Перечитывая Уэллса. Семь знаменитых романов (фантастика Герберта Джорджа Уэллса) (Г. М. Прашкевич, 2016)

1

Мысль о четвертом измерении преследовала Уэллса с восьмидесятых, со времен шумных студенческих споров в Дискуссионном обществе Королевского колледжа науки. Трехмерное настоящее – всего лишь часть Вселенной, имеющей на самом деле четыре измерения (четвертое – время). И единственная разница между временем и другими измерениями состоит только в том, что наше сознание движется вдоль времени.

«Перед вами самая обычная диаграмма, кривая погоды, – говорит Путешественник по Времени, герой вышедшего в 1895 году романа Уэллса «Машина времени». – Линия, по которой я веду пальцем, показывает колебания барометра. Вчера он стоял на такой высоте, к вечеру упал, сегодня утром снова поднялся и полз понемногу вверх, пока не дошел до этого места. Без сомнения, ртуть не нанесла никакой линии ни в одном из общепринятых пространственных измерений. Но так же несомненно то, что ее колебания абсолютно точно определяются нашей линией; отсюда мы должны заключить, что такая линия была проведена во Времени – Четвертом Измерении».

Мысль для читающей публики того времени была неожиданная.

Конечно, после многих впечатляющих достижений современной физики сегодня на роман Герберта Уэллса можно смотреть снисходительно. Уже в 1931 году, например, когда Уэллс писал предисловие к очередному изданию, роман казался ему несколько устаревшим. Даже представление об элоях и морлоках казалось ему грубоватым. «Но чтобы расти, надо ошибаться, – писал в упомянутом предисловии Уэллс. – Эта юношеская проба пера вовсе не вызывает у автора угрызений совести. Напротив, когда в статьях и речах упоминают милую старую «Машину времени», это тешит его тщеславие: она по-прежнему представляет практичный и удобный способ заглянуть в прошлое или будущее. Ведь «Машина времени» появилась в одно время с ромбовидным безопасным велосипедом и просуществовала столько же, сколько и он. А сейчас ее собираются выпустить в таком превосходном издании, что автор нисколько не сомневается: она и его переживет».

Рассказывая о «Машине времени», Уэллс часто вспоминал о милой спутнице, с которой не раз гулял в Ноул-парке и которая поддерживала его в те бурные годы – голодные, но полные надежд. Разумеется, он имел в виду Эми Кэтрин Роббинс, с которой они поженились 27 октября 1895 года.

«И я, и она, мы бежали с ней от невыносимо ограниченной жизни. Она была единственной дочерью исключительно робкой и приличной женщины, не представлявшей для нее иной участи, чем замужество с надежным, приличным, хорошим человеком, и поэтому уже сам ее союз со мной был мятежом и протестом. Она легко усвоила мое понимание свободы, социальную и умственную дерзость (в самом высоком смысле). Она так безоговорочно поверила в меня, что в конце концов я сам поверил в себя. Ума не приложу, чем бы я был без нее. Она придала моей жизни устойчивость, достоинство и целостность».

Правда, Уэллсу не нравилось имя Кэтрин, и он никогда так не называл ее. А ей самой не нравилось ее имя Эми. После целой вереницы веселых, но так и не прижившихся прозвищ осталось главное – Джейн. А своим настоящим именем жена Уэллса подписывала только свои собственные литературные произведения.

2

«Машина времени» вызвала массу восторгов.

Роман еще печатался в «Нью ревью», а известный литературный критик У. Т. Стед уже расточал горячие похвалы молодому автору. И гонорар оказался неожиданно, можно сказать невообразимо высоким – целых сто фунтов. Как только закончилась журнальная публикация (в мае 1895 года), «Машина времени» одновременно вышла отдельными книгами и в Англии и в США.

Поразительными масштабами оперировал никому до того неизвестный автор.

Всю будущую историю Земли, всю будущую историю человечества до самой его кончины он сумел вместить в несколько десятков страниц. При этом Уэллс не заигрывал с читателями, не старался привлечь внимание дешевыми безделушками, как это делали многие другие литераторы. У него были собственные взгляды на то, каким, собственно, должен быть современный роман.

«Я считаю роман поистине значительным и необходимым явлением в сложной системе беспокойных исканий, которая зовется современной цивилизацией, – писал он в одной из своих статей. – Мне известно, что существует теория, признающая за романом единственное назначение – развлекать читателя. Вопреки очевидным фактам этот взгляд господствовал в период деятельности великих писателей, который мы теперь называем викторианской эпохой, он живет и поныне. Пожалуй, возникновением своим эта теория обязана скорее читателям, нежели читательницам. Ее можно назвать теорией Усталого Гиганта. Читателя представляют как человека, обремененного заботами, изнемогающего от тяжких трудов. С десяти до четырех он не выходил из своей конторы, разве что часа на два в клуб, перекусить, или же играл в гольф, а может быть, он провел весь день в парламенте – заседал и голосовал в палате общин; удил рыбу, участвовал в жарких спорах по поводу какой-то статьи закона, писал проповедь или занимался еще чем-то столь же серьезным и важным – ведь вся жизнь человека обеспеченного состоит из тысячи подобных дел. Но вот наконец пришли желанные минуты отдыха, и Усталый Гигант берется за книгу. Не исключено, что он в дурном настроении – его обыграли в гольф, или леска запуталась в корягах, или падают самые надежные акции, или днем, когда он выступал в суде, судья, страдающий болезнью желудка, был с ним крайне резок. Ему хочется забыть о жизненных невзгодах. Он хочет рассеяться. Он ждет, чтобы его подбодрили и утешили, он ищет в книге развлечения – в первую очередь развлечения. Ему не нужны ни мысли, ни факты, ни тем более проблемы. Он жаждет унестись мечтой в призрачный мир, где героем будет он сам и где перед ним предстанут красочные, светлые и радостные видения: всадники и скакуны, наряды из кружев, принцессы, которых спасают, получая в награду любовь. Он хочет, чтобы ему нарисовали забавные трущобы и веселых нищих, чудаков-рыболовов и скрашивающие нашу жизнь благие порывы. Ему нужна романтика, но без присущих ей опасностей, и юмор, но без тени иронии, и он считает, что прямой долг писателя – поставлять ему подобное чтиво, этакую сладкую водицу».

Уэллс не признавал права Усталого Гиганта влиять на писателя, на развитие его стиля и мыслей. Тему и мысль книг может определять только сам писатель. Другое дело, что эти тема и мысль должны быть изложены так, чтобы Усталый Гигант действительно забыл о своих глупых притязаниях и не отрывался бы от страниц предложенной ему книги. (Продолжая эти рассуждения, замечу, что, на мой взгляд, сегодняшняя российская фантастика во многом выродилась в уродливые, чуть ли не викторианские формы; ее сентиментальность, плоскость ее идей, ее чудовищная ненаучность часто поистине невыразимы, – Г. П.). На литературном фоне конца XIX века «Машина времени» – роман объемом чуть ли не с рассказ – выглядел просто вызывающе. Путешественник по Времени даже не назван по имени, ведь Уэллс не собирался описывать какого-то конкретного мистера Смита или мистера Адамса, он описывал просто Путешественника по времени. Психолог, Очень молодой человек, Провинциальный мэр, Доктор – рядом с Путешественником по Времени стояли такие же тени, никого не запомнишь. А вот машина времени сразу запоминалась! «Некоторые ее части были сделаны из никеля, другие из слоновой кости; были и детали, несомненно, вырезанные или выпиленные из горного хрусталя».

На таком странном сооружении (предтеча его появлялась еще в «Аргонавтах Хроноса») Путешественник по Времени и отправился в свое необыкновенное путешествие. И появился в лаборатории только через три часа (для друзей) и через восемь лет – для себя. Волосы седые от пыли, лицо мертвенно-бледное, на подбородке едва-едва затянувшийся рубец – нельзя не поверить, что он действительно побывал там, где его современники никогда не бывали.

«Боюсь, что не сумею передать вам своеобразных ощущений путешествия по Времени, – сообщил он друзьям. – Они очень неприятны. Как будто мчишься куда-то, беспомощный, с головокружительной быстротой. Предчувствие ужасного, неизбежного падения не покидает тебя. Ночи сменяются днями, подобно взмахам крыльев. Смутные очертания моей лаборатории исчезли, я видел солнце, каждую минуту делавшее скачок по небу от востока до запада, и каждую минуту наступал новый день. Мгновенная смена темноты и света была нестерпима для глаз. В секунды потемнения я видел луну, которая быстро пробегала по небу, меняя свои фазы от новолуния до полнолуния, видел слабое мерцание кружившихся звезд. День и ночь слились наконец в сплошную серую пелену; небо окрасилось в удивительную синеву, приобрело тот чудесный оттенок, который появляется в ранние сумерки; мечущееся солнце превратилось в огненную полосу, дугой сверкавшую от востока до запада, а луна – в такую же полосу слабо струившегося света; я уже не мог видеть звезд и только изредка замечал то тут, то там светлые круги, опоясавшие небесную синеву. Я видел, как деревья вырастали и изменяли форму подобно клубам дыма: то желтея, то зеленея, они росли, увеличивались и исчезали. Я видел, как огромные великолепные здания появлялись и таяли, словно сновидения. Поверхность земли менялась на моих глазах. Маленькие стрелки на циферблатах, показывавшие скорость Машины, вертелись все быстрей и быстрей. Скоро я заметил, что полоса, в которую превратилось солнце, колеблется то к северу, то к югу – от летнего солнцестояния к зимнему, – показывая, что я пролетал более года в минуту, и каждую минуту снег покрывал землю и сменялся яркой весенней зеленью».

«Я видел, как деревья вырастали и изменяли форму подобно клубам дыма…»

Какие поразительные образы! Как далеко забрался Путешественник по Времени – в настоящий Золотой век! Правда, нежные пейзажи будущего заполнены полуразрушенными дворцами и музеями, чудесные, но дичающие на глазах сады, и даже люди каким-то неясным образом разделились на два ни в чем не совпадающих вида: на элоев – праздных и разнеженных, они любуются закатами и восходами, вдыхают запах цветов, занимаются любовью на зеленых полянках, и на морлоков – серых зверовидных существ, гнездящиеся в подземном мире, полном каких-то машин, необходимых для их выживания.

Загадки. Одни загадки.

Почему элои так аристократичны, милы?

Почему они вызывают чувство нежности и доверия, полны детской непринужденности, но при этом не знают никакой грамоты, не могут прочесть надписей в своих собственных, давно заброшенных музеях? Почему они не имеют никакого представления даже об основных законах природы? Почему тут и там среди трав и кустарников торчат мрачные металлические горловины безводных колодцев, из которых доносится непонятный шум? Почему ни в одной округе нет ни кладбищ, ни крематориев? Наконец, кто спрятал в бронзовом постаменте Белого сфинкса оставленную без присмотра Машину времени?

Загадки. Сплошные загадки.

Прекрасный мир омрачен ощущением опасности.

«Когда я вышел из зала, в воздухе уже разлилась вечерняя тишина, и все вокруг было окрашено теплыми лучами заходящего солнца. Окружающее казалось мне удивительно странным. Все здесь не походило на тот мир, который я знал, – все, вплоть до цветов. Огромное здание, из которого я вышел, стояло на склоне речной долины, но Темза по меньшей мере на милю изменила свое теперешнее русло. Я решил добраться до вершины холма, лежавшего от меня на расстоянии примерно полутора миль, чтобы с его высоты поглядеть на нашу планету в восемьсот две тысячи семьсот первом году нашей эры – именно эту дату показывала стрелка на циферблате моей Машины. По дороге я искал хоть какое-нибудь объяснение всему этому гибнущему великолепию. Выше на холме я увидел огромные груды гранита, скрепленные полосами алюминия, гигантский лабиринт отвесных стен и груды камней, между которыми густо росли удивительно красивые растения. Возможно, это была крапива, но ее листья были окрашены в чудесный коричневый цвет и не были жгучими. Я присел на уступе холма, чтобы немного отдохнуть, и, оглядевшись вокруг, заметил, что нигде не видно маленьких домов. По-видимому, все частные дома и частное хозяйство давно и окончательно исчезли. То тут, то там среди зелени виднелись огромные здания, похожие на дворцы, но нигде не было домиков и коттеджей, так характерных для английского пейзажа».

3

«Помню, – вспоминал Уэллс, – как я писал то место в романе, где Путешественник по Времени обнаруживает, что его машины, оставленной возле Белого сфинкса, нет, а значит, нет для него возможности вернуться в привычный мир. Я сидел за круглым столом внизу, в гостиной, и быстро строчил пером. На столе лежало светлое пятно от лампы под абажуром. Джейн уже легла, ее больная мать весь день пролежала в постели. За распахнутым окном стояла теплая августовская ночь. Лучшая часть моего сознания все еще убегала от морлоков, но какие-то отдаленные участки мозга замечали и другое. Там и сям, например, порхали мотыльки. Вот один прочертил зигзаг на периферии моего сознания, породив замысел будущего рассказа «Мотылек, Genus Novo». С улицы из летней ночи доносился женский голос. Миссис… нет, не помню… в общем, наша домохозяйка отважилась на открытую вылазку. Она обращалась через ограду к охотно слушавшей соседке, а заодно – ведь окно было открыто – ко мне. Понимая, о ком идет речь, я не отвечал ей, а ей все еще не хватало духу на меня накинуться. «Он, наконец, ляжет или нет? – во весь голос кричала она. – Как мне дом запирать, когда окна настежь? Нет, у меня таких жильцов в жизни не было! Жаль, сразу про них не узнала. А ведь как чувствовала! Сдашь жилье, так люди днем гуляют, ночью спят. А этих сквалыг терпеть не могу, у них шести пенсов не допросишься! Если кто захочет им сдать комнату, пусть знают, что это за народ!»

Я угрюмо писал, пытаясь спастись работой.

Точку домохозяйка поставила, от души громыхнув дверью.

Я закрыл окно, но не раньше, чем закончил главу. Закрутил рычажок, задул фитиль на лампе. В этой маете, в сумбуре тех дней «Машина времени» как-то сама собой подошла к концу. Джейн держалась и как могла ограждала меня от напастей, которые осаждали ее саму с обеих сторон. У нее поубавилось веселой покладистости. Для нее наступило тяжелое время. Она ходила по домам в поисках нового жилья и выслушивала неприятные вопросы…»

А вопросы эти постоянно возникали, они не могли не возникать, потому что бракоразводное дело Уэллса с Изабеллой все еще не было закончено, а повестка из суда по всем законам подлости попала в руки домохозяйки.

4

В поисках украденной морлоками машины Путешественник по Времени проникает в странные колодцы и обнаруживает в них новую загадку.

«Блестящие глаза метнулись в сторону, и что-то белое промелькнуло мимо меня. Испугавшись, я повернулся и увидел маленькое обезьяноподобное существо со странно опущенной вниз головой, бежавшее по освещенному пространству галереи. Оно налетело на гранитную глыбу, отшатнулось в сторону и в одно мгновение скрылось в черной тени под другой грудой каменных обломков. Мое впечатление о нем было, конечно, неполное. Я заметил только, что у него были странные, большие, серовато-красные глаза, а голова и спина покрыты светлой шерстью. Не могу даже сказать, бежало ли оно на четвереньках или же руки его были так длинны, что почти касались земли».

В полуразрушенном техническом музее Путешественник по Времени находит коробку вполне сохранившихся доисторических спичек и, вооруженный ими, решительно спускается в ближайший колодец. Морлоки боятся света, они пугливы и слабы, но переоценивать их слабость и пугливость не следует. В любой момент они готовы напасть, к тому же их очень много. В завязавшейся потасовке Путешественник находит свою машину, но в панике, выдираясь из рук преследователей, случайно поворачивает рычаг не в ту сторону. И вот вместо того, чтобы вернуться домой, уносится во все более и более далекое будущее.

Что увидел он там?

Что ждет нас в далеком будущем?

Пересказывать это нет смысла, когда под рукой есть превосходные переводы, которые при необходимости легко поправить, уточнить, обращаясь к английским текстам.

«Небо утратило прежнюю голубизну. На северо-востоке оно было как чернила, и из глубины мрака ярким и неизменным светом сияли бледные звезды. Прямо над головой небо было темно-красное, беззвездное, а к юго-востоку светлело, становилось пурпурным; там, усеченное линией горизонта, кровавое и неподвижное, огромной горой застыло солнце. Единственным признаком жизни, который я увидел сначала, была темно-зеленая растительность, покрывавшая выступы на скалах…

Моя Машина стояла на отлогом берегу. К юго-западу вплоть до резкой линии горизонта расстилалось море. Не было ни прибоя, ни волн, так как не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра. Вдоль берега, там, где вода отступила, виднелась корка соли, красноватая под лучами солнца. Голова у меня была налита свинцом, и я заметил, что дыхание мое участилось. Это напомнило мне единственную мою попытку восхождения в горы, и я понял, что воздух стал более разреженным, чем прежде. Но вдали на туманном берегу послышался пронзительный писк, и я увидел нечто похожее на огромную белую бабочку. Бабочка взлетела и, описав несколько неровных кругов, исчезла за невысокими холмами. Писк ее был таким зловещим, что я невольно вздрогнул и плотнее уселся в седле Машины. Оглядевшись снова, я вдруг увидел, как нечто, принимаемое мною за большую красноватую скалу, стало медленно приближаться. Представьте себе краба величиной с рабочий стол, со множеством медленно и нерешительно шевелящихся ног, с огромными клешнями, с длинными, как хлысты, щупальцами и выпуклыми глазами, сверкающими по обе стороны отливающего металлом лба! Спина его была в отвратительных буграх и выступах, местами покрыта зеленоватым налетом. Я видел, как шевелились и дрожали многочисленные щупальца у его рта. С ужасом разглядывая подползающее чудище, я почувствовал щекочущее прикосновение на щеке. Казалось, на щеку села муха. Я попробовал согнать ее взмахом руки, но ощущение возобновилось, и такое же прикосновение я почувствовал возле уха. Отмахнувшись, я схватил рукой нечто похожее на нитку. Она тут же выдернулась из руки. Дрожа от ужаса, я обернулся и увидел, что это было щупальце другого чудовищного краба, очутившегося как раз у меня за спиной. Его свирепые глаза вращались, рот был разинут в предвкушении добычи, огромные, неуклюжие клешни, покрытые слизью водорослей, нацелились на меня! В одно мгновение я схватился за рычаг, и между мной и чудовищами сразу легло расстояние целого месяца. Впрочем, я по-прежнему находился на берегу, и те же чудовища десятками ползали взад и вперед под мрачным небом.

Не могу передать вам, какое страшное запустение царило в мире.

На востоке – багровое небо, на севере – темнота, мертвое соленое море, разреженный воздух, вызывающий боль в легких. В состоянии какого-то гипноза я наблюдал, как солнце на западе становится все огромней и тусклей, как угасает жизнь. Наконец более чем через тридцать миллионов лет огромный красный купол солнца заслонил собой десятую часть потемневшего неба. Я остановился. Многочисленные крабы исчезли, а красноватый берег казался безжизненным. Ужасный холод окружал меня. Редкие белые хлопья медленно падали на землю. Я огляделся в поисках каких-нибудь животных. Смутное опасение удерживало меня в седле Машины, но лишь зеленые водоросли на скалах свидетельствовали, что жизнь еще не совсем угасла. Море далеко отступило от прежних берегов, обнажив песчаное дно. Мне показалось, что на отмели что-то движется, но когда я вгляделся пристальнее, то не увидел никакого движения. На небе горели необычайно яркие звезды, диск солнца вдруг стал менять очертания. На его краю появилась какая-то трещина или впадина. Она все более увеличивалась. С минуту я в ужасе смотрел, как на солнце наползала темнота, но потом понял, что это начинается затмение. Должно быть, Луна или Меркурий проходили перед его диском…

А темнота быстро надвигалась. Холодными порывами дул восточный ветер, и в воздухе кружились снежные хлопья. С моря до меня донеслись всплески волн. Но кроме этих мертвенных звуков, в мире царила тишина. Все звуки жизни, блеяние овец, голоса птиц, жужжание насекомых – все то движение и суета, которые нас окружают, отошли в прошлое. Одна за другой погружались в темноту белые вершины далеких гор. Ветер перешел в настоящий ураган. Через мгновение на небе остались одни только бледные звезды. Ужас перед безбрежной тьмой охватил все мое существо. Я дрожал и чувствовал сильную тошноту. Потом, подобно раскаленной дуге, на небе снова появилось солнце. Я слез с Машины, чтобы немного прийти в себя. Голова у меня кружилась, и не было сил даже подумать об обратном путешествии. Измученный и растерянный, я вдруг снова увидел на отмели на фоне красноватой морской воды какое-то движение. Теперь сомневаться не приходилось, это было нечто круглое, величиною с футбольный мяч, а может, и больше, и с него свисали длинные щупальца; мяч казался черным на колыхавшейся кроваво-красной воде и передвигался резкими скачками. Только ужас от мысли, что я могу беспомощно упасть на землю в этой далекой и страшной полутьме, заставил меня снова взобраться на седло…»

Путешественник возвращается. Теперь он знает, что все в мире когда-нибудь заканчивается. Все заканчивается: и коммунизм… и разум… и сама человеческая цивилизация… Получив такую удивительную возможность попадать в будущее и в прошлое, он хочет теперь проследить за всеми изменениями более тщательно и, несмотря на уговоры друзей, пускается в новое путешествие.

И вот его нет и нет.

И дождемся ли мы его, кто знает.

«Может, он унесся в прошлое и попал к кровожадным дикарям палеолита, или в пучину мелового моря, или же к чудовищным ящерам и огромным земноводным юрской эпохи? Может, и сейчас он бродит в одиночестве по какому-нибудь кишащему плезиозаврами оолитовому рифу или по пустынным берегам соленых морей триасового периода? Или, может, он отправился в Будущее, в эпоху расцвета человеческой расы, в один из тех менее отдаленных веков, когда люди оставались еще людьми, но уже разрешили все сложнейшие вопросы и все общественные проблемы, доставшиеся им в наследство от нашего времени?»

5

«И я храню в утешение два странных белых цветка, засохших и блеклых, с хрупкими лепестками, как свидетельство того, что даже в то время, когда исчезают сила и ум человека, благодарность и нежность продолжают жить в сердцах».

1

Нежность и разочарование живут и в следующей повести Уэллса того же года – «Чудесное посещение». Кажется, это одна из первых попыток Уэллса всерьез разобраться с собственным прошлым. За жителями местечка Сиддертон угадываются жители всей провинциальной Англии, в том числе Бромли и всех других подобных местечек. Сиддертон – это глушь, это болото, это заброшенные чахлые пространства. Но однажды и над болотом может подняться загадочное сияние. Разгадывает причину неожиданного сияния скромный викарий местного прихода. По берегу большого пруда мимо заводи, полной бурых листьев, там, где берет начало река Сиддер, он забрел в густые заросли папоротника-орляка. (Через какое-то время в таких зарослях Уэллс, забыв о любимой Джейн, будет заниматься любовью со своей приятельницей Вайолет Хант, правда, несколько севернее – между Эриджем и Френтом, если быть совсем точным, – Г. П.). И вот там под старыми буками прямо на взлете викарий первым выстрелом сбивает необыкновенную многоцветную птицу. И не птицу, как оказывается, а юношу с необычайно красивым лицом. И не юношу, а самого настоящего ангела (по имени Ангел, конечно), одетого в шафрановую ризу и с радужными крыльями, по перьям которых играли нежные вспышки пурпурного и багряного, золотисто-зеленого и ярко-голубого цвета. «Боже! – сказал Викарий. – У меня и в мыслях такого не было!» А Ангел в отчаянии сжал виски ладонями: «Ты – человек! – Он, видимо, был наслышан о людях. – Черная одежда и ни одного перышка! Значит, я на самом деле попал в Край Сновидений?»

Викарий поражен не меньше: «Почему вы удивляетесь? Разве вы не видели людей?»

Ангел отвечает: «До этого дня я не видел ни одного человека, если не считать разных картинок». И жалуется: «У меня рана болит. Вы меня ранили. Хорошо бы поскорей проснуться».

Но он в реальном мире. И общее мнение о случившемся точнее всех выразила некая миссис Мендхем: «Вот что получается, когда в приходе служит неженатый викарий».

Собственно, свет ангельский понадобился Уэллсу лишь для того, чтобы яснее разглядеть лица своих сограждан. Они, кстати, не слишком склонны верить собственным глазам. Ангел? Да ну! Крылья и соответствующее строение тела? Да ну! Всего лишь искривление позвоночника, раздвоение клювообразного отростка лопатки, изменение кожного покрова. «Явное уродство», – качает головой доктор Крумп. А некий возчик из Апмортона знающе замечает: «Не иначе как иностранец! Сразу видно, что дурак, черт его возьми». И только одинокий Бродяга, появляющийся в романе, чувствует в Ангеле ангела и наивно пытается объяснить ему, в какой мир он попал.

«Эта деревня Сиддермортон, наверное?

– Да, – сказал Ангел, – ее так называют.

– Знаю, знаю, миленькая деревушка. – Бродяга потянулся. – Дома… Всякое съестное…

– Во всем этом есть своя причудливая красота, – согласился Ангел.

– Есть, конечно. Еще бы! Я бы в дым разгромил это проклятое место!

– Но почему?

– Я здесь родился.

– И что из этого следует?

– Вы когда-нибудь слышали о напичканных лягушках?

– О напичканных лягушках? – удивился Ангел. И ответил: – Нет!

– Этим вивисекторы занимаются. Возьмут лягушку, вырежут ей мозг, а потом насуют заместо мозга трухи. Это и будет напичканная лягушка. Так вот, здесь в этой деревне полным-полно таких напичканных людей.

Ангел принял все в прямом смысле.

– Неужели это так? – сказал он.

– Так и не иначе, поверьте моему слову. Тут каждому вырезали мозги и набили голову гнилыми опилками. Видите вон то местечко за красным забором? Оно зовется «Народное училище». Вот там их и пичкают, – сказал Бродяга, с увлечением развивая свою метафору. – Делается с расчетом. Когда б у них были мозги, у них завелись бы мысли, а завелись бы у них мысли, они бы стали думать сами за себя. А сейчас вы можете пройти всю деревню из конца в конец и не встретите ни одного человека, который умел бы думать сам за себя. Это люди с трухой вместо мозга. Я знаю эту деревню. Я в ней родился и по сей день, наверное, работал бы тут на тех, кто чище меня, если бы не отбился от выпускания мозгов.

– Выпускание мозгов? Это болезненная операция?

– Достаточно. Хотя голову и не трогают. И длится она долгое время. В школу детей забирают маленькими, им говорят: «Здесь вы наберетесь ума». И правда, приходят в школу малыши хорошими – чистое золото! И вот их начинают пичкать. Понемногу, по капельке выжимают из них добрые живые соки мозга. И забивают детские черепушки датами, перечнями, всякой мурой. Выйдут они из школы – голова безмозглая, механизм заведен как надо – сейчас шляпу снимут перед всяким, кто на них посмотрит. Уж куда лучше: один вчера снял шляпу даже передо мной. Они служат на побегушках, делают самую грязную работу да еще говорят спасибо, что им, понимаете, дают жить! Они прямо-таки гордятся тяжелой работой и работают даром. После того, как их напичкают. Видите, там парень пашет?

– Да, – сказал Ангел. – Его тоже напичкали?

– Ну да. Я знал, что вы способны понять. Я сразу увидел, что вы правильный. Разве ж это не смешно – столько столетий цивилизации, а этот безмозглый осел на косогоре так и исходит седьмым потом, надрывается! А ведь он англичанин. Он принадлежит, так сказать, к высшей расе во всем творении! Один из повелителей Индии! Да это ж курам на смех! Флаг, который тысячу лет реет над полями битв и над всеми морями, – это его флаг. Вот что из нас делают».

Скоро Ангел и сам столкнулся со странностями человеческого быта.

Например, Викарий учит его: будьте вежливы, никогда не позволяйте даме нести что-нибудь тяжелое, просто скажите ей: «Позвольте мне». Но тут же выясняется, что так нельзя почему-то обращаться к горничной. Вообще, противоречий возникает так много, что Ангел хватается за голову. И вот однажды, когда он гулял по окрестностям и размышлял о своих необычных отношениях с одной местной девушкой по имени Делия (он часто играл на скрипке, и она, кажется, понимала его музыку), вдруг снова над Сиддертоном поднялось какое-то сияние. Даже не сияние, а настоящий обжигающий огонь. Вся деревня (кроме пожарной команды, которая искала ключ от сарая, в котором была закрыта пожарная машина) толпилась перед пылающим домом, и слышались тревожные голоса: «Делия вошла туда… Она вошла в горящий дом… Она крикнула, что спасет скрипку этого урода…» (Скрипку Ангела, разумеется, – Г. П.).

А потом ангела увидели из толпы: «Вот и он!»

«Викарий (ему как раз перевязывали обожженную руку) повернул голову, и они с врачом увидали Аангела – черный силуэт в рамке двери на густо-красном фоне огня. Это длилось десятую долю секунды, но оба, и викарий, и врач, не могли бы запомнить свое мгновенное видение более отчетливо, даже если бы оно было картиной, которую они разглядывали часами. Затем Ангела скрыл какой-то пылающий предмет, упавший в проем двери. Послышался крик: «Делия!» – и больше ничего. Только огонь взвился ослепительным пламенем, которое вознеслось, казалось, в бездонную высоту – ослепительное ровное сияние, прорезаемое тысячью сверкающих вспышек, подобных взмахам сабель. Сноп искр, пылая тысячью цветов, взвихрился и исчез. Одновременно, наверное, по странному совпадению, некий взрыв музыки, как гром органа, вплелся в завывание огня. Вся деревня, сбившаяся в группы черных силуэтов, услышала этот звук, исключая дядюшку Сиддонса, который был глуховат. Взрыв музыки прозвучал чудесно и странно, но сразу смолк. Некий недоумок, юноша из Сиддерфорда, потом говорил, что впечатление было такое, будто открыли и закрыли дверь. А маленькая Хетти Пензенс забрала себе в голову, будто видела две крылатые фигуры, которые взвились и исчезли в огне».

2

Когда я впервые прочел Уэллса, меня охватила мания простоты. Такое, вероятно, бывает при обращении в новую веру. Сверкнет молния, ударит гром, просияет свет, имеющий, скорее всего, неземную природу – и истина сразу предстает во всей своей полноте. А до того момента я пребывал в простительном для молодых лет заблуждении, что «настоящая проза» обязательно должна быть сложна. Это непременно должен быть Пруст, Джойс, Фолкнер, в крайнем случае Кафка или Музиль, ибо только очень сложными литературными средствами можно передать объемность человеческого бытия. Мне казалось, что в «настоящей прозе» должны присутствовать изощренные грамматические конструкции, множество деталей, подогнанных друг к другу впритык, множество смысловых обертонов, аллюзий, философем.

В общем, чем труднее для чтения, тем ближе к «подлинному искусству».

Кстати, многие авторы придерживаются этого странного заблуждения и сейчас.

И вдруг оказалось, что все не так. Совершенно не так. Конечно, мир сложен, нельзя этого отрицать, но в глубинной сути своей он все-таки очень прост, и эта его необыкновенная простота требует для выражения таких же прозрачных литературных средств. Форма не должна заслонять содержание. Она не может существовать «сама по себе». Это в свое время интуитивно почувствовал Чехов. К этому вполне сознательно всю жизнь стремился Хемингуэй. А в фантастике, которая сто лет назад только еще нарождалась, провозвестником изобразительной простоты стал Уэллс. Вообще, выяснилось, что писать просто – гораздо труднее, чем наворачивать синтаксис и грамматику. Сложностью можно задрапировать бездарность, бессодержательность, посредственность, примитив, а в изобразительной простоте ничего скрыть нельзя. Она безжалостна. Либо у тебя есть что сказать, либо нет.

И еще, открыв книги Герберта Уэллса, я вдруг понял, что фантастика одновременно может быть и «серьезной прозой». Это тоже было как озарение. До сих пор я был искренне убежден, что данный жанр по содержательному наполнению своему относится исключительно к детской литературе. «Земля Санникова», «Двадцать тысяч лье под водой» – проглатываешь все это в ранней юности и оставляешь навсегда. И вот неожиданно оказалось, что это не так. Уэллса можно читать и в пятнадцать лет, и в двадцать пять, и в сорок, и даже позже. Более того, именно его романы доказывают, что между фантастикой и реалистической прозой никакой разницы нет. Фантастика зачастую даже мощнее. Она проникает в те области бытия, куда реализм даже не забредал.

С тех пор фантастика разделяется для меня на три категории.

Жюль Верн. Детская и юношеская фантастика, основанная исключительно на идеях. Ее можно и обязательно нужно читать, ее вклад в расширение пробуждающегося сознания неоспорим, но к ней нельзя возвращаться. Как нельзя вернуться в тот давний двор, где когда-то увлеченно играл.

Берроуз. Это для тех, кто не вырос. Для тех, кто так и не повзрослел. Кто физически перестал быть ребенком, но психологически остался им навсегда. И потому бесконечно жует фэнтезийную ахинею, вздувающую липкие пузыри.

Уэллс. Высший статус фантастики. Фантастика как «литература проблем».

Ну а дальше следуют Гоголь, Маркес, Булгаков, для кого фантастичен уже сам реализм.

Сейчас, к сожалению, царит эпоха Берроуза.

Берроуз царствует в фантастике полностью и безраздельно.

Уэллса вспоминают лишь от случая к случаю. Все заслонено вспышками бластеров и туповатым звоном мечей. Но если покинуть многонаселенное жанровое мелководье и, презирая опасности, выйти в океан литературного бытия, то россыпь поселковых огней, которые зажигает Берроуз, мгновенно исчезает из глаз. Зато начинает сиять звезда Уэллса. Она хорошо заметна и указывает некий неизведанный путь. Ведь настоящим звездам все равно: смотрит на них кто-нибудь или нет.

1

Если «Машина времени» вместила в себя всю историю вырождающегося человечества, то в следующем своем фантастическом романе «Остров доктора Моро» Уэллс попытался рассмотреть хоть какую-то возможность противостоять вырождению.

5 февраля 1888 года экипаж шхуны «Ипекакуана» в открытом море подобрал полузатопленную парусную лодку с неким мистером Эдуардом Прендиком, год назад ушедшим в морское путешествие на судне «Леди Вейн». Мистер Прендик считался погибшим, но его спасли, и оказалось, что он целый год провел на острове, обитатели которого сразу вызвали у него ужасные подозрения. «Седой человек, – писал он в своих записках (роман подан читателям как записки мистера Прендика, – Г. П.), – пристально и, как мне показалось, с некоторым замешательством смотрел на меня. Когда наши взгляды встречались, он опускал глаза и глядел на собаку, сидевшую у него между коленями. Он разговаривал с Монтгомери (помощником доктора Моро, истинным хозяином острова и находящейся там научной лаборатории, – Г. П.) так тихо, что я не мог разобрать слов. Это вообще была на редкость странная команда. Я видел только лица; в них было что-то неуловимое, чего я не мог постичь. Они показались темнокожими, но их руки и ноги были обмотаны какой-то грязной белой тканью до самых кончиков пальцев. Я никогда еще не видел, чтобы мужчины так кутались, только женщины на Востоке носят подобную одежду. На головах были тюрбаны, из-под которых виднелись выпяченные нижние челюсти и сверкающие глаза. Волосы, черные и гладкие, напоминали лошадиные гривы. А еще они казались значительно выше обычных людей, хотя впоследствии я убедился, что в действительности они ничуть не выше меня, просто туловища у них ненормально длинные, а ноги короткие и странно искривленные».

Доктор Моро… Услышав это имя (мистер Прендик, кстати, учился в Ройял колледже у профессора Томаса Хаксли, – Г. П.), спасшийся сразу вспоминает некую ужасную брошюру. Когда она вышла, он был еще юношей, а вот доктору Моро уже перевалило за пятьдесят. Выдающийся ученый-физиолог доктор Моро увлеченно занимался переливаниями крови и всякими ненормальностями развития живых организмов. Он делал стремительную карьеру, но однажды она прервалась. И все только потому, что какой-то удачливый журналист, устроившись к доктору Моро под видом лаборанта, опубликовал некие ужасные подробности его работы.

Здесь Уэллс попал в точку. Конец XIX века был отмечен многими смелыми, но при этом жестокими научными экспериментами. Настолько жестокими, что уже в 1876 году в Англии был принят закон, по которому подопытных животных следовало обязательно обезболивать перед проведением опытов. Вынужденный покинуть Англию доктор Моро куда-то исчез, но, похоже, не отказался от своих исследований: в комнату мистера Прендика из загадочной островной лаборатории, окруженной высоким забором, постоянно доносятся душераздирающие стоны и крики. Да и помощники Монтгомери, на которых мистер Прендик сразу обратил внимание, оказываются вовсе не людьми. Это – бывшие животные, которым доктор Моро своим гениальным скальпелем придал человеческий облик. «Вообще удивляюсь, – сказал он мистеру Прендику, – почему все то, что я делаю у себя на острове, не сделано уже давно. Хирургия способна не только разрушать, но и созидать. Вы, может быть, слышали о простой операции, которую делают при повреждении носа? Кусочек кожи вырезают со лба, заворачивают книзу на нос и приживляют в новом положении. Это как бы прививка части организма на нем самом. Перенесение материала с одного живого существа на другое вполне возможно, вспомните, например, о зубах. Хирург вставляет в рану нужные кости и прикрывает их кожей, беря все это у живого или у только что убитого животного. Вспомните о крысах-носорогах, которых делают алжирские зуавы. Эти уродцы фабрикуются тем же способом…»

Фабрикуются!

Такое вот открытие.

Когда крики и стоны, доносящиеся из лаборатории, становятся совершенно непереносимыми, мистер Прендик не выдерживает и бежит в лес. К ужасу своему, он в самых разных уголках острова натыкается на зверолюдей, созданных доктором Моро. И все они умеют говорить: и безобразные быко-люди, и медведо-лисицы, и человеко-собаки. Так необыкновенное приключение мистера Прендика подводит Уэллса к одному из его шедевров – к главе о Великом Карающем Законе. Думаю, вполне позволительно привести здесь страницу Уэллса, потому что любой пересказ искажает сущность сказанного.

«Маленькое розовое существо, похожее на ленивца, все еще смотрело на меня (на Эдуарда Прендика, – Г. П.), когда у отверстия ближайшего логовища появился обезьяноподобный проводник. В тот же миг какое-то неповоротливое чудовище выползло из другого логовища и застыло бесформенным силуэтом на фоне яркой зелени, тоже разглядывая меня во все глаза. Я колебался и готов был бежать назад, но потом решился и, взяв свою палку с гвоздем на конце, заполз вслед за проводником в вонючую, тесную берлогу. Она была полукруглая, наподобие половинки дупла, и около каменной стены, замыкавшей ее изнутри, лежала груда кокосовых орехов и других плодов. Несколько грубых посудин из камня и дерева стояли на полу, одна – на большой кое-как сколоченной скамье. Огня не было. А в темном углу пещеры сидело еще какое-то бесформенное существо.

– Это человек! Это человек! – быстро затараторил мой проводник. – Это человек. Человек, живой человек, совсем как я.

– Заткнись, – ворчливо произнес голос из темноты. Он был хриплый, с каким-то особенным, поразившим меня присвистом. – Мы видим. Это человек. Он пришел жить с нами.

И обезьяночеловек подтвердил:

– Он пришел жить с вами. Он должен узнать Закон.

Теперь я различил темную груду в углу, смутные очертания сгорбленной фигуры. Но в берлоге снова стало темно, потому что у входа появились еще две головы.

Сидевший в темном углу сказал:

– Говори слова.

Я ничего не понял.

– Не ходить на четвереньках – это Закон, – проговорил он нараспев.

Я растерялся. Но понял, что должен повторить эту фразу. И правильно понял. В берлоге началось настоящее безумие. Голос в темноте затянул какую-то дикую литанию, а все остальные хором вторили ему. Темные фигуры, раскачиваясь из стороны в сторону, хлопали себя по коленям, и я следовал их примеру. Мне казалось, что я уже умер и нахожусь на том свете.

– Не ходить на четвереньках – это Закон. Разве мы не люди?

– Не лакать воду языком – это Закон. Разве мы не люди?

– Не есть ни мяса, ни рыбы – это Закон. Разве мы не люди?

– Не обдирать когтями кору с деревьев – это Закон. Разве мы не люди?

– Не охотиться за другими людьми – это Закон. Разве мы не люди?

И так далее, до запретов на такие поступки, которые самому непредубежденному человеку показались бы безумными, немыслимыми и непристойными. Нами овладел ужасный музыкальный экстаз, мы распевали и раскачивались все быстрее. Внешне я будто заразился настроением звероподобных людей, но в глубине моей души явственно боролись отвращение и насмешка. Перебрав длинный перечень запретов, мы начали распевать новую формулу.

– Ему принадлежит Дом страдания.

– Его рука творит.

– Его рука поражает.

– Его рука исцеляет.

И так далее, снова целый перечень, который почти весь показался мне какой-то чудовищной, немыслимой тарабарщиной – о Нем, кем бы он ни был.

– Ему принадлежит молния, – пели мы.

– Ему принадлежит глубокое соленое море.

– Ему принадлежат звезды на небесах.

У меня родилось ужасное подозрение, что доктор Моро, превратив животных в людей, вложил в их бедные мозги дикую веру, заставив их боготворить себя. Но я слишком хорошо видел сверкавшие зубы и острые когти, чтобы перестать петь.

Наконец пение прекратилось. Глаза мои, привыкшие к темноте, рассмотрели наконец и тварь в углу. Она оказалась ростом с человека, но вся покрыта темно-серой шерстью, почти как у шотландских терьеров. Кто была она, эта тварь? Кто были все эти создания? Представьте себя в окружении самых ужасных калек и помешанных, каких только может создать человеческое воображение, и вы хоть отчасти поймете, что я испытал при виде этих странных карикатур на людей.

– У него пять пальцев, пять пальцев, пять пальцев, как у меня, – бормотал обезьяночеловек.

Я вытянул руки. Серая тварь в углу наклонилась вперед.

– Не ходить на четвереньках – это Закон. Разве мы не люди?

Серая тварь протянула уродливую лапу и схватила мои пальцы. Ее лапа была вроде оленьего копыта. Я чуть не вскрикнул от неожиданности и боли. Эта тварь наклонилась еще ниже и рассматривала мои ногти, она сидела так, что свет упал на нее, и я с дрожью отвращения увидел, что это не лицо человека и не морда животного, а просто какая-то копна серых волос с тремя еле заметными дугообразными отверстиями для глаз и рта.

– У него маленькие когти, – сказало волосатое чудовище. – Это хорошо.

Оно отпустило мою руку, и я инстинктивно схватился за палку.

– Я глашатай Закона, – сказало серое чудовище. – Сюда приходят новички изучать Закон. Я сижу в темноте и возвещаю Закон.

– Да, это так, – подтвердило одно из существ, стоявших у входа.

– Ужасная кара ждет того, кто нарушит Закон. Ему нет спасения.

– Нет спасения, – повторили звероподобные люди, косясь друг на друга.

– Нет спасения, – повторил обезьяночеловек. – Смотри! Однажды я совершил провинность, плохо поступил. Я все бормотал, бормотал, перестал говорить. Никто не мог меня понять. Меня наказали, вот на руке клеймо. Он добр, он велик.

– Нет спасения, – повторила серая тварь в углу.

И это повторили все другие звероподобные люди.

– У каждого есть недостаток, – произнес глашатай Закона. – Какой у тебя недостаток, мы не знаем. Но узнаем потом. Некоторые любят преследовать бегущего, подстерегать и красться, поджидать и набрасываться, убивать и кусать, сильно кусать, высасывая кровь. Это плохо. Не охотиться за другими людьми – это Закон. Разве мы не люди? Не есть ни мяса, ни рыбы – это Закон. Разве мы не люди?

– Нет спасения, – подтвердило пятнистое существо у входа.

– У каждого есть недостаток, – повторил глашатай Закона. – Некоторые любят выкапывать руками и зубами корни растений, обнюхивать землю. Это плохо.

– Нет спасения, – повторили стоявшие у входа.

– Некоторые скребут когтями деревья, другие откапывают трупы или сталкиваются лбами, дерутся ногами или когтями, некоторые кусаются безо всякой причины, некоторые любят валяться в грязи.

– Нет спасения, – повторил обезьяночеловек, почесывая ногу.

– Нет спасения, – повторило маленькое розовое существо, похожее на ленивца.

– Наказание ужасно и неминуемо. Поэтому учи Закон. Поэтому повторяй Слова. – Он снова принялся твердить все, что говорил прежде, и снова я вместе со всеми начал петь и раскачиваться из стороны в сторону. Голова моя кружилась от бормотания и зловония, но я не останавливался в надежде, что какой-нибудь случай меня выручит. – Не ходить на четвереньках – это Закон. Разве мы не люди?»

Мало есть в мировой литературе страниц, столь мощно подчеркивающих всю условность нашей морали, всю ненадежность наших психологических тормозов. В начале шестидесятых прошлого (увы, уже прошлого) века я сам не раз наблюдал на Курилах за чудесными девушками, прибывающими на путину из Питера, Москвы, Рязани. Поначалу все они цитировали Блока и Асадова, но уже через месяц переходили на откровенный и грубый всем понятный мат.

А глашатая Закона там не было.

2

Это я к тому, что вкус крови ничем перебить нельзя. Вкус крови, вкус жизни нарушает хрупкое равновесие, установленное на острове. Несмотря на уговоры и силу, примененные Прендиком и Монтгомери, несмотря на увещания глашатая Закона, зверолюди однажды возвращаются к темным диким инстинктам.

«Монтгомери лежал на спине, а сверху на него навалилось косматое чудовище. Оно было мертво, но все еще сжимало горло Монтгомери кривыми когтями. Рядом ничком лежал Млинг. Шея прокушена, в руке зажато горлышко разбитой бутылки из-под коньяка…»

Волей Всевышнего вернувшись в Лондон, мистер Прендик долго не может отойти от увиденного. Он никак не может убедить себя в том, что мужчины и женщины, мимо которых он ежедневно проходит по улицам, не являются зверьми в человеческом облике. Ну да, все они напоминают людей, все они ласково улыбаются, но стоит пахнуть запаху крови, как в одну минуту, в одну секунду все они превратятся в злобных тварей, забывших про любой Закон.

И тогда – Дом страдания.

1

В 1896 году Уэллс выпустил реалистический роман «Колеса фортуны».

Он начал писать его сразу после «Машины времени», но закончил после «Острова доктора Моро». Колеса в названии романа вполне объяснимы: это колеса велосипеда – машины модной в те времена. Правда, в отличие от Путешественника по Времени и мистера Эдуарда Прендика, людей образованных, мистер Хупдрайвер – всего лишь помощник торговца мануфактурными товарами на сезонной ярмарке.

Бедность и невежество все еще дышали в затылок Уэллса.

Что ж, лучший способ избавиться от всяких комплексов – написать книгу.

Мистер Хупдрайвер отправляется в отпуск. Ему не везет. По дороге он нечаянно сбивает Юную Леди в Сером, которая, как и он, путешествует на велосипеде. Точнее, не путешествует, а собралась сбежать из дома с одним подозрительным молодым человеком по имени Бичемел. Этот Бичемел сразу и откровенно не понравился мистеру Хупдрайверу. И не зря, не зря! Юная Леди в Сером явно в опасности! Осознав это, мистер Хупдрайвер незамедлительно предлагает свою помощь Юной Леди в Сером, он даже превозмогает свою провинциальную стеснительность. На дорогах Кента и Сассекса мистер Хупдрайвер чувствует себя вполне надежно, но вот общение с прекрасной Юной Леди в Сером для него, конечно, затруднительно. Как с нею говорить? О чем с нею говорить? Ведь он, повторимся, всего лишь помощник торговца. Таких, как он, в Англии десятки тысяч. Если зайти, к примеру, во Дворец Тканей в Путни и повернуть направо, туда, где штуки белого полотна и кипы одеял вздымаются до самых латунных прутьев под потолком, там точно можно встретить такого вот мистера Хупдрайвера. Он подойдет к вам, указывает Уэллс, вытянет над прилавком руки с шишковатыми суставами, вылезающие из огромных манжет, и без тени удовольствия спросит, чем, собственно, может служить. Если дело касается шляп, детского белья, перчаток, шелков или портьер, он вежливо поклонится и округло поведя рукой предложит «пройти вон туда», то есть за пределы обозримого им пространства, но при другом, более счастливом стечении обстоятельств он, конечно, предложит вам присесть, а сам в порыве гостеприимства начнет снимать с полок и показывать товар.

Уэллс так тщательно, с такой точностью описал мистера Хупдрайвера, что мы и сейчас, более чем через сто лет после выхода книги в свет, ощущаем, как ужасно боялся Уэллс подобной судьбы – для себя. Остаться в мануфактурном магазине на всю жизнь? Никогда! Ведь у таких людей нет никаких перспектив. «Мы все там кретины, сэр, – объясняет мистер Хупдрайвер случайному незнакомцу. – Я тоже кретин. У меня целые резервуары мускульной энергии, но один из них всегда протекает. Дорога тут на редкость красивая, есть и птицы, и деревья, и цветы растут на обочине, и я бы мог получить огромное наслаждение, любуясь ими, но мне этого не дано. Стоит сесть на велосипед, как я должен мчаться. Да меня на что угодно посади, – признается он, – я все равно буду только мчаться, такой у меня характер».

Вот и не хочет он, а все равно мчится.

И спасая Юную Леди в Сером, не может оставаться каким-то то там, извините, мистером Хупдрайвером. Уж лучше приврать ради пользы дела. Господь поймет и простит. И как-то само собой получается, что мистер Хупдрайвер вовсе не помощник торговца, он – настоящий джентльмен, он только недавно вернулся из Южной Африки. Не совсем чистый выговор мистера Хупдрайвера, его просторечные словечки не смущают Юную Леди в Сером, ведь он помогает ей избавиться от нечестного соблазнителя. В приступе раскаяния мистер Хупдрайвер даже открывается ей в своей нечестности. Под соснами где-то между Уимборном и Рингвудом он спрашивает: «Вы правда думаете, что простой продавец тканей может быть честным гражданином?» – «Почему же нет?» – «А если он подсовывает людям товар, который им не очень нужен?» – «Ну, не знаю. А разве это обязательно? Разве без этого нельзя?» – «Нельзя. Это торговля, – знающе объясняет мистер Хупдрайвер. – Не обманешь – не продашь. И ничего тут не поделаешь. Ремесло наше не очень честное и не очень полезное; ни свободы, ни досуга – с семи до полдевятого, каждый день. Много ли человеку остается? Настоящие рабочие смеются над нами, а образованные – банковские клерки или те, что служат у стряпчих, эти вообще смотрят на нас сверху вниз. Выглядишь-то ты прилично, а по сути дела тебя держат в общежитии, как в тюрьме, кормят хлебом с маслом и помыкают, как рабом. Все твое положение в том и состоит, что ты понимаешь, что никакого положения у тебя нет. Без денег ничего не добьешься; из ста продавцов едва ли один зарабатывает столько, чтобы можно было жениться; а если даже он и женится, все равно главный управляющий захочет – заставит его чистить ботинки, и он пикнуть не посмеет. Сами-то были бы довольны, если бы пришлось служить продавщицей?»

Юная Леди в Сером благоразумно промолчала в ответ.

Но мистер Хупдрайвер уже зажегся.

«Я вот все думал этим утром…

– О чем?

– Ну, так… О разном… Мне ведь сейчас около двадцати трех… Я вот слушал ваши слова… В школе я учился до пятнадцати. Восемь лет уже не учусь. Начинать снова поздно, но ведь я учился неплохо. Знал алгебру, прошел латынь до вспомогательных глаголов. (Устами мистера Хупдрайвера здесь, понятно, говорит сам Уэллс; это он, служа в аптеке мистера Кауэпа, прошел латынь до вспомогательных глаголов, – Г. П.). Видите ли, в торговле тканями без капиталов много не сделаешь. Но если бы я мог получить хорошее образование…

– А почему бы и нет? – сказала Юная Леди в Сером.

– Вы думаете?

– Вы же мужчина! И вы свободны! – И она пылко добавила: – Как бы я хотела оказаться на вашем месте! Подумаешь, восемь лет! Вы наверстаете. Кто-кто, а вы-то можете! Те, кого вы тут называли образованными, они ведь не развиваются дальше. Вы вполне можете догнать их. Они всем довольны. Играют в гольф, думают о том, что бы там такое умное сказать дамам. Уж в одном-то вы точно впереди них. Они думают, будто всё знают, а вы так не думаете!»

В таком ободрении и нуждается человек, похожий на мистера Хупдрайвера.

Заодно выясняется, что мачеха Юной Леди в Сером – писательница. «Она вам хорошо известна». Еще бы! Ведь речь идет об авторе знаменитой книги «Высвобожденная душа», вышедшей недавно под псевдонимом Томас Плантагенет. Правда, настоящая фамилия писательницы Милтон. Она вдова и притом очаровательная вдова, всего-то на десять лет старше Юной Леди в Сером. А книги свои она неизменно посвящает «светлой памяти моего мужа», чтобы показать, что в них, понимаете ли, нет ничего личного. У миссис Милтон благопристойно обставленный дом, благопристойные туалеты, строгие понятия о том, кто с кем может общаться; она регулярно посещает церковь и даже, следуя духу современной интеллектуальной моды, принимает причастие. Воспитанию Джесси – Юной Леди в Сером – она уделяет такое пристальное внимание, что не позволяет ей читать даже ею же написанную «Высвобожденную душу». Правда, Джесси сама прочла ее, без всякого разрешения. Не могла не прочесть, потому что в будущем собирается заняться именно литературой. Почему литературой? Да чем еще может заниматься светский человек, желающий свободы? К черту невежество! При желании даже самый последний помощник продавца из Дворца тканей может выбиться в люди!

2

«Колеса фортуны» вызвали весьма похвальный отзыв писателя Джозефа Конрада. Высоко оценил роман и другой знакомый Герберта Уэллса – писатель Арнольд Беннет. Тезис Уэллса «Изучение природы делает человека таким же безжалостным, как сама природа» многих заставил задуматься.

Уэллс и Джейн снимали в это время небольшую квартирку на первом этаже дома в Лондоне на Морнингтон-Плейс, и хозяйка-немка, мадам Райнах, от всей души помогала молодой семье, даже с удовольствием для них стряпала. Но в немецком характере было той же самой природой заложено одно не совсем лучшее свойство – лезть куда не нужно, поэтому скоро Уэллсы перебрались на Морнинг-роуд. Здесь у них наконец появилась отдельная, пусть и совсем крошечная спальня. И работал теперь Уэллс за своим собственным небольшим столом, на котором стояла красивая керосиновая лампа под зеленым абажуром.

«Просыпались мы бодрые, – вспоминал Уэллс, – и, пока одевались, я сочинял всякие смешные стихи и «штучки». Ванной комнаты у нас не было, и небольшие покои становились еще меньше из-за «бадьи» – какой-то птичьей ванночки, в которой мы мылись и плескались, стараясь не столкнуться. Порой мы заглядывали в общую гостиную из-за раздвижной двери, и если там было пусто, я в штанах и в ночной рубашке (пижам тогда не носили), а Джейн в голубом халатике, поверх которого до самой талии лежали светлые косы, кидались за письмами. Как правило, письма в то время приносили нам добрые вести. Иногда в них был чек, иногда – предложение написать статью. Присылали и книги. Сразу после завтрака я садился за работу: писал рецензию или одну из двух-трех всегда находившихся у меня в работе статей – тщательно отделывая их, пытаясь избавиться от неуклюжих оборотов, пока не останусь вполне доволен. А Джейн переписывала все это, или писала сама, или отправлялась что-то прикупить, или садилась за биологию, готовясь к последнему экзамену. После утренних занятий мы делали вылазку в Риджентс-парк или шли в лавочки на Хемстед-роуд, чтобы подышать воздухом и поразвлечься до обеда, то есть до часу дня».

3

Быстро растущая известность пошла молодым во благо.

Уэллсы выбились в тот пресловутый «средний класс», который уже не скован бедностью, но еще не развращен богатством. С молодым писателем начали искать встреч. Он подружился с Джорджом Гиссингом, романы которого («В юбилейный год» и особенно «Новая Граб-стрит») показались ему отличными. Высокий, с гривой волос на голове Гиссинг вообще многим нравился, и это он уговорил Уэллсов впервые поехать за границу. В Риме вокруг Гиссинга сразу собралась развеселая компания, там был даже Артур Конан Дойл, но вот с ним у Уэллса отношения не сложились.

«Было время, я захаживал в мастерскую драпировщика в Саути, где Уэллс когда-то работал, – вспоминал позже Конан Дойл. – Ее владелец одно время был моим пациентом. (Конан Дойл по основному образованию был врачом, – Г. П.). Уэллс, конечно, один из тех великих плодов, которые дало нам народное образование, и сам он с гордостью утверждает, что вышел из самой гущи народа. Его демократическая открытость и полное отсутствие классового чувства, – с некоторым недоумением продолжал Конан Дойл, – иногда приводили меня в замешательство. Помню, как-то Уэллс спросил меня, не играл ли я в крикет в Липхуке. Я сказал, что играл. «Не заметили ли вы там старика, – спросил он, – который держался как профессионал и владелец площадки?» Я сказал, что заметил. «Это был мой отец», – сказал он. Я был чересчур удивлен, чтобы что-то ответить, и мог лишь поздравить себя с тем, что у меня не сорвалось никакого неприятного комментария за минуту до того, как я узнал, кто был этот старик».

А Уэллс эти времена всегда вспоминал с удовольствием.

«Это были наши первые каникулы и явный знак того, что в борьбе за существование мы начали одерживать верх. Мы тогда отправились прямиком в Рим – Джордж Гиссинг обещал показать нам тамошние достопримечательности. А из Рима уже одни уехали в Неаполь и на Капри, а потом на обратном пути в Англию побывали во Флоренции. Джейн была не только самая надежная и деятельная помощница, но и самая благодарная спутница. Во время этого путешествия и многих других я откладывал в сторону работу и занимался чемоданами и прочим багажом, а она, глядя на такое зрелище, радостно сияла. Вооружившись зигфридовскими картами, мы бродили по Швейцарии, правда, на горы не карабкались, а искали снежные, безлюдные тропы. Джейн влюбилась в Альпы, и мы задумали и осуществили несколько длинных переходов через перевалы, ведущие в Италию. Мы ухитрялись ускользнуть из нашего дома в Фолкстоне недели на две, чаще всего в июне до наплыва публики, когда сезон только начинался. Сам я из-за уменьшенного объема легкого и поврежденной почки был не большой мастак взбираться в горы, а после войны вовсе утратил эту возможность, но тогда уже подрастали сыновья, и Джейн отправлялась в горы с ними. Она мужественно одолевала длинные переходы, пешком или на лыжах, никогда не двигалась особенно быстро или ловко, но никогда и не сдавалась – неутомимая фигурка, вся в снегу от нередких падений. Я писал ей, окруженный агавами и оливковыми деревьями, и она отвечала из снежного альпийского окружения, а потом мы сидели, склонясь над подробными швейцарскими картами, и вместе прочерчивали путь, который она собиралась проделать во время очередного похода…»

4

К сожалению, из Италии Уэллс вернулся совсем больным, а велосипедная прогулка, неудачно задуманная им специально для того, чтобы встряхнуться, привела к тому, что больная почка сильно воспалилась. В Силфорде поездку пришлось прервать. Уэллс в то время работал над романом «Любовь и мистер Льюишем» и здорово нервничал. Ведь рукопись – это всего лишь рукопись, а вот изданная книга может принести несколько сотен фунтов! Врач Хиком – друг Джорджа Гиссинга – убедил Уэллса все-таки лечь в постель. К счастью, операции удалось избежать, потому что больная почка сама собой отмерла.

Как много Уэллс в то время думал о заработках, видно из дневниковой записи, посвященной еще одному новому другу – писателю Джеймсу Барри.

Узнав о болезни Уэллса, Джеймс, конечно, навестил его.

«Сперва я думал, что ему просто вздумалось провести денек у моря, – вспоминал Уэллс, – но мистер Барри обстоятельно и мудро рассуждал о разных собственных былых невзгодах и тяжкой доле молодых писателей. В те времена небольшое вспомоществование могло значительно облегчить жизнь, если ты на мели. Я никак не считал, что я на мели. К тому же как только займешь денег и получишь субсидию, к работе охладеваешь. Опасно, а то и гибельно лишать чеки того пикантного запаха наживы, который так остро ощущаешь, когда деньги не надо отдавать. «Может, вы и правы», – ответил на это Барри и в свою очередь рассказал мне, как он, впервые приехав в Лондон, не понимал предназначения чеков. Он просто складывал их в ящик стола и ждал, когда ему пришлют настоящие деньги…»

1

Несмотря на болезнь, 1897-й год оказался для Уэллса удачным.

В журнале «Фортнайтли ревью» была напечатана статья «Моральные принципы и цивилизация» – новые размышления Уэллса о том, куда и как мы движемся, становимся лучше или все это иллюзия. Вышли книги «Кое-какие личные делишки» и «Тридцать рассказов о необыкновенном»; но главное, был написан и опубликован еще один знаменитый роман – «Человек-невидимка».

2

Я и сейчас прекрасно помню долгую темную февральскую метель, разыгравшуюся над заброшенной в Сибири (Кузбасс) небольшой железнодорожной станцией Тайга, где прошло мое детство. Год пятьдесят шестой. От керосиновой лампы падает тусклый свет, стекла на окнах в наплывах влажного снега, от обогревателя белёной кирпичной печи несет теплом, и я не могу, никак не могу оторваться от истории несчастного безумца мистера Гриффина. Он появился в провинциальном трактире «Кучер и кони» в такой же темный февральский день, и там стёкла были в таких же влажных наплывах. Он пришел с железнодорожной станции Брэмблхерст пешком; никаких вещей, только в руке, обтянутой толстой перчаткой, небольшой черный саквояж. Я так и видел этот черный саквояж – именно небольшой, именно черный, какие в ту пору носили на выездах железнодорожные медики. К тому же незнакомец, появившийся в трактире «Кучер и кони», был закутан с головы до пят, и широкие поля фетровой шляпы скрывали все его лицо, виднелся только блестящий кончик носа. Он еле передвигал ноги от холода и усталости, но сумел произнести: «Огня! Во имя человеколюбия! Комнату и огня!»

3

«Поверьте, – писал Уэллсу Джозеф Конрад, – Ваши вещи производят на меня сильнейшее впечатление. Сильнейшее – именно так, другого слова не подберешь. И если хотите знать, меня больше всего поражает Ваша способность внедрить человеческое в невозможное и при этом принизить (или поднять?) невозможное до человеческого, до его плоти, крови, печали и глупости. Вот в чем удача! В этой маленькой книжке («Человек-невидимка», – Г. П.) Вы достигли своей цели с поразительной полнотой. Не буду говорить о том, как счастливо Вы нашли сюжет. Это должно быть ясно даже Вам самому. Мы втроем (у меня сейчас гостят два приятеля) читали книгу и с восхищением следили за хитрой логикой повествования. Всё сделано мастерски, иронично, безжалостно и очень правдиво».

«Человек-невидимка» сделал Уэллса по-настоящему знаменитым.

Но загадка его фантастических романов заключалась не только в существенном приближении к науке. Загадка его фантастических романов заключалась еще и в редкостном умении увидеть в знакомом, давно примелькавшемся – какую-то неожиданную, вдруг поражающую деталь.

«Нижнюю часть лица он (Гриффин, человек-невидимка, – Г. П.) прикрывал чем-то белым, по-видимому, салфеткой, которую привез с собой, так что ни рта, ни подбородка не было видно. Потому-то голос и прозвучал глухо. Но не это поразило миссис Холл. Лоб незнакомца от самого края синих очков был обмотан белым бинтом, а другой бинт закрывал уши, так что неприкрытым оставался только розовый острый нос. Одет он был в коричневую бархатную куртку; высокий темный воротник, подшитый белым полотном, был поднят. Густые черные волосы, выбиваясь в беспорядке из-под перекрещенных бинтов, торчали пучками и придавали незнакомцу чрезвычайно странный вид. Закутанная и забинтованная голова так поразила миссис Холл, что от неожиданности она остолбенела».

А вы не остолбенели бы?

Провинциальный городок, метель, и вдруг такое!

Разумеется, мы всю жизнь пишем о своей Гренландии, в этом Сароян прав.

И Уэллс всю жизнь писал о своей Гренландии. Но очень уж необыкновенной она выглядела у этого столь обыкновенного на первый взгляд человека. Уэллс в те годы был коренаст; короткие руки и ноги, рыжеватые усы, голубые глаза.

Действительно, ничего особенного.

«Как только первую корзину внесли в гостиную, незнакомец нетерпеливо принялся ее распаковывать, без зазрения совести разбрасывая солому по ковру. Он вытаскивал из корзины бутылки: маленькие пузырьки с порошками, узкие с окрашенной или прозрачной жидкостью, изогнутые склянки с надписью «яд», круглые бутылки с тонкими горлышками из зеленого и белого стекла, бутылки со стеклянными пробками и вытравленными на них надписями, большие бутылки из-под вина и прованского масла. Все эти бесчисленные бутылки он расставлял рядами на комоде, на каминной доске, на столе, на подоконнике, на полу, на этажерке – всюду. В Брэмблхерстской аптеке не набралось бы и половины такой уймы бутылок…»

Вот как въелась в Уэллса аптека мистера Кауэпа.

Он еще не раз будет возвращаться к подобным аптекам.

И еще не раз герои Уэллса будут терпеть крушение своих планов только потому, что работали в не подходящей для них среде. «Это была ошибка, огромная ошибка, что я взялся один за это дело, – признается Гриффин доктору Кемпу. – Напрасно потрачены силы, время, возможности. Один… Удивительно, как беспомощен человек, когда он один… Мелкая кража, потасовка – и все… А я нуждаюсь в пристанище, Кемп, мне нужен человек, который помогал бы мне, прятал бы меня. Мне нужно место, где я мог бы спокойно, не возбуждая ничьих подозрений, есть, спать, отдыхать. Словом, мне нужен сообщник. Тогда возможно всё».

Всё? А что это такое – всё?

Отчаявшийся невидимка объясняет:

«Мы должны заняться убийствами, Кемп. И не бессмысленно убивать, а разумно отнимать жизнь. (Он все еще думает, что легко найдет сообщника для подобных дел, – Г. П.). Люди теперь знают, что существует Невидимка. И этот Невидимка, Кемп, должен установить царство террора. Вы изумлены, конечно. Но я не шучу: царство террора! Невидимка должен захватить какой-нибудь город, хотя бы этот ваш Бэрдок, терроризировать его население и подчинить своей воле всех и каждого. Он издаст свои приказы. Осуществить это можно тысячью способов, скажем, подсовывать под двери листки бумаги. И кто дерзнет ослушаться, будет убит, так же как и его заступники».

Провинциальный Айпинг потрясен. Чудовищные слухи ходят про жестокого невидимого человека. Кто-то видел украденные в трактире деньги, которые будто бы сами плыли по воздуху. Кто-то слышал раздраженный голос, доносящийся как бы ниоткуда. Говорили про убитых и раненых, про то, что невидимого человека вряд ли удастся победить. Обычные разговоры людей, впервые столкнувшихся с террором. Но еще больше поразились бы жители Айпинга, если бы узнали, что сам этот «террорист», сам этот неуловимый мистер Невидимка зависит от какого-то жалкого бродяги Томаса Марвела, случайно укравшего его рабочие дневники. Одутловатый человек с широким носом, слюнявым подвижным ртом и растущей вкривь и вкось щетинистой бородой; на голове – потрепанный шелковый цилиндр, вместо пуговиц на самых ответственных частях туалета – бечевки и ботиночные шнурки. Но именно этот грязный бродяга унес рукописные книги Гриффина, чтобы потом, укрывшись в надежном месте, с бессмысленной надеждой водить по строкам кривым толстым пальцем, пытаясь понять их смысл. «Шесть… маленькое два сверху… крестик и закорючка… Господи, вот голова была…»

«Мне пришлось работать в очень тяжелых условиях, – признался Гриффин доктору Кемпу, когда еще надеялся получить от него помощь. – Оливер, мой профессор, был мужлан в пауке, человек, падкий до чужих идей, – он вечно за мной шпионил! Вы ведь знаете, какое жульничество царит в научном мире. Я не хотел публиковать свое открытие и делиться с ним славой. Я продолжал работать и все ближе подходил к превращению своей теоретической формулы в эксперимент, в реальный опыт. Я никому не сообщал о своих работах, хотел ослепить мир, сразу стать знаменитым. Я занялся вопросом о пигментах, чтобы заполнить некоторые пробелы. И вдруг, по чистой случайности, сделал открытие в области физиологии. Красное вещество, окрашивающее кровь, оно ведь может стать белым, бесцветным, сохраняя в то же время все свои свойства!

Прекрасно помню ту ночь. Было очень поздно – днем мешали работать безграмотные студенты, и я засиживался до утра. Открытие осенило меня внезапно, оно появилось сразу во всем своем блеске и завершенности. Я был один, в лаборатории царила тишина, вверху ярко горели лампы. В знаменательные минуты своей жизни я всегда оказываюсь один. (Весьма символическое признание, – Г. П.). Можно сделать животное – его ткань – прозрачным! Можно сделать его невидимым! Я могу стать невидимкой! – сказал я себе. Я был так ошеломлен, что бросил фильтрование, которым занимался, и подошел к большому окну.

«Я могу стать невидимкой», – повторил я, глядя в усеянное звездами небо.

И, свободный от всяких сомнений, стал рисовать великолепную картину того, что может дать человеку невидимость: таинственность, могущество, свободу. Оборотной стороны медали я тогда не видел. Подумайте только! Я, жалкий, нищий ассистент, обучающий дураков в провинциальном колледже, могу сделаться всемогущим. Всякий, поверьте, ухватился бы за такое открытие. Я работал еще три года и за каждым препятствием, которое я преодолевал, возникало новое! Какая бездна мелочей, и к тому же ни минуты покоя! Этот провинциальный профессор вечно подглядывает за тобой! Зудит и зудит: «Когда вы наконец опубликуете свою работу?» А студенты, а нужда… Три года такой жизни… И я понял, что закончить мой опыт невозможно… Тогда я ограбил своего старика, ограбил своего родного отца… Деньги были чужие, и он застрелился…»

Эти деньги не спасают Гриффина.

Он выпускает на свободу ужасно мучившуюся, ставшую невидимкой кошку (как когда-то отправил в неведомое путешествие модель машины времени, как позже отправил в неизвестность чудесный шар Кейвора; существует множество литературных поделок обо всем этом, написанных второразрядными художниками, – Г. П.). Припертый к стене обстоятельствами он наконец сам принимает созданный им препарат. Вломившийся в квартиру хозяин подает ему счет. «Чем-то удивили его мои руки. Он взглянул мне в лицо, с минуту стоял, разинув рот, потом выкрикнул что-то нечленораздельное, уронил свечу и бумагу и, спотыкаясь, бросился бежать по темному коридору к лестнице. Я закрыл дверь, запер ее на ключ и подошел к зеркалу. Лицо у меня было белое, как мрамор».

Но это еще не худшее. Гриффин не ожидал, что будет так страдать. Вся ночь прошла в мучениях, в тошноте и обмороках. «Никогда не забуду рассвета, не забуду жути, охватившей меня при виде моих рук, словно сделанных из дымчатого стекла и постепенно, по мере наступления дня, становившихся все прозрачнее, все тоньше, так что я мог свободно видеть сквозь них предметы, в беспорядке разбросанные по комнате, хотя и закрывал прозрачные веки. Тело мое сделалось как бы стеклянным, кости и артерии постепенно бледнели, исчезали. Я скрипел зубами от боли, но выдержал до конца. И вот остались только мертвенно-белые кончики ногтей и бурое пятно какой-то кислоты на пальце…»

Первый человек-невидимка вышел в мир.

Он полон невероятных, самых чудесных ожиданий.

Но скоро выясняется, что торжествовал человек-невидимка рано.

Например, грязь, облепляя его ноги, делала их видимыми. В случайной пролетке Гриффин едет по Оксфорд-стрит и дальше по Тоттенхем-Корт-роуд, все равно куда. Потом бросает пролетку и через Блумсбери-сквер пытается выйти в малолюдные кварталы. Здесь его облаивает какая-то собачонка, а потом улицу запруживает огромная толпа под знаменем Армии спасения. «Толпа приближалась, громко распевая гимн, показавшийся мне полным иронии: «Когда мы узрим его лик?» Она тянулась мимо меня бесконечно. «Бум, бум, бум», – гремел барабан, и я не сразу заметил, что два мальчугана остановились возле меня. «Глянь-ка», – сказал один. «А что?» – спросил другой. «Да вот же следы, будто кто-то босиком по грязи шлепал».

Что ж, предающий обязательно обрастает предателями, а преследователь – преследователями. Гений гибнет. Остается мир, полный ординарных глупых людишек. Остается ничтожный бродяга Марвел. «Сколько тут тайн, – шепчет он, листая страницы украденных у человека-невидимки книг. – Эх, доискаться бы! Уж я бы не так сделал, как он!» И почесывая грязный потный лоб, погружается в мечту всей своей ничтожной, никому не нужной жизни. «И ни один человек на свете не знает, где находятся книги, в которых скрыта тайна невидимости и много других поразительных тайн. И никто этого не узнает до самой его смерти».

1

Мне было десять лет. Как ко мне попал этот листок? Не знаю. Страница из английского иллюстрированного журнала. На глянцевой бумаге напечатаны одинакового формата картинки. Теперь мне кажется, что все они были крошечные, величиной в почтовую марку. Что было изображено на картинках? Фантастические события. Одно из этих изображений я запомнил на всю жизнь. Какой-то закоулок среди развалин дома. И протягиваются железные щупальца не то через оконную раму, не то из-за косяка, не то через брешь в стене. Железные щупальца! И человек, спрятавшийся в закоулке, дико оглядывается на них. Что это за щупальца? Неизвестно! Они шарят по комнате, ища именно этого прижавшегося к стене и белого от страха человека.

Как я напрягал воображение, чтобы разгадать смысл этого зрелища! Я знал, что это не иллюстрация к сказке. Действие сказок происходило в давно минувшие времена. Там были терема или замки. Действующие лица сказок не были похожи внешностью на тех людей, которые окружали меня. Царевны в кокошниках, короли с мечами, крестьяне в полосатых чулках. А тут все было современно! Развалины обыкновенного дома. Содранные обои. Повисший провод. Кирпичная труба. Куча щебня в углу. И человек был одет в черный городской костюм. Это не была сказка! Я подумал тогда, что передо мной изображения событий, которые происходили на самом деле. Да, эти картинки были похожи на фотографии. Маленькие, четкие, блестящие, с такими современными изображениями, как человек в пиджаке с белеющим воротником и перекошенным галстуком. Фотографии чудес!

Но если это фотографии, то, значит, где-то и почему-то произошел ряд таких событий, во время которых какой-то человек прятался в развалинах дома, и его искали железные щупальца.

Что же это за события?

2

В 1877 году итальянский астроном Джованни Скиапарелли обнаружил на Марсе обширную сеть странных линий, которые он, не сильно задумываясь, назвал каналами. Возникла даже гипотеза, согласно которой эти каналы являются искусственными сооружениями. Об этом тогда и позже много писали. Уэллс, разумеется, не мог не слышать дискуссий, постоянно разражавшихся вокруг этой гипотезы. Жизнь на других планетах? Да! Конечно! «Но кто живет в этих мирах, если они обитаемы? Мы или они Владыки Мира? Разве всё предназначено для человека?» Так, словами Иоганна Кеплера, начинается роман Уэллса «Война миров», вышедший через двадцать один год после открытия Скиапарелли. Логика тут проста: планета Марс старше Земли, значит, жизнь на ней могла появиться раньше, а разумная жизнь вообще могла уйти далеко вперед. Во время большого противостояния в 1894 году на освещенной части Марса ученые случайно заметили странные вспышки. Возможно, это марсиане заканчивали отливку гигантской пушки, из которой собирались обстреливать Землю.

Вообще-то, спору о жизни на планете Марс много лет.

В середине XX века советский астроном Г. А. Тихов создал целую новую науку – астробиологию. Из книжки с тем же названием («Астробиология») я немало извлек в детстве удивительной информации. Например, о том, что полярные шапки нашего космического соседа состоят не из замерзшей углекислоты, как считали некоторые, а всего-навсего из обычного льда. А главное, Г. А. Тихов первым в мире пришел к выводу, что Марс, холодный и неприютный, на самом деле покрыт густой низкорослой растительностью, ну, как, скажем, сибирская тундра мхами…

3

Однажды в Уокинге, поглядывая на хорошо видимый над горизонтом Марс, Фрэнк, старший брат Герберта Уэллса, сказал ему: «А представь себе, что нежданно-негаданно обитатели другой планеты вдруг свалились здесь с неба и начали крушить всех направо и налево».

Уэллс запомнил эти слова.

И описал прогулку своего героя.

И описал звездное небо с яркой точкой Марса.

Тот вечер был теплый. Слышались голоса возвращавшихся домой экскурсантов из Чертси и Айлворта, в домах светились огни, на железнодорожной станции пересвистывались маневровые паровозы. Все казалось спокойным и безмятежным, но на самом деле мир уже был обречен: стальные цилиндры марсиан падали в сердце викторианской Англии – в сердце империи, насчитывавшей в те годы более трехсот миллионов жителей.

Уэллс прекрасно изучил арену будущих событий, разъезжая на велосипеде по холмам Уокинга. Особенно удобной для появления марсиан показалась ему Хорсельская пустошь. Именно там из обгорелого металлического цилиндра появилась на свет первая бесформенная фигура. «Высунувшись на свет, она залоснилась, точно мокрый ремень. Два больших темных глаза пристально смотрели на меня. У чудовища была круглая голова и, если можно так выразиться, лицо. Под глазами находился рот, края которого двигались и дрожали, выпуская слюну. Чудовище тяжело дышало, и все его тело судорожно пульсировало. Тонкое щупальце упиралось в край цилиндра, другим оно размахивало в воздухе. Треугольный рот с выступающей верхней губой, полное отсутствие лба, никаких признаков подбородка под клинообразной нижней губой, непрерывное подергивание рта, шумное дыхание в непривычной атмосфере, неповоротливость и затрудненность в движениях – результат большей силы притяжения Земли, – в особенности же огромные пристальные глаза – все это было омерзительно до тошноты».

Казалось бы, земное тяготение должно расплющить пришельцев, но у них есть специальные помогающие им машины. «Сверкнул луч света, и зеленоватый дым взлетал над ямой тремя клубами, поднявшимися один за другим в неподвижном воздухе. Этот дым был так ярок, что темно-синее небо наверху и бурая, простиравшаяся до Чертси, подернутая туманом пустошь с торчащими кое-где соснами вдруг стали казаться совсем черными».

Кстати, один из лучших переводов «Войны миров» принадлежит великолепному русскому поэту-акмеисту Михаилу Зенкевичу. Он понимал толк в фантастике, знал, что такое стиль. Его собственные стихи часто звучали как фантастические:

4

«Блеснула молния, и марсианский треножник четко выступил из мрака; он стоял на одной ноге, две другие повисли в воздухе. Он исчезал и опять появлялся при новой вспышке молнии уже на сотню ярдов ближе. Можете вы себе представить трехногий складной стул, который, покачиваясь, переступает по земле? Так это выглядело при вспышках молнии».

Все это на фоне привычного Лондона, его окрестностей.

«Вблизи треножник показался мне еще более странным; очевидно, это была управляемая машина. Машина с металлическим звонким ходом, с гибкими блестящими щупальцами (одно из них ухватилось за молодую сосну), которые свешивались вниз и гремели, ударяясь о корпус. Треножник, видимо, выбирал дорогу, и медная крышка вверху поворачивалась в разные стороны, напоминая голову. К остову машины сзади было прикреплено гигантское плетение из какого-то белого металла, похожее на огромную рыбачью корзину; из суставов чудовища вырывались клубы зеленого дыма».

Не забудем, роман написан в конце 90-х годов XIX века. Никто тогда не помышлял об исходах, описанных тридцатидвухлетним Уэллсом. Мировые войны (а он увидит обе, – Г. П.) были еще впереди, но Уэллс явственно, чрезвычайно реалистично увидел картины, уже через шестнадцать лет ставшие реальностью.

«Тут были женщины, бледные и грустные, хорошо одетые, с плачущими еле передвигавшими ноги детьми, – описывает он колонну беженцев, покидающих Лондон. – Со многими шли мужья, то заботливые, то озлобленные и мрачные. Тут же прокладывали дорогу оборванцы в выцветших лохмотьях, с дикими глазами, зычно кричавшие и цинично ругавшиеся. Рядом с рослыми рабочими, энергично пробиравшимися вперед, теснились тщедушные растрепанные люди, похожие по одежде на клерков или приказчиков. И, несмотря на все это разнообразие, люди в толпе имели нечто общее. Лица испуганные, измученные, чувствовалось, что всех гонит страх. Всякий шум впереди на дороге, спор из-за места в повозке заставлял бесконечную толпу ускорять шаг; даже люди, напуганные и измученные до того, что у них подгибались колени, вдруг, точно гальванизированные страхом, становились на мгновение более энергичными. Кожа пересохла, губы почернели и потрескались. Всех мучила жажда, все устали, все натрудили ноги. Повсюду слышались споры, упреки, стоны изнеможения; и все то и дело выкрикивали, точно припев: скорей, скорей!»

Конец ознакомительного фрагмента.