Бэкона, Оуэна, Фурье и других, вплоть до трактата И. Канта «К вечному миру» (утопия?) и социальных романов А. А. Богданова. Сегодня все чаще звучат голоса о необходимости реабилитации утопии, выделения из ее обывательского понимания тех проектов, которые остались втуне не потому, что противоречили законам науки, общественной морали или природе человека, а по социально-политическим условиям своего времени. Не случайно Р. Арон использовал термин «ухрония» – время, которого нет, позволяющий описывать вневременные связи, например, корреляционные и др.

Не трудно заметить, что если в приведенном тексте Вебера слово «утопия» заменить одним из нарицательных его значений, скажем иллюзия и т. и., то вместо вполне определенного суждения получится чистый оксиморон, типа «жареный лед». Следовательно, Вебер под утопией имел в виду не ее расхожее значение, а только имагинативную идею, т. е. созданный воображением образ или проект. При таком понимании все становится на свои места: идеальный тип образуется путем усиления антецедентов, т. е. уже имеющихся существенных, значимых признаков того фрагмента действительности, которые выделяются в качестве предмета социологического исследования. В свете этого понятно, что априорными в идеальном типе могут быть не содержательные компоненты, а только те нормы – логические, сематические, методологические и пр., которые регулируют познание и изобретательную направленность воображения.

Упор отдельных авторов на то, что идеальный тип только вспомогательный инструмент познания действительности, представляется несколько двусмысленным. Если вспомнить пример К. Маркса о том, что плохой архитектор отличается от хорошей пчелы тем, что сначала он строит дом в голове, т. е. идеально, то нельзя не признать эвристичность сравнения. Более того, человек отличается не только от пчелы, но и от всех животных наличием воображения. Но возникает вопрос: как быть, если архитектор построил дом с отопительными батареями внутри стен и половина тепла обогревает улицу? Вебер, по-видимому, сказал бы, что нарушена логика построения идеального типа дома: главные атрибутивные признаки, такие как тепло- и энергосбережение, экономичность принесены в жертву внутреннему интерьеру, в частности, гладким, без навесных батарей, стенам, что в наших климатических условиях недопустимо. Может быть, он добавил бы, что такой архитектор ниже пчелы, поскольку отопление, как и вентиляция, в ульях устроено именно идеально. А это значит, что правильное конструирование подобных идеальных типов из вспомогательного средства становится центральным. То же можно сказать и об идеальном типе руководителя капиталистического предприятия. Вебер утверждает, что следует иметь в виду не среднего, а именно типичного менеджера или директора. Но идеальный тип создается не путем обобщения, скажем, тестовых показателей IQ, ригидности и т. и., чем занимаются психологи, а путем имагинативной рационализации. Социолог может создать такой образ (портрет) на основе анализа биографических данных и должностного пути, экспертных оценок, общественного мнения и т. д., и, сравнивая реальные портреты с идеальным типом, помогать избавляться от недостатков, усиливать достоинства, одним словом, правильно решать задачи подбора соответствующих кадров. Понятно, что это формализованная процедура и она не абсолютна. Но она противостоит разным приблизительным методам (проб и ошибок) или полулегальным (кумовство, синекура и т. и.). «Конечно, – замечает Р. Арон, – чтобы выявить то, что отличает руководителей капиталистических предприятий друг от друга, прибегают к преувеличению признаков «идеального типа». С другой стороны, пренебрегают случайным. Но индивиды должны более или менее представлять собой качества, которые необходимы для понимания термина»[72]. Имеется в виду, что каждый руководитель должен знать свое дело, уметь ладить с людьми, обеспечивать прибыль, рентабельность, конкурентоспособность – все это атрибутивные признаки идеального типа, а вот игра в гольф, шахматы или увлечение альпинизмом – это случайное, чем можно пренебречь.

В работе «Основные социологические понятия» Вебер приводит пример, демонстрирующий, как должен использоваться идеальный тип. Он обращается к австро-прусской кампании 1866 г., ставшей решающим шагом на пути к объединению Германии в единое государство, что случилось в 1871 г. Хотя этот пример исторический, но он вполне понятен и нагляден. «Необходимо, – подчеркивает Вебер, – сначала (мысленно) установить, как в случае идеальной целерациональности расположили бы свои войска Мольтке (Пруссия) и Бенедикт (Австрия), если бы каждый из них был полностью осведомлен не только о той ситуации, в которой находился он, но и о ситуации противника. Затем с этой конструкцией сравнивается фактическое расположение войск в упомянутой кампании, чтобы посредством такого расположения каузально объяснить отклонение от идеального случая, которое могло быть обусловлено ложной информацией, заблуждением, логической ошибкой, личными качествами полководца или нестратегическими факторами. Таким образом и здесь (латентно) используется идеально-типическая конструкция»[73].

Как видим, здесь, как и во всех других случаях, идеальный тип выполняет свою главную эвристическую функцию, можно сказать то предназначение, ради которого он создан, а именно – быть своего рода образцом, эталоном, стандартом, относительно которого измеряются и оцениваются те явления, которые избраны социологом в качестве предмета своего исследования; тем самым анализ становится внутренне компаративным, он не требует обязательного обращения (для соизмерения) к другим кросс-культурным данным, а главное – расширяется комбинационное поле воображения и работа приобретает столь необходимое в науке качество оригинальности, новизны. Здесь же Вебер подчеркивает: «В социологическом исследовании, объектом которого является конкретная реальность, необходимо постоянно иметь в виду ее отклонения от теоретической конструкции; установить степень и характер такого отклонения – непосредственная задача социологии»[74]. Идеальный тип, в отличие от оценивающих суждений, индифферентен, он не имеет ничего общего с каким-либо видом перфекционизма, кроме чисто логического совершенства. «Есть, – пишет Вебер, – идеальные типы борделей и идеальные типы религий, а что касается первых, то могут быть идеальные типы таких, которые с точки зрения современной полицейской этики технически «целесообразны», и таких, которые прямо противоположны этому»[75].

Говоря об образовании идеальных типов, Вебер специально предостерегает против понимания этого процесса как «просто забавы» или «чистой игры мыслей». «Существует лишь один критерий: в какой мере это будет способствовать познанию конкретных явлений культуры в их взаимосвязи, в их причинной обусловленности и значении. Тем самым в образовании абстрактных идеальных типов следует видеть не цель, а средство» [76]. Действительно, он много сил потратил на то, чтобы выработать строго научное понятие «западный капитализм». Еще в «Протестантской этике…» выделялись такие признаки, как: а) рациональная организация производства и всех сфер жизни (рационализм – судьба западного мира); б) труд на крупных предприятиях; в) отделение работы от домашнего очага; позже он называл и другие признаки: получение прибыли, дисциплинирование и т. д. Но вот его заявка на создание идеального типа капиталистической культуры, а значит, и отличие ее от других как исторических, так и современных культур, по-видимому, так и осталась пожеланием. Не случайно следующее замечание Р. Арона: «Говорят, что его справедливо упрекали (в частности, фон Шелтинг) в том, что все понятия наук о культуре под его пером превратились в идеальные типы»[77]. Безусловно, это не так: там, где существует общий род и определенные термины могут быть подведены под него логически правильно и осмысленно, там создание идеального типа излишне. Многие социологические понятия удовлетворительно определяются по родо-видовым признакам: миграция – перемещение в пространстве со сменой места жительства, занятость – наличие рабочего места, капитал человеческий – совокупность сущностных сил человека и т. д. Но есть понятия, такие как игра, здоровье, совесть, активность, сфера, реальность, виртуальность и др., которые таким путем образовать трудно, что, собственно, и побудило Вебера к созданию своей концепции идеального типа.

Этот способ, названный Вебером формообразованием понятий, трудно даже назвать определением, хотя он соответствует одному из требований данной процедуры: он, действительно, устанавливает пределы (опредЕлить – с ударением как в польском языке) и отграничивает термины друг от друга. Но это мысленная конструкция, созданная исследователем путем отбора, усиления и перекомбинации тех признаков изучаемого явления, которые он находит существенными, возможными и логически осмысленными.

5. Социологическая интерпретация воображения

Социологи, как и все другие ученые, художники, вообще творческие люди, с большим воодушевлением отзываются о воображении, видя в нем, как правило, действительный, творческий («божественный») дар. Так, английский философ Давид Юм (1711–1776), завершая свой «Трактат о человеческой природе», в котором, кстати, немало и социологического материала, писал: «От начала и до конца всей этой книги налицо весьма значительные претензии на новые открытия в философии; но если что и может дать автору право на славное имя изобретателя, так это то, что он применяет принцип ассоциации идей, который пронизывает почти всю его философию. Наше воображение обладает громадной властью над нашими идеями. И нет таких идей, которые отличались бы друг от друга, но которые нельзя было бы разъединять, соединять и комбинировать в любых вариантах»[78]. В этом высказывании прекрасна мысль о работе воображения с идеями, особенно возможность их комбинирования, благодаря чему и появляется новое знание. Что же касается преувеличенной роли ассоциаций, то еще Гегель, имея в виду Локка и Юма, заметил: «Различные способы связывания представлений очень неточно были названы законами ассоциации идей»[79]. Говоря об огромной роли воображения в построении восприятий, русский мыслитель И. И. Лапшин писал: «Истолкование природы какого-нибудь предмета предполагает соучастие воображения; нутро видимых вещей, внекругозорные представления (т. е. представления предметов, находящихся вне сферы непосредственного поля зрения), представление содержания чужой душевной жизни – все это осуществляется благодаря конструктивной работе воображения»[80]. Заметим, что названные автором императивы конструктивного воображения в полной мере характерны и для социологии. Действительно, «нутро видимых вещей» само по себе не открывается наблюдателю-социологу. Еще К. Маркс подчеркивал: «Если бы форма проявления и сущность («нутро». – С. Ш) вещей непосредственно совпадали, то всякая наука была бы излишняя»[81]. К тому же большинство социальных явлений (процессов) в их индивидуальной форме существования и протекания находятся вне поля непосредственного зрения, а значит, требуют оперирования представлениями о них в идеальном (мыслительном) плане. И, конечно, понять чужую душевную жизнь можно только через представления, рождаемые эмпатией, сопереживанием, партиципацией (сопричастностью).

В творческом процессе можно выделить две стороны: преднамеренную и непреднамеренную. Первая характеризуется наличием цели, например, защита диссертации; она требует в основном рациональных действий, с участием побудительных эмоций и ценностных ориентаций, а также конвергенции психологических способностей, усвоенных знаний и когнитивных навыков, волевых усилий и т. д. в направлении достижения цели. Вторая сторона представляет собой свободную игру ассоциаций, произвольную комбинацию представлений, пробование, фантазирование. Такая неупорядоченность оперирования представлениями вызывает непонимание, особенно в научной работе, где, как считают, важнее всего следовать определенной логической схеме. С подобными ограничениями трудно согласиться, хотя разумная мера полезна. Так, Г. Спенсер в своей «Автобиографии» писал: «Наклонность строить воздушные замки, надо полагать, считается вредной, однако я отнюдь не уверен в этом. В умеренной степени она мне представляется благодетельной. Ведь это игра конструктивного воображения, а без последнего нет завершения духовного развития. Я думаю, что во мне эта наклонность возникла из самопроизвольной активности духовных сил, которые в последующей жизни послужили средством к более высоким достижениям»[82]. В устах Спенсера эти слова особенно весомы. Из-за слабого здоровья он не посещал школу, занимаясь самообразованием, поэтому остался самоучкой, хотя еще при жизни, благодаря высокой эрудиции, смелости суждений, оригинальности мышления, был назван «английским Аристотелем». Спенсер – один из немногих ученых, кто в своей «Автобиографии», названной им полушутливо «естественной историей самого себя», дал серьезную и достаточно подробную характеристику своего творческого процесса. Так, он детально, шаг за шагом описывает процесс выработки системы эволюции – от зарождения идеи, ее расширения, включения общества, анализ факторов и механизмов социальной эволюции, влияние Ламарка, Бэра и других авторов, мотивационные импульсы, публикации и др., вплоть до рассуждений об ожидаемом будущем человечества. Этот рассказ весьма поучителен с точки зрения не поиска истинности или устарелых положений автора, а именно обучения социологическому воображению. Становится понятным, что Спенсер не случайно сказал, что без конструктивного воображения невозможно завершение духовного развития, а с ним и стремления к более высоким достижениям.

Вторым классиком социологии, оставившим интересные воспоминания о своем творческом пути, является Талкотт Парсонс (1902–1979). В отличие от самоучки Спенсера, Парсонс получил престижное образование, учился не только в США, но и в Англии и Германии, стал профессором знаменитого Гарварда. Видимо поэтому он не обращает внимания на те побочные влияния, которые фасцинировали (возбуждали) воображение Спенсера, сосредоточившись на идейных истоках в своих поисках. В оригинале его публикация названа «От создания теории социальных систем к персональной истории», но предложенная русской редакцией «Интеллектуальная автобиография» стала более чем адекватной. Парсонс не употребляет термин «воображение», но фактически имеет в виду его интеллектуальный уровень. Первоначальный – диссертантский – замысел состоял, по его словам, в том, чтобы «извлечь социологию Маршалла из его ортодоксального или «неклассического» подхода и проанализировать способ ее (социологии) соединения с его строго экономической теорией»[83]. Далее Парсонс скрупулезно вспоминает и перечисляет всех авторов, чьи идеи он использовал в своих разработках. «Книга «Структура социального действия», – отмечает Парсонс, – была представлена как исследование идей разных авторов о современном социоэкономическом порядке, капитализме, свободном предпринимательстве и т. д., и одновременно как анализ теоретической конструкции, на базе которой эти идеи и интерпретации формировались»[84]. Среди этих авторов названы М. Вебер, Э. Дюркгейм, В. Парето, А. Маршалл; в другой работе Парсонс добавляет: «не упуская из вида и Маркса»[85]. Парадокс в том, что исследование чужих идей, как бы оно не переоценивалось, не может выйти за границы историко-социологического экскурса, в то время как работа Парсонса приобрела несомненное теоретическое значение, несмотря на вызванные ею дискуссии и часто необоснованную критику. Почему и как это произошло? В автобиографии исчерпывающего ответа нет, в других работах Парсонс доказывает, «что это нечто гораздо большее, чем эклектическое собрание не связанных между собой теоретических идей»[86].

Не вдаваясь в содержание дискуссий, обвинений и оправданий (разъяснений) автора, отметим следующее. С точки зрения социологического воображения позиция Парсонса логична и продуктивна. Да, он использует идеи предшественников или коллег, но не в качестве готовых выводов, что было бы если не плагиатом, то компиляцией или эпигонством, а как материал (представлений) своего воображения, которое их обрабатывает – диссоциирует, комбинирует, прибавляет, синтезирует – так, чтобы выявить эмерджентные свойства и получить новое знание. Нет сомнения, что Парсонс немало сделал для реализации этих целей. Это касается и расширения понятийного аппарата за счет новых терминов, и выявления некоторых скрытых проблем (социального порядка, устойчивости общества, интернализации и др.), и обоснования новых аналитических подходов и т. д. С особым удовлетворением Парсонс говорит о схеме «переменных образцов ценностной ориентации». Он подчеркивает: «Моя книга «Социальная система», помимо упорядочения ею общепринятой социологической мудрости, держалась на двух идеях, которые можно считать оригинальными. Первая нацеливала на прояснение отношений между социальными системами, с одной стороны, и психологической (или личностной) и культурной системами – с другой. Второй особенностью книги было обдуманно систематическое использование схемы переменных образцов в качестве главного теоретического каркаса для анализа социальных систем»[87].

Оригинальность этих идей, авторство и значимость для социологической науки, кажется, никто не отрицает.

Отметим еще один малоизвестный факт биографии Парсонса. Он рассказывает, как «начал проходить официальный курс психоаналитического обучения». Психоаналитиком он не стал, да и заниматься врачебной практикой никогда не намеревался, тем не менее, сделал вывод в форме инверсии представлений воображения. «Этот опыт, – пишет он, – помог мне «отучиться» от чрезмерного увлечения психоаналитическим уровнем рассмотрения человеческих проблем и, следовательно, стал своеобразным коррективом к воздействию первоначального чтения Фрейда и ранних этапов моего изучения медицинской практики»[88]. Этот пример показателен в плане как отбора идей, так и их адекватного оценивания.

Заслуживает внимания и то, что Парсонс в работе «Роль идей в социальном действии» выделил наряду с экзистенциальными и нормативными идеями также идеи воображаемые (imaginative), т. е. имагинативные. «Их содержание, – по его мнению, – относится к сущностям, которые не мыслятся существующими и актор не чувствует обязанности их осуществлять»[89]. В качестве примеров называются утопии или совершенно фантастические ситуации в романе. Вопрос о позитивной роли таких идей влечет за собой новые проблемы, выходящие за рамки работы. «Этот тип идей упомянут здесь лишь для завершения классификации»[90]. Судя по этим словам, он не пытался эксплицировать продуктивное воображение, поэтому и свой творческий процесс он характеризует достаточно опосредованно.

К сожалению, мы вынуждены опустить многих из тех, кто достоин рассмотрения в рамках заданной проблематики социологического воображения, – Э. Дюркгейма с его коллективными представлениями, В. Дильтея с его пониманием другого как сопереживанием, К. Маркса с его мысленным конструированием виртуального объекта в идеальной форме и др. Каждый социолог так или иначе – продуманно или стихийно – стремится развивать свое воображение. Однако рефлексивного анализа этого процесса не так уж много.

В этом плане нельзя не отметить известную работу Ч. Р. Миллса «Социологическое воображение» (1959). Не только потому, что это первый заметный труд с интригующим, по тем временам, названием, и не потому, что он критически относился не только к социологическому истеблишменту, но и к другим его видам, и т. д. Книга эта, по справедливому замечанию Г. С. Батыгина, «остается одной из классических работ по социологии»[91]; вопреки критике, многие «воображения» Миллса стали подлинной реальностью и, несмотря на прошедшие годы, ряд проблем сохраняют свою актуальность.

Применительно к данной теме можно отметить, что Миллс, также как Спенсер и Парсонс, ведет рассказ о своих творческих поисках, но не в форме мемуаров, а как рефлексию над своей самой известной работой «Властвующая элита», с выходом на рекомендации молодым авторам. Подход Миллса к социологическому воображению нельзя отнести к вполне стандартным. Так, он не пытается определить, дать понимание исследуемого феномена, или найти аналогии в истории, привлечь знание из смежных наук, той же психологии. Вместо этого следует заявление: «Я намерен утверждать, что общественность – журналисты, артисты, ученые – начинают возлагать надежды на то, что можно назвать социологическим воображением»[92]. Здесь есть недосказанность, метафоричность, которую автор не захотел или не смог преодолеть.

Оригинальность Миллса состоит в том, что для него социологическое воображение не только как sine qua non (необходимое условие) призвания и профессии социолога, но и базовый элемент культуры, способствующий успешному развитию общества. Именно поэтому он подчеркивает: «Посредством социологического воображения человек сегодня надеется понять, что происходит в мире и что происходит с ним самим – в точке пересечения биографии и истории общества»[93]. Это глубокая гуманистическая мысль, но пока эта задача столь же трудно осуществима, как и во времена Миллса. К сожалению, нельзя не признать оправданными те скептические прозрения в этой области, которые высказывал в свое время автор. «Думаю, – писал он, – что социологическое воображение становится главным знаменателем нашей культурной жизни и ее отличительным признаком. Однако отдельные индивиды и широкая общественность в сфере культуры овладевают им медленно и часто на ощупь; многие обществоведы лишены его напрочь. Они как будто не подозревают, что без его развития и использования не удастся выполнить возложенную на них общекультурную миссию, возможность реализации которой коренится в классических традициях общественно-научных дисциплин»[94].

И сегодня актуальнейшей проблемой остается формирование социологического воображения как профессионалов, так и населения. В связи с этим обратимся к работе П. Штомпки «Формирование социологического воображения. Значение теории». Сама постановка проблемы (темы анализа) в высшей степени обязывающая, но вместе с тем и не однозначная. Автор имеет в виду воображение студентов-социологов в период университетского обучения. Он отмечает: «В большой мере обучение социологическому воображению – синоним обучению социологической теории»[95]. Исходя из этой посылки, значительную часть своей статьи он посвятил анализу теории. Однако опыт показывает, что далеко не все «медалисты», отличники по курсу теории, проявляют в дальнейшем высокую проницательность и изобретательность, т. е. демонстрируют превосходство в социологическом воображении на деле. Поэтому многие преподаватели считают, что развивать воображение необходимо или с помощью специальных методик, о чем говорилось выше, или такой перестройкой учебных курсов, чтобы акцентировалось внимание не на их запоминании, а на способности студента комбинировать, синтезировать, предлагать собственные, пусть и не самые лучшие, решения. Ведь слова Эйнштейна о том, что «фантазия выше знаний» – это не фраза, а обобщение трудного опыта научного поиска и находок. Думается, Штомпка против такого подхода не стал бы возражать.

Автор приводит следующее определение: «Социологическое воображение – это способность связывать все, что случается в обществе, со структурным, культурным и историческим контекстом, с индивидуальными и коллективными действиями членов социума, при понимании вытекающих отсюда разнообразия и различий социальных форм»[96].

Возможно, такое понимание будет пригодным для «Большой социологической теории» или для исторической науки в понимании Тойнби, но вряд ли практикующий социолог, в своем конкретном исследовании фрагмента социальной реальности, сможет и захочет связывать «все, что происходит в обществе» с определенным контекстом, объяснять это через действия, выделять разнообразия и различия форм. Все это полезно для формационных, цивилизационных, постэкономических и других глобализационных теорий, но они суть предметы других наук – социальной философии, политологии, политической экономики и т. д. Социологическое воображение как оперирование чувственными и интеллектуальными представлениями отличает: 1) правильно организованная память, в том числе и на теоретические знания; 2) широта комбинационного поля; 3) дисциплинированная фантазия, т. е. способность придумывать неожиданные сочетания представлений; 4) подвижность элементов в комбинационном поле воображения; 5) стремление придумывать новое – изобретать, перекомбинировать, творить.

Большое сомнение вызывает заимствованная у Мертона идея «дисциплинированного эклектизма». Штомпка утверждает: «Это следует внушать студентам-социологам…, как свободу от одностороннего догматизма»[97]. Но давно известно, что эклектизм (в любых обертках) не лучше догматизма. А чтобы научить студентов, образно говоря, нанизывать разрозненные куски на один шампур, требуется не воображение, а усидчивость, ибо воображение переком-бинирует все это в некоторую целостность.

Для того чтобы показать, как пробуждать воображение, воспользуемся имагинативным (придуманным) примером П. Бергера (в нашем изложении). На некоем острове живет племя. Всего у них вдоволь, нет только одного продукта (может быть, соли или воды), за которым они два раза в год отправляют экспедиции через бурный, кишащий акулами пролив, где риск погибнуть весьма велик. В племени существует религиозное верование, что каждый, кто окажется в такой поездке, теряет мужскую силу, кроме жрецов, чье мужество доказано их ежедневными жертвоприношениями богам. Бергер говорит: «Здесь мы имеем дело с идеологией жрецов, но ведь в конце концов, кто-то же должен плыть через океан, иначе племя умрет с голоду»[98]. А если отказаться от этого верования, прогнать жрецов или заставить их участвовать в экспедициях – какие будут следствия? Или лучше заняться совершенствованием плавсредств, изобретением оружия против акул, поиском продукта в недрах и т. д. Какое решение предпочтительнее и почему – об этом можно «пофантазировать» социологу.

Вторая статья проф. М. А. Можейко[164], в которой наряду с другими размышлениями содержится весьма интересный анализ такого сложного явления, как трансгрессия, привлек особое внимание социологической общественности. Вместе с тем стало очевидным, что наш диалог требует выхода в более широкое поле социологического дискурса. Нельзя не признать, что именно публикации М. А. Можейко – не только названные статьи в журнале «Социология», но и многие другие работы – послужили реальным толчком к анализу места и роли детерминизма в социологической науке, за что хотелось бы выразить особую ей благодарность. Относительно высказанного ею замечания о приведенном определении понятия «линейность», можно сказать следующие соображения. Действительно, некоторые упрощения в духе «геометриз-ма» сделаны сознательно, для иллюстрации. Известно, что в математике линейность описывается уравнениями, причем существуют специальные приемы, позволяющие преобразовывать нелинейные уравнения в линейные. В этнографии для обозначения однолинейных родственных групп используется термин «линидж» (англ. Lineage)[165]. К тому же, материнская и отцовская линии в силу экзогамного запрета расходятся, «ветвятся», подключая в генеалогию одной семьи членов из других семей. Такие нюансы также хотелось бы иметь в виду.

Нет сомнения, что детерминизм сыграл фундаментальную роль в истории естественных наук, но, вот, в XX веке несколько Нобелевских лауреатов (М. Борн, И. Пригожин и др.) решили отказаться от детерминизма, для чего достаточно было перейти к новой системе уравнений. (Еще один лауреат Ф. Хайек позже отказался от употребления терминов «общество» и «социальное»). Но тому, кто попытался бы убрать детерминацию человеческого поведения и социальных действий, пришлось бы радикально изменить и человека, и социум.

Многие физики обращались, как они говорят, к более сложным системам, какими являются человек и общество. Так, в одной из аудиторий МГУ хранится знаменитая формула Н. Бора: «Противоположности – не противоречивы, они – дополнительны». Прекрасный призыв к гармонии, который иногда успешно реализуется на микроуровне, но бизнес, большая политика и т. и. этот призыв игнорируют или просто не замечают. М. Борн неоднократно приводит тезис: «Разум отделяет возможное от невозможного, а здравый смысл – целесообразное от бессмысленного». Это умная и уместная компиляция древних мыслей, но следует ли ее понимать в духе известной поговорки «не дадим науке посрамить здравый смысл». В науке есть два типа маргиналов: мифотворцы и еретики. О мифотворцах говорится достаточно много, приведем пример отечественного «еретика». Им стал А. И. Вейник, в свое время лучший специалист в области литья. В числе его ересей – поддержка антропного принципа. Он писал: «Картина мира оказалась органически связанной и целиком обусловленной природой самого человека и его ролью и назначением в этом мире»[166]. Кроме того, Вейник отверг 2-й закон термодинамики, заявив, что «его не знает природа». Он утверждал, что одним из примеров «Вечного двигателя» является обычная термопара. Ввел такие понятия, как «парен» – абсолютный вакуум, «хрональное вещество» и многие другие, доказывал наличие тонких и сверхтонких структур. Возможно, его идеи и разработки не верны, но ведь огромный массив эзотерики усиленно эксплуатирует подобные идеи, а эксперты ничего не объясняют. Думается, что это также может иметь некоторое отношение к проблеме детерминизма в естествознании. Но мы хотели бы поразмышлять о социологическом детерминизме.

Понятие «социологический детерминизм» в научной литературе встречается заметно реже, чем многие иные разновидности детерминизма: географический, физический, исторический, экономический, генетический, физиологический, психологический и другие. Связано это с рядом обстоятельств. Во-первых, чисто языковым сближением терминов «социальный» и «социологический», вплоть до их отождествления путем растворения второго в первом. Это особенно характерно для XIX в., но инерционно перешло в век XX и сохраняется нередко и у современных авторов. Сами классики социологии не придавали значения терминологическим нюансам такого рода. О. Конт отнес социологию к естественным наукам и формулируемые законы – трех стадий и другие – прилагал к истории развития человеческого общества. Э. Дюркгейм, требуя, чтобы социальное (факты, явления) объяснилось только через социальное, видел в этом методологический принцип социологизма в позитивном смысле, без предиката «вульгарный», приклеенного позже критикой. М. Вебер свой вывод о связи протестантской этики с духом капитализма – или шире с ролью идей в общественном развитии – не называл социологическим.

В социологии К. Маркса ядро составляет материалистическое понимание истории, на основе которого создана социально-философская формационная теория, учения о классовой борьбе, соотношении базиса и надстройки, определяющей роли общественного бытия по отношению к общественному сознанию и др. В работах классиков недооценен и не проанализирован тот факт, что термин «социальное» является пакетным понятием, охватывающим все сферы общественной жизни в их внутренней деформации и взаимной связанности.

В теоретическом плане из работ, относящихся к нашей теме, выделим публикации Питера Бергера и Маргарет Арчер. У П. Бергера примечательно само название «Общество в человеке» одной из глав в книге «Приглашение в социологию». В предисловии автор с долей иронии отмечает: «Социология в некоторых своих построениях как будто готова отобрать у экономики звание «мрачной науки» (из-за того, что она изучает и прогнозирует кризисы. – С. Ш), когда представляет перед читателем общество в виде жуткой тюрьмы мрачного детерминизма»[167]. Мы знаем, что такой позиции придерживаются некоторые сторонники «методологического индивидуализма», в политике – либералы, либертарианцы, анархисты. Задача, которую поставил автор, состоит в том, чтобы опровергнуть этот предрассудок о «мрачном детерминизме», развеять ошибочные представления о «толпах взнузданных и управляемых властями» индивидов, побуждаемых к нормативному поведению и просоциальной активности только постоянной угрозой наказания. При этом он не обращается к характерным для исторического анализа отношений между индивидом и обществом теориям общественного договора (Гоббс, Руссо и др.), ни к более современным идеям «расширенного порядка человеческого сотрудничества»[168], выдвинутых либеральными экономистами. Его метод более конструктивный и исходит из психологических доказательств, как видно из названия данной главы, общественной природы человека. Относительно тезиса о подавленности индивида обществом П. Бергер заявляет: «И обыденное знание об обществе, и социологический анализ убеждают нас в том, что это не так. Большинству из нас ярмо общества не слишком трет шею… В большинстве случаев мы сами желаем именно того, что общество ожидает от нас. Мы хотим подчиняться правилам. Мы хотим той доли, которую общество определяет нам. А это в свою очередь возможно потому, что общество детерминирует не только то, что мы делаем, но также и то, что мы есть. Другими словами, социальное положение затрагивает и наше бытие, и наше поведение в обществе»[169]. Этот вывод аргументирован социологическими данными из теории ролей, социологии знания и теории референтных групп, сопровождаемых рядом блестящих примеров. Мы не имеем возможности комментировать изложение, обратим лишь внимание на следующее парадоксальное для

отдельных политологов замечание: «Неверно, что каждое общество имеет тех людей (народ или то правительство. – С. Ш), которых оно заслуживает. Скорее, общество производит таких людей, которые ему нужны»[170]. Эти слова имеют прямое отношение к вечной полемике о «великих личностях», которых одни требуют деперсонализировать (Л. Толстой, например, и др.), другие – канонизировать как носителей Божественной харизмы. Но давно замечено, что великие личности, харизматики – Моисей и Христос, Перикл и Македонский, Наполеон и Петр I, Данте и Пушкин, Ломоносов и Эйнштейн и многие другие – появляются своевременно, хоть и случайно. Но это не тот случай, который вошел в поговорку: «Будь у Клеопатры нос короче, история пошла бы другим путем». Г. В. Плеханов справедливо утверждал: «Великими деятелями называются те, которые больше других способствуют решению великих общественных задач. А в нравственном смысле велик каждый, кто, по евангельскому выражению, «полагает душу свою за други своя» [171].

Таким образом, следуя Бергеру, можно сказать, что включение индивида в общество, его гоминизация (по Т. де Шардену[172]) и социализация, детермини-зируются не внешним принуждением – это имело место при рабстве, – а внутренними механизмами идентификации, аффилиации (сближения, включения) и интериоризации – усвоения нормативно-ценностных стандартов социума. «Человек не может быть человеком (самоидентификация. – С. Ш) без других людей, как нельзя обладать идентичностью без общества. Обладать человеческим достоинством можно лишь с дозволения общества»[173].

В работах М. Арчер выделим принципиально важный для понимания социологического детерминизма анализ эмерджентных свойств общества. Нам казалось, что только у нас заклейменная в свое время «эмерджентная эволюция» (К. Л. Моргана, С. Александера) табуировала использование данного термина. Но вот М. Арчер пишет: «Поскольку социальные теоретики робеют перед «эмерджентностью», у нас (т. е. у них, в Англии. – С. Ш), действительно, не так-то много конкретных примеров того, как подходят к «досадному факту» (слова Дюркгейма) общества»[174]. Это происходит, по едкому замечанию автора, из-за предосторожностей, «что “редукционизм” и “реификация” – это дорожные указатели на пути в ад».

Под эмерджентными свойствами общества понимаются, как следует из этимологии (англ, emergent – внезапно возникающий), неожиданно появляющиеся новые черты, признаки, формы и отношения. Но возникают они не из пустоты или «игры случая» (фортуны, рока или чуда), но из предсуществу-ющих (латентно до времени) социальных форм. Они обладают причиняющей силой, но не как причинность в природе, а как обусловливающие последующую интеракцию. Арчер полемизирует не только с близким по духу, реалистом Р. Бхаскаром[175], но и с номиналистом Э. Гидденсом. Так, по ее мнению, «термин “структурация” отдает волюнтаризмом», а сведение эмерджентности к “следам памяти”, как это делает Гидденс, «являет собой один из примеров отчаянной попытки втиснуть неуловимое социальное в якобы более осязаемые рамки индивидуального»[176]. Дюркгейм назвал общество «досадным фактом» за онтологическую причудливость социальной реальности, которая, в отличие от природной, не самодостаточна, так как целиком определяется, можно сказать, детерминизируется человеческой деятельностью. Но чья деятельность, за что и когда ответственна? Арчер утверждает: «Путаница в ответах на эти вопросы происходит из-за слишком резкого и совершенно ненужного логического перехода от банального положения «нет людей – нет общества» к в высшей степени сомнительному утверждению «вот это общество, ибо эти люди – здесь»[177]. В этом споре много примеров – образов, аналогий. Так, Гидденс уподобляет «общество» рулону цельнотканого полотна, Бхаскар – скульптуре, Арчер – платью, передаваемому по наследству. Думается, более уместен был бы пример французского психолога А. Пьерона. «Если бы нашу планету постигла катастрофа, в результате которой в живых остались бы только дети, а взрослое население погибло, то хотя человеческий род и не прекратился бы, однако история человечества неизбежно была бы прервана. Машины бездействовали бы, книги оставались бы непрочитанными, художественные произведения утратили бы свою эстетическую функцию»[178]. Как видим, психолог до предела обострил проблему социального наследования, так часто недооценивавшуюся всевозможными нигилистами-пролеткультовцами в СССР, хунвенбиновцами в Китае, не говоря уже о маргиналах, декадентах в искусстве, новоязовцах и т. д. Индивиды, в иллюстрации Пьерона, остались, а общество исчезло, история человечества должна была бы начаться вновь, еще труднее, чем после библейского Потопа.

Эмерджентность – это в первую очередь достояние предыдущих поколений, сохраняющееся в материальных сооружениях, в памятниках культуры, образовании, демографии, знании. «Старинное снадобье, – подчеркивает Арчер, – обладающее лечебными свойствами, будет лечить и через сто лет, если его рецепт заново обнаружат и опробуют. В этом случае знания активируют, а не осуществляют (это совершенно разные вещи). Эмерджентные культурные свойства вводятся здесь в качестве еще одной широкой категории социального, которая онтологически не зависит от деятельности людей здесь и теперь»[179].

1. Детерминистское объяснение как функция науки

История человеческой мысли накопила множество толкований детерминизма, включая дефиниции исходного термина и его производных (в их числе и индетерминизм), логики и внутренней структуры разных типов и видов детерминации, оценок их эвристической роли в познании. Вводя понятие «неодетерминизм», важно учитывать, что префикс «нео» в любых словообразованиях (неотомизм, неопозитивизм, неомарксизм и т. и.) означает не отрицание, а переосмысление содержания базового термина, своего рода контаминацию (смягчение) обоих значений понятия – нового + сохраненный инвариант прежнего. Для примера рассмотрим два подхода, представленных Максом Борном (1882–1970) и Б. М. Кедровым (1903–1985), каждый из которых отстаивал в свое время творческий подход к проблеме детерминизма, хотя и из разных позиций.

М. Борн – лауреат Нобелевской премии (1954 г.), один из тех выдающихся физиков («физик физиков», по словам Б. Коэна¹), которые уделяли большое внимание гуманитарным аспектам современной науки. Он заявлял: «Меня никогда не привлекала возможность стать узким специалистом. Философский подтекст науки всегда интересовал меня больше, чем ее специальные результаты»[180]^[181]. Признавая, что первые физики считали детерминизм ньютоновской механики особым достоинством этой теории, Борн утверждает, что «новая квантовая механика оказалась не детерминистской, а статистической»[182]. С таким противопоставлением не согласились лидеры квантовой теории Планк, Эйнштейн, де Бройль и Шредингер, что, как мимоходом отмечает автор, «в какой-то мере связано с тем, что я был удостоен Нобелевской премии за мою работу только 28 лет спустя»[183]. Об остроте противоречия говорит то, что Планк более 10 лет пытался ввести открытый им квант действия в систему классической теории, Эйнштейн в письме к М. Борну признается: «Мысль о том, что попадающий под воздействие луча электрон по свободной воле может выбирать время и направление дальнейшего движения, для меня невыносима. Если до этого дойдет, то лучше быть сапожником или маклером в игорном доме, а не физиком»[184]. Как говорили древние, ничто человеческое не чуждо даже таким выдающимся умам.

Борн формулирует следующее суждение, названное почему-то определением: «Детерминизм постулирует, что события в различные времена связаны некоторыми законами таким образом, что возможны предсказания еще неизвестных ситуаций (прошлых или будущих)»[185]. Как видим, автор предлагает понимать детерминизм как предсказание. Но этот термин достаточно амбивалентен. Предсказания мировых событий – удел пророков («Восстань Пророк и виждь и внемли» – призывал Пушкин), на низших уровнях в этом ремесле подвизаются астрологи, ясновидцы, гадалки, шаманы, хироманты и др. В науке этот термин употребляется скорее метафорически: третью функцию науки, после описания и объяснения, называют прогнозированием, имея в виду построение трендов (вероятностных тенденций) с вектором в будущее, или же используя в историческом анализе прием Вебера – поочередное элиминирование ретроспективных связей как условий события. Историк идет от следствия к причинам, считая адекватным тот факт, отбрасывание которого могло бы предотвратить или существенно изменить событие. Например, не будь провокационной демонстрации Гапона, революция 1905 г. не произошла бы, или протекала бы не в то время и не в тех формах. Сам Борн пишет, что не начни Германия Вторую Мировую войну, «первый ядерный реактор мог быть построен где-нибудь в цивилизованном мире пятью или десятью годами позже»[186]. И, по-видимому, это был бы проект «мирный атом». Говоря о современности, уместно спросить: «Откуда взялась «частица Бога» – бозон Хиггса, если для ее экспериментального поиска потребовался самый дорогой за всю историю науки прибор – Большой адронный коллайдер?». Конечно, она предсказана, т. е. родилась «на кончике пера» – путем решения математических уравнений. Заметим, что К. Поппер предложил различать два вида прогнозов: пророческий и технологический. Первый, по его словам, касается «событий, предотвратить которые не в наших силах»[187]. Он основан на особой форме детерминизма, называемого предестинационизмом – высшим предопределением, его роль в протестантской этике раскрыл М. Вебер. Его смысл раскрывается в следующем тезисе, сформулированном Августином Блаженным: «Если ты не предопределен к спасению, сделай так, чтобы ты был предопределен к нему»[188]. Второй – Поппер назвал «конструктивными предсказаниями, которые знакомят нас с шагами, которые мы можем предпринять, если желаем достигнуть определенных результатов»[189]. Двусмысленность термина «предсказание» позволяет включить в эту группу и всевозможные прорицания личной судьбы и других событий. Все они что-то обещают, от чего-то предостерегают, но в отличие от научных прогнозов они строятся на иррациональных («индетерминистских») основаниях «самоосуществляющегося пророчества» (Эффект Эдипа). Суть его в том, что чаще всего сбывается то, во что человек поверил, ибо на этой вере он строит стратегию своих действий.

Предложенный М. Борном вариант дефиниции детерминизма позволяет, с одной стороны, уйти от лапласовской монопричинности, исключающей случайность как эпифеномен недостатка знания, с другой – не затрагивать проблему статистической закономерности в интерпретации квантовой теории. В разделе, названном «Индетерменистская физика», он утверждает: «В физике устраняется не причинность, понимаемая должным образом, а лишь традиционная интерпретация, отождествляющая ее с детерминизмом»[190]. Создается впечатление, что речь идет исключительно о табуировании слова «детерминизм», как Хайек требовал изъять из научного оборота все термины, имеющие в дополнении слово «социальное»: социальная справедливость, защита, стратификация, мобильность и др., всего 161 термин[191]. Он демонстративно заявил: «Я дал себе зарок никогда не употреблять слов “общество” (society) или “социальный” (social)»[192]. Конечно, этот демарш никаких последствий для научной терминологии не имел, кроме насмешек над фанатизмом автора. Действительно, как понять “индетерминизм” физики, если сохраняется причинность, если автор подчеркивает: «…наблюдаемые события повинуются закону случая, но вероятность этих событий сама по себе эволюционирует в соответствии с уравнениями, которые, судя по всем своим существенным особенностям, выражают причинные законы»[193].

Академик Б. М. Кедров одним из первых среди советских философов и ученых выступил против механицистского понимания детерминизма, сведения его к монопричинности, исключения случайности и других непричинных связей и зависимостей. Он предложил следующее определение понятия: «Детерминизм есть общее учение, признающее существование универсальной закономерной связи всех вещей и явлений мира и отрицающее существование каких-либо явлений и вещей мира вне этой связи»[194]. На первый взгляд, приведенная дефиниция может показаться весьма общей, абстрактной, но здесь важны интерпретации и контекст. Во-первых, она направлена против понимания детерминизма как учения о причинности, с выделением главной, решающей причины. Намек на экономический детерминизм более чем очевиден. Во-вторых, указание на универсальные (всеобщие) закономерные связи предполагало включение всех их – функциональных, корреляционных и др. – в детерминистский системный анализ. В-третьих, косвенно снимался запрет с «теории факторов» исторического процесса, сторонниками которой были М. Ковалевский, отчасти Плеханов и др. Что касается контекста, то главным было то, что такой подход не мог не затрагивать канонические положения исторического материализма – об определяющей роли экономического способа производства и классовой борьбе как движущей силе истории. На этом основании предложение было отвергнуто, а Кедров подвергся экзекуции. Однако исследования проблематики детерминизма продолжались, они лишь сместились в область философских проблем естествознания[195].

Таким образом, детерминизм представляет собой активную сторону взаимодействия, включающую каузальную связь, а также непричинные детерминации, такие как функциональная, кондициональная, структурная, инспирирующая и системная.

2. Триада детерминизма: Необходимость-Случайность-Свобода

Первые атомисты, используя указанную тройку категорий, заложили начало учений о детерминизме. Множественное число здесь уместно уже потому, что Демокрит (460–370 гг. до и. э.) и Эпикур (341–270 гг. до и. э.) разошлись в толковании начал. Не только в определении «статуса случайности», на что обращал внимание К. Маркс [196], но и в понимании связи свободы и необходимости. Один из комментаторов (Лактанций) отмечал: «Начинать надо с того вопроса, который кажется первым по природе: существует ли провидение, которое печется обо всех делах, или случайно все сделано и совершается?»[197]. Поскольку и Демокрит и Эпикур отрицали провиденциализм, влияние сверхъестественных сил, то создавалось впечатление, что они оба сторонники второго учения: Демокрит его основатель, а Эпикур его защитник, как считал Лактанций. Но для Демокрита случайность не объективная категория, а всего лишь плод незнания. «Люди измыслили идол (образ) случая, – утверждал он, – чтобы пользоваться им как предлогом, прикрывающим их собственную нерассудительность»[198]. Исходя из положения о всеобщей связи явлений (вещей) как бытия атомов, не имеющего начала во времени, но существующего вечно, он назвал детерминизмом учение о необходимости как законе природы. Раскрыть этот закон можно только в каузальном анализе. Отсюда его утверждение: «Я предпочел бы найти одно причинное объяснение, нежели приобрести себе персидский престол». Так были заложены методолого-мировоззренческие основания механицистского толкования детерминизма, поддержанные позже многими выдающимися философами (Ф. Бэкон, Б. Спиноза, Р. Декарт и др.) и естествоиспытателями (Г. Галилей, И. Ньютон, К. Линней) и оформленные в систему П. Лапласом.

Эпикур дополнил атомизм Демокрита идеей Эмпедокла о спонтанном отклонении атомов, т. е. самопроизвольном изменении ими от траектории движения. В методологическом плане это вело к признанию объективного характера случайностей («Бог в кости не играет» – говорил А. Эйнштейн), а значит, преодолению фаталистических тенденций детерминизма Демокрита. Вместе с тем абсолютизация случайностей породила ряд концепций индетерминизма, первоначально в гуманитарной сфере, в частности свободы воли человека, с ее утверждением вопреки догмату Августина Блаженного, а также учений о коллективном договоре, либеральных принципах индивидуализма, laissez faire – невмешательства государства в хозяйственную жизнь. Позже в биологии индетерминизм проявился в концепциях случайного зарождения жизни – витализм, гилозоизм, креационизм, панспермия и др. В физике абсолютизация случайностей заметна в теории «тепловой смерти вселенной», «парникового эффекта», «озоновых дыр», «корпускулярно-волнового дуализма», «свободной воли электрона» и других. Тезис М. Борна о «индетерминистской физике», в которой фундаментальной категорией является случайность, а не необходимость, стал толковаться как отрицание причинности, вопреки утверждению автора, что беспричинной науки быть не может. Все это только подтверждает, насколько прав был еще Сократ, требуя точного определения терминов. Для социологов особенно важна его следующая мысль: «На правильно поставленный вопрос может быть получен правильный ответ»¹. Сократ не только предугадал логику когнитивного диалога, но и дал своего рода микросхему понимающей каузальной связи: вопрос является причиной поиска ответа, а ответ – инспирирует новый вопрос, и так до достижения подлинного консенсуса, например, при решении математической задачи, или временной конвенции в житейских делах, в области вкусов, мнений и т. д.

Существует бесчисленное количество публикаций по этим терминам, но в рамках детерминационного подхода их изолированное рассмотрение (словарные статьи) не имеет смысла, поскольку теряется поисковая интенция, а именно – для чего они вводятся. Так как нас интересует не философский или теоретический, а только социологический статус этих категорий, то прежде всего отметим, что в социальной реальности они существуют парами, образуя друг с другом 6 дуплетов: необходимость-случайность, необходимость-свобода, случайность-свобода, и обратное соотношение. По отдельности каждая из этих категорий определяется через закон как родовой признак: необходимость есть устойчивая сущностная связь, обусловленная природой вещей; случайность – это отклонение от закона (необходимости) под влиянием изменяющихся внешних или внутренних факторов взаимосвязи; свобода есть возможность выхода за пределы необходимости путем новых вариантов действий.

Социолог, разрабатывая программу исследования, исходит из философских методологических предпосылок и имеющихся дефиниций терминов, но стоящие перед ним задачи требуют перенесения этих категорий в повседневную жизнь с оценкой (прогнозной или хотя бы гипотетической), как они воспринимаются людьми, с чем связаны имеющиеся различия и т. д. Можно, по-видимому, утверждать, что каждый человек достаточно часто оказывается в ситуациях с системой координат: Необходимость-Случайность-Свобода. Измерение этих координат, пусть даже по внутренней, субъективной шкале, и означает, что ситуация, по У. Томасу, определяется как реальная. И конечно, каждый, независимо от уровня знаний, навыков анализа, опыта рефлексии, характеризует своими словами такие ситуации. Если воспользоваться формой стандартизированных вопросов, то можно сказать, что под необходимостью чаще всего понимается следующее.

1. То, что существует как «мир данности» (А. Шюц): звездное небо над головой, смена времен года, социальные институты и др.

2. То, на что повлиять я не могу: природные катаклизмы, состояние погоды, мировые кризисы, международные отношения и пр.

3. То, что определяется распорядком дня моих занятий, регламентом и должностными инструкциями, правилами техники безопасности, дорожного движения и т. д.

4. Удовлетворение первичных потребностей: гигиена, питание, поддержание бытового порядка и т. д.

5. Обязательства, обещания, назначенные встречи, присяга, клятва, обет, заповеди и другое.

6. Ролевые ожидания на всех уровнях – от семьи, коллектива, группы единомышленников, руководства до социетальной общности.

7. Нравственные нормы и принципы поведения, этикет, правила игры, человеческого общения и другое.

К случайным относят обычно неожиданные, непредвиденные события, которых в данной ситуации быть не могло или их вероятность крайне мала.

1. «Счастливый билет» – и не только на экзамене или в лотерее, но и в самых жизненных обстоятельствах.

2. Просто удача, везение, «фарт», чудо и т. п.

3. «Кирпич на голову» – неприятный случай, который предусмотреть трудно или даже невозможно.

4. Нечто привходящее, непредусматриваемое в той или иной ситуации: нежданный гость, неожиданный попутчик, резкий поворот событий и т. п.

5. Случай как подсказка некоторой логики распределения фактов или ошибок, плюсов и минусов в слепом поиске («методом тыка»): один гриб – семейство, одна поклевка – хороший улов…

6. Случай как повод для углубленного анализа собственной готовности к неожиданности (попытка развести в походе костер во время дождя), для изменения или развития ситуации.

Под свободой в социологическом смысле слова можно понимать способность человека иметь (занимать) личностную позицию по жизненно важным для него проблемам; позицию, выработанную самостоятельно и добровольно на основе рефлексии своего общественного положения и оценки существующих констелляций (условий, факторов и т. д.), антиципируемых (предвидимых) результатов собственных действий и тенденций институциональных изменений. Иначе говоря, свободен тот, кто может экзистировать, т. е. выходить за пределы своей единичности, подниматься над критическими обстоятельствами, находить новые смыслы и проявлять надситуативную поисковую и деловую активность. Социологический подход, – в отличие от антропологического, метафизического и др., в которых постулируется ипостась свободного человека, абсолютизируется свобода как «субстанция духа», как надмировая универсальная (единая для всех времен и народов) ценность и т. д., – не может не учитывать относительность и конкретность данной категории. Для социолога аксиоматично, что люди воспринимают свободу по-разному. Еще Гегель писал: «Обыкновенный человек полагает, что он свободен, если ему дозволено действовать по своему произволу, между тем, именно в произволе заключена причина его несвободы»[199]. И. Кант, формулируя в «Критике чистого разума» свои знаменитые три вопроса, имел в виду, очевидно, и пути к свободе:

«1. Что я могу знать?

2. Что я могу делать?

3. На что я могу надеяться?»[200].

Неслучайно в «Логике» он поставил четвертый, обобщающий вопрос: «Что такое человек?»[201].

На опасность абсолютизации категории свободы указал в свое время известный психолог и социолог Эрих Фромм (1900–1980), посвятив этой теме книгу «Бегство от свободы». Люди бегут от свободы по многим причинам: из-за доминирования в социуме модуса «обладания», позже он дополнился «синдромом потребительства»[202], чувства одиночества, неуверенности, внутреннего диссонанса и проч. Куда бегут? В конформизм, лояльность, анархизм, иррационализм, эскапизм, разрушительство, респрикционизм как имитацию хорошей работы и т. д. В своей следующей работе «Человек для себя» автор, перефразируя тезис Руссо, «Человек рождается свободным, а между тем он повсюду в оковах», задает вопрос: «Означает ли это, что человек свободен, даже если рожден в оковах?» и отвечает отрицательно. «Если человек подвергается угрозе, превосходящей его силы, он становится беспомощным и испуганным, его действия становятся судорожными и парализуются»[203]. Фромм отмечает, что человек западного мира не решил свою моральную проблему, его только попытались убедить, что «наше личное и социальное будущее гарантируются единственно нашим материальным успехом»[204]. Критики часто обвиняли Фромма в излишней акцентуации этико-психологических аспектов свободы при очевидной и сознательной отстраненности от углубленного анализа институциональных параметров общества. Думается, что приведенные выше слова о детерминации свободы единственно материальным успехом показывают, что он понимал значение в этом процессе внешних факторов, но оставался, в основном, в пределах своей психо-социологической специализации. Тем не менее нет сомнений, что его предсказания о таких латентных угрозах экзистенции, как культ обладания и материального успеха, синдром потребительства, роботизация на производстве и другие, откупиться от которых человек будет согласен даже ценой потери свободы, все чаще подтверждаются. Последний раз мировым финансово-экономическим кризисом 2008–2010 гг., выход из которого, т. е. достойный Ответ, по Тойнби, пока не просматривается даже в высокоразвитых странах «свободного мира».

Социологический анализ направлен на выявление типичного: мнений, оценок, ожиданий, настроений, позиций и т. д. Этим он и ценен, ибо, как отмечал Вебер, если бы даже удалось собрать всю сумму индивидуальных реакций, это было бы только хаотичное, нерасчлененное нагромождение фактов, не помогающее, а мешающее и познанию, и практическим ориентировкам. «Порядок в этот хаос вносит только то обстоятельство, что интерес и значение имеет для нас в каждом случае лишь часть индивидуальной действительности, которая является предметом каузального объяснения»[205]. Относительно восприятия свободы социологу важно прежде всего установить, в каких сферах жизнедеятельности и в какой степени чувствуют себя свободными разные социальные группы и демографические категории. Это касается выбора места жительства, работы, возможности заработка, доступа к образованию и информации, поездок за рубеж, высказывания своих мнений, приверженности религиозным конфессиям, поддержки политических взглядов и партийных программ и др. В эмпирико-социологическом исследовании этот перечень может быть продлен, в том числе и постановкой открытых вопросов.

Следующий шаг – это выявление «ограничителей» прав и свобод, по оценке респондентов. Анкетный вопрос может звучать так: «Скажите, кто и что препятствует реализации указанных Вами прав и свобод?» Корреляционный анализ позволяет связать эти данные с предыдущим вопросом и установить, например, что или кто ограничивает, по мнению опрашиваемых, свободу выбора учебного заведения абитуриентами.

Социологическое исследование свободы не может обойти проблему ответственности. Тема эта напрямую связана с детерминизмом человеческих поступков, а значит с необходимостью и случайностью во всех их сложных переплетениях. Мы здесь отметим лишь некоторые моменты. Во-первых, утверждение Вебера, что свободным действием является только действие разумное, независимо к которому из четырех типов оно относится. «Совершенно очевидна, – утверждает Вебер, – ошибочность мнения, согласно которому “свобода” воления, как бы ее ни понимать, идентична “иррациональности” поведения… Специфические “не поддающиеся учету” действия, равные “слепым природным силам” (но не превышающие их), – привилегия сумасшедшего»[206]. По этому критерию можно отделить манипулятивные, рекламные и прочие имитации псевдорациональных действий. Как заметил известный писатель-сатирик Аркадий Арканов, «Сегодня существует сплошная свобода понижать планку»[207], имея в виду свою сферу деятельности, но и не только.

Во-вторых, вечная тема о свободе воли. Известно, что Блаженный Августин отверг свободу воли, исходя из учения о божественном предопределении, которое было преобразовано позже и положено в основу кальвинистской ветви протестантизма. В то же время многие известные мыслители разных направлений отстаивают свободу воли. Так, Сартр утверждал, что человек обладает «абсолютной внутренней свободой»[208].

Вполне очевидно, что полное отрицание свободы воли ведет к фатализму, к торжеству «железной необходимости» детерминизма лапласовского толка, при котором с человека снимается ответственность за результаты его действий или бездействия. Но и абсолютизация свободы воли чревата волюнтаризмом, как худшей формы индетерминизма. Стремление пройти между Сциллой и Харибдой привело в свое время Б. Спинозу к формуле «свобода есть осознанная необходимость», которую поддержала и развила классическая немецкая философия, особенно Гегель, а за ним К. Маркс и его последователи. Эта дефиниция подверглась не столько даже критике, сколько поношению якобы «нелепостей» марксизма (о Спинозе и Гегеле забыли, если и знали) за то, что она неадекватна очевидным фактам. «Человек сидит в тюрьме, но должен чувствовать себя свободным, если осознает какую-то необходимость» – доказывал математик и диссидент Есенин-Вольпин на одном из диспутов в МГУ. На самом деле, данная формула правильная, но она относится только к позитивной версии, понимаемой как свобода «для». Имеется в виду выбор средств достижения цели, инструментария, проекта, бизнес-плана, т. е. всего того, что позволяет человеку действовать со знанием дела, или разумно, по Веберу. Свобода «от» есть лишь подготовительный этап, представляющий собой избавление от внешних ограничений, принудительной силы обстоятельств, а также и раскрепощение от внутренних скреп, ограничивающих проявление потенциала – от комплексов неполноценности, фобий, маний, зажатостей, застенчивости, в том числе и недостатков знаний и умений, что преодолевается культурой и образованием.

Волюнтаризм – это торжество не воли, а глупости, когда невежественный человек считает субъективно желаемое объективно возможным и достижимым. Скажем, если бы Хрущев был профессиональным агрономом, вряд ли бы он довел посевы кукурузы до экстремально высоких широт, вплоть до Мурманской и Архангельской областей; будь он профессионалом в политике – не затевал бы многие из своих кампаний, отрицательный исход которых достаточно определенно просчитывался. Но верно и другое: ничего этого он не делал бы, если бы чувствовал и нес персональную ответственность за свой волюнтаризм. Заметим, что у отдельных мыслителей само понятие «воля» приобрело превращенный, гипертрофированный статус. У Ницше, например, воля к власти есть cause sui – причина самой себя, преодолевающая все сила, средство самоутверждения и основной критерий отбора для формирования вида “сверхчеловеков”. К чему ведет освобождение такой воли, продемонстрировал фашизм с любимым слоганом Гитлера: «Солдаты, я освобождаю вас от химеры, называемой совестью». Видимо, такого рода перверсии волюнтаризма имел в виду М. К. Мамардашвили, когда писал: «Одной из катастрофических идей XX века является идея нового человека… Реальный же парадокс истории состоит в том, что дай нам Бог порождать или породить просто человека, имеющего свое назначение»[209].

В-третьих, в многослойной проблематике социологического детерминизма особое значение имеет способность (воля) к самоограничению. Гегель писал: «Кто хочет совершить великое, должен уметь ограничивать себя»[210]. «Сознание свободы, – подчеркивал С. Булгаков, – загорается в душе лишь через чувство ее ограниченности»[211]. Характерно признание Б. Л. Пастернака в письме к сестре 31 октября 1924 г.: «Если бы в моем случае все сводилось к тому, чтобы много зарабатывать, этот вопрос был бы давно разрешен, но я человек наименее свободный из нас четверых… Под несвободой я разумею несвободу предназначения»[212].

3. Логика социологического детерминизма: схема М. Вебера

Лозунг «Назад к Канту» для М. Вебера не был столь актуален, как для Дильтея, Зиммеля, Риккерта. На последнего Вебер ссылается при разработке ценностных идей. Но нельзя не признать справедливой следующую оценку их творческой связи, данную Р. Ароном. Имея в виду методологические и теоретические результаты исследований Вебера, он писал: «Даже если допустить, что они исходят из «Границ»[213], то нужно было бы сказать, что влияние Риккерта на Вебера было только средством самокритики»[214]. Стремясь сохранить место субъективности и одновременно соблюсти объективность анализа необходимости, Вебер формулирует исходные методологические принципы: «отнесение к ценности» и «свобода от оценок». Первый из них позволяет исследователю (историку, социологу) исходить из собственного ценностного сознания в понимании «духа времени», опереться на собственную идентичность при конструировании объекта изучения и отборе фактов; второй – запрещает делать оценочные суждения как до, так и после исследования.

Будучи ученым и в то же время человеком политики, Вебер стремился к объективности в истории (и в общественных науках) не вопреки, а ради политики: примечателен его ответ на вопрос, может ли анархист быть профессором права[215]. Для нашей темы особое значение имеет, как отмечал Р. Арон, положение Вебера о том, что «каузальные связи между фактами должны иметь объективный характер, иначе воспроизведение прошлого распадается на множество несовместимых линий, потому что мир мыслим только в том случае, если в нем царствует детерминизм»[216]. Вебер разработал оригинальную логическую схему анализа детерминации, называемую часто логикой каузальности или, как у Арона, «логикой объективности».

В учебниках по логике выделяют три типа связей между понятиями (суждениями): 1) конъюнкция – связка «и», например – «город и село»; 2) дизъюнкция – связка «или», например – «студент или аспирант»; 3) импликация – связка «если…, то», например – «если идет дождь, то на улице слякоть». Различают импликацию материальную и формальную: первая выражает реальное изменение вещей, событий; вторая – операции с символами. Импликативную форму имеют и более сложные логические построения, такие как силлогизм типа: «Если А присуще всякому В и В присуще всякому С, то А присуще всякому С».

Первая часть силлогизма называется антецедентом, вторая – консеквентом[217]. Антецедент включает предпосылки как основания существования каузальной связи в изучаемой предметной области. В число таких предпосылок входят причины, а также необходимые условия и релевантные сопутствующие обстоятельства, иначе говоря – причинный комплекс и механизм его действия. Вторая часть силлогизма называется консеквентом и включает все возможные следствия, вытекающие из установленных предпосылок. Отметим еще два термина, используемых Вебером: акциденция – это случайные изменения причин, следствий и их взаимосвязей; констелляция (букв, созвездие, россыпь, стечение) – целостность событий, фактов, относящихся к рассматриваемому предмету (теме).

Свою логическую схему Вебер разрабатывал в полемике с Э. Майером[218]и вслед за ним опирался на исторический материал, отмечая ретроспективность исторического познания, неизбежность регрессии в каузальном исследовании, т. е. движения от следствий к причинам, а не наоборот. Но было бы неоправданно на этом основании усомниться в социологическом значении данной разработки. Можно только повторить вслед за Ароном, что и для социологии «фактически самой интересной схемой является схема, предложенная Вебером»¹. И конечно, схема, построенная для анализа каузальной связи, не отрицает ее применимость к детерминизму, при условии, что причинность не выносится за пределы детерминизма, а составляет его ядро.

Вебер исходит из положения о том, что для объяснения исторического события (выявления его причин) необходимо задаться вопросом: «А что было бы, если бы…?» История, конечно, не знает сослагательного наклонения как материальной импликации, но в грамматике и логике оно не отменено, более того, к нему постоянно прибегают и простые люди и политики. Приняв такую посылку, Вебер выделил четыре логические операции каузального анализа: 1) расчленение консеквента; 2) диверсификация антецедентов с выделением того из них, эффективность которого необходимо оценить; 3) конструкция ирреальной динамики; 4) сравнение психических образов и реальных событий. «Что было бы с Грецией, ее культурой, если бы в битве при Марафоне победили персы?» – ставит вопрос Вебер. Для оценки консеквента целесообразно посмотреть, к каким последствиям привело владычество персов на уже захваченных территориях – Израиль, Малая Азия, Египет. Сравнение показывает, что теократический режим (власть жрецов) был бы не необходимым, но объективно возможным и для Греции. Его реализация зависела бы от некоторых обстоятельств, которые были бы особенными для Греции в сравнении с другими странами, или таковых не было бы.

Для поиска адекватных причин следует в мысленном эксперименте поочередно выделять и изолировать каждый из антецедентов, наблюдая, когда событие было бы невозможным, либо имело бы существенно иные следствия. Сегодня такой перебор и условная изоляция отдельных антецедентов проводится в компьютерном режиме на основе математико-статистических методов. [219]

сательная, а объяснительная наука и по примеру естествознания должна сосредоточиться на причинном анализе с тем, чтобы на этой основе реализовать и прогностическую функцию. Именно поэтому он критикует те методы, которые в то время были или казались ему дескриптивными – психологические, феноменологические, исторические, идеологические.

Так, рассматривая идеал как высокую ценность, он спрашивает: «По какому праву Идеал помещают вне природы и науки? Ведь проявляется он именно в природе, стало быть, он обязательно должен зависеть от естественных причин»[220]. Арон признает, насколько по сравнению с описанием «труднее различать признаки и методы собственно социологической причинности»[221]. Характерно, что он не затрагивает известный тезис Дюркгейма: «рассматривать социальные факты как вещи», вызвавший столь бурную реакцию экзистенциалистов (Сартра и др.), бесчисленные обвинения в редукционизме, реификации и т. и. Возможно, Арон понял антиметафизическую направленность и обостренную метафоричность этой декларации, а может быть просто обошел столь чувствительное положение. Что же касается второго инкриминируемого Дюркгейму пункта обвинения – так называемого «социологизма», т. е. понимания социального как sui generis – реальности особого рода, по отношению к индивидууму или их сумме (на что не обращают внимание критики), то Арон с ним согласен, с одним добавлением, что с его точки зрения это «чуждо каузальной проблеме». Вместе с тем по ряду положений он возражает Дюркгейму, приводя собственную аргументацию. Она заслуживает внимания не только в связи с проблемой социологического детерминизма, но и потому, что в наших работах о творчестве Дюркгейма, даже у известного специалиста А. Б. Гофмана, о них не упоминается.

Во-первых, Дюркгейм, по Арону, ошибочно противопоставляет прошлое настоящему, историю – социологии, называя такую альтернативу «темной и, вообще говоря, мало понятной»[222]. На наш взгляд, здесь имеют место нюансы дисциплинарных подходов. Дюркгейм, упрекая Конта за то, что тот в прошлом ищет причину настоящего и фундамент предвидения («закон трех стадий»), имеет в виду возможный переход на позицию историка, даже на позицию, как сказал бы М. Вебер, протестанта-предистинатора. Социолог изучает настоящее и, обращаясь к прошлому – истории институтов, явлений, социальных групп и т. д., – он ищет не предопределение, а «связь времен», преемственность, инварианты и их модификации, т. е. логические акциденции в их причинении к настоящему. Об этом же говорит и Р. Арон, выделяя два типа отношений: а) регулярные взаимосвязи общественных явлений и б) постоянные последовательности двух фактов. «Но в принципе, – считает он, – нет разницы между этими двумя типами отношений, между статистической корреляцией и динамическим законом»[223].

Увы, разница есть и она весьма существенна как для социогуманитарной науки, так и для повседневной практики. Вспомним хотя бы теорему У. Томаса: «Если ситуация определяется как реальная, то она реальна по последствиям». Мы уже говорили, что с нашей точки зрения в обществе нет строго динамических законов, эквивалентных таким законам природы, как закон всемирного тяготения, сохранения энергии, круговорота воды в природе и др. Когда Маркс в предисловии к «Капиталу» писал о законах, которые действуют с «железной необходимостью» (без кавычек), он допустил подмену формальной (чисто логической) импликации материальной импликацией, выражающей реальную связь вещей и событий, что привело к экономическому детерминизму. Маркс подчеркивал: «Существенны сами эти законы, сами эти тенденции, действующие с железной необходимостью. Страна промышленно более развитая показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего»[224]. Критика Дюркгейма, кстати, была направлена и против такой абсолютизации прошлого. Сам Арон в предыдущей работе использовал термин «ухрония» – время, которого нет, по аналогии с «утопией» как местом, которого нет. Он писал: «Мы познаем акциденции относительно каких-то антецедентов, т. е. относительно определенного исторического движения, но не акциденции в абсолютном смысле. Речь идет не о том, чтобы описать ухронию, но о том, чтобы вычленить рассказ о становлении, обрисовать различные эволюции, их пересечения и их связи, воссоздать в прошлом признаки политической реальности, пережитые в настоящее время. Для этой позитивной задачи достаточно вероятностных и релятивных суждений»[225]. Напомним, что именно динамические законы – это пример ухронии: они вневременны, ибо всевременны, вечны, не имеют ни прошлого, ни будущего.

Что касается статистических корреляций, то это одна из форм непричинной детерминации. Их значение для эмпирико-социологического анализа преувеличить невозможно в том числе и потому, что корреляции двух и более переменных (также как и ковариации, сопряженности признаков), как правило, сигнализируют о причинно-следственных отношениях двух переменных, например, способностей (тест IQ) и успеваемости (оценки), или же о наличии латентной общей причины. Например, высокий коэффициент корреляции между образованием и зарплатой может объясняться причиняющей ролью профессионального статуса (должности) и/или квалификации, которые в свою очередь детерминируются стажем работы. Учитывая и то, что существуют также и ложные корреляции, можно признать справедливым утверждение, что поиск причин на основе корреляционного, факторного и других видов статистического анализа требует от социолога подлинного искусства. Дюркгейм в ряде случаев вполне его продемонстрировал, хотя в его время база данных была ограниченна учитываемыми статистическими данными.

Следующее замечание Арона касается введенного Дюркгеймом понятия социального вида и связанного с ним допущения о наличии первичного и единственного детерминирующего фактора. Арон справедливо отмечает расплывчатость исходного термина, можно было бы добавить – и его биологизаторскую природу, поскольку имеется в виду плотность населения как основной эмпирический индикатор. Верно и то, что при таком подходе экономика или техника могут быть признаны первичным и единственным (каждый из них) детерминирующим фактором. Что и случилось, когда на смену географическому детерминизму пришел экономический, затем технологический, сегодня выдвигают информационный, генетический и др.

Но главное, с чем не согласен Арон, состоит в следующем: «Как в теории, так и в своей практике Дюркгейм является пленником своего рода реализма, почти метафизического реализма. Социальная целостность должна все свои причины иметь в самой себе. Историческая эволюция в своей совокупности должна быть объяснена одним первичным фактором. Тогда как фактическая наука, особенно каузальная, начинается с анализа, т. е. с расчленения всего на элементы, затем стараются установить их взаимосвязи»[226]. Здесь имеет место некоторое упрощение или огрубление взглядов Дюркгейма, типичное для его критиков и устойчиво воспроизводимое до наших дней. Конечно, он хорошо знал соотношение анализа и синтеза, индукции и дедукции, более того, глубоко проанализировал логические методы «сходства», «остатков», и пр., показал роль эксперимента, выделил метод сопутствующих изменений как наиболее адекватный для поиска причин. Без расчленения и сравнения невозможен был бы поиск причин суицида, выявление особенностей религиозных верований и другие исследования на основе компаративного метода, сохраняющие свое базовое значение и сегодня. Относительно «реализма» важно учитывать, что «номологический раскол» навязали науке неокантианцы, придав ему почти манихейскую дихотомию «или-или». Свою приверженность социологическому реализму по онтологическим основаниям Дюркгейм объяснял на примере религии. Верующий человек не создает для себя религиозные идеи, ценности и учреждения, он их застает готовыми: они существуют до него, значит, вне его, в обществе. Отсюда вывод о неправомерности номинализма («методологического индивидуализма»), определяющего общество как сумму индивидов, действующих «здесь и сейчас». Казалось бы, реализм более приемлем для историка: сохраняя преемственность как социальное наследование, он избегает волюнтаристической детерминации исторического процесса деяниями великих личностей. Безусловно, номологическая дихотомия ложна: если номинализм чреват волюнтаризмом, то реализм – вульгарным социологизмом, с переносом социальных причин и социологических оценок на область индивидуального творчества в искусстве, литературе и др. Учитывая все эти нюансы, важнее вместо однозначного утверждения попытаться выявить, в какой мере Дюркгейм был пленником реализма, а в какой – его добровольным сторонником или даже родоначальником на социологическом поле.

Что касается «приемов Вебера», то Арон на первое место ставит веберовскую идею отбора. Он пишет: «Здесь под отбором мы понимаем организацию, конструкцию терминов, объединенных отношениями каузальности»[227]. Это достаточно близко к тому, что имел в виду Т. Парсонс под системой координат действия[228]. Вопреки упрекам в отсутствии эмпирического материала, сегодня ясно, что без такой «понятийной сетки» теоретический анализ невозможен. Имеются в виду термины «причина» и «следствие», а также идеальные типы: бюрократия, традиционализм и харизма; констелляции и благоприятные условия. Ссылаясь на работу Вебера «Хозяйство и общество», Арон отмечает: «Протестантизм благоприятствует ведению экономики буржуазного характера, но не детерминирует ее»[229]. Важным приемом в методологии Вебера является концептуализация конструктов, которая, «расширяет поле, открытое компаративному методу». Как и у Дюркгейма, этот метод имеет приоритетное значение в социологии Вебера. Рассматривая проблему модальности каузальных суждений, Арон задает вопрос: «Могут ли каузальные связи достичь необходимости?»[230].

В поисках ответа Арон обращается к веберовскому анализу девальвации, «где, по его словам, каузальные связи особенно ясны». Этот пример и сегодня актуален, а нам он интересен и тем, что мировой кризис с ухудшением конъюнктуры рынков заставил финансовые органы (ЦБ, Минфин) Беларуси пойти на эту процедуру. Девальвация означает понижение курса национальных денег по отношению к иностранным валютам, в нашем случае к корзине валют: доллар, евро, российский рубль. На обыденном уровне девальвация воспринимается населением почти как абсолютное зло: рост цен, обесценивание сбережений, ожидаемое снижение показателей потребления, уровня жизни и производства. Она может вызываться не только внешними, но и внутренними причинами, например, избыточной эмиссией (печатанием денег больше необходимого), нарушением бюджетных статей, дисбалансом экспорта-импорта и др. Вебер, создавая свою логическую схему, стремился найти способы (правила) рационального распутывания таких сложных каузальных связей. Исходными здесь являются два следующих шага. Во-первых, правильное определение антецедента, т. е. составление некоторого доступного в когнитивном смысле реестра всех предпосылок как оснований действия причинения. В него должны войти: а) сами причины – активное начало, силовой потенциал наличного субстрата (вещества, энергии, информации); б) необходимые условия, без которых действие причины невозможно (костер не загорится без доступа кислорода); в) сопутствующие обстоятельства, релевантные ситуации, которые, не участвуя прямо в причинении, так или иначе влияют на процесс – способствуя или тормозя его. В случае с белорусской девальвацией к необходимым условиям можно отнести макроэкономические показатели, сравнительно небольшой государственный долг и низкий уровень безработицы. К релевантным сопутствующим обстоятельствам – сбережения населения на вкладах банков (депозиты), отсутствие социальной напряженности, резкого расслоения и, соответственно, общая спокойная в целом атмосфера в обществе.

Во-вторых, взвешенная и конкретная оценка консеквента, т. е. всех явных и латентных следствий, прогнозно обусловленных данным событием. Еще Вебер показал, что негативное восприятие девальвации обусловлено главным образом эмоциональной реактивностью, с характерной для массового сознания «раскруткой» путем заражения и подражания. Арон также подчеркивает, что «необходимо рассматривать нечто вроде главной случайности, связанной с нашим незнанием индивидов или со свободой личностей»[231]. В этом, собственно, суть и смысл рассмотрения казалось бы чисто финансовой проблемы девальвации национальных денег в рамках и с точки зрения социологического детерминизма. Автор на ряде примеров показывает разнообразие последствий девальвации. «Одна девальвация, – отмечает Арон, – связана с сохранением внутренней покупательной способности денег и не влечет за собой повышения цен (Англия), целью другой является облегчить положение дебиторов (должников. – С. Ш.) и вызвать повышение цен (США)». Судя по всему, имеется в виду тот период, когда существовали так называемый «золотой стандарт» и конвертация долларов в золото, отмененная в США в 1970-е годы. Поэтому девальвация относительно золота не снижала покупательную способность денег и не вела к росту цен на обычные товары, кроме золота и предметов роскоши. В США она помогала должникам тем, что увеличивался объем денег, при условии, что долг не переоценивался. Увеличение выплат влекло рост цен у производителей. В Бельгии и других странах девальвация стимулировала возврат экспортного капитала. Положительное значение (не отрицая минусов) нашей девальвации состояло в том, что была предотвращена угроза исчерпания валютных средств и, соответственно, неконвертация рубля, с нарушением импортных поставок нефти, газа, комплектующих и другими последствиями. Ситуация довольно быстро выпрямилась, благодаря повышению депозитных ставок, поддержке экспорта, импортозамещению, а главное – адаптации населения к росту цен. Тем не менее необходимо принять следующие слова Р. Арона: «Психологические реакции народов на факт девальвации варьируют в зависимости от воспоминаний об инфляции, от доверия и национальной гордости: паника рискует привести к резкому повышению всех цен, предсказания науки могут быть опровергнуты безумием людей»[232]. В том, что ажиотажная скупка в отдельных районах сахара и т. п., не вызвала общей паники, можно видеть тормозящую роль тех релевантных обстоятельств, о которых сказано выше, добавляя также доверие к социальным институтам, банкам – прежде всего, и проявившую себя достойно национальную гордость народа.