30. Prelude and Fugue No.6 in d minor, BWV.875
«Никогда не позволяйте своим друзьям садиться на неподкованную лошадь»
Бен Джойс-Айртон. «Коневодство в Австралии»
Как раз, именно тем летом, деду пришло письмо из города Лозового, от его сестры Марии, где она сообщала, что наконец-то, отложив все дела, собралась навестить его. Мария уехала в тот южный городишко сразу после учёбы, вышла там замуж и родила дочь. Все эти десятилетия они с дедом поддерживали вяло текущую переписку, и вот теперь, когда старший брат пригласил её в гости на пару недель, Мария, понимая, что они более могут уже и не увидеться, это приглашение приняла. Проведать нас она решила не одна, вместе с ней с должна была приехать и её внучка, тринадцатилетняя Лена. Дочь Марии, Галина, у себя в Лозовом вышла замуж за какого-то азиата, поэтому Лена носила странно звучавшую для наших ушей фамилию-Хтоидзе, и отчество Томазовна. (Я потом, как-то в шутку назвал её Камазовной, и с того дня она, свирепо обидевшись, меня просто игнорировала, считая за пустое место).
Первоначально, мы с братом не обратили на это известие никакого внимания-ну приедет какая-то бабушка Маша с внучкой, ну поживут у деда пару недель, что тут такого-то? Мне и вовсе было не до этого, т.к. главной моей проблемой к тому времени был Зяма. А ещё с началом каникул мы неожиданно открыли для себя таинственный чердак бабушкиного дома. Конечно, я и раньше знал о его наличии и даже пытался несколько раз пробраться туда через чулан, по ведущей вверх пыльной деревянной лестнице. Но, попытки мои ни единожды не увенчались успехом, т.к. люк наверх был отлично заколочен, и сколько бы я, находясь дома один, в него не стучал молотком, он не приподнимался ни на сантиметр.
И вдруг, на чердак удалось попасть совершенно неожиданным путём. Дело в том, что к дому примыкали хозяйственные постройки-загон для коровы со стайками для скота. Дед и бабушка достаточно долго держали разную скотину. Помимо крупного рогатого скота водились у них когда-то и куры с петухом, от которых, почему-то, избавились раньше всего, хотя я и успел застать чёрную курицу и рыжего голосистого кочета, редкостного задиру и драчуна, гонявшего меня по всей ограде. Вслед за птицами отделались от быка и коровы, а вот свиньи продержались в хозяйстве дольше всех. Одно время в загоне стояла даже лошадь, но её продали ещё до моего рождения, о ней я знал лишь из рассказов деда.
Летом коров на день отправляли в общее стадо, под надзор пастуха Лёхи Мельника, пятидесятилетнего хромого мужичка, гонявшего по деревне на коне и размахивавшего при этом плетью. Утром Мельник уводил стадо за деревню, в поля, поближе к лесу, а вечером препровождал его обратно. Мы с дедом несколько раз ходили за околицу встречать нашу корову Марту, но, в большинстве случаев, стадо просто входило на улицы деревни, и коровы сами разбредались по домам, останавливаясь и мыча у своих ворот. Для меня до сих пор остаётся загадкой, как они запоминали, куда им надо идти.
Коров держали многие, в стаде ходило до пятидесяти голов, ведь бурёнка в деревне, это не только молоко, масло и сметана, но и удобрения для огорода. Наша Марта давала вкуснейшее парное молоко, немного сладковатое на вкус, как мне казалось. Бабушка доила Марту вечером, протерев её набухшее вымя, и струи со звоном били в дно блестящего ведра, обдавая белыми брызгами мои шорты, коленки и нашего толстомордого чёрно-белого кота Федю, теревшегося о бабушкины галоши, и вместе со мной наблюдавшего за процессом дойки. Никогда потом я не пил более вкусного молока, чем свойское, свежее и даже ещё тёплое.
Израсходовать всё, что давала Марта мы, конечно, не могли, поэтому бабушка делала из излишков сметану и масло, для чего на веранде стоял жужжащий при работе тугой ручной сепаратор. Немного желтоватая сметана выходила такая густая, что ложка стояла в ней, как оловянный солдатик, и придавала супам, борщам и щам тот неповторимый вкус, что помнится потом всю жизнь. Да, а ещё её можно было намазывать ножом на хлеб и посыпать сверху сахаром.
В загоне, над стайками хранили запасы сена, но это был не тот сеновал, который я несколькими годами ранее планировал подпалить, а другой, настоящий. Я-то тогда имел в виду поджечь немного сена, лежащего на погребе. А здесь оно, сложенное на стайках, упиралось почти в крышу пристроя, и не всегда удавалось забраться на самый верх тюков. Но так случалось только в начале зимы и осенью, когда сухую траву, утрамбовывая, набивали под завязку, до самых стропил. К весне оставалась примерно половина, продолжавшая и дальше убывать, и вот в эти-то моменты появлялась возможность не только взобраться на сеновал, покувыркаться в колючем, пахнущем летом, сене, но и проползти в глубину построек. Когда я, однажды, смог вскарабкаться на самый верх и продвинуться дальше, то для меня стало открытием, что с сеновала прямо на чердак переброшены несколько досок. Я, незамедлительно, осторожно ступая, скользнул по ним и оказался над чуланом, возле, забитого досками крест-накрест, люка.
В общем-то, место это было ничем не примечательно. Чердак, как чердак. Пыльно, темновато, окошечко на улицу невелико, в него едва можно голову просунуть, по центру-уходящая ввысь, наружу, квадратная печная труба, вместо пола-толстый слой шлака. Но чердак этот оказался тем неведомым миром, что мне посчастливилось открыть самому. И я поспешил сообщить об этом открытии не только брату, но и друзьям.
В тот раз я вернулся на землю тем же путём, что и пробрался наверх, т.е. через сеновал. Но уже на следующий день выяснил, что на чердак можно попасть с веранды, забравшись, подобно альпинисту, по брёвнам стены дома, цепляясь за предусмотрительно вбитые в них кем-то толстые гвозди. И слезать тут тоже оказалось проще, – держишься руками за верхнее бревно и спускаешь постепенно ноги вниз, а затем разжимаешь пальцы и прыгаешь на пол.
Нас ругали и запрещали лазить наверх. Но ничего не действовало. Вскоре на чердаке появилось несколько стульев и кучка книг, читать которые, из-за царившего полусумрака, получалось лишь у окошечка. Частенько вместе с нами наверху тусовался и серый полосатый бесхвостый кот Шкет. Хвост ему прихлопнули в дверях как-то зимой, когда он был ещё котёнком. Перерубленная половинка вначале болталась на коже, а затем и вовсе отвалилась, вот Шкет и помахивал с тех пор небольшим серым обрубком. Здесь он символизировал подобие уюта, и любил спать, развалившись, на свободном стуле.
Чердак стал укрытием, куда не могли пробраться взрослые, где можно было побыть в одиночестве, спрятаться ото всех. Он создавал видимость надмирного существования, когда ты находишься над суетой, выше, в прямом и в переносном смысле, всего этого. Ты-один, тебя никто не ищет, никто не знают, где ты находишься.
Поначалу, когда это было ещё в новинку, под крышей набиралось сразу человек пять. И тогда от нашего топота внизу, в комнате, сквозь доски потолка начинал сыпаться, прямо на стол, мелкий шлак. Из дома выскакивал дед и начинал орать:
– Да еттивашу мать! Слазьте нахрен, оттуда, быстро, все!
И, хотя и имелись сомнения в том, что он силой может согнать нас сверху, но проверять это никто не рисковал. К тому же, вечно на чердаке не просидишь, рано или поздно пришлось бы спуститься, и вот тогда-то на наши головы и могла обрушиться кровавая мстя. Руку дед имел тяжёлую и убеждаться в этом лишний раз никому не хотелось. Так что, лучшим вариантом было-по-хорошему спуститься, а потом, выбрав удобный момент, так же, потихонечку, снова подняться наверх. Постепенно, когда острота новизны ощущений у большинства пропала, лишь я один продолжал с упорством, достойным лучшего применения, почти каждый день подниматься под крышу и сидеть там на стуле, размышляя о том, как всё плохо.
И действительно, всё шло паршиво.