Вы здесь

Перехват инициативы. ГЛАВА ВТОРАЯ (С. В. Самаров, 2008)

ГЛАВА ВТОРАЯ

ВАЛЕРИЙ СТАДНЮК, КАПИТАН, НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА УГОЛОВНОГО РОЗЫСКА АДМИНИСТРАТИВНОГО ОКРУГА

Такие дела никто не любит. Слишком мала перспектива раскрытия. Но я как раз только появился в своем кабинете, и мне выпало выезжать на происшествие вместе с дежурной следственной бригадой. Причем сообщили о нем даже не свидетели, как чаще бывает, а парни из ДПС[3], прибывшие на место перестрелки, судя по всему, через десять минут после нее. Значит, и свидетелей отыскать будет трудно, если вообще возможно будет найти...

Правда, один из пострадавших остался жив и с многочисленными пулевыми ранениями был доставлен в больницу. Может, выкарабкается... Хоть этот, хочется надеяться, даст показания. Я сразу послал лейтенанта Костю Суглобова в больницу, чтобы сидел там безвылазно и смог провести допрос при первом удобном случае.

Москва в эти часы всегда бывает тяжелым по характеру городом. И доехать до места перестрелки трудно. Пешком дойти, может, быстрее получилось бы. Мы еле-еле ползли по улицам, несмотря на включенную мигалку и звуковой сигнал, но машины стояли так плотно, что даже по встречной полосе движения проскочить было невозможно. Как только «Скорая» сумела успеть туда вовремя? И даже раненого вывезла.

Уже в дороге я принял сообщение из управления административного округа. Пострадало еще три машины со встречной полосы движения. Шальные пули. Водители сразу предпочли смотаться с места преступления, но в страховые компании им все равно придется обращаться, следовательно, нужна будет справка от нас. Потому только и позвонили. И сами обещали приехать. Но лучше было бы, если бы я допросил их уже после первичного осмотра на месте преступления. У меня наверняка появятся наводящие вопросы.

«Сигналка» мигала, сирена нудно подвывала, машина без конца дергалась и продвигалась вперед короткими рывками. Это злило, мысли в голове вставали нехорошие, злые, активные... Вообще-то автоматные очереди в светлое время на оживленной улице – это очевидный беспредел. Его следует пресекать сразу и жестко, в корне, чтобы не было желания повторить... Эту истину я усвоил давно...

Я не застал тех времен, когда стрельба из автоматического оружия в центре Москвы считалась явлением привычным. Вернее, я не застал их сотрудником милиции. В начале девяностых еще в армии служил и не думал никогда, что в менты подамся, пока не столкнулся лицом к лицу с тем, что вокруг начало твориться. Как на гражданке, так и в армии. И только чувство самосохранения, сработавшее однажды, что-то перевернуло в сознании и сделало из меня, тогдашнего солдата-срочника, мента в душе.

Я не говорю уже о том, как служили мы, тогда молодые солдаты, полуголодные и частенько побитые. Не так чтобы слишком, но все же доставалось нам. Хлебнули и от «стариков», и от офицеров, и от вороватых прапорщиков-кладовщиков, все солдатское считающих своим собственным, начиная с того, чем солдат кормить полагается. И потому они сами, в то время когда жалованье месяцами не получали, хари необхватные отъедали, а жены у прапорщиков вообще в свиноматок превратились. Конечно, грех всех огульно оговаривать... Но, по крайней мере, запомнил жен прапорщиков нашей части – сам имел удовольствие лицезреть их недовольные брезгливые физиономии с заплывшими глазами, когда нас гоняли работать «по хозяйству». Времена такие были, как говорят, но против них раздражение нарастало постоянно и неуклонно, и по сей день не проходит.

Мы тогда занимались охраной военных складов. Рутинная служба, достаточно простая, не требующая особого обучения. Наша часть стояла в Ставропольском крае, недалеко от границы с беспокойной Чечней, но с сепаратистами война тогда еще не началась, однако всех кавказцев, что встречались в городке, мы, да и все остальные, называли почему-то чеченами. И все ЧП, что происходили в части, привычно списывали на них. А ЧП у нас случались регулярно. И солдаты пропадали. Только на моей памяти – трое... Их, вообще-то, дезертирами объявили. Может, это и так, но поговаривали, что их в рабство похитили. В горы... Даже ходил слушок, что командиры солдат продавали... И потому на своих офицеров мы с опаской поглядывали, а то и с ненавистью.

И склады у нас регулярно обворовывали. Тоже чечен обвиняли даже тогда, когда никого из кавказцев близко не показывалось. А когда появились, солдатская молва шепотом передавала сведения о том, что чечены почти открыто приезжали на склады, и их машины загружали по приказу кладовщиков всем, что требовалось. В том числе и нашими продуктами. Солдатам оставалось только вздыхать и готовить на ремнях новые дырки – животы подтягивало. Пожаловаться было некому, потому что и военная прокуратура подпитывалась с тех же складов.

Тогда вот у меня впервые и появилась мысль о том, чтобы стать ментом. Сначала даже хотелось стать военным прокурором, чтобы и за своими следаками следить, и каждого, отслужившего в должности прапорщика-кладовщика хотя бы полгода, сразу сажать минимум лет на пять.

У себя в Москве я был далек от того, что происходило вокруг. Не тем занят был. Меня больше мотоцикл интересовал, чем все остальное, что в мире и в стране происходит. А ребята рассказывали, что и на гражданке творится то же самое, причем повсеместно... Порядок, конечно, с гражданской жизни следовало наводить, потому что армия только отражает, как в кривом зеркале, гражданские гримасы. Это я понимал.

– С беспределом этим поганым можно бороться только беспределом... – такая мысль повторялась многими и буквально висела в воздухе. – Автомат бы в зубы, и... Порядок наводить... По всем улицам, по всем администрациям...

А потом мне самому довелось столкнуться с этим самым беспределом...

У нас убили на посту двух солдат-часовых. Просто нож воткнули в горло одному, другому – и все... Первого – около въезда на территорию склада, второго – возле самого склада. И украли восемь гранатометов «РПГ-7» с запасом гранат. И никого, даже следователей военной прокуратуры, не смутил тот факт, что второй часовой был убит около оружейного склада. А у склада боеприпасов стоял совсем другой часовой, который ничего не видел и не слышал, и замок на складских воротах висел на месте целый и невредимый, и пломба на тех же воротах была цела. Как запас гранат оказался перенесенным из одного склада в другой, где ему вообще находиться не положено, осталось загадкой. Вот такие удивительные вещи тогда творились.

После убийства часовых нас всех долго дополнительно инструктировали. Командир роты капитан Усинчук, которому из-за этого происшествия не дали очередное звание, вообще лютовал и пил больше обычного. Гонял нас по уставам караульной службы так, как никогда раньше.

Когда сам командир роты уставал, срывал голос или просто выпить хотел, что с ним часто бывало, он поручал «старикам» натаскивать «молодежь». Те старались активно. Кто неправильно ответит – тридцать раз от пола отжаться. Кто отжаться больше десяти раз не может, а таких большинство, – десять раз по десять отжиманий с небольшим перерывом... Кто больше двадцати отжаться не может – десять раз по двадцать отжиманий с перерывом чуть поменьше... Инструктаж повторялся перед каждым нарядом... От таких процедур руки сначала гудели, потом привыкли, и норма в тридцать отжиманий казалась сравнительно небольшой в сравнении с выученным уставом. Мышцы накачать можно быстрее, чем выучить дурацкий устав... Для большинства... Я, впрочем, устав легко освоил.

Так месяц тянулось, потом страсти стали стихать. Убийц солдат и грабителей склада, конечно же, не нашли, как всегда. А вскоре и нашему взводу выпало идти во внешний караул на те самые склады с вооружением и с боеприпасами. Командир взвода лейтенант Козлов, как обычно, – начальником караула, замкомвзвода – разводящим...

На посту почему-то всегда хочется спать больше, чем в бодрствующей смене – хоть спички между веками вставляй. Особенно когда на пост заступаешь уже под утро, в последнюю темную смену. Потом, когда рассветет, в сон уже так не клонит. И приходится безостановочно ходить, лишь бы стоя не уснуть. Чтобы кто-то на ходу засыпал – я лично не слышал, хотя сам иногда был недалек от этого. Я ходил, как и полагается, вокруг трех длинных блокгаузов, светил фонариком на замки складских ворот, на решетки вентиляционных незастекленных окон и зевал так, что челюстям было больно. И после очередного громкого зевка услышал вдруг звук двигателя автомашины. Кто-то, кажется, подъехал к воротам. Ветер устойчиво тянул как раз со стороны дороги. И я отчетливо услышал, как машина у въезда остановилась. А издалека, откуда-то со стороны, еще шум двигателя доносился. В безветрие его услышать, наверное, и невозможно было. А сейчас ветер звуки приносил явственные. Днем, естественно, это совсем бы меня не насторожило. Но ночью, в отсутствие кладовщика... Сомнение взяло сильное. Конечно, одна машина – это мог быть и проверяющий. Нам говорили, чтобы ждали их, потому что после ЧП «ревизоры» любят приезжать чаще. Но звук двигателя второй машины меня смутил – проверяющие не ездят на грузовиках.

И что-то заставило меня уйти с открытого места в кусты, присесть там на колено, опустить предохранитель и затвор автомата передернуть. Страх ли, хотя сейчас кажется, что его я тогда не испытывал, воспоминание ли о происшествии месячной давности, когда были убиты парни, которых я мельком знал... Я ждал... Вскоре и шаги послышались. Шли не разговаривая. Согласно уставу, я должен был спросить стандартное: «Стой, кто идет?» Но я опять устав нарушил и спросить не поспешил. И увидел, как на открытое место перед складскими воротами в двадцати метрах от меня вышел сначала один человек, осмотрелся, за ним вышли еще четверо. Все в камуфляжке, в армейских кепочках. Погоны в ночном сумраке не разобрать, но похожи на офицеров. И в то же время не похожи. Даже не пойму чем, но непохожими показались. А вот повязки разводящего или начальника караула я ни у кого на рукаве не увидел. Глаза у меня уже не закрывались, как раньше, непроизвольно, я, кажется, даже мигать перестал. Я смотрел на них, они оглядывались.

– Куда он, сволочь, запропастился? – спросил один, что первым вышел, и я узнал характерную пропитую хрипотцу нашего командира роты капитана Усинчука. – Спит, что ли, где?

– Давай быстрее, открывай, – сказал голос с откровенным кавказским акцентом. – Машина подходит.

Я тоже слышал, что машина подходит. Грузовик.

– К бабе убежал, – сказал другой голос. Акцент был похож на первый. – Плох тот солдат, что к бабам с поста не бегает. Я сам, когда служил, с караула бегал.

– Начнешь грузить, а он выскочит, даст очередь... – Усинчук явно хотел меня найти.

– Я же говорю, в общежитие ускакал, – настаивал голос. – Здесь до женской общаги не больше километра.

– Я ему завтра так ускачу, что маму родную забудет. И радоваться не будет, что жив, сука, остался. – Голос капитана от злости стал более хриплым, чем обычно.

Один из пришедших шагнул к воротам, вытащил из-под куртки монтировку и вставил ее в навесной наружный замок. Придавил с усилием. Замок слетел легко и быстро, с легким звоном.

– Смотрите по сторонам, – предупредил капитан. – Как бы часовой не показался.

Но по сторонам они смотреть не стали, все сгрудились у ворот. Кучкой стояли, внутренний замок выламывали. Я поднял автомат. Стрелял так, как учил нас сам капитан Усинчук, короткими очередями по три патрона, как плеткой бил. И в первого – в Усинчука. Потом в того, что замок взламывал. Но трое успели среагировать. Один из пистолета несколько раз выстрелил в мою сторону. Кусты над головой и сбоку срезал пулями. По звуку, бандюга, определил, откуда я стреляю, но чуть-чуть ошибся. У меня автомат был с пламегасителем, и огненного мазка по ночному воздуху видно не было. Двое других побежали вдоль склада, чтобы за углом скрыться.

...А это оказалось совсем не так страшно, когда в тебя стреляют, потому что ты сам можешь ответить. Вообще, как я потом вспомнил, весь страх пропал, как только я на спусковой крючок нажал. Я сразу сильным себя почувствовал. И ответил на пистолетные выстрелы очередью в грудь. А потом уже спокойно расстрелял бегущих, не дав им за угол спрятаться. Потом уже узнал, что всех бил наповал. Даже раненого не осталось.

Поднялась тревога. А я успел еще и в машину, разворачивающуюся перед складом, три очереди дать. Но в водителя не попал. Грузовик поехал было, но тут уже от другого склада часовой мне на выручку прибежал. Он машину расстреливал даже после того, как она в дерево въехала. Просто с испугу. Никто из нас не был по большому счету готовым к тому, чтобы стрелять в людей... Но действовали мы правильно.

* * *

Я тупо стоял перед складом, держа автомат за еще теплый ствол, и не смотрел на поднявшуюся вокруг суету. В голове заново прокручивались картины происшедшего. Я не понимал, что натворил, прав был или виноват... Я еще сильно сомневался в своих действиях, и руки у меня ходуном ходили, словно я кур воровал. И только тогда успокоился, когда узнал, что бандиты убили часового у ворот. Ножом в горло, как и в прошлый раз. И меня спасло только то, что я спрятался, услышав звук двигателя. Наш командир роты, должно быть, подходил к часовому и издали называл себя. Какой солдат будет вызывать начальника караула, то есть командира взвода, когда подходит командир роты? Усинчук этим и пользовался. И я был бы обречен, если бы, как и требовал устав караульной службы, спросил: «Стой! Кто идет?» Я не имел права подпустить к объекту даже командира роты, если с ним нет начальника караула или разводящего. Но капитан Усинчук хорошо понимал психологию солдата. И был уверен, что его-то никто не заподозрит.

Усинчук торговал складским вооружением. Зарабатывал себе на выпивку, в то время когда по полгода не платили жалованье. И за жизни солдат, наверное, тоже что-то получал. А ведь он, помнится, с возмущением спрашивал у нас после первого случая:

– Что я должен матерям убитых писать? Что? Что их сыновья ротозеи и сами виноваты в собственной гибели? И вас, разгильдяев, как овец перережут, что я писать буду?..

Не знаю, что он писал матерям убитых... Но виновный определился таким вот образом. Опять беспредел, да еще какой...

И я ответ на это тоже, если разобраться, беспределом шарахнул. И моя реакция оказалась очень действенной... Не среагируй я так, неизвестно, сколько бы еще солдат нашли потом на посту с перерезанным горлом...

Вот тогда я и понял, как с тем, что вокруг творится, бороться можно. Причем теми же методами, что беспредельщики себе позволяют.

Начальник караула прибыл быстро. Понял все. И предупредил меня строго:

– Нюни не распускай! Запомни, Стаднюк... Допрашивать будут – не говори, как было. Затаскают по следствиям и судам, не отмажешься. Говори, что действовал по уставу. И вопрос задал, и пытался вызвать начальника караула, а в тебя стрелять начали. Они стрелять начали. Пусть следаки сами пули ищут. Я других часовых предупрежу, что они сначала пистолетные выстрелы слышали.

Так я и сделал. Сказал, что совершал обход вокруг складских зданий и издали увидел людей около склада. Командира роты не узнал. Хотел поднять тревогу, а в меня сразу выстрелили. И тогда только я ответил.

Дело закончилось для меня благополучно. Комбата нашего сняли, куда-то в захолустный гарнизон отправили. Прислали нового, со стороны, потому что местным уже не доверяли. А наш командир взвода лейтенант Козлов получил звание старшего лейтенанта и стал командиром роты вместо Усинчука. За проявленную бдительность меня наградили десятидневным отпуском... Правда, домой я смог поехать только через восемь месяцев, когда в финчасти появились деньги.

Но дослуживал я героем. Даже «старики» со мной после этого случая общались с повышенной осторожностью, как с особо опасным объектом. После демобилизации я поступил в Высшую школу милиции. Без сомнения пошел именно туда. И службу начал сразу с уголовного розыска. Непонятно как, но история с расстрелом командира роты и чеченских бандитов стала известна даже среди ментов. И это, что, впрочем, совсем не странно, помогало продвигаться по службе. Репутация твердого и решительного человека укрепилась за мной крепко. В ментовке такое любят.

Самое интересное, что эта легенда самому очень нравилась. Она меня поддерживала в трудную минуту. Я думал о том, что скажут обо мне, и это помогало в работе. Про меня говорили, что на любое самое опасное дело иду без сомнения, и я шел, чтобы соответствовать своей репутации. Одно тащило за собой другое... Паровозом.

* * *

Наконец-то мы подъехали к месту происшествия. Патруль ДПС перекрыл движение на участке, и мы по третьей полосе встречного движения свободно преодолели целый квартал до места. Старенькая «Шкода Фабия» была продырявлена, как дуршлаг. Три трупа в машине... Два на переднем сиденье, один на заднем. Видимо, на заднем сиденье дальнего от автоматчиков парня защитил в какой-то мере передний, часть пуль на себя принял. При такой расстановке тел была надежда, что его не сильно продырявили. Может, даст показания даже сегодня.

Пока разворачивали свои чемоданчики эксперты, я вытащил мобильник и набрал номер лейтенанта Суглобова, отправленного в больницу к пациенту.

– Костя, ты уже на месте?

– В ординаторской сижу. Чай с вареньем пью. Объясняю очень симпатичной врачихе, насколько она себя недооценивает... Хорошо попросишь, я тебя с ней познакомлю.

– Как клиент?

– Здоров, как лось... Две пули прошли по касательной, чуть-чуть порвали грудные мышцы, одна оторвала кончик носа – он у него слишком длинным оказался. И две фаланги указательного пальца на правой руке оторвало. Теперь стрелять не сможет. А в остальном ничего с ним не случилось. В госпитализации не нуждается. Разве что в психушке... Перепуган... Палец и нос ему уже зашили, грудь заклеивают пластырем. Я вызвал наряд, чтобы в управление его отправить. Там допросим.

– Хорошо, следи за ним.

– Я его уже припугнул. Сказал, что сейчас самое безопасное место для него – это у нас в камере. Там, кроме тебя, его никто не убьет. А вот в любом другом месте добьют обязательно, хотя бы как свидетеля. Или даже просто из спортивного интереса, если стрелял человек основательный, трепетно любящий свою работу...

– Добро... Вези, как приеду, допрошу.

ВАДИМ АВЕДОВ, КАПИТАН В ОТСТАВКЕ, СПЕЦНАЗ ГРУ

Что обо мне забыли сослуживцы – это, наверное, чем-то и хорошо. Ничто не напоминало мне о былых днях, когда я был здоров и тверд. Хотя иногда обида язвочкой где-то в желудке тянула – никто за два года не приехал навестить, узнать, как дела обстоят. Правда, звонили на мобильник, поскольку городского телефона у меня сначала не было, его только позже с большими пробежками по инстанциям поставили. Военкомат помог. Но я никому тот номер не давал. А номер мобильника у хороших моих друзей по службе был. Они звонили в основном в самом начале, после госпиталя и комиссии, чтобы посочувствовать. Потом все реже и реже. В последний год уже и не вспоминали. Вру, в новогоднюю ночь было... Поздравляли, желали, и все прочее... Четыре звонка сразу... А потом – забыли. А ведь были друзья... Но, в принципе, от Моздока до Тамбова, а уж тем более до домика в деревне, о котором сослуживцы не знали, далековато, и не всегда путь мимо лежит. Кому в отпуск выпадет в столицу ехать, могли бы заглянуть, но у нас, офицеров, москвичей и не было. Большей частью – сибиряки и уральцы. Им до дома в другую сторону ехать. Да и от Москвы до Тамбова хотя и не так далеко, как до Моздока, все же не ближний путь. Считай, семь сотен верст.

Нет, не стоит обижаться... А солдаты... Даже те, кто поближе живет... Были, помнится, такие, хотя всех адресов я просто и знать не обязан. Что – солдаты? Им-то я другом не приходился... Командиром был, кажется, хорошим, никого, знаю точно, не обижал, потому что это вообще не в моих привычках – власть доставшуюся без надобности показывать. А солдаты такое отношение понимают и принимают. Когда следовало приказать – я приказывал, и никто не возражал. Если можно было просто сказать или понудить – я и этим обходился. И ко мне хорошо относились. Но ведь такое отношение не заставит разыскивать человека, чтобы повидаться. Заставляет только нужда. А кому я, хромой, нужен?..

Первое время мне в самом деле трудно было. Морально даже более трудно, чем физически. С непривычки. Я каждый взгляд на улице ловил. Казалось, все смотрят на такого молодого и хромающего. Палочку я презрел и не желал с ней ходить. Превозмогая боль, просто шагал, хотя хромоту скрыть не мог... Зубами скрипел, но как можно больше шагал, чтобы ногу разработать... А вечерами плакать хотелось, только слез не было... Одна обида – но сам не знал, на кого... Получи я ранение в тяжелом бою – это переносилось бы легче. А шальная предсмертная очередь какого-то перепуганного дурня – и вся жизнь насмарку. Как это перенести?..

– Ты-то готов хоть к этому был. А если бы солдат какой-то на твоем месте оказался? – тихо спрашивала жена.

Она знала, как меня утешить. Я рад был, что пуля мне досталась, а не кому-то, кто рядом со мной был, не солдату, командиру взвода или кому-то еще, мне подчиненному, за кого я ответственность несу.

Жена помогала и поддерживала как могла, даже на другую работу перевелась, чтобы со мной больше рядом находиться. Трудно нам жилось. Но она старалась, не подавала вида, что ей не менее трудно, чем мне. И Берсерк помогал. Хвостом купированным махал, в глаза заглядывал, понять мое состояние старался. С ним, говоря честно, вообще раскисать и даже просто давать себе послабление было нельзя. Он сам по себе натура серьезная и мужественная. И не простил бы, стань я слабым. Мне, помнится, рассказывали про одного известного российского каскадера, актера и режиссера, который держит дома мастифа и алабая. Гуляет с собаками по очереди. Сначала с громадным мастифом. Обыкновенно, на поводке его водит. Потом идет гулять с алабаем и надевает на плечи рюкзак с камнями, чтобы алабай его не уронил и не утащил. Слишком сильный пес, чтобы с ним справиться, имея собственный небольшой вес.

Вообще-то порода послушная. Но только до времени. Есть известное определение разницы между алабаем и немецкой овчаркой. Лежит на кухне кусок мяса. Овчарка видит мясо, думает: «Какая вкуснотища... Но – нельзя, хозяин уши надерет...» Алабай видит мясо и думает: «Какая вкуснотища... Но – нельзя, хозяин уши надерет... Да хрен с ними, с этими ушами...» В этом весь алабай... Он умнейший от природы пес, но выполняет команды только тогда, когда видит в них целесообразность. И при солидных размерах, которые заставляют любую другую собаку прогуливаться размеренно и неторопливо, слишком много силы в алабае, чтобы быть послушным. Энергия требует выхода, иначе пес скиснет и станет рыхлым. А рыхлый алабай – это уже не алабай будет, а сенбернар какой-нибудь, способный только гавкать и уступать дорогу кавказской овчарке, которую настоящий алабай обычно давит, потому что сам вожак и не терпит рядом с собой соперника. Алабай уступает обычно только другому алабаю и хозяину, если хозяин себя сразу правильно поставит.

Прогулки с Берсерком доставляли мне больше всего боли. Но я терпел точно так же, как умел терпеть он. А он своим презрением к боли не только славится, он даже мешает обнаружить какую-то собачью болезнь, если она вдруг подойдет. Ничем свои неприятности не выдает. Натура такая. И мы с ним друг друга мужественностью поддерживали. Каждый рывок поводка болью в ноге отдавался. Каждая собака, показавшаяся из-за угла, еще до того, как Берсерк ее увидит, вызывала во мне судорожное напряжение всех мышц – все-таки алабай пес бойцовский, и пропустить чужую собаку равнодушно было выше его сил. Но от меня это требовало мобилизации всех сил, и физических, чтобы удержать Берсерка, и моральных, чтобы устоять на ногах и не застонать.

Берсерк заставлял меня быть сильным. Так я крепчал и выздоравливал. И даже к хромоте своей привыкал. Опять же, Берсерк заставил меня снова сесть за руль. Выпрямленная нога у меня практически не болела без нагрузки. Но в согнутом положении боль первое время была непроходящей. Нержавеющая сталь соприкасалась с живой костью. Они никак не хотели признавать друг в друге родственников. И мешали друг другу. Следовательно, и мне... Но стоя можно ездить только в общественном транспорте. В машине же, тем более за рулем, боль приходилось терпеть каждую минуту. Но дом в деревне – сто тридцать километров от города, купленный специально ради Берсерка, звал нас. И я привыкал к машине заново. Одно утешало – с такой болью никогда не уснешь за рулем. А остальное все можно и перетерпеть. И я начал ездить по городу. Двадцать минут. На следующий день – в два раза больше, потом – час... Привыкал...

Стоило обернуться, Берсерк лез лизнуть в нос. Казалось, он понимал мои трудности и поддерживал. Кто знает, может, так все и было в действительности. Берсерк даже в зеркало смотреть научился. Его место – всегда на заднем сиденье моей «Шевроле-Нивы». А собаке недостаточно видеть затылок хозяина, собаке надо в глаза смотреть. И он глядел через зеркало. Наблюдал за мной, за выражением лица. И что-то читал во взгляде.

Так, при поддержке жены и собаки, я начал приходить в себя. И даже целое лето в деревне ежедневно совершал с Берсерком многочасовые прогулки по окрестным лесам. Ходил, чувствуя, как нержавеющая сталь и кость начинают привыкать друг к другу...

* * *

В этом году весна встала ранняя, почки на деревьях распустились не в срок, и синоптики не обещали сильных внезапных холодов, по крайней мере, долговременных, потому поехать в деревню захотелось раньше. Впрочем, даже если бы синоптики и холода обещали, мы бы все равно поехали, поскольку печь растопить я умел, а дрова были запасены еще с прошлого года и, наверное, за зиму выморозились основательно и совсем подсохли. Но у дочери занятия в школе не кончились, и жена, естественно, в городе вынуждена была остаться, а мы с Берсерком, уставшие от городской суеты, уехали. Обещали дом к приезду женской половины подготовить, огород вскопать. На это нам выделили месяц. Берсерк был рад несказанно. Большой двор, по которому он мог бегать без поводка, быстро, как и в прежние годы, стал привычной охранной зоной. Гулять мы ходили в недалекий лес, где грибников по сезону еще не появлялось, и потому некому было пугаться моего пса. На это у нас каждый день уходило около четырех часов. В остальное время я или варил на электроплитке что-то для себя и Берсерка, или ходил по двору в рабочем халате и с молотком в руках, искал, что еще следует прибить, или же, разрабатывая ногу, вскапывал огород. На лопату давить ногой было больно, лопата – это не педаль газа в автомобиле. Конечно, можно бы и левой ногой давить, но я предпочитал разрабатывать правую. За этим занятием как-то вечером меня и застал неожиданный телефонный звонок.

– Собак... Нам мама звонит... Я пойду поговорю, а ты пока поработай...

Берсерк, как всякий алабай, очень любил копать землю. И хотя поговаривали, что если алабая допустить до огорода, то в нем, кроме алабайчиков, больше ничего не вырастет, я все же допускал его туда, поскольку посажено еще ничего не было.

Мобильник я оставил на столе в комнате и, хромая после лопаты сильнее обычного, поспешил в дом, чтобы ответить. Звонить, как казалось, могла только жена. Хотя только час назад мы с ней говорили. Но – мало ли, что-то еще насущное вспомнила... Вообще-то жена знает, что бегать мне все еще достаточно трудно, и, если я долго не отвечаю, она продолжает звонить, ожидая ответа. В этот раз я не успел дойти до стола, когда звонки кончились. Значит, вспоминала обо мне не жена. Но пользоваться удобствами мобильника я научился давно, и потому посмотрел последний неотвеченный звонок. Номер был незнакомый, тоже с мобильника. Это могла быть просто ошибка – иногда люди путают длинные номера, но я на всякий случай нажал кнопку вызова. Ответили сразу. И, наверное, посмотрели на мой номер, потому что голос с отдаленно знакомыми интонациями назвал меня по имени-отчеству:

– Вадим Палыч?

– Да, я слушаю, – ответил с удивлением.

– Вы меня, наверное, уже не помните... Но вы когда-то говорили нам, чтобы мы друг за друга держались, не теряли друг друга из вида, и... вообще...

Голос звучал натянуто. Словно человек на другом конце провода не уверен был, что попал по адресу, или же сомневался, что пожелаю с ним говорить.

Звонил, конечно, кто-то из моих солдат. Я, бывало, вел с ними такие пространные разговоры. Чтобы они и после окончания службы чувствовали свою кастовость. Спецназ ГРУ – это не мотопехота, даже не ВДВ. Спецназ ГРУ – это элитные войска, равных которым в российской армии пока нет. И солдаты, прошедшие службу в спецназе ГРУ, обязаны понимать свое братство, свою общность, должны и после службы друг с другом общаться и по возможности помогать. Точно так же, как должны это делать офицеры. Но я не говорил так офицерам. Я внушал это солдатам. Значит, звонил солдат. Это было приятно... Кто-то вспомнил, что я был.

– Да, говорил так, – сказал я спокойно и с какой-то подступившей вдруг теплотой в груди. Сам еще не понял, что именно принесло эту теплоту и вызвало у меня приятные ощущения. – Кто это? – снова повторил вопрос.

– Берсерк.

В первый момент я, признаться, даже в окно растерянно выглянул, чтобы на своего Берсерка посмотреть, и только потом понял, кто меня разыскал. Я уже и забыл давно о его существовании, зная рядом с собой только четвероногого Берсерка.

– Ой, господи!.. Вот уж неожиданно... Но я рад, что ты объявился. Честное слово, очень рад... Роман, кажется... Я не ошибаюсь? Старший сержант Вершинин?..

– Не ошибаетесь, товарищ капитан... Или вы уже не капитан? Майор, наверное. – Он обрадовался узнаванию еще больше моего.

– Нет, Берсерк, майором я не стал и никогда уже не стану. Ты что, не знаешь ничего?

– Нет. – Голос показал, что Рома растерялся.

– Я расстался с армией в звании капитана. Но ты уволился, кажется, раньше, чем я из госпиталя выписался. Конечно, не знал... Ладно, это не важно. Ты где сейчас?

– В Москве, товарищ капитан. Извините уж, что я с неприятностями своими лезу. Но мне за помощью больше не к кому обратиться... Сложное у меня положение... На голову свалилось.

– А... Я подумал уж, ты в Тамбове... А номер как узнал?

– Это не телефонный разговор... Я умею кое-что узнавать, зря, что ли, у вас учился.

– Ладно, в чем проблема, Берсерк? Проблемы можно ломать.

– Я и... Слегка наломал дров... Похоже, я сейчас в розыске... Только я не виноват...

Я понял, что проблема у Берсерка в самом деле серьезная. С его характером попасть в розыск несложно. Мало ли какие обстоятельства могут быть, когда приходится силой противостоять силе, зная, что ты прав, а доказать свою правоту возможности не имеешь. И помочь Роману я просто обязан. Только как и чем? Я за семьсот с лишним километров от него. Посоветовать что-то по телефону – это смешно.

– Приехать ко мне сможешь?

– Моя машина заметная... Конечно. Смогу, наверное, товарищ капитан. В Тамбов?

– Нет. Я сейчас в деревне...

– Только я вот думаю, что в Тамбове, тем более в деревне, я не смогу решить своих проблем... Спрятаться можно, но не буду же я всю оставшуюся жизнь скрываться. Мне выяснить нужно... И оправдаться... Извините, товарищ капитан, что побеспокоил. – Голос Берсерка сел. – Я просто понадеялся, что вы сейчас случайно где-то недалеко от Москвы оказались.

Решение пришло само собой. Я хорошо вспомнил бескомпромиссный характер Романа Вершинина. И надо сильно его стукнуть, чтобы так изменился голос.

– Я приеду в Москву. Думаю, часов через десять буду там. Номер твой в трубке записан. Я сразу позвоню... Подожди... Мне еще собаку куда-то отправить надо... Не с кем оставить... Наверное, придется домой заехать... Так, давай... Днем в Москву трудно въехать. Значит, приеду утром. Часов в шесть... Проснешься?

– Спасибо, товарищ капитан.

– Удачи. Жди меня.

Было приятно снова чувствовать, что ты кому-то нужен, что кто-то надеется на тебя. Я вновь почувствовал себя командиром роты... И пусть рота моя сейчас состоит только из одного бойца – не имеет значения. Важно то, что я снова стану ответственным за кого-то, как было раньше. От одного этого чувства отступала боль в ноге, покидали мысли о собственной ущербности и ненужности, о бесцельности существования. Я еще не совсем потерял свои боевые кондиции. Конечно, марш-бросок мне сейчас не по силам, но в другой ситуации я остался все тем же капитаном Аведовым, офицером спецназа ГРУ.

И вообще, помочь человеку, когда ему трудно, – разве это не благое дело? Даже незнакомому человеку. А уж про знакомых и говорить нечего.