Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1837-1845. 1837. (П. А. Вяземский, 1845)

7-го февраля, воскресенье, 5-й час утра. Псков.

Мы предали земле земное вчера на рассвете. Я провел около суток в Тригорском у вдовы Осиповой, где искренно оплакивают поэта и человека в Пушкине. Милая дочь хозяйки показала мне домик и сад поэта. Я говорил с его дворнею. Прасковья Александровна Осипова дала мне записку о делах его, о деревне, и я передам тебе и на словах все, что от неё слышал о его имении. Она все хорошо знает, ибо покойник любил ее и доверял ей все свои экономические тайны. Подождите меня.

Я уже отслушал здесь в соборе заутреню, в Благовещенском новом соборе; отслушаю там и обедню с архиерейским служением, осмотрю древности и развалины, кои, как весьма немногие в России, могут сказать о себе, благодаря псковской осаде: «Fuimus»! Отобедаю у губернатора и ввечеру пущусь в Петербург (ошибкою чуть не сказал восвояси). В понедельник буду пить чай в семействе историка псковской осады. Обнимаю Велгурского и Вяземского, и прочих. Везу вам сырой земли, сухих ветвей – и только. Нет, и несколько неизвестных вам стихов П[ушкина].

На обороте: В. А. Жуковскому или князю Вяземскому.

5-го марта 1887 г. Москва.

Иван Иванович просил меня написать к тебе, что в статье о Державине сделана ошибка, которую нужно исправить. Вместо: Н. А. Волков нужно сказать: Вельяминов. Исправь ее.

Все ни слова ни о тебе, ни от тебя! Вчера провел вечер у князей Четвертинских, кои проводили уже своего зятька в Петербург вчера же ввечеру. Вчера же был и 150-й обед у Кологривова. Пашкова, дочь Надины, старшая, умерла, и матери не смели сказать о её болезни. Здесь некуда выехать. Один булевар оживился, а я и по воскресеньям в Архиве.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

29-го марта 1887 г. Москва.

Я приехал сюда третьего дня ровно через 53 года спустя после того, как въехал в Москву в первый раз из утробы моей матери. Дорога, разумеется, из Петербурга была ужасная: на колесах мы ехали по снегу и брали часто двойное число лошадей. Беловласая соседка моя не оживляла беседы нашей: меня занимала и тревожила одна мысль о том, что накануне отъезда ты сказал мне. Ожидаю завтра субботней почты с нетерпением. Будь только на этот раз аккуратен и обстоятелен в уведомлении: советовать по самому делу было бы уже поздно! Fais ce que dois; впрочем, в том то и дело, что у нас не отгадаешь, в чем именно состоят паши истинные обязанности. Исполнить их легче, нежели определить, особливо когда они сложные, как, например, твои, то есть…по всех не вычислить.

Первый вечер провел я дома. Вчера явился к князю Дмитрию Володимировичу, где видел только роут полицеймейстеров. Заехал к Свербеевой; она мила по прежнему и о вас (Вяземских, Карамзиных, Валуевых и прочих) расспрашивала много; повыспросил ее о многих и о многом; старое по старому: благородные собрания, концерты и только; проекты свадеб. Графиня Ростопчина написала послание к будущей Жихаревой: Павлов увяз в свою северную Коринну на Воронцовском поле, в доме тестя; приятели редко встречают его; не знаю, видается ли с музами, кроме своей законной. Ввечеру явились ко мне: Булгаков с моими пакетами и с «Дебатами», Норов – с вестями о салоне Пашковых. Сбирался к княгине Софье Сергеевне Мещерской с колпачком княжны Марии, который довез в целости, по поленился и отложил визит до сегодня. Теперь скачу по делам и по деловым людям, а между тем заготовил письма и посылки к следующим особам обоего пола: 1) к графине Велгурской; 2) к экс-супер-интенденту Феслеру; 3) к сопернику моему Веневитинову; 4) к Татаринову; 5) к Аделунгу; 6) к Черняеву; 7) к Арсеньеву; 8) к Жуковскому; 9) к Прянишникову, к коему и решился послать их, а не через тебя. Сбирался писать подробно к салопу Карамзиных, Мещерских и отложил до сегодня, но ранний выезд помешал. Не могу однако ж не донести вам, что в Померанье нагнала нас княгиня Трубецкая-Четвертинская с своим супругом, который успел два раза взбесить меня: первое тем, что увел немедленно жену в другую комнату; второе, беспритворным провозглашением в лицо моему либеральству: «Je rosse les извощик de la maniиre la plus affreuseI» Если бы жена за стеной не стояла, я бы отвечал этому кандидату Киселевского управления по своему. С тех пор мы не встречались. В Новгороде осмотрел в главе соборной старинные утвари, ризы, рукописи новгородские и вместе с сею народною и церковною святынею и с посохами и белыми клобуками митрополитов и поддельную дубинку Петра I, коей он преобразовывал любимых бояр своих и империю. Не она ли же приготовила нам и вышереченного князя Трубецкого? Нет худа без добра. Каналы, кормильцы России, примирили меня с дубинкою, по не с князем Трубецким…[1]. В Торжке заняли меня французские котле…[2].

12-го апреля 1837 г. [Москва].

В письме из Парижа, наскоро и в смущении духа писанном, вот что выписано из письма ко мне madame Ancelot, там оставленном: «М-me Ancelot также прислала к вам письмо, которое я решился распечатать и сообщаю вам содержание: благодарит за чай, говорит о смерти Жерара, которая была ускорена несправедливостию публики к его таланту и его чувствительностию. Далее: «Je vois toujours Koreff et sa petite femme qui est en train de lui donner un héritier…[3] ce dont il а l'air tout embarassé et tout singulier». Посылает экземпляр Марии avec une préface, qu'on ne trouve que dans 20 exemplaires destinés pour des amis. Благодарит за affiches russes et franèaises, que m-r d'Archiac lui a apporté de votre part… pourvu que la pièce fasse plaisir, qu'on en soit content! Oh, j'y pense beaucoup! Au reste je suis ou je serais joué dans toutes les grandes villes de l'Europe, mais je tiens plus à l'opinion de cette élégante société russe qu'à, toute autre. Vous pensez que je sympathise bien à vos regrets pour la mort de m-r Pouschkine, dont j'ai connu et admiré plusieurs ouvrages. La mort, l'absence – tout cela est triste et pourtant compose la vie. P. S. Si la traduction russe de Marie était imprimée, je serais bien heureuse d'en avoir un exemplaire». Далее нейдут выписки.

Будешь ли ты сюда? Скажешь ли rien que la verité о том, о чем я почти никому не сказывал, хотя здесь многие о главном уже знали, но не о содержании твоей старинной эпиграммы.

Я был на сговоре Рябинина с княжной Черкасской, рыженькой, а с матерью черноволосенькой гуляю ежедневно и отношусь к ней на булеваре.

Что же ты ни слова о первом номере «Современника»? Что из моих коммеражей будет напечатано?

Закрасноворотский философ очень оправился, хотя еще никуда не является, но духом опять воспрянул. Ему сказали о твоих словах о нем в письме к Давыдову, и кажется это кольнуло его истиною замечания, а я еще не читал твоего письма.

Жилось бы и здесь месяца два, но парижское горе с ума нейдет. Тяжело! Поспешу туда, а ты поспеши сюда, если в самом деле сбираешься. Хотелось бы на второй после фоминой неделе выехать. В Архиве ежедневно, но выборка не богата, хотя любопытно видеть о чем думали, о чем хлопотали и как писали и действовали во время Вольтера и Дидеро. О последнем кое-что узнал, так, как и о Рюльере, и списал; жаль, что не для твоей котомки. Я иду, то-есть, читаю, раком и восхожу от новейшего к старому, но старый пес на сене, Малиновский, все еще не все выдал мне, хотя и образумился несколько. Сегодня примусь трепать папу и оставлю m-me Dubarry, Сергея Салтыкова, графа Чернышева, князя Дмитрия Голицына и Хотинского, и Шуазеля и прочих, и прочих.

16-го апреля 1837 г. Москва.

Ты не послал ко мне письма Плюшара, от федорова полученного, а я чуть-чуть не испортил здесь дела, заключив почти другое условие с здешним книгопродавцем. Письма твоего к Булгакову также не читал еще. Я здесь все привел в порядок и только ожидал Плюшара, чтобы копии с примечаниями послать в Петербург при письме к Мордвинову. Пожалуйста, не задерживай писем и пришли скорей Плюшара. У меня тысяча дел в голове, и об одном думать часто нет времени. И с Малиновским все еще надобно возиться, хотя он и получил разрешение. Отошли письмецо к федорову немедленно.

Я спешу кончить здесь дела и скорее ехать в Париж, ибо положение Клары и брата очень беспокоит меня. Дело по передаче имении я уже почти кончил и уже теперь почти я не Тургенев! Тяжело и грустно! Такого чувства я еще не имел. Уступил бы и другую половину дохода, одной лишившись, если бы можно было оставаться владельцем Тургенева и иметь надежду увидеть еще раз родимое пепелище, по оно теперь в письме к Стиглицу. Прости! Пожалуйста, не задерживай дела печатания писем: на нем основано другое, не для меня одного интересное. Потом издам Шлёцера, Дмитриева, Жуковского, Батюшкова, тебя, и мало но малу все покойники оживут в письмах ко мне.

Посылаю тебе письмо Дидеро к жене о Петербурге и Екатерине. Если напечатаешь его в своей «Старине», то выпиши, в виде предисловия, то, что я говорю об этом письме и об обществе библиофилов в Париже. Это письмо мое в числе оставленных у нас. Издаешь ли свой альманах? Где будет письмо из Веймара? Мистификация 1727 года осталась у меня. Я готов прислать ее тебе, если ты поместишь ее в альманах. Иначе, не хочется отдирать листы от собрания дипломатического или переписывать две или три страницы, кои написаны с другими делами дипломатическими.

Я все укладываю и спешу привести в порядок то, что здесь остается и что беру с собою.

19-го апреля 1837 г. Москва.

Христос воскресе! Наконец получил я и еще письмо от брата. Клара была в опасности от потери крови. Были признаки d'une fausse couche. Теперь, благодаря Бога, лучше, хотя она еще очень слаба, но сама писала ко мне.

Из прилагаемой у сего записки ты увидишь, в каком состоянии теперь дело о памятнике Карамзину. Сообщаю тебе следующие также верные сведения, но прошу тебя не называть меня, ибо тогда тотчас бы угадали, кем они доставлены, то-есть, Аржевитиновым, а он член комитета о сем памятнике и честнейший человек, и следовательно на верность сих сведений положиться можно. Другие члены комитета о сооружении памятника: Языков, умный брат поэта и Григорий Васильевич Бестужев, предводитель дворянства, благородный и добрый человек (не бывший удельный директор). Комитет сей объяснял прежде бывшему губернатору Жиркевичу, и он с своей стороны сделал все, что мог; но жаль, что не отдал под суд канцелярии, утаившей большую сумму при губернаторе Загряжском (7000 р.), который, вероятно, с секретарем делился его женою и деньгами на памятник. Жиркевич взыскал сии деньги сполна с канцелярии и потом поступил, как в записке значится. Но тот же секретарь остался, а между тем поступали и поступают суммы в канцелярию губернатора, и зло, может быть, продолжается. Слух носится, что теперешний губернатор, хотя человек и порядочный, также в связи с женою того же секретаря своего; оттого опять не дают надлежащего хода этому делу и защищают секретаря, с коего бывший после Загряжского губернатор взыскал уже 7000 р. Комитет начинает отчаяваться в получении исправно денег; разве ожидать, что Контроль выведет все наружу, но между тем не будет памятника. Вот еще утрата по комитету, и также только для объяснения там, где это может быть без вреда членам комитета: недавно было у них заседание в комитете. Один из них обратился к г. Пересекину, приехавшему из Петербурга, и предложил пожертвование. Пересекин отвечал, что готов дать и еще, но что он уже вручил Загряжскому в Петербурге, при встрече с ним и по его предложению, 50 рублей ассигнациями и подписался на каком-то листе. Справились с делами комитета и не нашли ни имени его, ни того листа и никакой суммы, особливо от Загряжского представленной. Комитет желал бы, чтобы ему позволено было публиковать в газетах отчет. Об этом представлял бивший губернатор Жиркевич, по разрешения не получил, и неизвестно почему. Это бы полезно было и потому, что тогда открылось бы, кто не заплатил по сбору, бывшему на вашем петербургском обеде, где пожертвовано 4500 рублей; а внесли деньги только Дмитриев, князь Вяземский, Жуковский, Пушкин и еще кто-то. Мне пришлют имена и другим внесшим, но немногих; кажется, министры не внесли. Оттого не смеют и напоминать по именам тех, кои не внесли, а только пили в память бессмертного – «in silence», как говорят англичане, но они и вносят. Меня умоляют похлопотать об этом в Петербурге, а мне чрез кого же хлопотать? Попытайся ты, не выводя моего имени, дабы не угадали Аржевитинова. Загряжский знает уже, что я не скрывал его симбирских мерзостей, да и от кого они были скрыты? Разве от тех, кои, выкинув его из службы, дали ему 6000 рублей жалованья. Но я не даром говел и замолчу.

Мы с тобой сошлись в чувстве и в мнении о Подновинском. И для меня, после Corso, это первое народное гулянье. Я ставлю его выше mât de cocagne парижского и прочих; радуюсь, что увижу его, хотя в последний раз. Предпочитаю и наше умовение ног римскому. У нас вернее и ближе к тексту Евангелия действуют, да и нет примеси басни, то-есть, нет тринадцатого слетевшего откуда-то ангела, а просто двенадцать апостолов. Все чинно, и дьякон ревет во услышание всего набитого православного собора, так что каждый знает, что в каждую минуту происходит в туалете архиерейском. Но и здесь, в самом действии, много еще театрального; например, разговор Иисуса Христа с Петром-апостолом. Впрочем, этот разговор – в тексте. Вчера слышал я у княгини С. Мещерской, как Казимир восхищался первыми минутами благовеста и народным сборищем в Кремле в полночь Светлого Воскресения. Я сам расчувствовался и погрузился в какое-то религиозно-патриотическое мечтание, услышав первый гул ночного колокола Ивана Великого с товарищи. Какой-то рев и гул вместе, и ночь, полуосвещенная плошками и свечами, вокруг церквей бродящими. Уверяют, что надобно в эту минуту быть на Иване

Великом и видеть, как под ним и около всех церквей московских кружатся огни и толпы народа и священно-служителей под колокольную музыку. Одна беда: Элим М[ещерский] сбирается все это описывать. Скажи княгине Екатерине Николаевне, чтобы она вытребовала от княжны Марьи фразу Элима по сему случаю, и при сем случае похристосовайся за милого подлеца с милым семейством Карамзиных, Мещерских Вяземских. Кто-то радовался надеждою; по изречению поэта

но Элим продолжает писать по сонету за день невесте. Ею, впрочем, восхищаются и не женихи одни: все хвалят за-одно, и даже девицы. День разгуливается, а вчера шел дождь и устрашил подновинских охотников, но были и светлые минуты. С утреннего роута от князя Голицына проехал я на Воробьевы горы раздавать красные яйца, пасху, куличи и вынутые за мое здоровье просвиры жидятам и жидовкам, отправляемым на поселение. Они кушали предлагаемое с аппетитом, и я со многими христосовался. Европейская и симбирская коммера, а твоя мама-Еремеевна.

22-го апреля 1837 г. Москва.

За то, что ты не уведомил меня, почтенный дедушка, о вступлении в свет девицы Елисаветы, честь имею поздравить тебя с св. Анною. Что ты умничаешь своими глазами? Наклепал на себя лихую болезнь, и с той поры, как переписка с таким порядочным человеком, как я, могла бы пособить истинной твоей болячке, ты перестал писать ко мне. Прикажи хоть Павлуше уведомить меня обстоятельно о настоящем положении милой маменьки. Что княгиня Катенька Мещерская? Для чего бы не вместе? Татаринов уведомляет, что ты в Москву не будешь; итак, прости до Парижа!

Благородное собрание было вчера не очень многолюдно; я относился к княгине Черкасской, вдовушке, следовательно не к будущей belle-mère Рябинина, и усадил ее в чужую карету. Под Новинским дождь не помешал мне вчера проехаться, а сегодня начну там пешешествовать. В Архиве не был только в одно Светлое Воскресенье. Читаю проказы Dubarry и смерть короля-Bien aimé ou plutôt bien détesté. Какой век! Дипломатические ноты о Монгольфьере в цифрах! В депешах – эпиграммы и мелочи тогдашней французской литературы! Граф Румянцев громит Турецкую империю; Репнин плодит нас чинно и важно в европейскую систему Тешенским миром (Я. Булгаков – секретарем его); он же с Штакельбергом готовит падение Польши; и между тем как умы и дипломатические перья заняты баллоном иль Турецкой войной, Панин ставит Россию на первую, по тогдашнему, чреду в порядке государств европейских. Но вот в чем беда: судя по историческим компендиям и по всем европейским историям нашего времени, потомство не догадается, что Россия играла такую блистательно-важную роль в XVIII веке, если мы оставим архив в руках Малиновских; оригинальная переписка Румянцовых, Репниных, Папиных, Остерманов, Потемкиных,' Голицыных, Кантемира, коему дипломатика не мешала переписываться с итальянскими поэтами и выписывать англинские книги, эта переписка, часто мелочная, но иногда и существенно историческая, сгниет без реестров и в хаосе архпвского порядка. К пей бы приставить грамотных молодых людей, читавших новые книжки, и дать им в образец Коха, Mignet, а на первый случай хотя Кудрлиского. Труд можно распределить не по эпохам, а по дворам, а после бы одному поручить свести частные истории в одно целое и назвать этого сводника историографом.

Что-то у вас скажут на вчерашнее «Прибавление» в «Московских Ведомостях», подписанное: «Дм. Давыдов»?

25-го апреля 1837 г. Москва.

Я прочел в твоем письме к Булгакову то, что пишешь о смущении Карамзиных при требовании Плюшара. Все это произошло от того, что я долго не получал первого письма его и по сию пору не успел отвечать ему отказом в тех пунктах, кои он написал в письме ко мне сверх нашего условия. Я слышал, что Жуковский якобы доставил ему несколько писем Карамзина для напечатания с моими. Это он может сделать, если ценсура одобрит, и если Жуковский находил их достойными печати. Вы можете отказать ему, если не желаете, или вам нечего дать ему; по я пошлю ему только то, что выбрано из моих и несколько других, у меня в копии находившихся, как писем, так и записок; например, о Новикове и прочее. Я выкинул все незначущие письма и записки и оставил только те, кои любопытны или по содержанию, или по выражению прекрасной души или прекрасного чувства; в главных письмах много исторического о России и о книгах иностранных, кои в то время я доставлял Н[иколаю] М[ихайловичу]. Если вы не хотите помогать мне в сем сборнике, то по крайней мере не мешайте. Я сделал уже и объяснения и все дни через два перешлю в с. – петербургскую ценсуру. Катерина Андреевна, как и часто случалось, и в сем случае вас всех благоразумнее: она чувствовала, какую цену могут иметь сии письма в глазах России и литераторов; а для меня они бесценны. Она и позволила, не смотря на сомнение Софьи Николаевны, которая не уважает того, что есть достойного по литературной части и по слогу – любопытства в этих письмах. Скажи ей за это гнев мой и прибегни, вместо меня, к защите княгини Мещерской, мне всегда покровительствовавшей. Изданием, то-есть, содержанием будете довольны, а употреблением прибытка – еще более. Не мешайте, а помогайте и не пугайте издателей! Я показывал Ивану

Ивановичу собрание, но он видел и те записки, кои я выкинул, Обещал выписку о Новикове, но по сию пору не прислал. Скажи Софье Николаевне, что если она будет хлопотать против меня в этом деле и разуверять Катерину Андреевну, то я напечатаю все её царскосельские записочки на розовой бумажке в Париже и разошлю по всем фэшионэбельным салопам в Петербурге.

26-го апреля.

Шутки в сторону: отчего вы теперь смущаетесь тем, на что соглашались, и что вы сами отчасти провокировали. Зачем было не сказать мне прежде? А теперь я заключил условие, хлопотал и в Петербурге, и здесь, и дело огласилось. Да и зачем оставлять под спудом такое сокровище? Со временем другие по частям напечатали бы, без всякой пользы для кого-либо. Еще раз: не мешайте! Я бы доставил вам (и хотел это сделать) копии посылаемых в ценсуру писем, но теперь опасаюсь, что вы задержите, а я спешу все при себе кончить и еду недели через три. Вчера княжна Вяземская вышла замуж.

30-го апреля 1837 г. Москва,

Перебирая корреспонденции батюшки с его современниками, я нашел между письмами Державина, довольно безграмотными, и то, где он благодарит его за стихи Жуковского и Родзлики и дает им, в четырех стихах, совет не ему, а русскому Пиндару и Гомеру подражать, намекая о Хераскове, тогдашнем кураторе университета. Мне пришло на мысль написать статейку для твоей котомки, под заглавием: «Совет Державина Жуковскому в 1799 году» и приложить к ней письмо Державина к батюшке по сему случаю и другое с четверостишием к Жуковскому и к Родзянке. Не худо бы отыскать и самые произведения, за кои Державин хвалит; по они в пансионских актах, а разве мой подмосковный архив или Антонский могут доставить их? Но я не знаю издать ли ты «Старину и Новизну» прежде или после отъезда своего, да и едешь ли? Я решился издавать вас, живых покойников, в Париже, мало по малу, и записки свои или свою биографию включать в примечания к издаваемым письмам. Иначе я и себя вспомнить не могу. Ты что-то упомянул Булгакову о симбирском письме моем? Мне хотелось, в ожидании памятника от всей России, поставить ему свой, и по своему и именно в Симбирске, но с вашими сомнениями и медленностями во всем и для всех ничего не успеешь. Иван Иванович, вместо обещанной выписки о Новикове, доставил мне семь строк из своих записок.

Я обратился вспять в чтении бумаг здешнего Архива и вчера перелистывал депеши Кантемира. Какой умный и оригинальный слог! Как бы много, не только для истории, по и для эпистолярных образцов, можно взять из него! Например, сообщая о предположениях двора и парижской публики кто заменит кардинала Флери и упоминая о трех кандидатах и о их партиях, он говорит об одном из них: «За кардинала Тенсвна заступает женский пол при дворе и вся иезуитская ватага». Из донесений других министров русских можно бы заимствовать характеристические черты в другом роде; например, суждения барича-раба князя Барятинского о первых действиях на престоле Лудвига XVI. Как-то принимала их, то-есть, суждения своих министров, в то время, до французской революции, умная и опередившая не свой, а наш век Екатерина? Сначала, до указа, воспетого Капнистом, и послы подписывались в реляциях рабами. Как ни говорите, а в бессмертной Екатерине было в самом деле что-то бессмертное, и Пушкин не даром любил ее, да и я иногда забываю, что при ней Прозоровский жег «Иоанна Арндта», и что она выдержала нас пять лет в глуши симбирской.

Вчера ошибкой послал чрез тебя Булгакову письмо к Татаринову. В нем записка к барону д'Андре, коей я не хотел обременять тебя, и просьба о доставлении «Современника».

[Конец апреля. Москва].

Сбираюсь послать к тебе, для твоей котомки, если хочешь, стихи: А monsieur le Comte du Nord, recités il la séance de l'Académie Franèaise, le lundi 27 mai, 1782», кои хорошо бы напечатать вместе с письмом, уже мною напечатанным в «Bulletin Historique», Вержена к Вераку, о пребывании Навла и Марии в Париже. В стихах академических много и о Петре, и порядочно:

И вот какие (обращаясь к Павлу и Марии):

Много комплиментов и русским, не по нынешнему. О самом Павле:

В числе valet de chambre, бывших в Париже с Павлом, нашел я и Кутайсова. Теперь читаю Тетенский мир, Репниным заключенный. Акты писаны часто рукою Я. И. Булгакова. Сколько истории пропадает в Архиве, и истории полезной, наставительной и для нас почетной! Псы заедят, а совы заклюют, если пробудить тяжкий сон Екатерины, Румянцевых, Потемкиных et compagnie.

4-го мая. Москва.

Посылаю тебе две ведомости. Из одной увидишь, что Москва, где «История» начата и полунаписана, не отличилась рвением к историографу. Мне обещали доставить и копии с письма Обольянинова, в коем он по своему доказывает, что Карамзин не заслужил памятника. Не лучше ли бы памятник «aere perennis»? Будет ли взыскана недоимка? Обними за меня милое потомство Карамзина и скажи ему и себе, чтобы не мешали, а помогли мне воздвигать другой памятник, коего ни губернатор, ни

Сделай милость, спроси у графа Матвея Велгурского, будут ли отправлены три экземпляра румянцовских актов государственных, мне и архивам парижским пожалованных, в Париж, согласно отношению о сем князя Голицына к графу Нессельроде. Дело это не к спеху, а хотя к июлю в Париже. Это но его части, и он обещал меня о сем уведомить.

10-го мая 1837 г. Москва.

Прошу вас сказать Плюшару, что он напрасно ходил к Карамзиным и Жуковскому от моего имени просить писем Карамзина; что я тогда еще и не получал его о сем предложения; да когда он и поместил это в проекте новых условий, то и тогда отвечал я ему: «C'est votre affaire», а сам и не брался никого просить о сем, сказав однако ж, что это зависит от Жуковского и Карамзиных. Сим поступком он навлек какие-то сомнения в семействе Карамзина и обидные для меня предложения, коих горькое для меня чувство будет неисцелимо в сердце. Я прошу вас кончить все это дело и, запечатав мои рукописи и прочее, отправить их чрез г. Прянишникова ко мне. Не знаю, что вы успели сделать по письму моему к Мордвинову; но если еще не подали, то не подавайте; а если подали, то так и быть, ибо это дело не повредит, по крайней мере мне, в глазах тех, кои лучше знают мои побуждения, нежели те, коим давно бы пора знать меня. Отвечайте мне поскорее.

18-го мая 1837 г. Москва, Утро.

Сейчас принесли мне письмо твое от 14-го мая. Я сердился или, лучше, огорчился и огорчаюсь еще и теперь текстуальным смыслом письма твоего и твоими словами, мне переданными. Ты предлагал мне, от себя или от Катерины Андреевны, – не знаю, выкупить письма Карамзина и угрожал взысканием за те, на кои якобы я не имею права, хотя я все и все показывал вам и неоднократно говорил о своем намерении и при вас; с вашего согласия начал его приводить и в действо. Говорить в предисловии от самого себя об употреблении суммы – мне не пришло в голову, да казалось бы и неловко; тем более, что я долго и сам не знал, на какое именно употребление пойдут деньги. В бытность мою в Симбирске, пока я и многие другие благонамеренные желали и надеялись, что обелиск не состоится, и что наконец согласятся на желание нашего большинства употребить весь капитал на учреждение десяти или двенадцати карамзинистов при гимназии, где бы в зале поставить и бюст Карамзина, я хотел присоединить мою сумму на содержание одного или двух тургенистов; но когда состоялся доклад о памятнике, я послал его в Симбирск, но все еще помышлял об одном или двух карамзинистах и об одном тургенисте из сей суммы, полагая, что она будет значительнее. У меня были уже для сего в виду и кандидаты в Симбирске; не знаю, говорил ли я о них Екатерине Андреевне. Впрочем, это желание сделалось после не слишком сильным, ибо я не видел верной и скорой надежды осуществить оное и думал уже о другом (о чем – со временем скажу тебе одному на словах, если мы где-либо свидимся). Ни в каком однако же случае и никогда не предполагал я обратить в свою пользу сего капитальчика; и здесь, и в Симбирске многие о сем знали, ибо я беспрестанно писал о сем туда и получал сведения, что там по делу памятника делается или не делается. Чем более дорожу я мнением обо мне Карамзиных, тем прискорбнее должно было мне читать в твоем письме все, что в нем написано. Теперь я с толку сбился. Ты не отдавал письма федорову; федоров не отдавал письма Мордвинову, а он, по просьбе одной дамы, давно ждет его и обещает немедленно все исполнить. Плюшар здесь, но сегодня едет; не знаю, увижу ли его; во всяком случае, в полную собственность я не отдам ему писем и никогда не отдавал. Письмо мое к нему с условиями у федорова. Кому мне было поручить издание? Все заняты. Я отдал федорову материальную часть, корректуру и прочее, а Сербинович обещал пересмотреть ее. Павлов написал здесь славную статью по поводу сего издания, а вчера прочел мне ее; она принадлежит мне, по где ее напечатать? Он бы желал в «Современнике», если он выдет прежде (разумеется, вторая кпижка) издания писем, или в «Литературных Прибавлениях к Инвалиду»; а я бы лучше желал, чтобы она напечатана была с письмами, подобно тому, как Батюшкова статья к изданию Муравьева. Пришлю ее вам скоро: судите. Желал бы скорее все кончить, ибо спешу уехать; может быть, поеду и к водам прежде, ибо нездоровится. Снесись с федоровым, а я уведомлю, что скажет мне Плюшар сегодня, если увижу его. Напишите подробнее о Попове.

31-го мая 1837 г. Москва.

Я получил б субботу письмо от Софии Николаевны и вот ответ. Передай Б. М. федорову, чтобы ни в каком случае не печатал письма о Болотникове. Впрочем, делайте что хотите: мне и тяжело, и нет времени заниматься этим делом. Если получу сегодня из Симбирска отпускную, то-есть, окончательное решение главного моего деревенского дела, то выеду дня через четыре, но еще не знаю куда. Прямо ли на Варшаву я должен спешить – ожидаю из Петербурга. Ни там, ни здесь письмами, издаваемыми или не издаваемыми, заниматься не буду. Здесь надеюсь развязаться с Малиновским, но жалуюсь на старого подлеца формально графу Нессельроде потому только, что не мог встретить и разругать его лично, хотя прежде и досталось ему.

Не пошлешь ли ты Осиповой выписки из своего письма к Давыдову всего, что ты говоришь о вдове Пушкина. Она сбирается к Осиновой, и та хочет принять ее, но в ней гнездится враждебное к ней чувство за Пушкина. Не худо ее вразумить прежде, нежели Пушкина приедет к ней. Мне самому некогда. Адрес её: её Высокородию Прасковье Александровне Осиповой. В Псковской губернии, в городе Острове, в село Тригорское.

Княгиня Трубецкая вчера родила дочь. И мать, и дитя здоровы. Я был ввечеру в Петровском и видел тех, кто был у ней. Поздравляю.

Я совсем не знаю наверное, проеду ли чрез Петербург, и отъезд мой отсюда зависит совершенно от симбирского письма.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, в С.-Петербурге. Распечатал сам.

26-го июня 1837 г. Тильзит. Полдень.

Прочти письмо к Нефедьевой и Арженитинову и отошли его через Булгакова. К первой я еду знакомой издавна дорогой: В Шавле, в Таурогене живал и голодал во время войны 1807 года; здесь также. Опишу вам воспоминания прошедшего. Но куда пересылать написанное? Кстати: будут ли напечатаны в «Современнике» те письма, кои я тебе оставил, и нужны ли новые из Германии и Парижа? Во всяком случае, будут ли или не будут напечатаны, пожалуйста, скажи издателям, чтобы они доставили мне оригинальный список в Париж на мое имя, когда в нем не будут иметь нужды. Прошу их и тебя об этом убедительно.

Как интересен архив рижский и в каком порядке акты и каталоги! Вот бы нашему поповичу-сенатору где учиться приводит в порядок и сберегать исторические документы! Я многое заметил и укажу в письмах на замеченное. Передай Булгакову дружеский поклон. И здесь я сдружился с почтмейстером: это один из центров европейских корреспонденций. Обними своих и Карамзиных, и Велгурских. В Риге я провел день и обедал с Борером. Он еще там, у Петерсона. Простите! Не забывайте вашего потаскушку, который везде по прежнему вас любит и любить всегда будет, quand-même.

Пиши в Берлин или в Дрезден, или в Париж.

Три часа.

Объехал город и окрестности, видел дома, где живали императоры; дачу, где Наполеон угощал королеву; издали видел деревеньку, из коей два раза только могла она сюда явиться пред завоевателем; исходил на крыльцо ратуши, с которого меня столкнули ратсгеры, на другой день по выезде императора Александра отсюда, а накануне еще честили моих раненых и давали им приют и пищу. Вид на Мемель-Неман прекрасный, особливо с одной дачи. Иду обедать. Прощай!

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

2-го июля. Царское Село,

Вот началась пальба рикошетами: от меня к тебе, от тебя к Нефедьевой, от Нефедьевой к Аржевитинову.

Праздник вчера не удался: иллюминация за дождем была отложена, кто говорит до нынешнего вечера, кто до завтрашнего. Я смирнехонько просидел здесь за киссингенскою водою и очень рад. Завтра еду в город на чернила, то-есть, на службу. Вот целую недельку погулял здесь.

Сделай одолжение, узнай, где живет вдова Шаховская (урожденная Щербатова, ведь ты ее знаешь), и вели спросить от меня, благополучно ли доехал до неё сын её из Царскосельского лицея? Говорят, вышло три красненькие: Адлерберг, Перовский, Кавелин; одна фрейлина, старшая дочь Виельгорского; один (флигель-адъютант – Арапов, по не наш Пимен; впрочем, брат его, что почти все равно. А Пимен, вероятно, ради наружности своей, определился к нам во внешнюю торговлю. А внешность жены его, племянницы поэта-слепца Козлова, очень мила. Пока прости! Мне грустно было выпить сегодня последний стакан своей воды. Уж нет на свете подобной мне скотины привычколюбивой. Помню, что когда-то вдруг сделалось мне тяжело и грустно: ищу в голове и в сердце, что может быть тому причиною. Ничего не нахожу; наконец, что же открывается? Я тогда отослал извощичью карету, в которой ездил несколько месяцев, и взял другую. Вот что лежало у меня на сердце и давило его. Шутки в сторону! Впрочем, у меня тут есть и суеверие: всякая перемена, всякий перелом в жизни, в ежедневных привычках меня пугает. Я будущего не люблю я занимаюсь им только тогда, когда оно сделается настоящим; впрочем, и тут не очень люблю его. Всего сердцу дороже – прошедшее. Обнимаю!

23/11-го июля 1837 г. Берлин.

Я сбирался написать к тебе большое письмо отсюда, ибо предметов столько, и я так ожил здесь душевно и мысленно, что стало бы меня на целую стопу, но времени нет. Итак, до киссенскаю досуга, а между тем перешли, если получишь, копию с письма моего к к[нязю] А[лександру] Н[иколаевичу] к сестре моей, Александре Ильинишне Нефедьевой в Москву, сказав, что делаешь сие но моему поручению, а Булгакову поручи списать копию с этого письма и для Аржевитинова и переслать ему, что он обещал мне, В награду же перешлю к тебе с оказиею, через Тильзит, лежащие уже теперь передо мною первый и второй номера (более еще не вышло) «Fac-simile von Handschriften berühmter Männer und Frauen», всего 60 fac-simile. Они примечательны не только по почерку, но и по содержанию. Покажи князю А[лександру] Н[иколаевичу] письмо императора Александра; издатель не хотел объяснить, к кому оно писано. Третья тетрадь, также для тебя, содержит fac-simile великих людей, изданные в сем году в Голландии, на немецком и голландском и с текстом на двух же языках. И тут есть любопытные, например Гуго-Гроция, Лафатера и прочих. Первого номера не вышло. Первых двух надеюсь иметь продолжение и пересылать к тебе; с сими тетрадями будет и немецкая книга, на сих днях вышедшая. C'est un oeuvre posthume d'uu des plus grands penseurs du siècle, Hegel, dont la philosophie s'est emparée des têtes d'ici et domine celles de presque toute l'Allemagne pensante. Ce volume contient la philosophie de l'historié, et vous l'enverrez à Moscou, à Ч[аадаев] par une occasion sûre. Je tacherai de vous donner une idée de cet ouvrage dont j'emporte un exemplaire, à, Kissingen et à Paris. J'ai été déjà, frappé par des éclairs de génie, qui sillonnent sur ces pages immortelles. Удастся ли передать нам все, что я здесь собрал в мою котомку! Хвалят очень Мельгунова и его книгу о немецкой литературе, которую издает немец Кёниг. Я здесь разорился на немецкия книги, а читать их буду в дороге и в Париже. Глазам немного лучше: обеды с учеными bons vivants портят их. Прости! Обними своих! О Пушкине много говорил с принцессой Августой и дал ей выписку из письма Катерины Мещерской, сказав, чтобы не сказывала никому об имени автора письма. Графам, а особливо графине Велгурской – рукожатие. Скажи ей, что Рибопьера нет; что оказий для пересылки отсюда также нет. Итак, книги к ней – до другого времени.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге или где-нибудь.

6/18-го октября 1837 г. Париж.

Милый Вяземский, отошли эти шесть книжек чрез И. ф. Прянишникова к Булгакову, а он перешлет в Симбирск, на имя Ивана Семеновича Аржевитинова. Можешь приложить и эту записку.