Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823. 1821 (П. А. Вяземский, 1832)

344. Тургенев князю Вяземскому.

б-го января 1821 г. [Петербург].

Поздравляю с новорожденным сыном вечности. Я кончил старый и начал новый в скуке и в болезни, которая еще продолжается, а с нею и слабость в голове и во всем теле. Приятели навещают меня, но сам я только еще раз выехал к Карамзиным, и то через силу. Письмо твое с переводом из Гизо получил, а в княгине отправил в Москву, веселящуюся по московски, ежедневно балы и концерты; bulletin тамошних веселостей доставил мне Иван Иванович; я ему отплатить тем же не мог, а погоревал только о бале Д. Л. Нарышкина, на котором било в 80000 плато и на тысячу рублей спаржи. Из моей пасмурной кельи смотрел я только на приезжающие и отъезжающие кареты, и если бы не дружба, которая пришла в двенадцать часов озарить мое мрачное жилище, то встретил бы новый год хуже затворника. Никогда на меня такой хандры не находило, и жизнь представилась мне в самом разочаровательном виде. Но до поры, до времени авось пройдет.

«Послание» твое напечатается во второй книжке «Сына Отечества». Видел ли уже первую? Каков оценщик, и каков слог? Всех восставит против себя, и тех, кого хвалит, – еще более; да и Греч мило говорит о Бенжамене Констане. Я отдал Воейкову твоего Гизо, но не знаю, пропустит ли ценсура. Во всяком случае надобно в некоторых местах исправить Свое написать бы ты лучше и даже правильнее, но с чужими словами и фразами ты не так хорошо ладишь. Я прочту перевод Блудову.

Брат Николай уехал в самый новый год, по утру, в Москву, в дилижансе, на 28 дней. Приехавший из Москвы Вигель рассказывает, что меня и братьев там распинают за какой-то либерализм и за бывшую, и другую, придуманную, размолвку с министрами юстиции и финансов, да что то и на Сергея всклепали. C'est l'histoire du jour et pourtant on n'у voit pas clair.

Кстати o Сергее: мы не получили большего ящика с его книгами и именно того, в котором находилось все то, что он собрал в Париже и во Франции до Ахенского конгресса и передал приятелю для отправления сюда. Лучшее собрание всех классиков, прекрасные издания других авторовы карты Кассини, и во Франции редкие; сочинения о французской революции, где более ста гравюр, и тому подобное; все это пропало, или, по крайней мере, неизвестно где и когда к нам прибудет. И его, и меня это приводит в отчаяние. В другой раз собрать этого не удастся. Надобно было ему случиться в Париже и три года обогащаться сими сокровищами!

Постарайся узнать под рукою, что делают из перехваченных писем у вас. Прости! Устал писать. Тургенев.

13-го января Семеновский полк входит в караул. Вышла новая (четвертая) часть «Каллиопы», но более для рифмы.

345. Князь Вяземский Тургеневу.

7-го января. [Варшава].

Что это значит? Эстафета ничего не принесла мне от тебя. А я при негодовании своем на тебя посылаю поэтическое негодование: «Негодяйку» – негодяю. Мне заметили несколько грамматико-синтаксических неисправностей; надобно бы выправить, но, так и быть, ешьте. Поправлю все разом, только прошу сейчас возвратить. Надобно послать ее и пруссаку Schukowsky. Позволят ли ее напечатать? У меня тут от иных стихов у самого мороз по коже пробегает. Конец немного сбит. Впрочем, возмутительного тут ничего нет:

Угодил ли своим «Негодованием» Николаю Ивановичу? Пусть возьмет он один список с собою в diligence и читает его по дороге. Только не доехать бы ему таким образом от Петербурга до Москвы и далее, как Радищеву.

Я, наконец, получил твое больное письмо с курьером и немецкие стихи. Скажи Воейкову, что я здесь роздам несколько экземпляров. Какая цена?

О царственных Стернах ничего ещё нет из Лайбаха. Известно только, что русский путешественник выехал из Вены по четырехдневном пребывании. Все, что пишется в неаполитанском парламенте, удивительной силы. Мужество искренности и правоты! Их сияние должно жечь глаза наших фейерверщников.

Вот книга Николаю Ивановичу. Сверх письма, здесь вложенного, к княгине, есть еще пакет на её имя: вели его взять и отправь. Башмаки будут доставлены. Вели же себе заплатить за меня Дружинину. Скажи Воейкову, чтобы он не забыл присылать мне «Сына» и подпишись на «Журнал» вашего просвещения.

Здесь весна. Мост вислянский сорвало, но, сказывают, что никого ни погибло. Прощай!

346. Тургенев князю Вяземскому.

12-го января. Петербург.

Спасибо за письмо от 31-го декабря и 1-го января. Булгакову отослал, но с предосторожностью, посоветовав ему не разглашать содержания оного по Москве. Право, быть беде и с тобою, и с твоими корреспондентами! И что за охота с москвичами беседовать о Троппау! Моря не зажжешь, а шуму наделаешь: это всего хуже, ибо лишит средства со временем принести хоть малую пользу общему делу.

Стихи твои напечатаны, но с твоим именем и с десятью стихами менее. Я не виноват, сказывал Воейкову; но Тимковский объявил ему, что если твоего имени не будет, то и Каченовского напечатать нельзя; не предварив меня, он тебя выпечатал. Впрочем, беды нет, et c'est encore plus loyal et franc!

Ты получишь «Сына» от издателей. Перемены увидишь, но тех, кои сообщил в последнем письме, я не мог уже сделать, ибо журнал вышел. Получив ошибкою два экземпляра, от издателей, второго номера, я в одном вписал выпущенные стихи; ошибкою же, вместо другого экземпляра, возвратил в типографию свой, и она отправила, куда – неизвестно, с теми, кои я вписал в нем.

В день свадьбы Карамзиных я, несмотря на продолжающуюся болезнь, потащился к ним на вечер и повез книжку с твоими стихами. В присутствии многих Блудов прочел их Карамзину, и он, несмотря на то, что дело шло о нем, не мог удержаться от похвалы. В самом деле, кроме некоторых погрешностей, это лучшее твое произведение. В городе начали удивляться либерализму нашей ценсуры; а я объясняю всем звательный падеж и запятую, которая отделяет Каченовского от низкого врага талантов.

Что же ты мне ничего не пишешь, получил ли ты два башмака и заказал ли по оным другие и когда надеешься прислать? И сил нет писать.

347. Князь Вяземский Тургеневу.

14-го [января. Варшава].

Спасибо за письмо от 5-го. Ты мне ничего не говоришь о том, что пропустил перед тем эстафету. Разве опущения не было, и твои письма начинают уже блуждать? Ты мне категорически не признаешь получения моих писем, и я не знаю, которые ты получаешь и которые теряются, например, письмо стихами Василию Львовичу и другое, такое же, Булгакову.

Верю неисправностям моего перевода, но худо верю, то-есть, доверяю вашим строгим приговорам. Русскому языку, чтобы дать толк, нужно его иногда коверкать. Прадт не мог бы кричать языком Фенелона. А наш язык неволи и невольный язык еще туже, еще спесивее подается на мягкие приемы. У него спина русская: как хватишь по ней порядком, так то ли дело! Раба только ударами можно в чувство привести. Разогрей его хорошенько, и тогда он на стену полезет. Раскуси мои слова: право в них есть толк. Каждый язык имеет свою тайну. Но в чему же придраться может ценсура?

Я «Сына» еще не имею: скажи Воейкову. Прилагаемый пакет отдай от меня Алексею Перовскому с просьбою переслать и рекомендовать писавшего благосклонности Фишера. О какой четвертой «Каллиопе» говоришь? Я, слава Богу, и о предыдущих ничего не знаю. пришли мне новую трагедию Крюковского. Я теперь читаю новое издание записок m-me Rolland o революции. Что за женщина!

Отыщи во французских листах речь генерала Donnadieu в Палате: ультрабеснующий! О Лайбахе ничего не знаем. Что у вас говорится о этом долгом отсутствии? И неужели это в естественном ходе вещей, и заедается у вас тысячею спарж? «Чудны дела твои, Господи», но чуднее еще дела твоих господ! В заточении вологодском плен и пожар Москвы не так часто обхвачивал мой ум, как этот Лайбах. Все прочее – безделица в сравнении с этим явлением. Все надежды, вся доверенность, все терпение рушатся, если только на миг приостановишь мысль на нем. Тут теплится точка истины, которая разлить должна свет на положение наше. Только наведите взор на нее, а не на спаржу вашу, злодеи глупые, глупцы злодейские, и поучительное сияние разверзнется само собою. Как вы ни близоруки, но солнце свое возьмет и, на зло вам, озарит пропасть, над коею срываете свою спаржу. Тут нечего всматриваться, исследовать: истина не запутана, не утонченная. Эта истина – кол горящий, который или выжжет, или выколет глаз, если только приближишься. Этот Donnadieu, ультра-головорез и головорез-ультра, донес на трибуне, что Министерство хотело подкупить 100000 франками одного члена палаты. «Voici», прибавил он, «les sentiments franèais, qu'on nous a rapportés de la Crimée».

Писать более нечего, некогда и не хочется. Перо не хорошо, бумага дурно лежит, а я кое-как – не умею. Мне надобно, чтобы все было на прохладе: подушка как-нибудь не на месте, и все –.

Прежде всего, прежде чем говорить о себе, отвечай на мои тысяча и один вопросов.

348. Тургенев князю Вяземскому.

19-го января. [Петербург].

Письмо твое от 7-го января получил, но удивляюсь, что ты не получал моего. Я не пропускал ни одной штафеты и сверх того писал раз по почте. «Негодование» – лучшее твое произведение. Сколько силы и души! Я перечитываю… [4] некоторым приятелям с восхищением; но как можешь ты думать, чтобы ценсура нашего времени пропустила эту ценсуру нашего времени и нас самих! Я и читать стану «Негодование» не многим: это совет благоразумия. Но со временем и этот светильник из-под спуда взят будет. И Блудов тоже стихами восхищается. Мы сделали только некоторые замечания:

«Бездушных радостей» – нельзя сказать.

«Зародыш лучшего, что я» – исправить.

Нельзя ли также в один падеж согласить: «Могущество души и цену бытию?»

Ни посыпав, ни посыпавшую, а должно: «посыпанную скорбным прахом».

«В забвеньи бога душ», и далее – повторение одного и того же.

«Одним земным престолам, одним богам земным». – Читаешь для примечаний, а нельзя удержаться, чтобы не перечитать все с начала до конца, несмотря на боль в руке. А propos: я уже мало-по-малу начинал выезжать, хотя еще с большою слабостью. Третьего дня, после ванны, пошел работать с князем и выехал… [5] руку так, что кричал всю ночь и теперь она увязана, как кукла, и без употребления, но что всего хуже – меня засадили опять недели на две или на три, и я с одной рукой, и писать неловко.

Далее: «Союз твой гласно признают». Не другое ли тут хотел ты сказать?

На досках снести книгу можно, да не в сем случае. Не лучше ли: «Снесешь уставы вечных прав?» Но устав уже был.

«С любовью подданного – власть». Нельзя ли избежать слияния с обоими существительными?

Тут, кажется, непременно надобно сказать с законами, то-есть, положительными, нашими; ибо с вечным законом, в каком смысле в единственном принимать должно, невинность всегда в мире. Он вечный её покровитель там, где уже законы человеческие не действуют.

Вот тебе письмо от А. Булгакова. Третьего дня, в восемь часов утра, застрелился здесь поручив Преображенского полка Каннацкий. Причина неизвестна. Он просил в оставленном письме не стараться узнавать оной. Полагают – бедность. Товарищи жалеют о нем. Приняв самоубийство за сумасшествие, духовная власть позволила похоронить его на общем кладбище.

Вообрази мое горе: целый ящик, самый большой, с лучшими книгами и ландкартами, и гравюрами, брата Сергея, из Парижа посланный или не посланный, пропал; по крайней мере мы о нем ничего не знаем, и все розыски по сию пору были тщетны. В нем лежали все книги, которые брат собрал в три года, перед отъездом на Ахенский конгресс. Я вспомнить не могу об этом без грусти и досады.

Брат Сергей был опасно болен в Царьграде. Tout cela fait que mon humeur n'est pas couleur de rose. Николай еще в Москве. Благодарю за Say. По возвращении брата, доставлю ему.

«Сына Отечества» к тебе отправили и отправлять будут, и, и надеюсь, даром и на веленевой бумаге.

Остолопов выдал первую часть «Словаря древней и новой поэзии», Филарет – часть проповедей своих. Присылать ли?

Я заставил одного поэта, служащего в Духовном департаменте, переписать твое «Негодование». В трепете приходит он ко мне и просит избавить его от этого. «Дрожь берет при одном чтении», сказал он, «неугодно ли вам поручить писать другому?» «Согласен», отвечал я. Копия послана в Царьград. Здесь, кроме оригинального экземпляра, ни одного не будет.

Читал-ли ты: «Essai sur l'établissement monarchique de Louis XIV», par Lémontey, précédé de nouveau mémoir de Dangeau? Опыт прекрасный! Сколько умных замечаний и прекрасно написанных! Его за один этот отрывов приняли в академию. Перевод на русский был бы наставителен для русских любовников монархаческого правления в духе Лудовика XIV.

349. Князь Вяземский Тургеневу.

20-го января. [Варшава].

Только третьего дня получил я от Соболевского твое старое письмо 29-го декабря. Где это оно залежалось? Сделай милость, когда буду в Петербурге, скажи мне, где показывают Тимковского? У него должно быть рыло этих собак, которые за трюфлями ходят. Что за дьявольское чутье! Ни одна мысль не уживется при нем: как раз носом отыщет и ценсорскою лапою выроет. Только, право, тут шутка не кстати. Но разве нет средства донести куда-нибудь на это алжирское варварство? Разве ценсор приговаривает безаппелляционно? Нет ли Ценсурного комитета, Училищного правления, в коих можно по крайней мере расшевелить это – , так чтобы вонь разнеслась и сшибла с ног этих присяжных невежества. У нас есть постановление высочайшее о ценсуре, которое с похвалою упоминалось в французских либеральных листах. Где оно, скажи мне? Я с радостью ополчился бы на брань, но для того нужно мне приготовить б печати мои стихотворения. Не так ли? Не стоит того и неприлично было бы выдти мне на сцену за шесть стихов; но тогда, когда ценсорская лапа посягнет на большую часть написанного мною, то я буду в праве закричать: «Караул, режут!»

Означены ли точки, по крайней мере, на место стихов пропущенных, то-есть, непропущенных? Точки непременно нужны: пусть из каждой выглядывает в глаза всех и каждого государственная и правительственная нелепость; пусть каждая точка, par un nouvel organe, гласит в услышание:

Я рад, что царица, le seul homme de la famille, увидит, что делается в этой России, управляемой с почтовой коляски. Рад и тому, что она в стихах моих заметила их коренной недостаток, недостаток недоделанности, ибо вижу в том доказательство её здравого суждения и внимания к моим стихам. Но, впрочем, что она моего знает? Шептание, лепетание, но голос мой грудной задушен ценсурою. Дайте ей «Негодование». В слоге моем есть недоделанность; но там, где говорит душа, там в речи моей есть полнота чувства: в этом я уверен и этим удовольствуюсь.

Мои слова – зерна: сами собою ничего не значат, но, вверенные пошве производительной, они могут приготовить богатую жатву. Ты – пошва хорошая ли? Ты можешь хорошо зачать (concevoir), я знаю; но не слишком ли осторожная, не слишком ли ты обдумивающая пошва? Право, времена такие, что нужно силою пустить истины некоторого рода в ход. Тугие, но в сокровенности щедрые, берега Египта плодотворятся бурным разливом Нила. Терпение не есть повсеместная и каждовременная добродетель. Терпи рану, и антонов огонь тебя съест; выйди из терпения, дай больное место на отсечение, и все кончено.

21-го.

Спасибо за письмо от 12-го. Я как будто предвидел в предыдущих строках выговор твой за мое письмо к Булгакову. они и ответом послужат за мое синичество, которое, однако же, не циничество. Отчего мне, которого издатели «Сына Отечества» без моего ведома впрягли в свой рыдван, не держаться их эпиграфа: я эту часть, то-есть, исполнение этого стиха взял на себя. Стихов своих в печати еще не видал. Вот уже конец месяца, а я еще и первой книжки не имею. Вы, в Петербурге, утопаете в беспорядке и любуетесь в невыдержности слова. Какой же либерализм ценсуры, которому дивятся ваши ротозеи? Все оттенки политические, кой были в «Послании», вымазаны Тимбовским. Осталась одна личность. Не бойся, правительство радо будет, когда мы между собою грызться начнем за лавры: забудем тогда на него лаять за хлеб насущный. Ему выгодно держать нас при ребячестве письма. «Моря не зажжешь, а шуму поделаешь». Сохрани меня, Боже, зажигать море, но избави, Боже, и не делать шума. Этот шум – не набат, а будильник. Я хочу, чтобы они знали, что есть мнение в России, от коего не ускачешь на почтовых лошадях, как ни рассыпайся мелким бесом по белому свету. Это мнение не рушительное: первый желаю и молю, чтобы все сделалось у нас именною волею, и чтобы, по словам Милорадовича, он «изволил соизволить», но соизволь же!

Далее писать некогда. О Батюшкове ли говоришь, что он в руках Венеры? Какой, венерической, что-ли! Здесь есть семейство Четвертинских, два месяца тому назад из Неаполя выехавшее. Батюшков все хворал и, негодяй, ни строки, ни слова не прислал мне через них.

350. Тургенев князю Вяземскому.

26-го января. [Петербург].

Письмо твое от 14-го получил и в Москву все отправил и еще раз справлялся о штафетном письме моем от 24-го или 25-го декабря. Оно точно отправлено чрез канцелярию графа Соболевского, и принявший и расписавшийся в получении оного пишет сегодня в Варшаву и требует росписки из своей канцелярии. Понаведайся и ты, но прежде вспомни, точно ли штафетного или почтового ты не получал, ибо в то же время, дни чрез два, я писал к тебе и по почте и отдал письмо Булгакову. Но это ты точно получил, ибо в нем были замечания Блудова на «Послание к Каченовскому». Кстати о «Послании». Вот что Иван Иванович пишет ко мне: «Вяземский оправдал мою надежду: он показал талант и душевную энергию. Люблю Жуковского и Батюшкова по прежнему, но да не прогневаются они: Вяземскому в сердце моем первое место».

Для чего не могу я ему послать «Негодяйки»? Я дал себе слово читать ее некоторым верным приятелям, но копии ни одной не давать. Я знаю ее почти на-память. Энергия удивительная! Исправь некоторые места, коих я в первом письме не успел заметить. Нет ли тут противоречия и не слишком отдаленного:

Ожесточенную вы совесть оградили, и удар неотразимый.

Сообщник – не низво ли выражение для просвещения? Ведь он не наше.

Ночи сумрачный любовник – нехорошо.

День радостных надежд – так, но горестную боязнь надобно переменить. Больше не вспомню, а перечитывать все не хочется.

Сюда приехала мадам Крюденер к больному своему зятю, Беркгейму. Здесь она еще не пророчила, и никто за нею еще не таскается, но в Дерпте была по прежнему. Сейчас должен ко мне быть один из её свиты, швейцар, оставивший или, лучше, изгнанный из отечества, где оставил семейство и прожил значительное имение. Теперь в раскаянии, но пророчествам мадам Крюденер все еще верит.

Третьего дня приехал великий князь Николай Павлович из Берлина в шесть дней. От Жуковского ни слова, но дни за три получил я от него грамотку.

В Черниговской губернии и в некоторых местах Смоленской – голод. Мужики едят желуди и пухнут Послан из Москвы сенатор Гермес с миллионом. Но примечательно, что в Смоленской губернии хлеб не дороже 16-ти рублей, следовательно, голод от бедности, а не от большего недостатка в хлебе. В Москве делают подписку я потеют над ролями для домашних спектаклей. Брат еще там.

В Университетском Пансионе у Кавелина был pendant в тому, что случилось à l'eсоИе de droit в Париже. Учениви требовали перемены учителей, именно в географии и русской словесности. Прибили и выгнали одного из старых, и многие разбирают детей своих. Кавелин не нашелся и напал, кажется, на невинного или, по крайней мере, на менее виновного, по одному только его имени: это брат поэта Пушкина. Его выгнали из Пансиона, но товарищи вступились за него. Когда Кавелин сказал ученикам: «Знаете ли, что я имею право вас высечь?» – «Вы имеете силу, а не право», отвечали они, и это самые малолетние; большие в ним присоединились. Пансион может разрушиться. Кавелин взялся не за свое дело и в тому же не имеет нужной деятельности; приезжает только по субботам в известное время и имеет несчастную привычку многих других содержателей казенных институтов – экономить. Хороших учителей, как-то: Арсеньева – географии, Соловьева – но математике и даже Олина, – по словесности, коего ученики любили, заменил дурными и неизвестными, а ученики. требовали старых, или хороших и смеялись над старой географией, по которой им преподавали, забыв Шиллера:

Сказывают, что они порядочно поколотили географа. Опозданые и напуганные видят и в этих детских шалостях die Zeichen der Zeit; впрочем, вряд ли и к нашим шалунам нельзя применить того, что Гизо говорит о французских в новой своей книге. И наши жаждут света и сидят смирно, когда удовлетворяют требованиям ума их.

Посылаю тебе Крюковского.

А я все еще сижу дома. Приятели и даже приятельницы навещают меня, но скука свое берет. Кончил Дарю о Венеции. Перечитал много, но без плана, и жалею теперь, что не знал, что болезнь моя продолжится два месяца.

Вчера Карамзин сказывал мне, что ты уже к нам не заглянешь, а поедешь только в Москву за княгиней. Жаль!

В Париже вышла новая книга Феррана: «Les trois démembrements de la Pologne». Здесь только один экземпляр у графа Кочубея, и то оффициальный.

Греч отставлен от должности инспектора над военными Ланкастерскими школами. Теряет 6000 рублей ежегодно. Но в указе сказано – «не оставить его без пропитания». Военные школы сии, по представлению военного же начальства, закрываются на время и подчиняются министру народного просвещения. Кажется, что это все вышло от военных: мы ничего не знали, и указ вдруг грянул из Лайбаха.

Думают, что князь Николай Долгоруков женится на княжне Голицыной, дочери московского наместника, которого ожидают сюда.

351. Князь Вяземский Тургеневу.

[28-го января. Варшава].

Вот еще дитя «Сыну», но пусть до крещения освидетельствует его и оперит Блудов. Тимковского не угадаешь: пожалуй, и тут найдет он государственные преступления. На всякий случай вот готовые перемены: в Нерчинске – в Величках, раб – льстец, а Зимнего дворца – царского, игумен – каноник.

Что говорит парнасская челядь о «Послании к Каченовскому», петербургская и московская? Что говорит сам герой? Вышли мне мое «Послание к Дмитриеву»: я его пересмотрю и приготовлю для «Сына». Так троица. и будет. Ты верно не читал статьи Остолопова о эпистоле во втором «Сыне»? Золото! В философическом послании «обыкновенно исследуются три вопроса: когда, как и для чего», и «Депрео мешал в своих посланиях съестные припасы с Людвиком XIV». Ломоносова хвалит за то, 4то он никогда Шувалову не говорил: «мой друг»!

Как не стыдно Воейкову печатать такую дрянь и нападать на лежачего Шаликова и ничтожить Иванчина-Писарева, который все гораздо лучше питает многих упомянутых им с похвалою в статье о «Вестнике Европы», например, Маздорфа, никогда не перешагнувшего за десять стихов, я то с частыми падениями. Иные стихи Писарева врезываются в памяти, а я, живой памятник русских писак, не упомню ни одного стиха Маздорфа с братиею. Шаликов мог служить игрушкою наших первых шалостей, но теперь, когда ни он, ни его род не существует, то к чему распинать его тень? По крайней мере не был он никогда прислужником невежества и сколько мог, и сколько можно, исповедовал благородный образ мыслей и здравое учение.

Но что за мысль была Воейкова написать эту статью о журналах? Вот уж точно: «из пустого в порожнее». Беглый взгляд на журналы в России, на могущее последовать от них влияние и на почти общее непоследование, – вот что могло накормить несколько любопытных страниц. Но что тут за библиографии? Карамзин, Жуковский не журналиством ознаменовали свое поприще. Зачем отыскивать их в истлевших изданиях, когда они бодрствуют в своих живых собраниях творений? Журналы были до Карамзина: «Собеседник», все-какие сатирические – «Живописец», «Парнасский Щепетильник». От Карамзина: «Moсковский Журнал», его «Вестник Европы» и первый год «Сына Отечества». Вот и всё! Прочее – помелом! Журналу должно иметь свою физиогномию, свой взгляд, свой дух. Все наши журналы – школьные архивы ученических опытов, «Утренния Зари», где, между всякою всячиною ребят, учители Мерзляковы печатают иногда свои пиесы по дружбе в издателям.

29-го.

Спасибо на 19-ое января. Спасибо и за годование на «Негодование». Бездушный значит inodores. Радости – тут розы, цветы. Почему нельзя: «Могущество души и цену бытию»? Признать можно могущество чего и цену чему. Иду в погреб и на чердак, пишу в Москву и в приятелю. В забвеньи Божества, если не Бога душ. Союз гласно признают: да, гласно, то-есть, на бумаге и на кафедре Европы, а под рукою разрывают этот союз с свободою и связываются с макиавеллическим тиранством. Но присылайте, полную переборку. Что это на тебя шишки валятся, мой бедный Макар?

И здесь самоубийствуют. Жена богатого шляпочника зарезалась бритвою; шляпочник другой застрелился, но жив еще с пулею в голове; служанка в харчевне отравилась. Будет ли с тебя?

«Сына» еще не имею. Что это за поэт, которого дрожь берет от моих стихов, и какая дрожь: вдохновения, или трусости? Прости! Завтра буду писать тебе с отъезжающим.

Прошу покорнейше перекладывать бумажками печати: целые строки вырываются.

352. Князь Вяземский Тургеневу.

30-го января. [Варшава].

Письмо вручено тебе будет русской гвардии офицером Габбе, одним из двух здешних наперсников моей музы и поэтом. Он благородного образа мыслей и здесь, в этом гатчинском поселении, отличается от прочих. Прошу его принять и обласкать. Его брат, кажется, у Попова в департаменте. Кстати вспомнил я, что хотел тебе рекомендовать и полковника Авлечеева и Нелединского, бывшего адьютанта великого князя. Честнейшею похвалою их будет, что они оставили здешнюю службу, и отставлены были не с честию. Отыщи их и поговори с ними тремя о том, что делается здесь в военном мире. Самовластие во всей своей дикости нигде так не уродствует, как здесь; Навел, исступленный, казнил, но не любовался в уничижении своих жертв. Здесь преподается систематически курс посрамления достоинства человека, и кто успешно выдержит полный опыт, тот смело может выдать себя за отборного подлеца и никакого соперничества в науке подлости не страшиться.

В сегодняшних газетах любопытного одна королевская речь открытия английского парламента. В ней любопытнейшего следующее: «Ce serait pour moi le sujet-d'un profond regret, si les événements qui ont eu lieu dernièrement en Italie avaient des suites de nature à troubler la tranquillité de ce pays; mais dans le cas où cela arriverait, le premier de mes soins sera d'assurer à mon peuple la continuation de la paix. L'allocation séparée qui fut faite en 1814 pour la reine, alors princesse de üalles, a cessé par le fait du décès du feu n.i, j'ai depuis ce moment donné dos avances telles que le loi les autorisait; ce sera à vous dans les circonstances présentes, à considérer quels nouveaux arrangements devront être près sur ce sujet».

В проезд свой король был хорошо принят народом, хотя и слышно было несколько «да зравствует королева» и свистков.

Здесь разнесся было слух, что король Сицилийский отрекся было от всего сделанного и говоренного им в Неаполе, и что вследствие того война была объявлена, и что открыли в Париже заговор подорвать замок Тюлльерийский, но нынешняя почта не принесла никакого подтверждения и, вероятно, слухи ложны были. Прости!

353. Тургенев князю Вяземскому.

2-го февраля. [Петербург].

Письмо твое от 20-го января получил и радуюсь, что и мое старое письмо не пропало. Впрочем, если мои и читаются, то беды нет. Разные причины заставляют меня быть осторожным. Твои отношения совсем другие, а я не хочу дать и повода в несправедливым нападкам.

Напрасно ты нападаешь на Тимковского. Недавно едва не отставили его за излишнюю либеральность. Он – человек почтенный по многим отношениям и даже ценсурным. Журналисты и мелкотравчатые авторы испугались, услышав о его отставке. И долго ему не сдобровать.

Читал ли дурной перевод Рубелия в «Невском Зрителе»? Публика, особливо бабья, начала приписывать переводчику такое намерение, которое было согласно с её мнением и принялись за ценсора! «Плачься Богу, а слезы вода»! Кому жаловаться? Нет трибунала, особливо там где ни вина, ни наказание ясно не определены.

На сих днях Пушкин писал наконец сюда из какой-то Киевской деревни от Давыдовых и, en passant, сказал, что у него готова и вторая поэма; между тем он еще и издания первой не видел. Он пишет к Гнедичу и велит кланяться Кюхельбекеру; нас забыл.

То же можно сказать и о Батюшкове: ни к кому ни слова.

Брат Николай поскакал из Москвы в симбирскую деревню спасать мужиков наших от несправедливого обвинения. В марте будет здесь. Не встретишься ли ты с ним в Москве? Посылаю тебе письмо брата Сергея, не знаю отчего у меня залежавшееся между старыми письмами. Благодаря Богу он выздоровел совершенно. О возвращении государя ничего не слышно, но, по некоторым соображениям, я, кажется весьма основательно, полагаю, что прежде двух месяцов нам его и ждать нельзя, – а там разлив рек, – а там, а там,

Увы, не знаю!

Воейков просит у меня твой «Халат», и я намерен дать ему его, хоть он и не по мерке «Сына Отечества» вышит.

В субботу огласит историограф Русскую академию словом истины об Иване Ивановиче, и если слабость в ногах и хирагра в руке мне позволят, то я потащусь слушать его. Между тем президент отказывает Крылову в медали, не смотря, что Карамзин, Филарет и многие другие из членов академии подписались, что он достоин оной. С одной стороны, конечно, справедливость требовала вспомнить о старике Дмитриеве, который также не имеет еще медали, но для, чего не дать вдруг двум? Крылов получал уже поздравления. Подписавшиеся не должны бы возвращаться в Академию. Шишков нашел средство быть деспотом и в Академии.

Булгаков верно описывал тебе помолвку Боголюбова на Бахметевой. Порадуйся: ему отказали, и московская невинность во всех смыслах слова сего спасена.

С которому времени будешь ты в Москве, и когда возвратишься в Варшаву? Глядя на себя, два месяца с разными недугами запертого и с обвязанной левой рукой, я иногда не на шутку сбираюсь к водам изгонять хирагру, геморрой и, может быть, старые грехи, но не знаю еще, на Кавказ или в Европу поеду. Я смешен больной: ни я к болезням, ни болезни ко мне не привыкли, et je lui tiens compagnie de très mouvaise grâce. Грущу, скучаю, досадую и отчаяваюсь в совершенном излечении без сильной помощи вод а прогулка. Здешний климат и образ жизни доконают меня. Ко мне ездят слушать «Негодование», и я уже его вытвердил наизусть, но ни одной копии не выдал и не выдам.

В воскресенье свадьба Голицына с Строгановой. В среду у графа Строганова бал.

Прости! Пора писать в Царьград и в Дерпт. Иван Иванович Дмитриев сбирается сюда, а Василий Львович твердит роль.

354. Князь Вяземский Тургеневу.

[Начало февраля. Варшава].

«L'Europe n'est plus une réunion d'états dont chacun doive former une famille particulière occupée de son bonheur domestique: elle est une agrégation de familles qui ne doivent chercher le perfectionnement de l'ordre social que, parallèlement les unes aux autres, sous la condition que ce sont les familles retardataires (запоздалые) qui arrêteront la marche des plus hâtives et non celles-ci, qui presseront la marche des autres. Les rois, dans ce système, forment une tribu nomade qui va tour à-tour planter ses tentes en des pays différents, et qui, au lieu de faire avancer les nations paresseuses, repousse en arrière les nations plus actives».

«Le résultat de la guerre, s'il est heureux en faveur de l'Autriche, ne peut être conforme & l'intérêt d'aucune autre grande puissance, à moins que celles-ci n'obtiennet de leur côté une augmentation proportionnelle. La question de la guerre de Naples n'est doue pas une question simple. Elle peut, elle, doit amener avec elle de graves changements dans la situation actuelle de l'Europe. Il y aurait de la simplicité à croire que la cour de Vienne, faisant la guerre pour le triomphe d'un certain mode de pouvoir, comme on. la faisait autrefois pour un certain mode de culte, ne demandera pour prix de ses sacrifices que la satisfaction intérieure et mentale d'avoir rétabli des formes plus complètement monarchiques en deèà et au-delà du Phare; les croisés eux-mêmes ne se bornaient pas à convertir les âmes et à faire adorer la croix par les infièles: chemin faisant, ils subjuguaient des états même chrétiens, ils envahissaient et dévastaient Constantin -pie: il leur fallait des principautés et des royaumes qu'ils né craignaient pas de s'approprier, au mépris des droits des légitimes possesseurs. Les croisades monarchiques seront-elles plus généreuses dans leurs vues, plus exemptes de tout calcul terrestre? Leur ambition n'aspirera-t-elle qu'à faire prévaloir un dogme et régner un axiome? Pareils à ces paladins, grands coureurs d'aventures, toujours prêts à défier ceux qui ne voulaient pas rendre hommage à la dame de leurs pensées, les monarques du ХИХ-èine siècle irönt-ils rompre des lances avec des gouvernements étrangers pour forcer ces mécréants à convenir que le pouvoir illimité des rois est le nec plus ultra de la raison humaine? Quelque ardeur de zèle que puissent montrer les cabinets pour la plus grande gloire de la monarchie pure, ce n'est pas & Vienne que l'on trouvera, même sur ce point, une exaltation dégagée de tout élément matériel. Le cabinet autrichien est le moins romanesque des cabinets: c'est peut-être le plus positif, le plus ennemi des abstractions, celui [6] qui s'attache le plus aux réalités. On a vu de quel poids sont daus la balance de ce cabinet les affectious les plus chères du prince».

«S'il était permis à un simple citoyen de se rendre l'organe du genre humain, j'ajouterais, non comme conseil, mais comme humble prière: «O rois, dont la présence seule est déja un bonheur pour vos peuplesl Renoncez à cette existence voyageuse qui, en montrant les chefs des empires errants sur les grandes routes de l'Europe, où groupés sur des théâtres étroits (кавое живописное выражение!) désenchante le vulgaire et rapetisse la royauté» («Du Congrès de Troppau», par M. Bignon.).

Я, разумеется, выписываю тебе на скорую руку одни резкия черты из сего сочинения, которое, за недосугом, прочел бегло. рассуждения, исторические и политические доводы, приводимые сочинителем, везде опирающимся более на события и правила, преподаваемые славнейшими государственноведцами (Vattel, Grotius, а в исторических ссылках является даже и граф Орлов), чем на умствования, в светлом блеске показывают всю кашу, всю уродливость, всю бессовестность, следующие за этою тревогою, ничем другим не оправданною, как самовластием силы, воюющим против прав рассудка и человеческого усовершенствования. Как только эта книга поступит в продажу, разошлю ее б вам; теперь попотчивай выписками из неё алчущих здравой пищи.

«29 janvier. Paris. Ce soir, sur les 4 ¹/₂, le roi travaillait dans son cabinet, quand tout à coup une forte détonation s'est fait entendre non loin de ses appartements. Les grilles du château ont été fermées de suite; les troupes ont pris les armes, et les recherches les plus minutieuses ont été faites dans le palais. On a trouvé que l'explosion était partie au-dessous du cabinet du roi, et au-dessous des appartements de madame, dont les vitres ont été cassées. L'explosion a été si forte, qu'elle a été entendue du P nt Louis XVI. Il n'est heureusement résulté aucun accident de cet événement, qu'on ne peut attribuer qu'à la plus abominable scélératesse ou à une négligence bien coupable. A six heures une explosion a encore éclaté sur la place Lescot, près le Louvre, mais elle n'a causé aucun dommage. Avant-hier au soir un pareil événement est arrivé à dix heures sur la place du Palais Royal, au moment où monseigneur le duc d'Angoulême revenait de Compiégne».

«L'explosion est provenue d'un baril de poudre de la contenance de six livres environ. II avait été placé entre la muraille et un coffre à bois.

Генерал Donnadieu смертельно ранен в поединке с адьютантом Richelieu. Ты знаешь, что после его бесовской речи, он на улице преследовал ругательствами Richelieu.

Спасибо за письмо от 26-го января. Воля твоя, я понимаю предпочтительное благоволение к себе Дмитриева и поздравляю искренно его с тем. Жуковский был гражданином-песнопевцсм в событиях Двенадцатого года, Батюшков – никогда; где и когда мог, он ополчался против просвещения, забывая, что не нам нападать на злоупотребление, когда и употребление самое еще не в употреблении. Тот и другой не написали строки, которую ценсура не могла бы благословить, а в пашем положении откупить ценсорское разрешение, значит обязаться не огласит ни одной мысли, не исключая и самодержавных, ибо «История» Карамзина, подверженная горнилу Тимковского, не явилась бы в свет нетронутою. Говорить о луне с августейшим лицом можно, но с глазу на глаз; я и сам позволяю себе непристойности житейские, пью и распутствую по целым ночам с людьми, на которых краснея смотрю при рассвете, но, по крайней мере, не оглашаю нагло своей шалости и если не совершенно оправдательно, то извинительно противоставляю мужественный образ мыслей, смелое исповедание души независимой беспорядочным порывам чувствований своевольных и превратных.

Зачем не печатаете вы моего «Гизо», расставщики ковык и строчных препинаний? Исправьте, что хотите: прозу отдаю вам. Пускай и ценсура чего не пропустит: точки, да точки! они отныне будут вывескою мыслящего пера. Пускай и всего не пропустит, и то не бесплодно. Архивы ценсорские завалятся моим письмом. Придет день суда, и расправа учинится. За что же вам, друзьям моим, зажимать мне рот?

Перекрестись! Зачем и как не посылать «Негодяйки» Ивану Ивановичу? Что ты думаешь о себе? Для тебя ли одного пишу? Сейчас отправь Ивану Ивановичу, или никогда доставлять тебе ничего не буду.

В стихах Воейкова есть прелести:

Этот стих – сорванец. Но встречаешь и жалости, например, те стихи, в коих он предпочитает ужину и чашке чая лицезрение Бога и хор серафимов (стр. 185). И давно ли он стал такой духовидец? У меня есть стихи эти, но лабзинства того в них нет. Уже не с тем ли, чтобы тебе угодить? Прости!

355. Тургенев князю Вяземскому.

9-го февраля. Утро. [Петербург].

Сейчас прислали мне сказать, что Катерина Андреевна родила благополучно дочь в третьем часу ночи. Она совершенно здорова. Третьего дня я пил у них чай, а накануне сбиралась она навестить меня и подняться на мою лестницу, по Николай Михайлович не пустил, и дело сделал. имени еще не дано, но вероятно дадут Елисаветы.

Письмо твое и послание к Жуковскому получил. Блудову еще не читал. Он очень болен и в постели. Теперь немного лучше. Но читал с Карамзиным; он полагает, что нельзя сказать встарь: это слово не заменяет встарину. Игумена хорошо бы сменить каноником – для ценсуры, но тогда ты на – , и выйдет – как каноник. Нельзя ли этого избежать, и я пожертвую тебе каноником.

Тем боле мучусь я, чем мучусь по охоте. Не лучше ли, то-есть, не правильнее ли: Что мучусь по охоте. Впрочем, я не уверен.

Ты этих мук – нельзя ли переменять? Есть стихи прекрасные, и Державин и Херасков врезываются в память, как стихи юности первого. Воейков просит поскорее послание для журнала, но я прежде посоветуюсь с Блудовым.

Получаешь ли ты «Вестник Европы»? На всякий случай посылаю тебе выписанные оттуда примечания на перепечатанное твое послание Вот и все тут. Какая охота или, лучше, похоть уязвить et quelle impuissance! В той же книжке и Воейкову в прозе досталось. Дмитриев за все сердится или, лучше, всякий вздор сборника московского принимает к сердцу. Он пишет во мне с негодованием, что какой-то Волков помещает в «Вестнике» же грозный протест против обозрения журналов и уверяет, что стихи твои никуда не годятся, да и сам Карамзин не заслуживает своей славы. Он желал бы я против этого ополчить нашу ценсуру и думает, что это имеет дурное влияние на образование нашего юношества; а я ему напомнил об инструкциях Казанскому университету.

В Русской Академии было публичное чтение. Я не выдержал экзаметров, залился потом и уехал, не слышав ни президента о коретках, ни Мартынова о каком-то воспитании в России, ни Воейкова отрывка о Петре I из его поэмы: «Науки и искусства», ни историографа, который чтением. своим сам недоволен, ибо читал слишком скоро, и тогда уже, когда Мартынов и Гнедич утомили внимание слушателей. Воейкова стихи оживили публику и понравились министру народного просвещения. Вот они. Я читал ему твои замечания на его обозрение, и он сбирался отвечать тебе. С тобою я согласен. Что за номенклатура талантов! Это походит более на «Petit dictionnaire des grands hommes», и на что морочить несведущих в нашей словесности и смешить les experts? Кого уверишь в богатстве бедности?

Сию минуту принес мне Габбе письмо твое. Я поговорил с ним откровенно и постараюсь познакомиться с Нел[единским] и Авлеч[еевым]. О французском пороховом заговоре и нам. уже известно.

На сих днях я получил «Le Congrès de Troppau», par Bignon, где уже и Лайбах задевают. Какая здравая логика, и как я желал выписать для тебя некоторые места! Есть мысли прямо из твоих писем во мне. прочти, если имеешь, а если у вас нет, то я пришлю тебе. Я получил еще кое-что, по неважное. Габбе мне сказывал, что ты уже читаешь Ferrand «Les trois démembrements», а для нас это запрещенный плод, и потому более на него позывает.

Жуковский болен ревматизмом. Я писал к нему сегодня и от него получаю довольно часто краткия грамотки. В апреле он едет странствовать. Мы ожидаем сюда Ермолова скоро, а Сперанского после. Первому дано 1-го Владимира, и по его представлению многим ленты и звезды, но я худо верю его заслугам. Он хочет блистать и хвастаться, а прочных и для блага России или тамошнего края подвигов я от него не надеюсь. Il faut être grand et porter le sentiment de sa grandeur dans l'âme, а последней у него немного.

Удам сделан начальником Семеновского полка. Посланник наш в Сардинии Моцениго получил святого Александра.

В «Невском Зрителе» вышла какая-то критика на баллады Жуковского. Для чего ты не прислал башмаков с Габбе? Здесь теперь князь Андрей Петрович Оболенский с женою.

Я отбираю стихи твои, кой ты у меня требовал, велю списать их и надеюсь в следующую среду послать.

Посылаю тебе лик Батюшкова, avant la lettre; делан с портрета, принадлежащего сестре его, для образчиков Воейкову.

Прости! Читал ли «Les aventures de la fille d'un roi». Я получил, но не успел прочесть.

356. Князь Вяземский Тургеневу.

10-го февраля. [Варшава].

Спасибо за 2-е февраля и за письмо цареградское. Жалею, что многого не успел еще в нем разобрать, но по нескольким приемам надеюсь дочитаться всего. Я «Невского Зрителя» не имею, и вряд ли кто получает его здесь. О чем дело? Постарайся как-нибудь прислать. Чего же можно еще требовать от Тимвовского? Дух праздности, любоначалия по всему печатному и печатающемуся у нас катится, как по маслу. Не нахожу нигде для него препинающей кочки, разве только точки. Мы точно воспитанницы сен-сирские: для нас пишутся одни «Есфиры». Настоятели наши говорят нам: «Il faut méditer Esther et se taire». Виноват, каламбур случился. Здесь был один, употребленный при Куруте по части выспренней полиции. Кто-то разругал его за какое-то дело. У него спрашивали: «Что это у вас было с таким-то?» «Ничего», отвечал он, «так, у меня с ним маленький каламбур случился».

Лайбахские дела, кажется, развязываются. Какое бы последствие ни было, но все, кажется, русскому путешественнику должно воскликнуть: «Берег, отечество, благославляю вас»! (то-есть, чорт с вами!), и тогда я тотчас лечу в Москву и надеюсь, хотя и мельком, поглядеть на вас, возвращаясь в Варшаву. Поедем вместе на воды, только европейские. Жене моей непременно нужно, и по всей вероятности нынешним летом будем в Карлсбаде. Шутки в сторону, перевари эту мысль.

Конец ознакомительного фрагмента.