Глава VI
Когда на другое утро тетушка Милли разбудила меня и сказала, что пора завтракать – и идти в школу, мне показалось, что в последние двадцать четыре часа – два года пронеслись над моею головою. До вчерашнего дня я никогда не знал притеснений, и кровь моя кипела от негодования; я чувствовал себя способным на все.
Я столько же сердит был на матушку и бабушку за то, что они отдали меня в такое место, сколько и на мистера О’Таллагера. Вместо того, чтобы идти и поздороваться с матушкою, я не обращал внимания ни на нее, ни на бабушку, к обиде первой и удивлению последней, которая спросила: «Что у тебя за манеры сегодня? Отчего ты не пожелаешь мне доброго утра?»
– Оттого, бабушка, что я еще недостаточно пробыл в школе, чтобы выучиться манерам.
– Поди и поцелуй меня перед уходом, – сказала матушка.
– Нет; вы отдали меня в школу, чтобы меня там били, и я никогда более не буду целовать вас.
– Негодный мальчик! – вскричала бабушка. – Какое у тебя злое сердце!
– У него не злое сердце, – сказала тетушка Мил ли. – Напрасно сестра сначала не узнала, в какую школу отдала его.
– Я сама знаю, – отвечала бабушка, – там он не смеет шалить.
– Не смею? – вскричал я. – Так буду же, и не только там, но и здесь. Я надоем всем, и даже вам, бабушка, или пусть я умру на месте.
– Как, негодный мальчишка, разве ты не знаешь…
– Знаю, знаю, но помните, что я умею кусаться. Молчите лучше, бабушка, или, как говорит наш учитель, это может дурно кончиться.
– Каков мальчик? – вскричала бабушка, всплеснув руками. – Уж дожить мне до того, что тебя повесят, неблагодарный!
– Не зовите меня неблагодарным, – отвечал я, обняв тетушку Милли и целуя ее. – Я могу любить тех, которые меня любят.
– Так ты не любишь меня? – с упреком спросила матушка.
– Вчера я любил вас, но сегодня нет; но мне пора идти, тетенька; готова ли моя корзина? Я не хочу, чтобы отец отводил меня в школу; я могу без него идти, и когда не захочу идти, так не пойду; помните это, матушка.
Сказав это, я схватил корзину и вышел из комнаты. Я узнал, что по уходе моем происходило долгое совещание; матушка, узнав от тетушки Милли, как обходился со мною мистер О’Таллагер, хотела тотчас взять меня из школы; бабушка утверждала, что все, что я говорил, есть сущая ложь, и угрожала уехать из Чатама с тетушкою, если меня не оставят в школе. Так как матушка не могла расстаться с тетушкою Милли, то бабушка настояла на своем.
Я пришел вовремя и сел возле своего учителя. Я сделал это вследствие долгого разговора с капитаном Бриджменом, который сказал мне, что хотя мистер О’Таллагер называл линейку наказанием 1, ферулу 2 и розги 3, и хотя их считали, чем больше номер, тем хуже; однако капитан доказывал противное, узнав это на опыте, когда сам был в школе. Он советовал мне никогда не протягивать руки к феруле, хотя за этот отказ меня высекут, и уверил меня, что когда часто секут, то розги не имеют уже никакого действия. Теперь я рассудил, что вернейшее средство избежать линейки состояло в том, чтобы сесть ближе к учителю, которому тогда слишком близко бросать ее мне в голову; я хотел спасти благороднейшую часть тела и предоставить другую на волю мистера О’Таллагера. Надо отдать ему справедливость, он не заставил меня ждать.
– Поди сюда, мистер Кин. Что у тебя за манеры? Отчего ты не пожелаешь доброго утра своему учителю? Умеешь ли ты читать?
– Нет, сударь.
– А знаешь азбуку?
– Не совсем, мистер О’Таллагер.
– Не совсем! Я думаю, две буквы из двадцати шести; видно, что дома не особенно заботились о твоем воспитании. Но неужели ты думаешь, что классический ученик и джентльмен, как я, стану сам учить тебя азбуке? Ты ошибаешься, мистер Кин; ты узнаешь ее из вторых рук. Где Тим Рудель? Ты, Тим, учи мистера Кина азбуке и в то же время знай свои уроки, а то это может дурно кончиться; а ты, мистер Кин, если не выучишь сегодня всей азбуки, то получишь наказание № 2, а после и следующее. Ну, пошел же, необразованный негодяй; а ты, Тим, получишь № 3, если не выучишь его и сам не будешь знать урока.
Я был очень доволен таким распоряжением; я решился учиться и старался вдвойне, чтобы спасти от наказания бедного Тима.
Через три часа я знал свой урок в совершенстве, и Тим, которого вызвали прежде меня, также знал все без ошибки, к огорчению мистера О’Таллагера, который заметил:
– Так ты выскользнул из моих рук, мистер Тим, но я доберусь до тебя и до Кина.
Перед обедом позвали и меня. Зная свой урок, я был совершенно покоен.
– Какая это буква? – спросил мистер О’Таллагер.
– А, В, С, D, Е.
– Ах ты, негодяй! Ты думаешь избежать наказания?
– V, X, P, O.
К крайнему удивлению мистера О’Таллагера, я сказал все буквы без ошибки; но вместо похвалы, получил выговор.
– Клянусь всем на свете, – вскричал мой педагог, – сегодня все идет наизворот; моя рука остается в бездействии. Этому не бывать. Ты, кажется, сказал мне, мистер Кин, что не знаешь азбуки?
– Я сказал, что знаю несколько букв, сударь.
– Если я еще не потерял память, мистер Кин, то, кажется, ты сказал мне, что знаешь две из двадцати шести.
– Нет-с, это вы сказали.
– Это все равно, что сказать мне, твоему наставнику, классическому ученику и джентльмену, что я лгу, – за что я и требую удовлетворения. Ты виновен в двух пунктах: во-первых, солгав мне, что ты не знаешь азбуки, когда видно, что ты ее знал; и во-вторых, назвав меня лжецом. Ты думал уйти от меня, но ошибся, мистер Кин; так, с твоего позволения, мы приступим к наказанию № 2. Протяни руку, – слышишь, протяни РУКУ.
Но я решительно отказался.
– Ты не хочешь? Ну, так за ослушание мы начнем с № 3, который я думал сберечь до завтра; поди сюда, Филь Муни, и возьми новичка.
Скоро явились розги и Филь Муни; одними меня секли, другой держал меня.
Первый удар розги есть вещь, чрезвычайно неприятная; его можно сравнить с падением капли растопленного олова. Я собирал все усилия, чтобы не кричать, но это было невозможно, и наконец, я стал реветь, как бешеный бык; и был также взбешен, как бык. Будь у меня под рукою какое-нибудь оружие в то время, когда меня сняли с плеч Филя Муни, плохо пришлось бы мистеру О’Таллагеру. Ярость пересиливала во мне боль. Я стоял, сжав кулаки, стиснув зубы, оставя свое платье в беспорядке. Классы кончились, и я остался наедине с диким педагогом, который тотчас взял мою корзину и начал ее рассматривать.
– Одевайся, мистер Кин, не оскорбляй моей скромности, не отнимай у меня аппетита. Сказал ли ты о горчице, как я тебя учил? Право, ты славный мальчик и делаешь честь рекомендации своей бабушки, которой можешь сказать, когда увидишь, что я не забыл своего обещания. Ты позабыл сказать о горчице, негодяй! Если бы Филь Муни был здесь, я бы очистил твою память. Впрочем, если завтра ты не загладишь ошибки, то случится то же самое. На, возьми и ешь, маленькое чудовище.
Мистер О’Таллагер бросил мне хлеба, но на этот раз сыр оставил себе. Я оделся и вышел из школы. Я не мог сидеть от боли и прислонился к столбу; хлеб остался нетронутым в моей руке; я не мог есть; я стоял, как безумный, когда услышал возле себя чей-то голос. Я оглянулся и увидел Вальтера Пуддока, которого высекли накануне.
– Это ничего, Кин, – кротко сказал он, – сначала больно, но чем чаще, тем легче; я теперь совсем привык и кричу потому, что без крика никогда не кончат.
– Я не заслуживал наказания, – отвечал я.
– Это все равно, заслужишь ты или нет, тебя будут наказывать, как и всех нас.
– Ну, так вперед я постараюсь заслужить наказание, – отвечал я, сжимая кулак, – но ему будет худо.
– Что же ты хочешь делать?
– Подожди и увидишь, – сказал я отходя, и новая идея явилась в моей голове.
Скоро зазвонил колокольчик, и мы возвратились в школу. Я отдан был под надзор другому мальчику и старался выучить урок. Был ли учитель утомлен, наказав после меня еще с полдюжины, или считал он мое наказание достаточным, во в этот день я более не был наказан.