Перспективные направления психологической науки. Сборник научных статей. Выпуск 2. Теоретические И экспериментальные исследования ( Сборник статей, 2012)

В философском плане понятие деятельности «выделяет и определяет существенную специфику жизни людей, которая состоит в том, что они целенаправленно изменяют и преобразуют природную и социальную действительность» [Давыдов, 1996]. В отличие от законов природы законы общества обнаруживают себя только в деятельности и через деятельность [Плетников, 1990].

Важным методическим требованием построения теории является требование монизма. «Под монизмом понимается … логическое воззрение, согласно которому любое цельное и последовательное теоретическое воззрение возможно лишь на базе одного единственного исходного основоположения» [Философская энциклопедия, 1964].

Понятие деятельности может стать той исходной абстракцией, которая позволит создать теорию образования в целом и профессионального образования в частности.

В предельно общем виде деятельность можно определить как целенаправленную активность человека, связанную с удовлетворением его потребностей. Ведущим методологическим принципом при изучении деятельности выступает положение о том, что человек является субъектом деятельности. Что это значит? Это значит, что человек обладает определенными потребностями, способностями хотеть и желать. В зависимости от своих потребностей и желаний он сам, как субъект деятельности, ставит перед собой определенную цель. Цель конкретизируется в определенном результате. Основные компоненты, отражающие субъектность деятельности, представлены на рис. 1.

Рис. 1. Основные компоненты, отражающие субъектность деятельности

Важнейшим компонентом субъектности является тот факт, что в обозначенных основных компонентах деятельности представлены переживания. Эта связь реализует методологический принцип: единство знаний и переживаний.

Мотивация оказывает существенное влияние:

• на принятие профессиональной деятельности;

• трансформацию нормативной деятельности и способов ее реализации;

• определение личностного смысла деятельности.

Под влиянием мотивации устанавливаются критерии достижения цели и критерии предпочтительности той или иной модификации цели и способов ее достижения. Под влиянием мотивации в деятельность вовлекаются ресурсы памяти. Это возможно, так как мотивация входила во все компоненты внутреннего мира, когда они формировались в прошлом опыте. Мотивация участвует и в отражении текущих внешних условий деятельности.

Любая деятельность по своему результату характеризуется:

• производительностью;

• качеством;

• надежностью.

Они могут принимать различные модификации. Данные параметры находятся в антагонистических отношениях: стремясь обеспечить качество или надежность, мы зачастую снижаем производительность. Достижение высоких показателей в отношении каждого параметра требует определенных финансовых и (или) материально-технических ресурсов. Поэтому часто приходится решать, какому из параметров отдать предпочтение. Решается же это на основе мотивации. Таким образом, мотивация определяет иерархию основных параметров результата деятельности, которую выстраивает для себя ее субъект.

Цель деятельности и ее результат первоначально реализуются через представления о результате. Для того чтобы цель была достигнута, субъект должен совершить целенаправленные действия, т. е. совершить их по определенной программе. Поэтому деятельность субъекта будут направлять представления о результате и программе деятельности.

Программа деятельности формируется на основе отражения и оценки объективных и субъективных условий, сопоставления их с нормативными способами деятельности.

В каждый из отмеченных компонентов включен процесс принятия решения. В результате принятого решения определяется:

• что следует учитывать в желаниях (процесс мотивации, заканчивающийся принятием решения о доминирующих мотивах и желаниях);

• какой результат должен быть достигнут в конкретном случае и в определенное время;

• системой каких действий и по какой программе может быть получен желаемый результат.

Поле выбора в каждом из отмеченных компонентов может быть значительным.

Наконец, следует отметить, что в процессе формирования каждого компонента присутствует рефлексия, позволяющая представить процесс формирования каждого компонента и деятельности в целом как процесс системогенеза деятельности. В процессе системогенеза формируется психологическая функциональная система деятельности [Шадриков, 2007].

Интеграция компонентов системы деятельности начинается на основе нормативно одобренного способа деятельности (НОСД). Этот способ деятельности может быть зафиксирован в инструкции, и тогда он выступает как нормативный, или передаваться от мастера к ученику, и тогда он будет выступать как одобренный. Нормативный способ предполагает получение определенного результата фиксированными способами деятельности. Именно эти внешние (объективные) характеристики деятельности являются детерминантами интеграции внутренних (субъективных) условий (механизмов) деятельности. При этом ведущей внутренней детерминацией выступает мотивация субъекта деятельности. А сам процесс формирования психологической системы деятельности выступает как процесс распредмечивания нормативного способа деятельности.

В качестве основных принципов формирования системы выступает одновременно закладка основных компонентов, а в дальнейшем гетерохронность, неравномерность и достаточность их развития. Совокупность этих принципов указывает, что формирование системы деятельности нельзя рассматривать как автономное, последовательное формирование отдельных ее компонентов. Уже в самом начале генезиса системы деятельности формируются основные ее компоненты, которые в дальнейшем развиваются неравномерно и гетерохронно. Однако это не означает, что отдельные действия не могут осваиваться в деятельности последовательно. Архитектура действия по компонентному составу близка к архитектуре деятельности, и, осваивая отдельные действия, мы закладываем основные компоненты всей ее системы, которые в дальнейшем будут развиваться и усложняться.

С позиций системогенеза деятельности главными моментами являются неаддитивность структурных компонентов системы, а также неравномерность, гетерохронность и достаточность их развития.

Психологическая система конкретной деятельности складывается из динамически мобилизуемых структур внутреннего мира человека [Шадриков, 2005]. Детерминация этой мобилизации осуществляется на основе мотивации и желаемого результата. Каждый из компонентов внутреннего мира мобилизуется и вовлекается в функциональную систему только в меру содействия получению запрограммированного результата. Чем богаче внутренний мир, тем легче формируется функциональная система конкретной деятельности.

Предлагаемая архитектура психологической функциональной системы деятельности близка к общей архитектуре физиологической функциональной системы, предложенной П. К. Анохиным [Анохин, 1975]. По-другому и быть не может, если мы строим исследование на основе принципа психофизического единства. Но при этом психологическая система деятельности в своих компонентах наполняется новым содержанием, которое определяется прежде всего сознанием человека.

С учетом того, что любая деятельность реализуется через способности человека, особый интерес представляет вопрос о месте способностей в структуре деятельности.

Исследования в области психологии труда убедительно показывают, что успешность деятельности определяется системно-взаимодействующей совокупностью способностей.

Экспериментальные данные позволяют утверждать, что существуют корреляционные плеяды способностей, обеспечивающие эффективность выполнения отдельных действий в структуре деятельности, определяющие производительность, качество и надежность. Одни и те же способности могут входить в различные подсистемы. При этом их оперативное проявление в разных подсистемах может быть сходным или различным.

Анализ структуры связей с точки зрения их представленности на разных этапах профессионализации позволяет выделить связи:

• характерные для всех этапов профессионализации;

• временные, присутствующие только на некоторых этапах овладения профессией;

• появляющиеся на определенном этапе овладения профессией и в дальнейшем не исчезающие;

• связи с переменным знаком.

Исходя из сказанного деятельность можно представить с позиций реализующей ее системы способностей как постоянно меняющуюся по составу и мере взаимодействия структуру способностей, каждая из которых имеет свое оперативное проявление.

При множестве способностей, реализующих деятельность, реально существует единая структура деятельности, которая мультиплицируется в структуре отдельных способностей. Онтологически эта единая структура реализуется целостностью мозга как органа психики, функционально определяется целью деятельности и ее мотивацией. При изучении способностей, которые рассматриваются как механизм реализации системы деятельности, возникает ряд вопросов:

• каково отношение структуры деятельности и структуры действий;

• как взаимодействуют эти структуры, что их объединяет;

• как соотносятся структуры деятельности и действий со способностями субъекта деятельности;

• каков механизм реализации деятельности.

Попытаемся ответить на эти вопросы.

Как уже отмечалось, деятельность направляется мотивом и целью, а действие – подцелью, которая соотносится с целью деятельности. Каждое действие занимает свое место в структуре деятельности.

Структура деятельности мультиплицируется в структуры действий, объединяя эти структуры единым мотивом и целью. Каждый из компонентов подструктуры действий наполняется конкретным содержанием, и все эти подструктуры объединяются мотивом и целью в единую структуру деятельности (рис. 2).

Рис. 2. Мультиплицированная структура деятельности

Каждый из компонентов ПСД представляет собой сложное по содержанию образование, интегрирующее содержание соответствующих компонентов подсистем отдельных действий. Обособленно от компонентов подсистем стоит блок «принятия решений». Он представлен в каждом компоненте подсистемы действий и деятельности в целом. И если ранее мы говорили о разном содержании одних и тех же компонентов подсистем, то теперь мы рассматриваем ситуацию, когда один и тот же компонент «принятия решений» с разным содержанием присутствует во всех других компонентах подсистем действий. Поэтому мы его вынесли из подсистем действий и поместили в систему деятельности, наряду с мотивацией и целью.

На рис. 3 показаны (для простоты) две подсистемы действий, объединенных в систему деятельности мотивом, целью и подсистемой «принятия решений».

Рис. 3. Мультиплицированная структура деятельности с указанием связей между компонентами

Таким образом, мы ответили на первые два вопроса, поставленные выше. Обратимся теперь к третьему и четвертому вопросам: рассмотрим психологическую сторону каждого действия.

Для того чтобы что-то сделать, совершить конкретное действие, необходимо:

• воспринять ситуацию, в которой должно совершаться действие;

• извлечь из памяти информацию, относящуюся к действию: знания, планы и структуры поведения;

• вообразить, как это действие могло бы исполняться, и др.;

• оценить весь комплекс информации, полученной субъектом деятельности;

• принять решения о принятии деятельности с учетом мотивации и нормативного образа деятельности, нормативных требований;

• сформировать программу выполнения действия;

• совершить необходимые исполнительные действия (интеллектуальные, сенсомоторные);

• сверить результат с представлением о цели;

• принять решение о завершении деятельности или корректировке программы (в последнем случае все повторяется).

За каждым из перечисленных психических действий стоят конкретные способности:

• восприятия;

• воображения;

• памяти;

• мышления;

• сенсомоторные.

Обобщенная функциональная система деятельности на уровне способностей представлена на рис. 4. Заметим, что способности, как отмечалось ранее, не выступают «рядоположенно», они работают в режиме взаимодействия.

Рис. 4. Функциональная система деятельности на уровне способностей

Таким образом, способности выступают в качестве механизма реализации деятельности. Они вовлекаются в деятельность в соответствии с ее требованиями, при этом в деятельности они развиваются прежде всего за счет предания им черт оперативности. Общие способности достраиваются программами их использования в целях конкретной деятельности с учетом условий, в которых она реализуется, и целей, которые необходимо достичь.

Чем в большее число деятельностей вовлекаются общие способности, тем разнообразнее программы их использования. Это и есть магистральный путь развития способностей, который современные методы диагностики не учитывают. Для диагностики профессиональных способностей нужна другая методология, которая учитывала бы проблемы, рассмотренные в настоящем разделе.

Изложенное теоретическое представление о деятельности и месте способностей в ее реализации позволяет наметить принципиальные пути к разработке новой дидактики, обеспечивающей высокое качество образования. Она должна базироваться на конкретном представлении о совместной деятельности учителя и ученика, при этом эта совместная деятельность должна предполагать изучение деятельности педагога, направляющей учебную активность ученика, и изучение учебной деятельности ученика, направляемой педагогической активностью учителя.

В данном случае учитель и ученик выступают как коллективный субъект деятельности [Давыдов, 1996].

Таким образом, понятие деятельности может выступить как исходная абстракция, конкретизация которой позволит создать новую дидактику образовательного процесса.

Литература

Анохин П. К. Очерки физиологии функциональных систем. М.: Медицина, 1975.

Давыдов В. В. Теория развивающего обучения. М.: Интор, 1996.

Плетников Ю. К. Место категории деятельности в теоретической системе исторического материализма // Деятельность: теория, методология, проблемы / сост. И. Т. Касавин. М.: Политиздат, 1990. С. 96.

Философская энциклопедия: в 5 т. Т. 3. М.: Советская энциклопедия, 1964. С. 484.

Шадриков В. Д. Мир внутренней жизни человека. М.: Университетская книга, 2005.

Шадриков В. Д. Проблемы системогенеза профессиональной деятельности. Репр. воспр. текста издания 1982 г. М.: Логос, 2007. С. 32.

© Шадриков В. Д., 2012

В предлагаемом читателю тексте продолжается разговор о ранних стадиях культурного развития ребенка, начатый автором в статье «Шепот раньше губ, или Что предшествует эксплозии детской речи?» [Зинченко В. П., 2008]. В ней шла речь о том, что душа, любовь, слово – это дары, полученные от Другого. Но ведь не всякий дар мы способны принять. Нужно быть достойным дара, должна иметься доопытная способность и готовность к его принятию. Что они собой представляют? Таким образом, мы обращаемся к проблеме пра-начала. Это не отрицание и не сомнение в том, что «в начале было слово», а условие или, скорее, совокупность условий, необходимых для того, чтобы слово действительно стало в начале развития. Таким условием не может быть логика (и психология) гетерогенеза, которая как бы уравнивает образ, движение, чувство со словом. У О. Мандельштама есть такие строки:

Что это за доопытные черты, которые могут служить началом, основанием последующего опыта и развития? Августин был уверен, что свой дар разума, позволивший ему понять слова взрослых, он получил от Бога. Он исходил из того, что это было возможно, поскольку человек был создан по образу Божьему. Равным образом, согласно католическому философу Тресмонтану, Дева Израиля была подготовлена библейской структурой человеческого мышления и языка к тому, чтобы услышать и принять слово Бога. Хорошо теологам! Но что делать психологии, которая должна предложить свое объяснение, как ребенок оказывается способным к принятию даров любви, культуры и слова? Здесь должна быть определенная доопытная готовность, способность и склонность к принятию этих даров. Я не имею в виду так называемые «низшие», натуральные функции. Напротив. Я думаю, что ребенок с самого начала отвечает образу культуры, он наделен возможностью (и обязанностью!) понять и принять культуру, вместить ее в себя. Такая готовность не результат детского развития, но, скорее, совокупность необходимых условий, обеспечивающих принятие даров. Далее я опущу префикс «пра» и буду говорить о первоначале или просто о начале. Обсуждая проблему начала культурного развития, я оставляю в стороне идеи И. Канта об априоризме восприятия перцептивных категорий пространства и времени. Здесь речь идет не о перцепции, а о понимании.

Было немало попыток описать подобные условия. Выражаясь словами Шпета, спросим, что представляет собой чистый родник живого знания, открывающий, уразумевающий внутренний, интимный смысл предметов, его энтелехию, герменейю, наличность в нем цели? Если чувственность, то как преодолеть пропасть, отделяющую ее от разума? Д. Н. Узнадзе видел такое начало в первичной (нефиксированной) установке как в некоем состоянии готовности живого существа к чему-либо, предшествующем психике. В. А. Лефевр – в установке к выбору. О. Мандельштам – в сравнении. А. Н. Леонтьев видел предпсихическое в раздражимости, на основе которой возникают новые формы чувствительности к биологически нейтральным свойствам окружения, начинающим определять поведение живых существ. Многие видели первоначало в ориентировке, в рефлексе «что такое», в любопытстве. Дж. Брунер видел его в первичной категоризации, обеспечивающей готовность к восприятию. Л. С. Выготский ставил в начало натуральные психические функции. П. А. Флоренский, затем Б. Д. Эльконин усматривали начало в претерпевании, Ж. Нюттен – в потенциале действия. Д. Боулби предположил наличие у ребенка генетически запрограммированной готовности к привязанности родителей. Перечень «претендентов» на начало, как и «претендентов» на роль исходной единицы анализа психики может быть продолжен, так как в этой роли перебывали еще не все психические процессы и акты.

Какие бы акты или состояния ни предлагались в качестве доопытного начала, они считались не только непосредственными, но также и натуральными, непроизвольными, примитивными, элементарными, определяемыми физиологическими закономерностями. Именно это послужило основанием борьбы с «роковым» для психологии постулатом непосредственности, начатой Д. Н. Узнадзе и продолженной А. Н. Леонтьевым. Оба, хотя и по разным основаниям, как бы неявно формулируют новый постулат – «постулат опосредованности». Узнадзе, как говорилось выше, в качестве звена, опосредующего человека с миром, ставит установку, Леонтьев – предметную деятельность (см. более подробно: [Зинченко В. П., 2009]). Примечательно, что в книге «Деятельность. Сознание. Личность», написанной уже в 1974 г., Леонтьев противопоставляет деятельность культуре и резко критикует Л. Уайта, развивавшего идею «культурной детерминации» явлений в обществе и в поведении индивидов. Согласно Уайту, возникновение человека и человеческого общества приводит к тому, что прежде прямые, натуральные связи организма со средой становятся опосредованными культурой, развивающейся на базе материального производства. Леонтьев, приводя это положение, видимо, из деликатности, не усмотрел его связи с культурно-исторической теорией Выготского, которая зиждется на идее (принципе, постулате) опосредования [Леонтьев, 1983, т. 2, с. 138–139]. Пожалуй, только С. Л. Рубинштейн и А. В. Запорожец вырывались из круга опосредований к непосредственности, подчеркивая важную роль спонтанности в психическом развитии ребенка. С сожалением приходится констатировать, что психологи, даже осознавая проблему непосредственного начала, не нашли ее решения.

Проблема действительно сложна. Доопытную, априорную непосредственность из-за «пира опосредования» трудно уловить в ее первозданной чистоте. Ведь ребенок получает уроки опосредования с первого дня рождения, и соответственно начинается его вхождение в культуру. При этом, как говорил И. Бродский, «скорость внутреннего прогресса быстрее, чем скорость мира». Поэтому развитие ускользает от постоянного наблюдения. Младенец сензитивен к культуре, она неуловимо быстро захватывает его. Но природная (человеческая!) непосредственность (начало!), если таковая существует, не может быть ни низшей, ни примитивной.

Прислушаемся к М. М. Бахтину, писавшему о начале в нередко свойственном ему лапидарном стиле: «Свести к началу, к древнему невежеству, незнанию – этим думают объяснить и отделаться. Диаметрально противоположная оценка начал (раньше священная, теперь они профанируют). Разная оценка движения вперед: оно мыслится теперь как чистое, бесконечное, беспредельное удаление от начал, как чистый и безвозвратный уход, как движение по прямой линии. Таково же было и представление пространства – абсолютная прямизна. Теория относительности впервые раскрыла возможность иного мышления пространства, допустив кривизну, загиб его на себя самого, и, следовательно, возможность возвращения к началу. Ницшевская идея вечного возвращения. Но это особенно касается ценностной модели становления пути мира и человечества в ценностно-метафорическом смысле слова. Теория атома и относительность большого и малого. Две бесконечности – вне и внутри каждого атома и каждого явления» [Бахтин, 1996–2003, т. 5, с. 135]. Далее автор возражает против порочной и упрощенной примитивизации первобытного мышления и резонно замечает, что «не делают контрольной попытки рассмотреть современное мышление на фоне первобытного и оценить его в свете последнего» [Там же]. С тех пор как написаны эти слова, культурная антропология «оправдала» первобытное мышление, зоопсихология и этология – мышление животных. Началось и оправдание «несмышленыша» – «неведомой зверушки», человеческого младенца.

Существенны требования к началу, сформулированные М. Хайдеггером, которые в равной мере имеют отношение к истокам овладения языком и к истокам художественного творчества. Вопрос о доопытном уразумении языка осмыслен в свете высказываний Хайдеггера о том, что мы существуем прежде всего в языке и при языке. За этим следует парадоксальное утверждение: «Путь, стало быть, к нему не нужен. Да путь к нему притом еще и невозможен, если уж мы и без того там, куда он должен бы вести. Однако там ли мы?.. Оказываемся ли мы без всякого нашего старания в близости языка? Или путь к языку как языку длиннейший из всех, какие можно помыслить?» [Хайдеггер, 1993, с. 259]. Судя по тому, что происходит сегодня с русским языком, последнее утверждение бесспорно. Но об этом в другой раз. Сейчас же меня интересует самое начало как условие принятия младенцем материнского «дара речи».

Нас не должно смущать, что оба не осознают происходящее как дарение. Дарение души, заботы и слова, как и их принятие, есть непосредственные и основополагающие для будущего развития акты. М. Хайдеггер в контексте размышлений об истоках художественного творения писал: «Дарение и основополагание заключают внутри себя неопосредованность, присущую тому, что именуется началом. Однако неопосредованность начала, своеобразие скачка изнутри всего неопосредуемого, не исключает, а, напротив, включает в себя крайнюю длительность и неприметность, с которой готовится начало. Подлинное начало, как скачок, всегда есть вместе с тем за-скок, вперед, а в таком за-скоке начало уже перескочило через грядущее, пусть и скрытое в тумане. Начало скрыто содержит в себе конец. В подлинном начале никогда не бывает примитивности начинающего. У примитивного нет будущего, поскольку в нем нет приносящего дары полагающего основу скачка и заскока вперед. Примитивное не способно давать ничего, кроме того, в плену чего находится оно само, ибо оно не содержит ничего иного. Начало же содержит в себе величину небывалой огромности, а это значит – спора со всем бывалым» [Хайдеггер, 2008, с. 213]. Советую еще раз вчитаться в приведенные строки философа. Его мысль о начале имеет прямое отношение не только к психологии творчества, но и к психологии понимания, к психологии развития.

Иллюстрацией «за-скока вперед» может быть «про-брасывание смысла» при восприятии текста, о котором писал Г. Г. Гадамер: «Кто хочет понять текст, занят набрасыванием: как только в тексте появляется проблеск смысла, пользователь про-брасывает себе смысл <…> целого. <…> И понимание того, что “стоит” на бумаге заключается, собственно говоря, в том, чтобы разрабатывать такую проекцию смысла, которая, впрочем, постоянно пересматривается в зависимости от того, что получается при дальнейшем вникании в смысл» [Гадамер, 1991, с. 75].

Поразительна мгновенность подобного «набрасывания» или «про-брасывания» смысла. Порой слово как воплощенный смысл молниеносно соединяет края пропасти между познающим и познаваемым, писал П. А. Флоренский [1990, с. 292].

Замечательно утверждение М. Хайдеггера о том, что начало скрыто содержит в себе конец. Это постоянный сюжет поэзии. Томас Элиот: «В моем начале мой конец… В моем конце – мое начало». И если началом, при всей его огромности и таинственности, является уразумение слова, то оно же составляет конец: «От всего человека остается часть речи» (И. Бродский).

В ситуации «мать-дитя» акты дарения взаимны, они происходят в буберовско-бахтинском пространстве Между Я—Ты, в интериндивидном пространстве Л. С. Выготского или в пространстве совокупного действия Д. Б. Эльконина, слиянного общения Г. Г. Шпета. Дары матери понятны. Но ведь и само дитя есть дар (Божий), благодарно принимаемый матерью. Что же это за таинственное, требующее крайне длительной и неприметной подготовки и, тем не менее, непосредственное начало? «Примитивные», «низшие», «биологические» функции, например, «косные инстинкты и близорукие рефлексы» (А. А. Ухтомский), едва ли пригодны для такой роли. Не годится и самый легкий и поэтому самый распространенный ход (язык отказывается произносить) мысли, чтобы поместить истоки опыта, мысли, слова, сознания в мозг. Не зная о Н. Хомском, постулировавшим в 1957 г. наличие в мозгу врожденных синтаксических структур, Л. С. Выготский в 1932 г. следующим образом ответил ему: «“в мозгу и его функциях в натуралистическом плане нет и не может быть соответствующих речи структур, они возникают сверху – из психол[огических] структур мозга, взаимодействующие через истор[ико]-культ[урную] среду). В слове – источник новых мозговых структур, а не все возможности операций со словом заложены в морфол[огической] структуре мозга» (запись “В афазии, шизофрении и других патологических изменениях…”, семейный архив). <…> Выготский … меняет аспект рассмотрения психофизической проблемы: вместо старой дилеммы “тело – душа” он предлагает обратить внимание на другую: “Это страшно важно: речь / мышление как психо / физ[ическая] проблема” (“Symposium 4 декабря 1932 г.”)» [Завершнева, 2007, с. 75–76].

Вдохновенно и мило на тему «слово и мозг» писал А. Ф. Лосев: «Слово есть <…> некоторый легкий и невидимый, воздушный организм, наделенный магической силой чего-то особенное значить, в какие-то особые глубины проникать и невидимо творить великие события. Эти невесомые и невидимые для непосредственного ощущения организмы летают почти мгновенно, для них (с точки зрения непосредственного восприятия) как бы совсем не существует пространства. Они пробиваются в глубины нашего мозга, производят там небывалые реакции и уже по одному этому есть что-то магическое в природе слова» [Лосев, 1927, с. 68]. Видимо, такая магия противна сциентистской душе Н. Хомского, (как и бесчисленным «локализаторам» сознания в нейронах мозга), поэтому он предпочел постулировать врожденность лингвистических структур. Все это еще цветочки по сравнению с «откровением», посетившим С. З. Аграновича и С. В. Березина, процитированным А. Г. Козинцевым в книге «Человек и смех» [Козинцев, 2007, с. 81]. Авторы ассоциируют элементы Троицы с двумя полушариями мозга, соединенными мозолистым телом. Роль последнего играет Святой Дух. Вот уж действительно «Археология сознания» – название книги, где был обнаружен этот перл. Это не подражание, а пародия на «Археологию знания» М. Фуко.

Рассмотрим действительную мысль, относящуюся к проблеме начала. Шпет, до формулирования требований Хайдеггера, предположил, что началом может быть интеллигибельная (лат. intelligibilis – познаваемый) интуиция, т. е. постижение разумом. Не стану вслед за Платоном и Кантом утверждать, что такая интеллигибельная интуиция является сверхчувственной, но что она непосредственна – это несомненно. Интеллигибельная интуиция предшествует чувственной и интеллектуальной интуиции, затем она не исчезает, а становится как бы их суперпозицией. При этом Шпет с сомнением относился к поискам первоначала посредством темных догадок о своем детстве. Феноменологический анализ сознания привел его к заключению о том, что независимо от уразумения, которому мы «научаемся», всегда несомненным остается наличие «способности» к нему. «Способность» к уразумению может иметь разные степени – от тупости до дара. Хуже или лучше интеллигибельная интуиция улавливает укорененный в бытии, в мире смысл. Деятельность, действия, равно как и слова, не звучат в бессмысленной пустоте. Шпет, ссылаясь на Аристотеля, говорит о соглашении, consensus`е, который не может рассматриваться как результат какого-то развития, а сам есть условие развития. Для объяснения такого consensus`а Шпет предлагает привлечь единство рождения: «Не только факт понимания речи, но в еще большей степени факт понимания в пределах рода, вплоть до самых неопределенных форм его, как механическое подражание, симпатия, вчувствование и прочее, суть только проявления этого единого, условливающего всякое общежитие, “уразумения”, как функции разума» [Шпет, 2005, с. 173]. Вспомним Августина, который, добиваясь понимания его взрослыми, действовал по «собственному разуму». Таким образом, Шпет считает уразумение естественной установкой, а не результатом припоминания, репрезентации, заученных или врожденных приемов понимания-уразумения. Шпет, конечно, не отрицает учения, передачи, узнавания от других, он понимает и трудность установления начала именно презентативных моментов интеллигибельной интуиции, так как придется восходить или нисходить в сторону разного рода умозаключений: «Не о психологии идет речь, не о том, как “развивается” это воспринимание и понимание “передачи”, а о том чудесном, что само делает ее возможной, что имеет также свою психологическую сторону, но что должно быть усмотрено в своей сущности, потому что нетрудно убедиться, что оно само только и делает сколько-нибудь осмысленными всякие психологические объяснения. Мы психологически сколько угодно можем говорить о взаимодействии индивидов, об общем духе и еще о чем угодно, но важно, что к сущности самого сознания принадлежит не только усматривать, но и понимать, уразумевать усмотренное. И это “уразумение” не есть только умозаключение, как не есть оно только и репрезентативная функция вообще, но и презентативная. Она действительно окрыляет предметы, одушевляет их, и мы действительно можем говорить об особой группе предметов, к сущности которых относится быть уразумеваемыми» [Там же, с. 172–173]. Этот же мотив встречается в значительно более поздних размышлениях М. Хайдеггера о сознании: «Сознание есть со-представленность предметной сферы вместе с представляющим человеком в круге им же обеспечиваемого представления. Все присутствующее получает от сознания смысл и образ своего присутствия, а именно презентности внутри representatio» [Хайдеггер, 1993, с. 60–61]. Интуиция как бы помогает сознанию вырывать непосредственное из нагромождений опосредованного, что оказывается достаточно трудным делом. На важности презентативности при обсуждении готовности к восприятию настаивал Дж. Брунер. В отличие от Г. Г. Шпета, поздний Э. Гуссерль обратился к «темным догадкам детства» и поставил задачу преобразования статической феноменологии в феноменологию генетическую. Задачей последней является исследование образования, габитуализации и седиментации (осаждения), пробуждения смысла, раскрытие генезиса и обогащения горизонтного сознания, т. е. раскрытие интенциональной истории (см.: [Савин, 2009, с. 230]). А. Э. Савин ссылается на фрагмент «Ребенок. Первое вчувствование», написанный Гуссерлем в 1935 г., где он «указывает, что “я” младенца формируется благодаря тому, что оно аффициируется бодрствующими, живыми я-субъектами, которые уже находятся в живой связи друг с другом. При этом первичной формой этой связи, этого “общения” выступает вхождение в связь по рождению. Коль скоро младенец имеет родителей, а они живут во всеобъемлющем сообществе живых “я”, то и он присоединяется к этому сообществу, к этой истории. (“Живые будят неживых”, – пишет Гуссерль.) Как и почему это происходит? В первую очередь потому, что мать выступает как предпосылка удовлетворения потребностей ребенка вследствие его инстинктивного приспособления движений своего тела к движениям и речи матери. Благодаря этому ребенок овладевает собственной моторикой» [Савин, 2009, с. 234–235].

Здесь же Савин приводит положение Л. Ландгребе, развивавшего идеи Гуссерля, о том, что научение произвольно управлять собственной моторикой, возникающее вследствие понимания себя как центра этого движения, которое является целенаправленным и которое ребенок может корректировать, если удовлетворение еще не наступило, представляет собой момент рождения человеческого в человеке. Более того, это сознание «я могу», научение владению собственным телом выступает предпосылкой любого обучения. Согласно Ландгребе, «я могу» или «возможность» выступает основной категорией гуссерлевского анализа способа, которым мы осваиваем мир [Landgrebe, 1977, S. 80–81]. Наконец, Савин заключает, что первичное общение в пределах рода выступает в качестве трансцендентального условия конституирования как «я», так и окружающего мира, а затем и объективного мира, «мира для всех» [Савин, 2009, с. 236].

Итак, первоначало связано с единством рождения и названо Шпетом чудесным. Нельзя ли таким чудесным считать второе рождение, которое само по себе есть творчество? Б. Пастернак ввел очень тонкое различение между продолжением рода и продолжением образа рода: «страсти, достаточной для продолжения рода, для творчества недостаточно… оно нуждается в страсти, преобразующейся для продолжения образа рода. То есть в такой страсти, которая внутренне подобна новому обетованью» [Пастернак, 1985, т. 2, с. 203]. Создание образа рода есть дело культурно-историческое, есть создание Большой памяти рода. (О втором рождении и о рождении рода см.: [Бахтин, 1996–2003, т. 1, с. 238–239].)

Примерно в те же годы, что и Г. Г. Шпет, размышлял об интуиции как о начале А. А. Ухтомский: «“Интуицией” мы называем именно ту, быстро убегающую мысль в ее естественном состоянии, которая пробегает еще до слов. Она всегда в нас первая. Дальнейший ход нашей работы в том, чтобы воплотить, отпрепарировать эту интуитивную мысль, неизвестно откуда пришедшую и куда-то уходящую, почти всегда мудрую “мудростью кошки”, – в медлительные и инертные символы речи с ее “логикой”, “аргументацией”, “сознательной оценкой” <…> Смысл же и мудрость не в логике, не в аргументации, не в дальнейшем ее истолковании, а в той досознательной опытности, приметливости, в той игре доминант, которыми наделило нас предание рода! <…> Какое удивительное наследие предков с их страданиями, трудом, исканиями и смертью!» [Ухтомский, 2008, с. 240–241].

Конечно, хорошо бы еще понять, что такое род? Приведу вырванное из историко-философского контекста патетическое рассуждение В. В. Бибихина на эту тему: «Родов в природе не существует и никогда не будет существовать, потому что никогда не будет так, чтобы было то, что уже не состоялось; и все равно роды существуют в большей мере, чем виды и индивиды. Роды раньше индивидов. Индивиды рождаются потому, что есть – род, но роды не рождаются, потому, что есть индивиды, и никакое количество индивидов не родит рода. Чтобы родился род (идея), нужно рождение, неизвестное природе. Когда рождается человек, человеческий род не рождается, рождается индивид; чтобы в этом индивиде восстановился человек в своем существе, т. е. роде, т. е. идее, нужны неведомые и немыслимые вторые роды, невозможные по природе, но совершенно необходимые, чтобы человек вообще существовал, впервые начал существовать как таковой, иначе будут только бесконечные безродные люди. <…> Где же род? Ответ Платона: род – это идея. Идея нигде не открывается, кроме как в родах. Род, идея открывается и присутствует только в меру успеха (удачи) второго, немыслимого, необычного рождения, которое одновременно и роды. Идея это род потому, что она начало, делающее индивид индивидом» [Бибихин, 1993, с. 257–258]. Рожденный индивид должен быть готов и способен узнать, понять и принять эту идею.

Положения Шпета об интеллигибельной интуиции непосредственно адресованы психологии. Он ведет нас за пределы слова, образа, действия, даже культуры и духа, к первоначальному условию их понимания и в качестве такого условия выдвигает наличие разума, интеллигибельной интуиции, в которой еще не обособились чувственность и интеллект. Такая интуиция тоже гетерогенна, однако говорить о ее гетерогенезе уже не приходится, поскольку она сама есть начало и условие дальнейшего развития. Точнее, видимо, говорить не только о гетерогенности, а и об избыточности степеней свободы, подобной той, которыми обладают кинематические цепи нашего телесного организма. Избыточность характерна и для высших психических функций, и для духовного организма в целом. «Нам союзно лишь то, что избыточно», – говорил О. Мандельштам. В «начале» соединены два вида избыточности: избыток недостатка и избыток возможностей, которыми если и обладают, то в значительно меньшей степени инстинкты, рефлексы или «натуральные» психические функции. Человеку же дан «пространства внутренний избыток», благодаря которому может быть «взят в руки целый мир, как яблоко простое». Такой избыток дан и младенцу.

Не знаю, кому принадлежит интуиция назвать человека homo sapiens, но Шпет, Ухтомский, Хайдеггер, Бибихин клонят именно в эту сторону. Видимо, человек действительно создавался с умом и им же наделен с рождения. Философ Н. Н. Страхов в XIX в. говорил о простоте и чистоте младенца, посрамляющей мудрость мудрых и разум разумных! Иное дело, что происходит с умом после того как устами младенца перестает глаголить истина. Это зависит не только от него, но и от социальной ситуации его дальнейшей жизни, которой Шпет, конечно, не пренебрегает: «Феноменологический анализ охватывает собою всякое психологическое разделение и держит под собою это чудесное единение индивидов как один из “актов”, наряду со множеством других, для него нет “одиночных тюрем” <…> Абсолютное социальное одиночество, “одиночная камера” есть удел не индивида как такого, а только сумасшедшего; утерять способность интеллигибельной интуиции, уразумения, даже при полном совершенстве интуиций опытной и идеальной, значит сойти с ума – единственный путь выхода из социального единения» [Шпет, 2005, с. 173].

Перед Шпетом не стояла конкретная психологическая проблема, подобная той, которая обсуждается здесь, его волновало бытие познания вообще, а не какой-либо вид познания, например, научное или обыденное, логическое или алогическое. Он говорил, что так неограниченно поставить вопрос о познании в самом бытии его и в сущности этого бытия может только психология: «В этом вопросе психология даст эмпирический коррелят феноменологического исследования, так можно представить себе некоторую идеальную психологию, онтологию духа, которая даст идеальный коррелят феноменологического исследования, но ничего третьего мы не найдем, что стало бы в основание самой феноменологии для изучения предмета в его абсолютной чистоте» [Там же, с. 119]. Психологию на путь изучения онтологии духа в начале XX в. пытался поставить А. А. Ухтомский, сформулировавший дерзкий замысел изучения физиологии человеческого духа. Будем справедливы и признаем, что кое-чего на этом пути психологии удалось достичь. Размышления Шпета об интеллигибельной интуиции, которые приведены выше, взяты из его книги «Явление и смысл», изданной впервые в 1914 г. Трудно сказать, насколько Шпета удовлетворило бы состояние современной психологии, в том числе и входящей в моду феноменологической психологии. Можно ли сказать, что психология уже стала онтологией духа? Пока это для нее, как и для развивающейся феноменологической психологии, все еще вызов, принятый философией и, частично, современным психоанализмом.

Признание Шпетом интеллигибельной интуиции в качестве первоначала любого познания можно рассматривать как прототип или аспект позднее сформулированного наукой весьма претенциозного антропного принципа организации Вселенной. Аргументация Шпета полезна и для понимания позднее выдвинутого им главного принципа познания, в качестве которого у Шпета выступает слово. Его принятие, как и непосредственное восприятие мира, уже подготовлено наличием способности к интеллигибельной интуиции, проявляющей себя по отношению к презентации, а не к реперезентации.

В интересующем нас контексте интересны созвучные Шпету рассуждения Хайдеггера о понятности бытия. Он приводит соответствующее высказывание Фомы Аквинского: «Некая понятность бытия уже входит в наше восприятие сущего». Хайдеггер вводит термин «бытийная понятливость», подчеркивая, что «эта усредненная и смутная понятность бытия есть факт». Соответственно, хотя понятность – это еще не осмысленность, все же нам некоторым образом доступен и смысл [Хайдеггер, 2003, с. 19–21]. Присутствие в мире Хайдеггер определяет как заботу. Он рассматривает ее как исходную структурную целостность, лежащую «экзистенциально-априорно “до” всякого присутствия, т. е. всегда уже во всяком фактическом “поведении” и “положении” такового. Ее феномен поэтому никоим образом не выражает приоритета “практического” перед теоретическим. <…> Не удается также попытка возвести феномен заботы в его сущностно неразрывной целости к особым актам или порывам наподобие воли и желания или стремления и влечения, соответственно его из них “построить” <…> Забота онтологически “раньше” названных феноменов, которые, конечно, всегда в известных границах могут быть адекватно “описаны”, без того чтобы обязательно видеть или вообще хотя бы узнавать их полный онтологический горизонт» [Хайдеггер, 2003, с. 223–224].

Как мы видели, названные Хайдеггером феномены и многие другие опробовались психологами на роль доэмпирического начала или на роль исходной единицы анализа психики. Подобные попытки предпринимали и психоаналитики, «назначавшие» на такую роль преимущественно эмоциональные состояния: удовольствие, влечение, фрустрацию, переживание и проч. В версии Хайдеггера, как бы ее ни называть – присутствие или забота, существенно подчеркивание ее неразрывной целостности, модусов бытия в мире и забегания вперед. Бытие присутствия означает вперед-себя-уже-бытие-в-мире. Благодаря этому «вперед» при всей структурной целостности присутствия и заботы они разомкнуты: вперед-ради-чего, что означает онтологическое предшествование способности и умения быть в мире. М. К. Мамардашвили добавил бы к умению быть усилие быть как условие бытия в культуре.

В этом же направлении шли поиски доопытного начала у В. В. Бибихина: «Порог логике и рациональному дискурсу всех определеннее указал Аристотель. Их место – промежуток между первыми началами и последней подробностью вещей. К началам можно прикоснуться не рассудком, а “умным чувством”. Это прикосновение задевает прикасающегося. Ум поглощается умопостигаемым, тонет в нем, превращается в него и уже не принадлежит себе, мало что не распоряжается собой. Встреча с первыми началами не проходит гладко. Мы хотели бы их схватить, но они захватывают нас» [Бибихин, 1993, с. 93–94]. Несмотря на осознание трудностей встречи с первыми началами, Бибихин все же делает в их сторону указательные жесты. Он не случайно говорит о них во множественном числе, но не разъединяет, а соединяет их в некоторое первичное интегральное единство: могу – мыслю – понимаю, утверждая, что такое единство не столько свойство человека, сколько его существо. Человек – это Открытое Миру Могу, а могу, в свою очередь, – это потенциал действия. Реальная, материальная возможность выбора, которая предшествует смыслу и воле. Поэтому-то человек действительно возможное существо, имеющее альтернативу: «Всякая фигура смысла “воспринимается” или “по-нимается”, а не овладевает лишь им, в свете своей альтернативы, заранее присутствующей как возможность другого поведения… По-нимание есть всегда восприятие, т. е. акт допущения, доверия, принятия данной возможности с исключением другой» [Бибихин, 2007, с. 222–226]. В комментарии к своему тексту автор пишет: «Буриданов осел. Да это и есть естественное состояние человека. Поскольку все может, всему открыт. Естественное» [Там же, с. 230]. В. В. Бибихин, как и Г. Г. Шпет, считает, что состояние могу, возможность понимания и альтернативы присущи человеку как родовому существу. В его размышлениях открытое могу нераздельно от принимающего понимания или понимающего принятия, понимающей любви.

К близким по смыслу идеям пришел С. Л. Рубинштейн, изменивший свою ставшую классической формулу: внешние условия действуют, преломляясь через действие внутренних условий. В посмертно изданной книге «Человек и мир» мы читаем: «строго говоря, внутренние условия выступают как причины (проблема саморазвития, самодвижения, движущие силы развития, источники развития находятся в самом процессе развития как его внутренние причины), а внешние причины выступают как условия, как обстоятельства» [Рубинштейн, 1973, с. 290]. Этой позиции соответствует и его характеристика любви как первейшей острейшей потребности человека. Конечно, даже открытое могу и такая любовь не всесильны: «Реальностью является недостаточность человеческого хотения, вина человека, в себе самой содержащая свою кару» [Карсавин, 2007, с. 505].

Выше шла речь о пире опосредования. У В. В. Бибихина есть гимн непосредственному первому взгляду: «Ницше неправ: верен все-таки как раз первый взгляд, “понимающий” без понимания, видящий смысл – без явственного смысла, набрасывающий мир без устройства. Мир опережает, он первое видимое, все, что видимо, видимо в нем» [Бибихин, 2007, с. 192]. Идея того, что действие и мысль – одно, восходит к Пармениду. Человек понимает мир, конечно, не в гносеологическом смысле знания его устройства, а в смысле умения быть в нем. Здесь Бибихин ссылается на Хайдеггера. Такое понимание мира Бибихин называет принимающим пониманием, бытийным пониманием, понимающей любовью. Принимающее понимание представляет собой способность вместить событие мира в себе. В том числе и без и до его понимания. Чтобы вместить событие в себя, нужно суметь вырвать его из гераклитовского потока, «остановить мгновенье». Позднее человеку приходится учиться не менее трудному делу – останавливать джеймсовский поток сознания.

Бибихин исходит из того, что вещи обращены к нам как вести прежде, чем мы начнем их опознавать и познавать. Мы вновь сталкиваемся с мыслью Шпета о предшествовании презентации. Понимание – это такое умею и могу, которое заранее согласно с тем, что вещи не просто имеют право, но должны быть для меня самими собой. Не стану воспроизводить этимологические изыскания Бибихина, свидетельствующие о переплетении значений и смыслов слов могу – мыслю – понимаю. Ограничусь тем, что в латинском mens и английском mind завязаны языком в одно ум, понимание, принятие, привязанность [Бибихин, 1993, с. 78–85]. Другими словами, Бибихин понимал каждое из них как гетерогенное образование, недефференцированное единство. Поэтому в каком-то смысле ему было безразлично, называть ли начало могу, мыслю или понимаю. После экскурса в философию Парменида и Платона он заключает: «Мысль и бытие действуют без того, чтобы мы их воспринимали. Парадокса здесь нет. Человеческий младенец мыслит и существует, но сознания, в смысле отражения, констатации, фиксации этого у него нет» [Там же, с. 268]. Возможно, и Флоренский увидел в глазах своего двухмесячного сына не сверх-сознание, а мысль. Идея того, что действие и мысль – одно, восходит к Пармениду. Ребенок понимает мир, конечно, не в гносеологическом смысле знания его устройства, а в смысле умения быть в нем. Естественно, что в таком «начале» огромную роль играет эмоциональная составляющая. У А. С. Пушкина мы встречаем «симпатическое волнение», у Г. Г. Шпета – «симпатическое понимание», у М. М. Бахтина – «сочувственное понимание». Такие высказывания отвечают убеждению П. А. Флоренского в том, что в основе познания лежит любовь. Однако не все так благостно. Психоаналитик В. Бион [2008] рассматривает Знание как эмоциональное переживание наравне с Любовью и Ненавистью. Знание берет начало во фрустрации, порожденной переживанием незнаемого (см. также: [Зинченко А. В., 2009]).

Итак, начальная интуиция столь же познавательная, сколь и эмоциональная. К единству действия и мысли нужно добавить декартовское «действие и страсть – одно». Подобное изначальное единство действия, мысли и страсти больше, чем гетерогенность. Оно вносит свой вклад в становление и развитие эриксоновского базового чувства доверия к миру, а затем и всей эмоциональной сферы человека. Идущая от Спинозы идея Л. С. Выготского о единстве аффекта и интеллекта справедлива для всех стадий человеческого развития. Такое единство может принимать различные формы, подобные пушкинскому союзу ума и фурий или цветаевскому союзу души и глагола… Нерасчлененное изначальное единство действия, мысли и страсти лежит в основе иллюзии всемогущества (омнипотентности), возникновение которой Д. Винникот относит к младенческому возрасту. Можно только радоваться, что она далеко не у всех реализуется в полной мере. Но сохранность ее в облегченной форме могу представляет собой существенное условие развития человека.

Строго говоря, утверждение о наличии доопытной готовности, будь она шпетовской интеллигибельной интуицией, хайдеггеровской заботой или бибихинскими началами (могу – мыслю – понимаю), до ее актуализации является гипотезой. В ситуациях сенсорной изоляции животного или коммуникативной депривации ребенка «начало» не имеет будущего. Доопытная готовность есть феномен, а феномен – это сущность, полностью представленная своей материей, говорил М. К. Мамардашвили. Поэтому точнее говорить о вплетенности доопытной готовности в «ткань» первичного опыта, который внешнему наблюдателю предстает как опыт сенсомоторный. Недостаточность такого видения опыта ощущалась давно. Ж. Пиаже назвал его сенсомоторным интеллектом. А. В. Запорожец говорил, что движения человека являются умными не потому, что ими руководит некий внешний по отношению к ним интеллект. Аналогично у Г. Г. Шпета: движение – не простая геометрическая кинема, оно существенно динамично. Мы имеем дело с движением живым, целесообразным и намеренным. М. М. Бахтин говорил, что движение обладает чувством порождающей активности.

Начиная с 20-х годов XX в. наука преодолевает механические трактовки живого движения или «абстракцию простого движения» (Ф. Е. Василюк). В исследованиях Н. А. Бернштейна, А. В. Запорожца, М. И. Лисиной, Н. Д. Гордеевой экспериментально показано, что живое движение не только реактивно, эволюционирует и инволюционирует. Оно к тому же обладает биодинамической и чувственной тканью, поэтому оно чувствительно к смыслу ситуации и возможностям действия в ней. Как говорил Г. Г. Шпет, оно и само очувствляет лицо и «душу». В нем соединены все три цвета времени: настоящее, прошлое и будущее, что позволяет его рассматривать как элементарную, виртуальную единицу вечности. Живое движение иначе, чем механическое, связано с пространством и временем. Механическое движение есть перемещение тела в пространстве, а живое – преодоление пространства, претерпевание такого преодоления, очерчивание и построение собственного пространства. Механическое движение пожирает, убивает время, а живое, напротив, оживляет, создает, строит свое собственное живое время. Механическое движение только тратит, расходует энергию, а живое движение накапливает ее, дает ей приращение. Сравнение показаний чувствительности движения к смыслу ситуации и чувствительности к адекватности исполнения порождает феномен неопосредованной медиаторами-артефактами фоновой рефлексии. Подобная зачаточная рефлексия, возникающая внутри различных форм активности, способствует выделению себя из ситуации в качестве ее актора [Гордеева, Зинченко, 2001]. Это дает основания говорить о наличии бытийного слоя сознания, образуемого благодаря взаимодействию биодинамической ткани движения и чувственной ткани образа.

П. А. Флоренский и А. Ф. Лосев говорили о магии слова. Учитывая сказанное о живом движении, с неменьшим основанием мы можем говорить о чуде, тайне и магии живого движения. Знатоки и любители балета легко с этим согласятся. Сказанное о движении тела, разумеется, в полной мере относится и к движениям речедвигательного аппарата. Наличие и значение для порождения речи артикуляционного чувства подчеркивалось В. Гумбольдтом и изучалось Н. И. Жинкиным. М. М. Бахтин характеризовал артикуляционное чувство как «фокус чувствуемой активности порождения» высказывания – активности, возвращающей высказывающегося к себе самому, к своему действующему порождающему единству [Бахтин, 1996–2003, т. 1, с. 217–218]. Живое движение, таким образом, не является внешним по отношению к психике. Оно и есть психика, во всяком случае, ее душа! С. Л. Рубинштейн был прав, назвав действие исходной единицей анализа, «клеточкой» психики, которая содержит зачатки всех элементов психологии.

Итак, мы вновь пришли к «началу», но теперь уже не «сверху», а «снизу» – от беглого экскурса в анализ живого движения, представляющего собой фундамент психики, ее живую онтологию. Любой путь к «началу» заставляет заключить, что оно не является ни низшим, ни примитивным, а представляет собой целостность, интегральность, хотя и интегральность, но первоначальную, достаточную для данной ступени развития. Здесь мы не должны поддаваться гипнозу слова «интегральность», подобно тому как уже перестаем поддаваться магии слов «интериоризация» и «экстериоризация». Интегральность – не конечный, а начальный пункт развития.

Парадокс развития состоит в том, что оно идет не по линии развития этой первичной интегральности, а по линии ее преодоления и даже борьбы с ней. Для того чтобы развить движения руки, нужно прежде затормозить «интегральный» хватательный рефлекс. (Правда, жизнь показывает, что он не тормозится полностью, а по-своему развивается и со временем приобретает разные формы: от грубых до весьма изощренных.) В развитии психики происходит подобное тому, что замечательно описал Н. А. Бернштейн относительно функций нервной системы как целого и путей ее развития. Это тем более важно, что, в отличие от большинства физиологов, он в своих размышлениях опирался на данные Л. С. Выготского и других психологов об онтогенезе психических образований: «Развитие живого существа не было бы развитием, а механическим, мертвенным изменением его под непрерывным потоком воздействий окружающей среды, если бы оно не определялось, кроме текущих воздействий, еще и всей предыдущей историей этого существа и его вида. Развитие тем и отличается от пассивного изменения, что оно складывается исторически, и его история является одной из определяющих его причин <…> Ведь история, не сохранившая никаких следов, – это уже не история» [Бернштейн, 2003, с. 204–205]. Такие следы Бернштейн вслед за Р. Семоном называет «сохраняющим началом», или мнемой, и соглашается с ним, что сближение между собой родовых и видовых проявлений мнемы содержит в себе нечто большее, нежели простую аналогию [Там же, с. 297]. В терминологии М. М. Бахтина это Большая память рода. Весьма существенны размышления Н. А. Бернштейна о том, что «сохраняющее начало» не только сохраняет историю, но и сохраняется само: «Взрослая психика не конструируется из элементов, содержащихся в детской, а развивается как нечто качественно иное на основе того, что имело место в раннем детстве, и, развиваясь, не истребляет своих предшественников, а частью видоизменяет их, частью сдвигает их в энграфический запас» [Там же, с. 216], т. е. в запас памяти. Это близко к тому, что Выготский говорил об интеллектуализации психических (опустим слово «низших») функций.

Обратимся к тому, как Н. А. Бернштейн рассматривал судьбу интегрального. Его размышления о нем в равной степени относятся к физиологии и психологии. Он оспоривает «армаду авторитетов», включая Ч. Шеррингтона и И. П. Павлова, утверждавших, что нервная система играет интегрирующую (объединяющую) роль. В интегрировании и объединении может нуждаться только то, что само по себе не интегрально и не едино – чего о нервной системе и ее отправлениях сказать никак нельзя. Но эта интегрирующая функция, продолжает Бернштейн, может быть, и существует у нервной системы, но только как одна из самых древних, первоначальных функций во всем ее филогенезе, которая может быть возглавляющей только на самых ранних ступенях эволюционного процесса. А более новые отправления нервной системы протекают на основе этой первичной интегральности, но протекают как борьба с нею, как преодоление этой доисторической генерализации [Бернштейн, 2003, с. 318].

Бернштейн достаточно категоричен: «деятельность современной нам нервной системы высокоорганизованного позвоночного – не интеграция, а борьба с первичной интегральностью. Можно, пожалуй, сказать, что нервной системе присуща не интегрирующая, а интегрировавшая функция. Необходимо заметить, что формы борьбы с древней интегральностью могут быть чрезвычайно разнообразными и, <…> видимо, реже проявляются в виде анализа (расчленения), нежели в виде вычленения, оформления отдельной части на фоне создания оформленных подсовокупностей. Как морфологическое развитие многоклеточного организма совершается не по линии интеграции, а по линии дивергенции (расхождения) структурных форм его элементов, заострения качественных различий между ними и вычленения организованных подсистем – органов, так и генез нервного процесса есть постепенное повышение дифференциации (мы видели это хотя бы на примере онтогенеза психических образований) и вычленение организованных, структурированных действий из льющегося сквозь нервную систему первоначального неделимого (интегрального) потока» [Там же]. Продолжу изложение логики Н. А. Бернштейна относительно вычленения из нервного потока структурированных действий: «В наинизшем плане этот процесс дает вычленение рефлексов, в наивысшем – оформление сложнейших психологических и идеологических структур. Рефлекс – не сумма рефлексиков, деци– и миллирефлексов, скомпонованных в одно целое благодаря вмешательству интеграции… В то же время рефлекс не есть и слагаемое, суммирование которого с ему подобными может дать (с помощью интеграции) действия любых уровней качественной сложности; эти высокоорганизованные действия, в свою очередь, не гекто– и не килорефлексы» [Там же].

Буквально то же самое Шпет писал в «Эстетических фрагментах» о создании художественных произведений: «Мастер, артист, художник, поэт – дробят. Их путь – от единичности к единственности. Долой синтезы, объединения, единства! Да здравствует разъединение, дифференциация, разброд!» [Шпет, 2007, с. 180]. И далее: «Дифференциация – новое рождение и рост, центростремительность до пресыщения, до напряженности, не выдерживающей сжатия внутренних сил, и разрешающейся в систему новых центров, отталкивающихся друг от друга, самостоятельно способных к новым конденсациям и к новым дифференциациям. Сперва – концентрация жизни. Затем разметывание кругов: разлетаются каждый со своим центром, хранящим в себе только воспоминание о некогда общном, едином пра-центре» [Там же, с. 188]. Сказанное в полной мере относится к развитию науки и научных школ.

Разумеется, Шпет пишет не только о дроблении, дифференциации, но и о модификации, объединении, преображении, новом рождении и росте. Именно поэтому он привлекает понятие внутренней формы слова к анализу творчества. Подчеркивая роль идеала, тропа, слова-образа, идеи в создании художественного произведения, Шпет разъясняет: «Искусство начинается с того, что подлежащее изображению подвергается преобразованию согласно этой идее, включаемой, вдыхаемой внутрь самого изображаемого. Внутренне заключенная в нем, она с первого момента, с первого толчка отрешения сама руководит преображением его в художественно оформленное, ибо она и есть та самодовлеющая цель, осуществление которой по внутренним художественным формам есть само свободное художественное творчество. Без усмотрения этой идеи художественное отрешение немыслимо, опять оно было бы просто мечтательностью и галлюцинацией» [Шпет, 2005, с. 444]. Усмотрение идеи – эта та же интеллигибельная интуиция, но уже не доопытная, а, так сказать, умудренная опытом. Если учесть, что доопытная интеллигибельная интуиция – это тот же за-скок вперед и, согласно Шпету, обладает еще и модусом энтелехии, то окажется, что она подобна хайдеггеровским «заботе» и «бытийному пониманию».

Идея дифференциации высказывалась А. Бергсоном по отношению к жизненному порыву, который до своей актуализации представляет собой некоторое виртуальное образование. Ж. Делёз комментирует это следующим образом: «эволюция совершается в [переходе] от виртуального к актуальностям. Эволюция – это актуализация, актуализация – это творчество <…> Вариации вступают не в отношения ассоциации и дополнения, а, напротив, в отношения диссоциации или деления. Следовательно, они подразумевают виртуальность, актуализирующуюся согласно линиям расхождения; так что эволюция движется не от одного актуального термина к другому актуальному термину в гомогенной однолинейной серии, а от виртуального термина к гетерогенным терминам, которые актуализируют виртуальный термин вдоль некой разветвленной серии» [Делёз, 2001, с. 308–309]. Жизненный порыв тоже есть актуализация виртуального, дифференцируясь вплоть до конкретной линии человека, он обретает самосознание [Там же, с. 322]. Делёз не более персонифицирует жизненный порыв, чем А. Н. Северцов в 1922 г. персонифицировал психику, т. е. тоже нечто виртуальное, объявив ее фактором эволюции. Равным образом и сознание является фактором живого движения (или мертвого стояния) истории.

Итак, путь от сохраняющего интегрального начала, будь оно физиологическим, психологическим или художественным, является общим. Это путь его амплификации и последующего вычленения, дифференциации отдельных функций, а затем формирования специализированных центров, динамических функциональных органов индивида, слияние их в духовный организм и обеспечивающих его работу функциональных органов нервной системы. В результате вычленения и дифференциации, возникающих в ходе развития индивида, происходит относительная автономизация действия, образа, слова, мысли, аффекта, и речь уже идет не об их интеграции, а о союзе, единении, координации, субординации, синхронизации, пуле и других путях, обеспечивающих необходимое взаимодействие автономизировавшихся подсистем. Действительная проблема состоит в том, чтобы понять, как множество, например, свободных моторных, эмоциональных и когнитивных систем успешно координируют свою работу. Они разделяют между собой не только функции, но ответственность за их выполнение. Мелочное, а тем более грубое вмешательство в их работу «вертикали управления» лишь затрудняет достижение требуемого результата. При неловком движении ведь болит поврежденная нога, а не голова. А. А. Ухтомский в свое время заметил, что судьба реакции (поведенческого акта) решается не на станции отправления, а на станции назначения. Как говорится, дурная голова ногам покоя не дает.

Подведем некоторые итоги. Непосредственное, интегральное, сохраняющее начало, представляющее собой целостность «душевного интеграла», есть необходимое условие усвоения языка, приобретения опыта, различных форм деятельности, культуры в целом. Сказанное может восприниматься как телеологическая, преформистская идея, но я не имею в виду некоего врожденного психологического гомункулюса. Как говорилось ранее, это скорее предиспозиция развития, наличие которой обеспечивается, как предполагали Г. Г. Шпет, А. А. Ухтомский, Э. Гуссерль, М. Хайдеггер, Н. А. Бернштейн, В. В. Бибихин, «единством рождения», принадлежностью к человеческому роду. Такая интегральная активность дает ребенку возможность взаимодействовать с миром; такое взаимодействие, конечно, должно быть опосредовано его заботливыми воспитателями – принимать мир в себя и благодаря им же «понимать» его и их. Условием продвижения по этому пути является проникающее в душу ребенка слово, которое обеспечивает неправдоподобно быструю дифференциацию исходной доопытной готовности в то, что мы называем нашим внутренним миром.

Иначе говоря, на базе непосредственного начала строятся многообразные формы опосредования, вступают в свои права медиаторы-артефакты: знак, слово, смысл, символ, миф и др. Сознание индивида загромождают опосредованные ими знания и состояния. Сложность внутреннего мира человека начинает превосходить сложность внешнего мира. Поэты мечтают о «неслыханной простоте», которая «всего нужнее людям», и сожалеют, что «сложное понятней им». Спасибо, что Б. Пастернак и его собратья по цеху ее не утаивают. Интуиция играет не меньшую роль в понимании человеком собственного, внутреннего мира, чем мира внешнего. Но теперь уже это не только первичная, исходная интеллегибельная интуиция, а ее изменившиеся и развившиеся формы чувственной и интеллектуальной (идеальной) интуиции, вобравшие в себя опыт опосредования. Чувственная и интеллектуальная интуиция сохраняют, несут в себе черты непосредственной интеллигибельной интуиции, благодаря чему человек, если он умный, преодолевает надолбы и рвы опосредованного и возвращается к реальному миру. Разумеется, это не просто. Например, К. Маркс писал в письме одному из своих соратников, что любые абстракции даются ему очень легко, а простейшая техническая реальность дается труднее, чем самому большому тупице. Удивительно, что, обладая такой здравой самооценкой, он не ограничился «Капиталом», а написал еще и «Манифест», имеющий непосредственное отношение к социотехнической реальности. Этот пример показывает, насколько важно, при всей дифференциации душевной жизни и ее сложности, сохранение способности к непосредственному восприятию презентированного нам мира, будь этот мир внешним или внутренним. Возникает вопрос, не приводит ли подобная трактовка «начал» к интуитивизму? Г. Г. Шпет отвергает такое предположение: он, ссылаясь на Гегеля, характеризует интуицию именно как начало, условие, но не как метод. За интуицией должна следовать дискурсия (см. более подробно: [Зинченко В. П., 2009]).

Выше приводилось положение М. Хайдеггера, что подлинное начало всегда есть за-скок вперед. В нем слиты память рода, настоящее и альтернативное будущее. В терминологии А. А. Ухтомского – это активный хронотоп. Такое же свойство сохраняют и другие, возникающие позднее формы чувственной и интеллектуальной интуиции. Результатом интуиции или инсайта всегда является новый образ реальности. Ухтомский рассматривал образ и мысль как гипотетический проект реальности. Их «проективный характер происходит оттого, что мои образы и представления всегда имеют практическое значение – они имеют в виду ту или иную деятельность и воздействие на реальность с моей стороны, то или иное взаимодействие с реальностью» [Ухтомский, 2008, с. 191]. Н. А. Бернштейн говорил об этом же в терминах Ist wert и Soll wert – что есть и что должно быть – как о характерных чертах образа ситуации. Значит, инсайт всегда есть и форсайт (foresight), он содержит потребное будущее. Согласно Блаженному Августину, только через напряжение действия будущее может стать настоящим. (Не-потребное будущее приходит само.) Интуиция или инсайт (вместе с форсайтом), если характеризовать время в пространственных категориях, есть «карта-обозрение», временная перспектива, которая должна быть преобразована в траекторию движения, в «карту-путь» или в «дорожную карту». Такое преобразование уже требует дискурсии как метода достижения цели. Естественно, что бывают ситуации, когда интуиция, минуя дискурсию, сливается с действием, что характерно, например, для поступка. Не буду воспроизводить в замечательный бахтинский сюжет о «поступающем мышлении» и «жизни-поступлении». Отмечу лишь, что непосредственность в отношениях между людьми не менее важна, чем непосредственность восприятия мира.

Соотношение непосредственного и опосредованного – это новый сюжет культурно-исторической психологии, но не новый для философии и философской психологии, которые рассматривали непосредственность как непременное свойство интуиции. Интеллектуальная интуиция непосредственна, легка, импрессионистична, панорамна. Она – награда за трудную, скрупулезную, детальную работу дискурсивного интеллекта. Эмоциональные предчувствия, предшествующие интуитивным актам, и эмоциональные всплески, сопровождающие их, вдохновляют на продолжение такой работы. Подобную вдохновляющую роль играет и интеллигибельная интуиция.

Выше читатель встретился с возражениями против трактовки интеллигибельной интуиции, принимающего, бытийного понимания как натуральных психических функций. Такие возражения остаются в силе, поскольку под натуральностью в культурно-исторической психологии подразумевается низшее, не-культурное, нечто почти недо-человеческое, которое должно быть окультурено. Если же согласиться с приведенной выше аргументацией о невероятном богатстве «начала» и с тем, что мы обязаны такому богатству «единством рождения», принадлежностью к человеческому роду, то оно для человеческого существа вполне естественно. И еще неизвестно, что выше: интуиция по отношению к презентированному миру, или интуиция по отношению к его постпрезентациям, построенным благодаря различным формам опосредования. Создание последних невозможно без предшествующей интеллигибельной интуиции. Моя претензия относится не к термину «натуральное», а к его трактовке. Человеческое натуральное является по своему происхождению культурным, что, разумеется, не освобождает человека от овладения культурой, ядро которой – слово. Слово, понимаемое во всем богатстве его внешних и внутренних форм, есть Глагол – Логос – Голос, Разговор, Диалог, Жизнь, т. е. и слово, и дело, и образ, и чувство, и мысль, и личность.

Благодаря доопытной готовности слово вместе с миром принимается в себя младенцем и становится новым началом культурного и духовного развития. Оно же оказывается концом и венцом развития. Выготский был прав, говоря, что слово венчает дело. Хорошо бы, оно оставалось шире и содержательнее sms-ки!

Литература

Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979.

Бахтин М. М. Собрание сочинений: в 7 т. М.: Русские словари, Языки славянской культуры, 1996–2003.

Бернштейн Н. А. Современные искания физиологии нервного процесса / под ред. И. М. Фейгенберга, И. Е. Сироткиной М.: Смысл, 2003.

Бибихин В. В. Язык философии. М.: Республика, 1993.

Бибихин В. В. Мир. Курс, прочитанный на философском факультете МГУ весной 1989 года. СПб.: Наука, 2007.

Бион У. Р. Научение через опыт проживания. М.: Когито-Центр, 2008.

Гадамер Г. Г. Актуальность прекрасного. М.: Искусство, 1991.

Гордеева Н. Д., Зинченко В. П. Роль рефлексии в построении предметного действия // Человек. 2001. № 6.

Делёз Ж. Эмпиризм и субъективность: опыт о человеческой природе по Юму. Критическая философия Канта: учение о способностях. Бергсонизм. Спиноза. М.: Per Se, 2001.

Завершнева Е. Ю. «Путь к свободе» (К публикации материала из семейного архива Л. С. Выготского) // Новое литературное обозрение. 2007. № 3 (85).

Зинченко А. В. Ностальгия: диалог памяти и знания // Культурно-историческая психология. 2009. № 2.

Зинченко В. П. Нужно ли преодолевать постулат непосредственности? // Вопросы психологии. 2009. № 2.

Зинченко В. П. Психологические основы педагогики (психолого-педагогические основы построения системы развивающего обучения Д. Б. Эльконина – В. В. Давыдова). М.: Гардарики, 2002.

Зинченко В. П. Шепот прежде губ, или Что предшествует эксплозии детского языка? // Культурно-историческая психология. 2008. № 2.

Карсавин Л. П. Философия истории. М.: Директ-Медиа, 2007.

Козинцев А. Г. Человек и смех. СПб.: Алетейя, 2007.

Леонтьев А. Н. Избранные психологические произведения: в 2 т. М.: Педагогика, 1983.

Лосев А. Ф. Философия имени. М.: Издание автора, 1927.

Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. СПб.: Искусство-СПб, 1996.

Пастернак Б. Л. Избранное: в 2 т. Т. 2. М.: Художественная литература, 1985.

Рубинштейн С. Л. Человек и мир // Рубинштейн С. Л. Проблемы общей психологии. М.: Педагогика, 1973.

Савин В. Э. Основные феноменологические новации Шпета в свете генетической феноменологии // Творческое наследие Г. Г. Шпета в контексте современного гуманитарного знания / Comprehensio. Пятые Шпетовские чтения: сб. статей и материалов междунар. науч. конф. 1–5 декабря 2008 г. Томск: Изд-во Томского ун-та, 2009. С. 226–237.

Ухтомский А. А. Лицо другого человека. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2008.

Флоренский П. А. У водоразделов мысли // Флоренский П. А. Сочинения: в 2 т. Т. 2. М.: Правда, 1990.

Хайдеггер М. Время и бытие: статьи и выступления. М.: Республика, 1993.

Хайдеггер М. Бытие и время. Харьков: Фолио, 2003.

Хайдеггер М. Исток художественного творения. Избранные работы разных лет. М.: Академический проект, 2008.

Шпет Г. Г. Мысль и слово. Избранные труды. М.: РОССПЭН, 2005.

Шпет Г. Г. Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры / отв. ред. и сост. Т. Г. Щедрина. М.: РОССПЭН, 2007.

Landgrebe L. Das Problem der Teleologie und der Leiblichkeit in der Phaenomenologie und in Marxismus // Phaenomenologie und Marxismus. Bd. 1. Konzepte und Methoden / hrsg. von B. Waldenfels u.a. Frankfurt: Schurkamp, 1977.

© Зинченко В. П., 2012

Проблемой «высокого жизненного значения, венчающей психологию личности» называл А. Н. Леонтьев проблему самосознания, разработке которой посвящено до статочное количество исследований в отечественной и зарубежной психологии. Эти исследования ведутся в разных направлениях, среди которых можно выделить такие, как изучение самосознания в обще теоретическом и методологическом аспектах (Л. И. Божович, Б. Г. Ананьев, Л. С. Выготский, С. Л. Рубинштейн и др.); изучение структуры самосознания и анализ отдельных его составляющих звеньев, в том числе самооценки (О. Н. Молчанова, В. С. Мухина, Л. В. Бороздина и др.); изучение самосознания как социально-психологической и философской проблемы существования и раз вития личности (И. С. Кон, В. В. Столин, А. Г. Спиркин, И. И. Чеснокова и др.).

Вместе с тем, несмотря на встречающиеся в психологической и философской литературе обобщения и развитые теоретические представления о природе возникновения и развития самосознания, вопрос о развертывании динамики и регуляции актов самосознания во времени остается еще недостаточно разработанным. Изучение временного фактора в развитии и регуляции самосознания позволяет лучше понять его природу, выявить активные периоды его развития на всем протяжении жизненного пути личности.

Уже сама проблема возникновения самосознания как одна из исходных и методологически важных при анализе соотношения сознания и самосознания имеет временную представленность. Согласно точке зрения Л. С. Выготского [1982, с. 108–132] и С. Л. Рубинштейна [1989, т. 2], самосознание ребенка есть этап в развитии его сознания, подготовленный развитием речи и произвольных движений, ростом самостоятельности. Самосознание в более или менее отчетливой форме своего проявления возникает онтогенетически несколько позже сознания. Если сознание ориентировано на весь объективный мир, то объектом самосознания является сама личность, ее индивидуальность [Выготский, 1982; Рубинштейн, 1989].

С точки зрения психологического анализа самосознание представляет собой сложный психический процесс, сущность которого состоит в восприятии личностью многочисленных образов самой себя в различных ситуациях деятельности и по ведения, во всех формах взаимодействия с другими людьми и в соединении этих образов в единое целостное образование – понятие Я, собственной индивидуальности.

В процессе развития личности самосознание все более усложняется, и по мере увеличения числа образов, интегрирующихся в представлении человека о самом себе, формируется все более совершенный, глубокий и адекватный образ собственного Я. Таким образом развивается и формируется самосознание, которое в структурном отношении представляет собой единство трех обусловленных деятельностью человека сторон: 1) познавательной (самопознание); 2) эмоционально-ценностной (самоотношение); 3) регулятивной (саморегуляция).

Анализ формирования самосознания в историко-философском аспекте, представ ленный в работах А. Г. Спиркина [1972], И. И. Чесноковой [1977], Г. Я. Розена [1977], подтверждает, что оно является более поздним продуктом развития по сравнению с сознанием. Самосознание дает возможность индивиду осознать себя через свое отношение к миру, предметное отношение к людям, через практическую деятельность и ее результаты [Додонов, 1978; Розен, 1977; Чеснокова, 1977].

Еще Б. Г. Ананьев указывал, что историческое и онтогенетическое развитие самосознания проходит несколько временных этапов; оно возникает в период, когда ребенок начинает выделять себя в качестве субъекта своих действий [Ананьев, 1977]. Не сколько последовательных моментов становления самосознания в онтогенезе отмечает и С. Л. Рубинштейн [1989]. Это овладение собственным телом, возникновение произвольных движений, самостоятельное передвижение и самообслуживание. Так ребенок становится самостоятельным субъектом своих действий, выделяет себя из окружения, у него формируются первые представления о своем Я. Есть мнение, что появление самосознания соотносится с периодом формирования мышления и речи, освоением сложных пространственно-временных отношений [Божович, 1978; Болотова, 1977].

С. Л. Рубинштейн в работе «Сознание и его границы» пишет, что самосознание ребенка – это этап в развитии сознания, подготовленный развитием речи и произвольных движений, ростом самостоятельности [Рубинштейн, 1989]. П. Р. Чамата считает, что самосознание возникает и развивается одно временно с сознанием; при этом самосознание, как и сознание, возникает не сразу, не с рождения, а по мере овладения собственным телом, в процессе превращения обычных действий в произвольные [Чамата, 1966, с. 228–239].

В. С. Мухина прямо указывает на временную детерминацию проявления самосознания, связывая это с появлением у ребенка «ощущения себя во времени». Особо надо указать на появление ощущения себя во времени: когда для ребенка появляется прошлое, настоящее и будущее, он по-новому начинает относиться к самому себе – для него открывается перспектива его собственного развития.

Самосознание ребенка с раннего возраста развивается в плане постижения своего Я в прошлом, настоящем и будущем. Образы памяти и воображения помогают ребенку соотносить свое Я во всех временных интервалах. Притязая на при знание, ребенок проектирует себя в будущем как сильную, все умеющую и все могущую личность. Способность к соотнесению себя настоящего с собой в прошлом и будущем – важнейшее позитивное образование самосознания развивающейся личности. Наличие осознаваемой перспективы в будущем стимулирует личность к развитию. Бытие личности во времени, как полагает В. С. Мухина, вербализуется в формуле: «Я был, я есть, я буду». При этом имя собственное становится тем первым кристаллом личности, вокруг которого формируется сознаваемая человеком собственная сущность. Исходя из этого автор призывает нас в первое изначальное звено структуры самосознания включить притязания индивида на признание своей первичной нерасторжимой сущности: плюс имя собственное, плюс физический об лик, плюс индивидуальная духовная сущность [Мухина, 1985, с. 60–64].

В других источниках утверждается, что самосознание появляется только в подростковом возрасте [Кон, 1981; Kuhn, 1984; Mead, 1955]. Согласно исследованиям М. Куна (1984) и М. Мид (1955), появление самосознания связано у подростка со способностью стать на место другого. Эти авторы считают самосознание основным новообразованием подросткового и юношеского возраста. Такой же точки зрения придерживается И. С. Кон, он пишет, что это – период собственно возникновения самосознания во всей его целостности [Кон, 1981, с. 29–34].

Впервые к исследованию самосознания подростка в отечественной психологии обратился Л. С. Выготский. Согласно ему, самосознание – это социальное знание, перенесенное вовнутрь. Самосознание подростка Л. С. Выготский рассматривает не только как феномен его личности и сознания, а как особый временной момент развития личности подростка, биологически обоснованный и социально подготовленный всей предшествующей его историей. Образование самосознания – это определенная стадия в развитии личности, неизбежно возникающая из предыдущих стадий. Процесс становления самосознания подростка Л. С. Выготский рассматривает также стадиально, как поэтапное развитие, где каждая предыдущая ступень как бы подготавливает последующую. Таким образом, осуществляется временная последовательность в развитии самосознания – от самопознания к самоотношению и саморегуляции [Выготский, 1982].

Процесс становления самосознания Л. С. Выготский рассматривает в русле своей культурно-исторической концепции и с точки зрения положения об интериоризации внешних действий. Особенно полно он обосновывает социальную сущность самосознания, анализируя его как непрерывный во времени процесс развития. Реализация Л. С. Выготским культурно-исторического подхода в разработке самосознания подростка нашла свое развитие и продолжение в работах Л. И. Божович [1978], И. И. Чесноковой [1977], И. С. Кона [1981], В. В. Столина [1983] и др.

Л. И. Божович также усматривает в структуре самосознания подростка временную направленность и полагает, что кризис подросткового возраста связан с возникновением в этот период нового уровня самосознания, характерной чертой которого является потребность познать самого себя как личность и устремленность в будущее. Расхождение между стремлениями, связанными с осознанием себя как личности, и реальным положением вызывает желание вырваться за ограничительные возрастные и временные рамки. В мечтах подростка имеет место моделирование будущего. Представление своего будущего может стать, как полагает Л. И. Божович, регулятором поведения подростка, способом самовыражения его индивидуальности [Божович, 1978, с. 20–28].

Дальнейшие исследования Б. В. Зейгарник подтвердили, что ориентация личности на дальние цели, способность к целеполаганию, умение развести во времени реальные и идеальные цели в подростковом возрасте может сопутствовать относительно благополучному ходу развития [Зейгарник, 1971]. Как показали исследования В. Э. Чудновского, особую роль в формировании устойчивости и саморегуляции самосознания играет ориентация личности на ближайшие и отдаленные, жизненно значимые цели [Чудновский, 1997, с. 87–114].

На решающую роль перспективных, т. е. отдаленных во времени целей, обратил внимание еще К. Левин. В своем топологическом учении о личности он доказывал, что цели, которые ставит перед собой человек, намерения, которые он принимает, являются своеобразными потребностями («квазипотребностями»). Чем более широким является жизненное пространство, в которое включен индивид, тем большее значение приобретают отдаленные цели. Они подчиняют себе промежуточные цели и тем самым определяют поведение субъекта. Таким образом, временные перспективы, т. е. время становится регулятором самосознания подростка, делает его активным, более мобильным, организованным [Lewin, 1942]. Недаром Л. С. Вы готский говорил, что подростка характеризует не слабость воли, а слабость целей [Выготский, 1982].

Однако если социальные условия жизни подростка резко меняются, требуя от подростка изменения поведения, перестройки отношения к себе, иной саморегуляции, т. е. изменения самосознания, то можно ожидать, что традиционно выделяемые стадии развития самосознания он пройдет значительно раньше. Здесь можно говорить о влиянии гетерохронности социальных, психических и биологических изменений в развитии подростка, о том, что временной фактор внезапного, резко го изменения социальных условий становится решающим в развитии самосознания. Кроме того, именно этот фактор задает специфику развития самосознания в подростковом возрасте, состоящую в активном включении самого субъекта в становление самосознания. Под влиянием временного фактора изменяется и структура самосознания – впервые в развитии личности отдельные проявления самосознания и поведения становятся необходимыми потребностями личности.

В процессе формирования самосознания, как отмечает Б. И. Додонов, особой интенсивности и глубины достигает эмоционально-ценностное отношение человека к себе. Многообразные чувства, эмоциональные состояния, пережитые в разное время, в разных ситуациях жизни, образуют эмоциональный «фонд» самосознания, в совокупности с эмоционально-ценностным отношением человека к себе. Они составляют его самооценку. Процесс становления самооценки не имеет какого-то предела во времени, ибо личность постоянно развивается, в результате пре образуются содержание, способы выработки самооценки и мера ее участия в регуляции поведения личности [Додонов, 1978, с. 53–68].

Как отмечает в своих исследованиях И. И. Чеснокова, самооценка с самых первых моментов своего возникновения имплицитно участвует в регуляции поведения. Самооценка является значимым компонентом структуры самосознания, специфически определяя и направляя весь процесс саморегулирования. Результат этого процесса прямо соотнесен с адекватностью, устойчивостью и глубиной самооценки, динамикой ее развития [Чеснокова, 1977].

Сфера самосознания непрерывно рас ширяется во времени благодаря осмыслению прошлого и планированию будущего. Самосознание во временном плане – это сложное образование, которое не фиксирует личность в статичном состоянии, а отражает процесс ее непрерывного развития. Самосознание – сложный двухуровневый процесс, индивидуализированно развернутый во времени. На первом его уровне складываются единичные образы самого себя, своего поведения, связанные с конкретной ситуацией, с конкретным общением, в основе которого лежат само восприятие и самонаблюдение. Для второго уровня самосознания специфично то, что соотнесение знаний о себе происходит не в рамках «Я и другой человек», а в рамках «Я и Я». Ведущими приемами данного уровня самосознания являются самопознание и самоосмысливание, усложнение способов познания своего внутреннего мира.

Идея непрерывности развития самосознания в течение всей жизни человека отчетливо выделяется в работах С. Л. Рубинштейна: «Самосознание – не изначальная данность, присущая человеку, а продукт развития… В ходе этого развития, по мере того как человек приобретает жизненный опыт, перед ним не только открываются все новые стороны бытия, но и происходит более или менее глубокое переосмысливание жизни. Этот процесс ее переосмысливания, проходящий через всю жизнь человека, образует самое сокровенное и основное содержание его существа, определяет мотивы его действий и внутренний смысл тех задач, которые он разрешает в жизни» [Рубинштейн, 1989, т. 2, с. 244].

Наивысшей ступени самопознание личности достигает тогда, когда формируется понятие о себе не только в настоящем, но и в будущем. Сущность человека не может быть раскрыта полностью исходя только из прошлого и настоящего, она далеко не полностью отражается в наличном опыте индивида. В нем таятся силы, задатки, устремления, вообще потенции, еще не реализованные, требующие своего про явления, актуализации. Эти устремления играют роль детерминирующего фактора, заставляющего человека выбирать определенную линию поведения на относительно длительный срок. В таком случае человек определяет свои жизненные планы и цели как стратегию жизни, считает К. А. Абульханова-Славская [1991, с.125–156].

Нам представляется, что подход к рассмотрению самосознания с выделением его процессуальности во временном плане, особенностей накопления со временем и постепенного влияния знаний о себе обусловливает динамичность самосознания, которое находится в постоянном движении, изменении не только в онтогенезе, но и в своем повседневном функционировании, в процессе саморегулирования поведения. При этом в разные периоды развития человека психологическая насыщенность самосознания, как пишет И. И. Чеснокова, может быть различной: бывает, что человек многие годы занимается самопознанием, но это почти ничего не дает, напротив, в сжатые временные промежутки, в экстремальных ситуациях при соответствующих условиях человек может подняться на высокий уровень самосознания [Чеснокова, 1977].

Самосознание функционирует не только как самопознание, со временем оно развивается в определенную систему переживаний, эмоционального отношения к самому себе. При этом целый ряд переживаний и связанного с ними самоотношения, возникающих у человека в разные возрастные периоды, остается за пределами сознательного. Человек может испытывать смутное, недифференцированное переживание, но быть не в состоянии еще вполне точно и последовательно соотнести его с определенной причиной. Отдельные сложные переживания в связи с трудностями их осознания тормозятся на время (иногда длительное) и устраняются из области осознаваемого. Лишь при определенных условиях, под влиянием соответствующего стимула они могут актуализироваться и стать реальным фактом сознания и самосознания.

Завершающим звеном целостного процесса самосознания является саморегулирование личностью сложных психических актов. Под саморегулированием в структуре самосознания в узком смысле имеется в виду такая форма регуляции поведения, которая предполагает момент включенности в него результатов самопознания и эмоционально-ценностного отношения к себе, причем эта включенность актуализирована на всех этапах осуществления поведенческого акта, начиная от мотивирующих компонентов и кончая собственно оценкой достигнутого эффекта поведения. Наиболее сложные формы саморегулирования возникают и как завершающий этап самосознающей, регулирующей себя личности.

В функциональном плане в саморегуляции поведения можно выделить временные границы или временные факторы, определяющие два основных типа саморегуляции поведения. Первый тип – это саморегуляция, которая имеет четкие временные границы своего осуществления, предполагает управление поведением в течение короткого промежутка времени в конкретных ситуациях деятельности или общения и обусловлена конкретным поведенческим актом, действием или вербальным проявлением. Второй тип – это саморегуляция поведения на протяжении дли тельного времени; она связана с планированием личностью целенаправленных изменений в самой себе. Эта форма основывается на опыте самопознания механизмов овладения своими внутренними резервами, направленного на наиболее полную реализацию себя.

Таким образом, временной фактор вы ступает определяющим в выделении уровней развития и регуляции самосознания. Самосознание в онтогенетическом плане – сложное образование, понимаемое как по степенно развертывающийся во времени интегративный процесс, в основе которого лежит все более усложняющаяся деятельность самопознания, эмоционально-ценностного отношения к себе и способности к саморегуляции поведения [Болотова, 2006].

Методологический принцип развития, применяемый нами к анализу самосознания, признание непрерывного изменения самосознания на основе взаимоотношения человека с окружающей его социальной средой также позволяет исследовать самосознание как развернутый во времени процесс. Это дает нам возможность выявить закономерности самосознания не только как структурно-функционального явления психики, но и исследовать дальнейшую динамику отдельных форм и актов процесса самосознания, опровергнуть тезис о неизменности самосознания. При этом процесс развития самосознания, как отмечает В. С. Мухина [1985], включен в генезис самой личности.

Самосознание развивается по мере то го как ребенок становится личностью, сознательно выделяющей себя из мира других людей. В общей структуре личности самосознание выступает как сложное интегративное свойство ее психической деятельности. С одной стороны, оно как бы фиксирует итог психического развития личности на определенных этапах, а с другой – выступает в качестве внутреннего регулятора поведения. Самосознание влияет на дальнейшее развитие личности и, являясь одним из необходимых внутренних условий непрерывности этого процесса, устанавливает равновесие между внешним влиянием, внутренним состоянием личности и формами ее поведения.

Самосознание не надстраивается внешне над личностью, как пишет С. Л. Рубинштейн, оно включается в нее. Самосознание поэтому не имеет самостоятельного пути развития, отдельного от развития личности, в нем отражающегося, а включается в этот процесс развития личности как реального субъекта в качестве его момента, стороны, компонента [Рубинштейн, 1989].

Содержанием самосознания является не только фактическая сторона достижений личности, ее прошлого опыта, но и осознание настоящего, действующих на стоящих психических условий и возможностей личности, а также и ее будущего, того, какой она могла бы быть и какой ей хотелось стать (через Я-реальное, Я-идеальное и т. д.).

Наиболее полно временная динамика самосознания, непрерывное расширение временной сферы самосознания через осознание прошлого и планирование будущего проявляется в самооценке – одном из ключевых элементов самосознания личности.

Как известно, самооценка представляет собой довольно позднее образование. Начало ее реального функционирования нередко датируется подростковым возрастом. В цикле исследований Л. И. Божович убедительно показан момент и процесс перехода ребенка от ориентации в сво ем поведении на внешнюю оценку взрослых к ориентации на самооценку [Божович, 1978]. Можно говорить о несовпадении появления самооценки и самоотношения во времени. Подобные факты были отмечены в исследовании Л. В. Бороздиной и О. Н. Молчановой [2001].

Так, в исследованиях самооценки периода старости был выявлен сниженный профиль оценки себя (по методике Дембо-Рубинштейн) и средний или высокий балл самоотношения (тест Розенберга). Человек признает ухудшение памяти, внимания, замедление и снижение эффективности мышления, но уровень отношения к себе может остаться прежним и да же повыситься. Феномен несовпадения уровней самооценки и самоотношения встречается и на этапе первой зрелости (20–35 лет), а также в течение всего периода взрослости. Такие случаи дивергенции являются особыми, а факт рас хождения уровней самооценки и самоотношения указывает на нетождественность данных личностных конструктов.

Таким образом, в структуре самосознания личности развиваются и функционируют три образования – образ себя, самооценка и самоотношение, которые не следует смешивать, так как это разные под структуры. Выступающие слитно, особенно на стадии взрослости, они формируются и реализуются в течение жизни индивида в разное время и по-разному, хотя и составляют элементы самосознания личности, и разделить их можно только в абстракции, чтобы уяснить природу самооценки, ее место и время в структуре самосознания личности.

Самооценка, возникая на определенном этапе возрастного развития личности, со временем становится очень важным, если не ключевым элементом самосознания личности, который может детерминировать личностный комфорт или диском форт, выраженный в степени самопринятия субъекта, служит источником пополнения знаний о себе. Особенно важно это в контексте возрастного развития и становления личности, ее саморазвития и регуляции деятельности в зрелом возрасте [Болотова, 2006; Молчанова, 2010].

Наибольшее внимание исследователи уделяют изучению влияния уровня самооценки на поведение и деятельность человека. В частности, утверждается, что люди с низкой самооценкой работают менее эффективно в стрессовых ситуациях; при неудачах они не реализуют свои силы в полной мере, часто испытывают затруднения в межличностных контактах [Kuhn, 1984; Mitchel, 1985]. Высокая самооценка приравнивается к высокой внутренней регуляции личности и ведет к эффективному социальному функционированию личности. В этом случае самооценка не только выполняет адаптационные функции, но и выступает в качестве фактора мобилизации человеком своих сил, реализации творческого потенциала, определяя временную перспективу деятельности, чаще актуальную, чем ретроспективную. Таким образом, обеспечиваются различные стратегии в решении задач [Бороздина, 1993; Бороздина, Молчанова, 2001; 2010; Кон, 1981].

В зависимости от временной направленности самооценки (актуальной или ретроспективной) и уровня самооценочного профиля можно выявить и различные уровни адаптации в позднем возрасте. Кроме того, было отмечено, что основным механизмом самооценивания в позднем возрасте является фактор времени – ориентация на свое Я в цикле жизни, на свой личный опыт, отслеживающий происшедшие во времени изменения. Одной из отличительных особенностей динамики содержания самооценки на протяжении взрослых лет жизни является изменение временной направленности самопредставления: у молодых взрослых явно ощущается устремленность в будущее, пожилые и особенно старые люди все чаще обращают свой взор в прошлое.

В других исследованиях показано, что отличительной чертой динамики самооценки с возрастом является изменение ее главного принципа – от социального сравнения в ранних возрастных группах к временному сравнению в престарелом возрасте. Можно, таким образом, наблюдать нарастание значимости временного фактора в развитии процесса саморегуляции личности. Рассматривая самооценку как ведущий компонент саморегуляции, исследователи раскрывают возможности и виды ее регулятивных функций в течение всего периода осуществления деятельности [Болотова, 2007].

Проводя свои исследования в русле деятельностного подхода, А. В. Захарова выделяет три вида самооценки по ее временной отнесенности к процессу деятельности: прогностическая осуществляет регуляцию активности личности на самом начальном этапе деятельности; корригирующая выполняет функцию контроля за ходом деятельности; ретроспективная используется субъектом на заключительном этапе деятельности для подведения ее итогов [Захарова, 1980, с. 35–38].

Наряду с самооценкой определенное место в структуре элементов самосознания занимают образ Я, уровень притязаний, самоконтроль, соответственно и традиционно выделяемые как система саморегуляции личности, в которой функция обеспечения активности личности реализуется только в процессе взаимодействия этих компонентов с когнитивной составляющей самооценки [Ольшанский, 1980, с. 62–78].

Само понятие образа Я в психологи ческой литературе представлено достаточно многозначно, включая то, каким себя видит человек в данный момент, и то, каким он стремится стать (И. С. Кон). А поскольку образ Я всегда включен в систему отношений человека с другими людьми, то он выступает и в качестве специфической субъективной модели условий готовящихся и текущих преобразований личности. Другими словами, образ Я имплицитно предполагает наличие фактора времени, который связан именно с длительностью готовящихся и текущих преобразований [Кон, 1981; Мухина, 1980; Болотова, 2007].

Однако в целом в литературе образ Я имеет более дробную классификацию, выделяющую каждый из моментов преобразования в их временной последовательности; это движение образа Я во времени. Так, американский психолог М. Розенберг выделяет уже шесть возможных, дифференцированных по содержанию и по времени возникновения образов Я: 1) настоящее Я – то, каким видит себя индивид в действительности в данный момент;

2) динамическое Я – то, каким индивид поставил себе цель стать;

3) фантастическое Я – то, каким следует быть исходя из усвоенных норм и образцов; 4) идеализированное Я – то, каким приятно видеть себя; 5) будущее или возможное Я – то, каким, по мнению человека, он мог бы стать; 6) ряд изображаемых Я – тех образов и масок, которые индивид выставляет напоказ, чтобы скрыть за ними какие-то отрицательные или болезненные черты, слабости своего настоящего Я. Таким образом, понятие образа Я наделяется все более разветвленным и функциональным смыслом, причем как представление о себе оно пересекается с такими понятиями психологии личности, как цель самореализации (динамическое Я или, при внешнем целеполагании, фантастическое Я) и уровень притязаний как представление человека о своих возможностях (будущее или возможное Я, идеализированное Я). Такое насыщение рассматриваемого понятия множественными образами свидетельствует о постоянном движении, динамике структурных компонентов самосознания личности как предпосылок процесса ее саморегуляции [Rosenberg, 1965].

Динамизм самосознания, изменение его компонентов во времени подтверждают и исследования американского психолога К. Роджерса, который выделяет в структуре самооценки реальное и идеальное Я и фиксирует заложенный в этих моментах временной момент: Я-реальное – то, каким человек является в данный момент; Я-идеальное – то, каким ему хоте лось бы стать в будущем. Всего же К. Роджерс выделяет четыре параметра Я: real self-concept (реальное представление о себе); social self-concept (представление о своей социальной роли); physical self-concept (представление о собственном физическом состоянии и здоровье); ideal self-concept (представление о своих целях, планах и желаниях на будущее). Обобщая множественность этих параметров, К. Роджерс утверждает, что Я-концепция – это динамическое образование, которое складывается из представления о собственных характеристиках и способностях индивида, о возможностях взаимодействия его с другими людьми и с окружающим миром, о целях и идеях, которые могут иметь позитивную или негативную направленность. Таким образом, это сложное структурированное образование, существующее в сознании индивида и включающее как собственно Я, так и отношения, в которые может вступать человек, а также позитивные и негативные ценности, связанные с воспринимаемыми качествами и отношениями Я – в прошлом, настоящем и будущем, т. е. в широком временном диапазоне жизненного пути [Rogers, 1980].

Временная отнесенность характерна и для уровня притязаний, который определяется как совокупность сдвигающихся с каждым достижением то неопределенных, то более точных ожиданий, целей и притязаний к будущим собственным достижениям субъекта. Такое содержательное раскрытие этого понятия принадлежит Ф. Хоппе, но в общем виде уровень притязаний интерпретируется как цель последующего действия. Надо признать, что вслед за Ж. Нюттеном Ф. Хоппе обозначал особым термином реальную цель, т. е. цель непосредственно планируемого, намеченного к выполнению действия [Бороздина, 1993; Hoppe, 1939].

М. Юкнат также рассматривает уровень притязаний как разворачивающийся во времени процесс, выделяя еще одну временную детерминанту – влияние не только наличного достижения, но и предшествующего, т. е. прошлого опыта. Так, в ее экспериментах двум группам испытуемых, одна из которых участвовала в серии успеха, другая – в серии неуспеха, спустя неделю предлагалось выполнить новое задание. Притязания испытуемых в группах были резко различными. Группа, имевшая опыт успеха, начинала выбор с трудных задач, испытуемые из группы с негативным опытом – с легких. Таким образом, и на более длинном временном отрезке эффект действия успеха и неудачи был идентичен кратковременному: позитивный прошлый опыт стимулировал подъем уровня притязаний, неуспех в прошлом снижал притязания [Jucnat, 1937]. Факт типичного изменения уровня притязаний под воздействием прошлого опыта был позднее подтвержден в ряде других работ [Слободчиков, 1991; Спиркин, 1972].

Прошлый опыт личности в качестве устойчивого детерминанта уровня притязаний (наряду с некоторыми культурными факторами и групповыми стандартами) выделяет и К. Левин (K. Levin, 1942; см.: [Бороздина, 1993]). Важной характеристикой в его анализе уровня притязаний является расхождение между уровнем цели действия и уровнем прошлого выполнения, а также между уровнем намеченной цели и фактическим ее достижением; это расхождение имеет положительный знак, если результат выше намечен ной цели, и отрицательный, если он не достигает уровня притязаний; знак и величина несоответствия достижения – два главных фактора, определяющих появление чувства успеха и неуспеха. Их переживание, собственно, и является реакцией на это расхождение.

К. Левин наметил путь анализа отдельного уровня притязаний в полной целевой структуре, но не разработал его. Существенной для прояснения данного вопроса является относительная устойчивость притязаний индивида во времени и на разных задачах.

Все это дает нам основание утверждать, что уровень притязаний выступает как достаточно определенное функциональное структурное образование, назначение которого – предвосхитить, конкретизировать приемлемый для образа Я возможный результат. Примечательно, что конкретная цель текущих реально, сейчас преобразований фактически рассматривается и у Ф. Хоппе как конкретизация, представительство более широкой и отдаленной во времени цели человека, направлен ной на реализацию им дальней, идеальной цели [Hoppe, 1939].

Наличие уровня притязаний отражает то обстоятельство, что деятельность чело века предполагает постановку по крайней мере двух видов целей: реальной, которую, по мнению человека, он может реализовать в данных конкретных условиях, и идеальной, которой он хотел бы достичь в идеале; между этими целями может установиться большее или меньшее расхождение. Если оно очень велико и уровень притязаний не обеспечивает ориентации человека в меняющихся условиях, это ведет к изменениям самооценки, а затем и представления о себе.

Итак, каждое из рассмотренных нами психологических структурных образований личности характеризуется последовательностью возникновения в структуре самосознания и взаимоотношениями с другими компонентами структуры личности в плане организации деятельности в прошлом, настоящем и будущем, а также осознания человеком своего жизненного пути во времени. Эти компоненты (ценности, цели, идеалы, образ Я, уровень притязаний, самооценка) выступают совокупно в виде определенной функциональной структуры; взятые по отдельности, они не имеют статуса самостоятельного регулятора поведения и деятельности. Все вместе они образуют структурно-функциональную модель самосознания и его развития в разные временные отрезки жизни.

Таким образом, развитие самосознания происходит в процессе саморегуляции и самосовершенствования личности через изменение и осознание себя и своей жизни во времени.

Литература

Абульханова-Славская К. А. Стратегия жизни. М.: Мысль, 1991. С. 125–156.

Ананьев Б. Г. О проблемах современного человекознания. М.: ИП АН СССР, 1977.

Божович Л. И. Этапы формирования личности в онтогенезе // Вопросы психологии. 1978. № 4. С. 20–28.

Болотова А. К. Особенности восприятия времени в дошкольном возрасте // Новые исследования в психологии. 1977. № 2. С. 31–39.

Болотова А. К. Психология времени в межличностных отношениях. М.: Изд-во РАО МПСИ, 1997.

Болотова А. К. Развитие самосознания личности: временной аспект // Вопросы психологии. 2006. № 2. С. 116–126.

Болотова А. К. Психология организации времени. М.: Аспект-Пресс, 2006.

Болотова А. К. Человек и время в познании, деятельности, общении. М.: Изд. дом ВШЭ, 2007.

Бороздина Л. В. Исследование уровня притязаний. М.: ИП РАН, 1993. С. 43.

Бороздина Л. В., Молчанова О. Н. Самооценка в разных возрастных группах. М.: Проект, 2001. С. 92–113.

Выготский Л. С. Собр. соч.: в 6 т. Т. 1. М.: Педагогика, 1982. С. 108–132.

Додонов Б. И. Эмоции как ценность. М.: Педагогика, 1978. С. 53–68.

Захарова А. В. Исследование самооценки младшего школьника // Вопросы психологии. 1980. № 4. С. 35–38.

Зейгарник Б. В. Личность и патология деятельности. М.: Изд-во МГУ, 1971.

Кон И. С. Категория «Я» в психологии // Психологический журнал. 1981. Т. 2. № 3. С. 29–34.

Молчанова О. Н. Самооценка: теоретические проблемы и эмпирические исследования. М.: Флинта: Наука, 2010.

Мухина В. С. Проблемы генезиса личности. М.: МГПИ, 1985. С. 60–64.

Ольшанский Д. Б. К анализу когнитивной самооценки человека // Проблемы медицинской психологии. М.: Изд-во МГУ, 1980. С. 62–78.

Розен Г. Я. Самопознание как проблема социальной перцепции // Вопросы психологии по знания. Краснодар, 1977. Вып. 235. С. 18–26.

Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии: в 2 т. Т. 2. М.: Педагогика, 1989.

Слободчиков В. И. Категория возраста в психологии // Вопросы психологии. 1991. № 2. С. 37–49.

Соколова Е. Т. Самосознание и самооценка при аномалиях личности. М.: Изд-во МГУ, 1989. С. 84–97.

Спиркин А. Г. Сознание и самосознание. М.: Политиздат, 1972.

Столин В. В. Самосознание личности. М.: Изд-во МГУ, 1983.

Чамата П. Р. К вопросу о генезисе самосознания личности // Проблемы сознания: Материалы симпозиума. Март-апрель 1966 г. / отв. ред. В. М. Банщиков. М.: Наука, 1966. С. 228–239.

Чеснокова И. И. Проблема самосознания в психологии. М.: Наука, 1977.

Чудновский В. Э. Смысл жизни и судьба. М.: Ось-89, 1997. С. 87–114.

Hoppe F. Erfolg und Misserfolg // Psychologisch Forschung. 1939. Bd. 12. S. 38–50.

Jucnat M. Leistung und Selbstbewustsein // Psychologisch Forschung. 1937. Bd. 22. S. 33–59.

Kuhn M. An Empirical Investigation of Self-Attitudes //American Sociological Review. 1984. Vol. 19. No. 1. P. 292.

Lewin K. Time Perspective and Morale // Civilian Morale / G. Watson (ed.). Boston: Houghton Mifflin, 1942.

Mead M. Male and Female. N. Y.: Morrow, 1955.

Mitchel M. The Borderline Diagnosis and Integration of Self // American Journal Psychoanal. 1985. Vol. 45. No. 3. P. 273–308.

Rogers C. Client-centered Psychotherapy // Comprehensive Texbook of Psychiatry / H. Kaplan, B. Sadock, A. Freedman (eds). Vol. 3. Baltimore: Williams & Wilkins, 1980. P. 2153–2186.

Rosenberg M. Society and the Adolescent Self-Image. Princeton: Princeton University Press, 1965.

© Болотова А. К., 2012

Самооценка как объект исследования в зарубежных и отечественных психологических работах давно занимает привилегированное положение, о чем свидетельствует факт непрерывного роста общего объема публикаций, напрямую связанных с проблемами самооценки. В большом количестве эмпирических исследований самооценки изучалась ее связь с удовлетворенностью работой, успехами в учебе, характеристиками интеллектуальной деятельности, спецификой эмоциональной и мотивационной сферы, возрастными особенностями, ощущением счастья, девиантным поведением, насилием, аномальным развитием личности, психосоматическими заболеваниями и т. д. [Бороздина, Кубанцева, 2008; Бороздина, Молчанова, 2001; Бороздина, Рощина, 1987; Братусь, Павленко, 1986; Валицкас, Гиппенрейтер, 1989; Захарова, 1989; Сидоров, 2007; Kernis, Waschull, 1995; Reasoner, 2006; Tharenou, 1979; и др.]. В результате многие исследователи пришли к выводу, что уровень самооценки является настолько важным личностным качеством, что все жизненные трудности, за исключением биологических и физиологических проблем, в той или иной степени связаны с «плохой» самооценкой [Полети, Доббс, 2008]. Большинство бед и неудач в социуме, различные негативные и деструктивные тенденции – от высокомерия и пренебрежения к нуждам других до агрессии, насилия и расизма – происходят вследствие низкой самооценки (цит. по: [Crocker et al., 2004; Emler, 2001]). Высокая самооценка стала рассматриваться как безусловное и безоговорочное благо, необходимый компонент и источник полноценной, осмысленной, гармоничной и приносящей удовлетворение жизни, а низкая самооценка – как один из источников Зла [Branden, 1994; Brecht, 1996; Crocker et al., 2004; Reasoner, 2006].

В настоящее время усиливается тенденция к осмыслению самой сути самооценки, ее концептуальной природы, механизмов действия, значения в развитии и жизнедеятельности человека. Что такое низкая самооценка? Какова ее роль в жизни человека? Является ли низкая самооценка реальным фактором личностной уязвимости? Можно ли изменить сформировавшуюся низкую самооценку? Нужно ли российским педагогам, психологам, консультантам и психотерапевтам вслед за североамериканскими коллегами включиться в «движение за повышение самоуважения» (self-esteem movement)? Анализ обширной литературы, посвященной теоретическим и эмпирическим исследованиям самооценки, приводит нас к констатации существования по крайней мере восьми проблем в данной области. Первая проблема касается определения самооценки. Огромное количество исследований, посвященных разным вопросам самооценки, парадоксальным образом сочетается с теоретической неопределенностью самого понятия «самооценка». Современные авторы готовы согласиться с мнением Л. Уэллса [Wells, Marwell, 1976], который считал, что многие исследователи в области самооценки могли бы отнести к себе следующее утверждение: «Я не могу сказать, что это, но я измеряю это, и это работает».

Н. Эмлер [Emler, 2001] полагает, что большинство взглядов о сути самооценки находятся между представлением о том, что самооценка – генерализованное чувство, аффективная оценка Я, в которой отражаются самоценность и самопринятие личности, и представлением, что самооценка – это сумма оценок специфических свойств или качеств, имманентных Я, которые взвешиваются и структурируются в глобальную самооценку. Таким образом, на одном полюсе самооценка фактически совпадает с понятием самоотношения, как, например, в концепции Р. Бернса, согласно которой самооценка – это аффективная оценка представления индивида о самом себе, обладающая различной степенью интенсивности в зависимости от того, насколько сильные эмоции вызывают конкретные черты образа-Я [Бернс, 1986]. На другом полюсе сосредоточены попытки различных авторов так или иначе определить самооценку, отделив ее, пусть даже только в абстракции, от других сходных конструктов и феноменов [Бороздина, 1992; Пантилеев, 1991]. Здесь самооценка трактуется скорее не как любовь/ ненависть к себе, не как самопрятие/самонеприятие, а как чувство компетентности, самоуважения, когда акцент делается на процессе собственно оценивания [Wells, Marwell, 1976]. Представляется справедливой точка зрения Л. В. Бороздиной, рассматривающей самооценку как специальную функцию самосознания, не сводимую ни к одному из его компонентов, ни к когнитивному измерению, ни к эмоциональному [Бороздина, 1992]. Природа самооценки кроется в осознании человеком, чем является для него то или иное знание о себе, в осознании его значимости для себя. Приписывание значения своей личности и ее отдельным аспектам на некоторой шкале между полюсами «хорошо – плохо» или «важно – неважно» и есть самооценка. Самооценка часто сопровождается эмоциональными переживаниями, но к ним она не сводится. Самооценка – это нечто большее, чем просто переживание, так как за ней всегда стоят определенные ценности человека, смысловые образования, реализуя которые, самооценка и задает модус самоотношения. О несовпадении самоотношения и самооценки убедительно говорят исследования отечественной и зарубежной эмпирической психологии [Бороздина, 1992; Пантилеев, 1991; Wells, Marwell, 1976].

Почему же самооценка часто смешивается с эмоциональным отношением к себе? Во-первых, дело в том, что оценивание может происходить автоматически, чрезвычайно быстро, неосознанно, т. е. вызывать эмоции без осознания человеком собственно оценочных процессов (цит. по: [Капрара, Сервон, 2003]). Во-вторых, наблюдается смешение собственно оценочных предикатов с предикатами отношения, свойства, эмоционального состояния, что также ведет к неразличению собственно оценочных и эмоциональных процессов. Можно говорить «я ужасен», и здесь явно преобладает негативная оценка, но при этом сам оценивающий может не испытывать отрицательных эмоциональных переживаний или они могут быть очень разнообразны – от ненависти к себе до любования.

Тем не менее многие исследователи полагают, что в основе самооценки лежат два главных процесса – оценка и эмоция. Эти два процесса тесно связаны между собой, однако подчеркивание одного или другого аспекта ведет к различным формам описания, объяснения и измерения самооценки.

В суждении Н. Эмлера [Emler, 2001] о природе самооценки содержится и другая проблема: самооценка – это автономная, одномерная переменная или определенный вид взаимосвязи частных самооценок? Когда исследователи рассматривают самооценку как чувство, то обычно они описывают ее как одномерный конструкт, чувство «за» или «против» собственного Я, которое не выводится из частных самооценок и не сводится к их сумме. При взгляде на глобальную самооценку (или самоуважение) как многогранный, дифференцированный феномен, представляющий собой сумму частных оценок, возникает вопрос, как эти частные самооценки структурируются, связываются в единую самооценку. Существуют, как показывает С. Р. Пантилеев, по крайней мере три разных объяснения структуры образования глобальной самооценки из частных: 1) самоуважение – это простая сумма частных самооценок; 2) самоуважение – интегральная самооценка частных аспектов, взвешенных по их субъективной значимости; 3) самоуважение – иерархическая структура частных самооценок, интегрированных по сферам жизнедеятельности субъекта или его личностных проявлений [Пантилеев, 1991]. Каждое из представленных объяснений структуры общей самооценки имеет как доказательства, так и опровержения в эмпирических исследованиях [Кудрявцев и др., 1991; Пантилеев, 1991; Wells, Marwell, 1976; и др. ], но суть их одна: общая самооценка каким-то образом формируется из частных и базируется на них.

Зарубежные исследователи [Markus, Nurius, 1986] дифференцируют понятия «Я-схема» или центральные, привычные, стержневые представления о себе, и «рабочая Я-концепция», определяемая как часть общего репертуара представлений о себе, которыми человек обладает в данный момент времени и в заданном социальном контексте. По-видимому, то же мы можем сказать и о самооценке. Можно выделить двухуровневое строение самооценки: к одному уровню относятся конкретно-ситуативные самооценки (частные самооценки); к другому уровню – внеситуативная, устойчивая, обобщенная, глобальная самооценка. Такое представление о самооценке характерно для большинства исследователей [Бороздина, 1992; Захарова, 1989; Чеснокова, 1997; Wells, Marwell, 1976; и др.]. При этом глобальная самооценка может быть «завуалирована» неустойчивыми, множественными частными самооценками. В целом, говоря о двухуровневом строении самооценки, мы должны, с одной стороны, признать их взаимосвязь, т. е. движение как от частных самооценок к общей, так и движение от общей самооценки к частной; с другой – необходимо подчеркнуть возможность относительно независимого от частных самооценок существования сформированной общей самооценки. Общая самооценка отражает устойчивое осознание собственной ценности, которое человек может достаточно долго удерживать, независимо от получаемой обратной связи, от успехов/неуспехов в конкретных ситуациях или от других благоприятных или неблагоприятных обстоятельств, определяющих флуктуацию частных самооценок.

Поскольку природа самооценки точно не определена, то вторая выделяемая нами проблема соответственно касается сути низкой самооценки. Что такое низкая самооценка, или даже: существует ли низкая самооценка? Подобно тому, как самооценка рассматривается либо как генерализованное чувство, либо как сумма оценок специфических свойств или качеств, так и низкая самооценка представляется либо как чувство неприятия, ненависти, отвращения в свой адрес, либо как низкий уровень оценки себя, отражающий собственную незначимость, малоценность, некомпетентность.

Современные исследования доказывают, что низкая самооценка не является полностью противоположной высокой. В обзоре литературы, проведенном Р. Баумейстером, показано, что люди с низкой самооценкой характеризуются не ненавистью по отношению к себе, а отсутствием любви к себе, их отличает отсутствие позитивного самоописания, а не наличие негативного. Их низкие баллы по самооценочным тестам – низкие не абсолютно, а относительно лиц с высоким самоуважением; в абсолютном отношении их уровень самооценки – средний. Более того, люди с низкой самооценкой полагают, что обладают целым рядом достоинств, однако этот ряд гораздо короче по сравнению с людьми с высокой самооценкой, т. е. они имеют гораздо меньше ресурсов (положительных качеств, способностей и т. д.), подтверждающих их чувство самоприятия. Крайне редко люди с низким самоуважением ненавидят себя, относятся к себе с отвращением, и это касается обычно только клинических случаев [Self-Esteem… 1993].

Конец ознакомительного фрагмента.