Глава 2
Все-таки удивительно, до чего необъяснимо устроен человек. По утрам мама чуть ли не силой отрывала его от подушки. Досадовала, причитала, что на работу из-за него опаздывает. Вставать ужасно не хотелось, даже просто держать глаза открытыми не хватало сил. С первого сентября этого года, как начал учиться в первую смену, каждое утро превращалось в маленькую пытку. И надо же – в воскресенье, единственный день, когда спать можно сколько угодно, он, Владик, всегда просыпался рано. Иногда удавалось снова заснуть, но очень редко. Владик посмотрел на часы – маленькая стрелка еле переползла через семерку. Кузи рядом не было, убежал, наверное, к маме на кухню, чтобы покормила. Перевернулся на другой бок, свернулся, как любил, калачиком, снова закрыл глаза. Полежал немного, подождал – сон не приходил. Зато пришло, и не в первый уже раз, другое…
Были мысли, которые он не доверял даже Кузе. И если случалось, рассказывая о какой-нибудь школьной истории, произносить ее имя, старался делать это ровным, обыденным голосом. Как поразилась бы, да нет, не поразилась, а, что еще хуже, посмеялась бы Нина Валеева, узнав, что он думает о ней. Смеет думать. Он, Владик Паршин – о ней!
Нина самая красивая девчонка в классе. А может быть, и в школе. Не зря же все ребята на нее заглядываются. Владик однажды видел, как разговаривает с ней, улыбочки отпускает да усики пощипывает сам Игорь Загоруйко из девятого «В», вратарь городской юношеской сборной. Вот был бы он, Владик, таким же, как этот Игорь, – высоким, плечистым, самоуверенным…
Вот он идет по улице – чуть враскачку, спортивной, вальяжной походочкой. Его узнают, ловит он восхищенные взгляды встречных пацанов и девчонок.
– Привет, Владик! – здороваются о ним даже, кажется, незнакомые.
– Салют! – привычно вскидывает он сильную, широкую ладонь. Спортивная сумка, адидасовская, небрежно перекинута через мускулистое плечо.
– Здравствуй, Владик.
Знакомый голос. Она, Нина. Прижалась спиной к стене, лицо полыхает, глаза блестят, синие-синие.
– А я в магазин шла, случайно тебя увидела. – Совсем заалела.
Ой, Нинка, Нинка… Совершенно ты врать не умеешь! За километр видно. И ни в какой магазин ты не шла, стояла тут, поджидала. Ладно, подыграем ей, а то вконец засмущалась девчонка.
– Здорово, Нинок. Да здравствует Его Величество Случай.
– Погода сегодня хорошая… – беспомощно лепечет Нина. Глаза у нее говорящими сделались: «Ну же, ну, скажи тоже, что да, погода отличная, что в такой погожий денек не плохо бы погулять!»
Владик смотрит на часы с изящным браслетом, красивые, японские, задумчиво потирает высокий мыслительный лоб:
– Вообще-то, я на тренировку иду, но времени свободного немного есть. Можно через парк пройти, воздухом подышать.
Господи, до чего же ей хочется прогуляться с ним по осеннему парку, вдвоем. Но откровенно навязываться остатки гордости не позволяют. Надо ее выручать.
– Проводишь немного меня, если магазин твой не горит?
Молодец Нина. Не воскликнула радостно, не засмеялась счастливо, только вздохнула облегченно и улыбнулась ему. Хорошо-хорошо улыбнулась.
Пушкин, известно, любил осень, такие стихи ей посвящал. Владик, конечно, не Пушкин, но тоже любит осень. Верней, не любит, а как-то очень близка она ему, особенно когда не дождливая, тихая, как сейчас, грустная. И печаль ее светла. Печаль светла… Лучше Пушкина не скажешь…
Они, плечо к плечу, бредут – лучше бредут, чем идут, красивей – по безлюдному осеннему парку. На первый взгляд все вокруг зеленое, но только на первый. Пробивается уже краснинка на резных кленовых листьях, чуть отсвечивают теплой желтизной тонкие березы. И мягко, вкрадчиво шуршат под ногами первые, самые слабые или самые нетерпеливые, павшие листья. Некоторые почему-то совсем зеленые, не тронутые радужными красками осени. Владик пружинисто наклоняется, поднимает особенно красивый, опаленный по краям кленовый листок, церемонно вручает притихшей Нине. Говорит, нисколечко не заикаясь:
– Это вам, сударыня.
Нина лукаво улыбается, принимает величественный вид светской дамы, вычурно приседает, отводя руки, – реверанс называется.
– Спасибо, мой великодушный рыцарь! – Прижимает листик к сердцу, томно вздыхает.
И ничего будто бы такого уж смешного не произошло, подурачились немного, но оба смеются так безудержно, так заразительно – слезы на глазах выступили. Сразу делается легко и просто, они шагают, взявшись за руки, по разноцветной парковой аллее, болтают о всякой ерунде, говорят, говорят, наговориться не могут. Нина поворачивает к нему светлое лицо, улыбается своими неправдоподобно синими глазами и негромко произносит…
– Проснулся, Владик?
Мама… Так замечтался, что даже не расслышал, как она вошла в комнату. У мамы удивительная интуиция. Как она догадалась, что он не спит, если лежит, отвернувшись к стенке, еще и с закрытыми глазами? Главное, на самом интересном месте… Можно, конечно, сделать вид, будто все-таки спит, не слышит, но нет смысла… Все равно не вернуться ему теперь с Ниной в пустынный осенний парк, не узнать, что хотела она сказать…
– Не спишь ведь, я же вижу, не притворяйся! – Владик почувствовал в ее голосе улыбку.
– Сплю, – буркнул он, не поворачиваясь.
– Вставай, сынок, на базар сходишь, – тронула его за плечо мама. – Я, пока есть горячая вода, стирку затеяла.
На базар… Хуже не придумаешь. Маяться в базарной толчее, протискиваться в шумные, крикливые ряды, выискивать, озираться, заикаться… Не велика, казалось бы, разница между магазином и базаром – те же ненавистные очереди и те же люди, – но Владик лучше десять раз в магазин сходил бы, чем один раз на базар. И сопротивляться бесполезно – у мамы в самом деле стирка, а папа… В общем, папа на базар не пойдет. Единственное, что Владик мог себе позволить, – потянуть немного время. Притерпеться, свыкнуться с мыслью, что все равно никуда от этого рынка не деться, но только не тут же, не вдруг. Повернулся, просительно посмотрел на маму:
– Ма, посиди со мной.
Раньше мама с ним часто «сидела». И вечером, перед сном, и утром, если удавалось. А уж по воскресеньям, когда никуда спешить не надо, обязательно. Присаживалась на край диванчика, сначала растрепывала, а потом приглаживала его волосы, всегда находилось о чем потолковать, посудачить, похихикать. Тихо, сокровенно, когда больше значат не слова, а взгляды, улыбки, прикосновения. Даже молчание. Потом – сразу и не скажешь почему – посиделки их стали редкими, от случая к случаю, а в последнее время вообще считанными. Он ли, Владик, тому виной, мама ли – но тем не менее.
– В другой раз, сынок, – вздохнула мама. – Сейчас некогда. Мне вас кормить нечем, в доме ни одной картошины. Ой, у меня ж там вода льется! Давай, давай, Владик! – И выбежала из комнаты.
Оставшись один, Владик с минуту полежал еще, уставившись в пустой белый потолок немигающими глазами, затем медленно спустил ноги на пол. Не впервые, но сегодня больше обычного подосадовал, что мама не побыла с ним, не приласкала, не понежила.
На память он не жаловался. Можно даже сказать, хорошая у него память. Стихотворение два-три раза прочтет – и запомнил, номера телефонов не забывались. Но для базаров-магазинов, наверное, какая-то особая память нужна: обязательно что-нибудь из намеченного мамой не купит. Так уже не один раз бывало. Поэтому мама писала ему на бумажке, что он должен принести. С одной стороны, удобно, но с другой – заметит кто-нибудь из класса, например, как он шпаргалку вычитывает, посмеется над ним. Семиклассник…
Список на этот раз был коротким. На базаре – только картошку, капусту и зелень. Но еще молоко и хлеб, а это в двух разных отделах. Придется в магазин с полной авоськой тащиться. А если сначала в магазин сходить – потом с бутылками на базар… Извечная, в общем, проблема.
Сначала ему везло. Быстро подошел троллейбус, картошки продавалось много, безо всякой очереди – выбирай любую. Тут же, неподалеку, на малолюдной рыночной окраине, приобрел остальное. Не очень-то хорошее, зато не нужно толкаться. А на обратном пути успел с раздувшейся уже сеткой вскочить в трогавшийся с места троллейбус. Не доехал одну остановку до дома, пошел в продуктовый. С хлебом проблем не было, но в молочный выстроилась, человек в пятнадцать, очередь. Благо еще, пустыми бутылками мама в этот раз не нагрузила. Владик вздохнул, переложил тяжеленную авоську из одной руки в другую, двинулся к молочной секции и… встретился взглядом с Ниной.
Не высокий и не плечистый, не с фасонистой спортивной сумкой через плечо, а с грязной картошкой в пузатой сетке, увенчанной растрепанным капустным кочаном, с хлебной буханкой под мышкой… Ну чего здесь, вроде бы, такого? Совершенно естественно, что он и на базар ходит, и по магазинам, как все другие ребята, как та же, например, Нина Валеева. Но смутился вдруг так – вспотел даже.
Нина выглядывала из середины очереди, незаметно махала ему рукой. И когда он, стараясь не крениться под тяжестью авоськи, приблизился, сказала стоящей за ней женщине:
– Этот мальчик занимал за мной.
Женщина с неудовольствием оглядела Владика, но промолчала.
Как, однако, непредсказуема и хитра судьба, как непостижимо и затейливо переплетаются ее тонкие нити, образуя коварные узелки в самых неожиданных местах. Не пошли его мама с утра пораньше за покупками – не оказался бы сейчас, именно сейчас, в этом магазине. Не успей он вскочить в последнюю секунду на подножку троллейбуса на базарной остановке, дождись другого, Нина могла уйти, не встретились бы. Да здравствует постылая очередь в молочный отдел. Ни в школе, ни на улице он ни за что не рискнул бы подойти к Нине, не заговорил. А уж о том, что она с а м а его позовет, только мечтать можно. Целых десять или даже больше минут он побудет рядом, совсем рядом с ней. В д в о е м побудет, очередь не в счет. Если бы еще не эта треклятая авоська, не узкая жесткая лямка, впившаяся в ладонь! Но сменишь руку – уткнешься картошкой в Нину. Потому и не встал он ни впереди, ни позади нее, переминался с ноги на ногу сбоку.
Не давала покоя еще одна мысль. Он, Владик, и так сантиметров на пять меньше Нины, а вдавленный в землю злополучной сеткой еще ниже делается, как ни тянись, как ни задирай подбородок.
– Да поставь ты ее, чего корячишься? – кивнула на сетку Нина.
Он и сам об этом подумывал, но знал, что только хуже будет. Картофелины во главе с кочаном обязательно разлетятся по полу, станет потом на глазах у всех ползать, собирать их. К тому же, очередь не на одном месте стоит, движется.
– Она-а-а, – с гласной, с разбега, чтобы не заикнуться, начал Владик и быстро, удачно приставил: – Рассыплется!
– Не под ногами, вон туда отнеси, к стеночке пристрой, – показала Нина на свободный угол возле окна.
Вот уж действительно – такая элементарная мысль самому ему в голову не пришла!
Наконец-то вся картошечная нервотрепка закончилась, хлебную буханку он погрузил в другую выделенную мамой авоську, почувствовал себя более или менее сносно. С тележкой, высоко заставленной пустыми бутылками, появился магазинный подсобник, заросший неряшливой щетиной. Бесцеремонно покатил прямо на людей, хмуро прохрипел очереди как одному человеку:
– А ну сдай!
Люди безропотно задвигались, вытягиваясь в струнку, прилипая к прилавку, чтобы освободить проход. Владик – вовремя избавился от сетки! – втиснулся позади Нины, и когда она, заговорив, повернулась к нему, даже сердце заколотилось, как упругий хвост выброшенной на берег рыбы.
Но как ни был он взволнован, все равно заметил, что Нина выглядит как-то необычно. Улавливалось в лице ее, в разговоре, в повороте головы что-то новое, неспокойное. Всегда уверенная, величаво-снисходительная, сегодня она как-то поблекла, затуманилась. И вот такой, «приземленной», нравилась ему еще сильней, и меньше робел он, не чувствовал всей безмерной глубины разделявшей их пропасти.
– Не знаешь, – спросила Нина, – в больницу со своим халатом приходить надо, или там дают?
– З-зачем в больницу? – не смог сразу включиться Владик.
– Мама у меня там, – пожаловалась Нина. – Ночью «скорая» увезла. – Посмотрела в расширившиеся Владиковы глаза и добавила: – Желчный пузырь, сказали. Представляешь? Ты случайно не в курсе: это очень опасно? Оперировать будут?
Его познания в лечении желчного пузыря были нулевыми. Даже не представлял толком, где он там внутри находится. Виновато пожал плечами и сморщился, сетуя на себя, что не может оказаться ей полезным.
– А что приносить туда нужно при желчном пузыре, тоже не знаешь? – безо всякой уже надежды спросила Нина. – Ну, молоко ей куплю, творог… Сгодилось бы, наверное, еще фрукты какие-нибудь, хорошие, с базара…
– Э-э… фрукты при всех болезнях хорошо, – сумел хоть что-то путное изречь Владик. – А разве твой п… – И с ужасом понял, что «папа» ему не сказать, как бы ни старался, как ни тужился.
Но Нина сама догадалась:
– Звонила я отцу утром, никто трубку не берет. Уехали, видать, куда-то.
Фраза эта была настолько сложной для понимания, что в другое время он вряд ли сходу в ней разобрался бы, но сейчас, весь наэлектризованный, мгновенно уяснил что к чему. Решающую роль сыграло явно не относившееся к ее отцу «уехали», сказанное во множественном числе. И что она ему з в о н и л а в воскресенье утром… Нинину маму Владик знал – маленькую, тоненькую, похожую на подростка женщину. Отца же, за все школьные годы, видел раз или два: рослого, скуластого, с темными насмешливыми глазами. Но о другой его семье – теперь в этом можно было не сомневаться – понятия не имел. Да и откуда ему, Владику? Не в тех, увы, он с Ниной отношениях, чтобы стать посвященным. Почувствовал неожиданно острую, щемящую жалость, захотелось для нее сделать что-нибудь хорошее, нужное, теплое. Но что он мог? Выпалил единственное пришедшее в голову, ожесточенно стукнув ногой по полу, чтобы не застревали слова:
– Хочешь, я на базар с тобой? – Слово «поеду» на всякий случай опустил.
– Давай, – согласилась Нина.
Понимал Владик, прекрасно понимал, что не он ей сейчас нужен, а просто не хочет Нина остаться в одиночестве, даже ему рада, но сердце до краев наполнилось светлой, незамутненной радостью. И благодарностью к ней, Валеевой Нине, «приблизившей» его к себе.
– Т-так ты совсем дома одна осталась? – спросил Владик, когда вышли они из магазина.
– Нет, я с дедушкой, только у него ноги больные, он из квартиры не выходит.
Владик поудобней перехватил лямки авосек и деланно бодрым голосом произнес:
– Н-ну, на базар?
– Да куда ж тебе такому навьюченному? – засомневалась Нина. – Иди домой, разгрузись.
Идея была неплохая, но Владик с места не тронулся, тревожно уставился на сиятельную одноклассницу. И снова она выказала свою проницательность, впервые улыбнулась:
– Не бойся, подожду.
Что действительно подождет его, он поверил, но и домой, и обратно поспешал как мог. И все время гнал от себя – прогнать не мог ее снисходительную, «прежнюю» улыбку, это пренебрежительное «не бойся». Ненадолго же ее хватило, даже при маме в больнице… Уж не считает ли Нина, что он настолько… настолько он… Но тут же, чтобы вконец не расстроиться, заставил себя не додумывать эту тягостную мысль. Настроение испортилось. Вышел из подъезда, увидел стоявшую неподалеку Нину и снова должен был заставить себя – подойти к ней если не обычным, то во всяком случае не очень скорым шагом.
Конец ознакомительного фрагмента.