28. Prelude and Fugue No.4 in c-sharp minor, BWV.873
«Страх воды присущ не всем видам кошек, но имеется у некоторых пород собак»
Николай Глазычев. «Милицейские будни»
Перебраться по балке с одной стены на другую, не обращая внимания на воющую водопадом, далеко внизу, тёмную и страшную бездну воды, у пацанов нашего села считалось признаком храбрости. Казалось, если свалиться с такой высоты прямо в бучило, то ничего уже не спасёт. И хотя, я не помню случаев, чтобы кто-то утонул, упав туда, чудилось, со мной будет именно так, а не иначе. Тем более, что я не умел плавать.
Не каждый мог сразу отважиться на такую прогулку, а те, кто переходил, делали это с каменным лицом, демонстрируя окружающим соплякам, что уж они-то ни капли не боятся ни высоты, ни бурлящего под ногами водопада. Из моих друзей так переходили и Панчо, и Гоша, и Банан. А я-не мог. Высоты я страшился неимоверно, а водоворот внизу, словно зная это, гипнотизировал, маня сигануть в пучину вниз головой. Несколько раз я, передвигаясь на корточках и держась за выступающие узкие, холодные края, добирался, почти до середины, но разворачивался и, обмирая от ужаса, не думая ни о чём, возвращался обратно. Приходилось карабкаться к дороге почти по отвесному склону и перебегать на другой берег, как все обычные люди.
Надо мной посмеивались, обзывали ссыкуном, но преодолеть себя я не мог.
И всё-таки однажды, набравшись храбрости, когда рядом никто не мешался, а удочка не занимала руки, я вновь ступил на дрожащую поверхность балки и сделал шаг над пропастью. Воду в этот раз не спускали и поток внизу был не особо силён, хотя и привлекал к себе моё внимание. Это уже потом мне стало известно, что в подобных случаях нельзя смотреть вниз. Я в тот день смотрел. Кружилась голова. И замирало, обрываясь, сердце. Но, шаг за шагом, ступая медленно и осторожно, я продвигался вперёд, и вскоре позади осталась большая часть пути. Возвращаться оказалось поздно, и вскоре я ступил на другой берега. Никакой особой радости по этому поводу я сперва не испытал, ужас от пережитого был так силён, что гасил все остальные эмоции. Лишь немного отдышавшись и придя в себя, я осознал, что, как и другие, смог пройти это испытание.
Всё так же, содрогаясь от страха я повторял этот трюк ещё пару раз, буквально силой заставляя себя вставать на холодную и мокрую металлическую поверхность. С возрастом я стал бояться высоты гораздо меньше, но вместе с боязнью прошло и желание проделывать подобные художества, кого-то в чём-то убеждая. Совершать отчаянные поступки стоит, доказывая что-то лишь самому себе, но никак не другим. Умение преодолеть страх не означает избавление от него, многие наши страхи существуют до тех пор, пока существуем мы. Оно лишь позволяет поверить, что ты сильнее, а значит, в нужный момент времени сможешь возвыситься над этим чувством, оттолкнуть его. Храбрость-не бесстрашие, а способность стать выше своей слабости.
Добравшись до правого берега, я в тот раз не стал переходить по балке обратно. Шёл я туда не за этим. Мне хотелось наловить раков, что являлось ещё одной страстью проходящего года. Их тем летом притаскивали и с пруда, и с плотины, выуживая из-под камней голыми руками. Я предвкушал, как играючи достану, хотя бы, пяток раков и принесу их домой, чем удивлю и маму, и друзей. Поговаривали, что эти зверюги прячутся меж глыб, лежащих частично в воде, частично на берегу. Те, кто имел опыт и оказывался удачлив, вытаскивая усачей на свет божий, варили их в кастрюле, разводя костёр прямо между камней. Пищей для огня служили притащенные с высокого берега старые сухие ветки, разбитые ящики, щепки и поленья, незаметно позаимствованные из дровениц у ворот ближайших домов. Выеденные панцири бросались тут же и иногда хрустели под сапогом. Среди булыжников встречались трупы странных, сероватых, с белым брюшком, продолговатых рыбин. Они очень походили на змей, считались ядовитыми, в пищу не употреблялись и, если вдруг оказывались у кого-то в саке, то недрогнувшей рукой выбрасывались на прибрежные камни, где какое-то время извивались, пытаясь безуспешно доползти до спасительной воды. Среди прочего ужаса про этих рыб ходила байка, что они могут вцепляться зубами в голую человеческую ногу или руку и пить кровь. Пацаны их побаивались и, видя извивающееся у воды тельце, бросали в него камнями, пытаясь добить. Это сейчас я знаю, что угорь совершенно безобиден, а в то время старался держаться от них, даже мёртвых, подальше.
И вот, спустившись к реке, я улёгся животом на камни, почти сразу же, намочив и замарав, не только свою единственную домашнюю куртку, но и брюки. Закатав правый рукав, я начал шарить под одной глыбой, под второй, под третьей. В сапог, каким-то неведомым образом попала холодная противная вода, мне пришлось его снимать и отжимать носки. И ничего, никого, ни одного рака!
Да что раков! Даже рыбаков на берегу в этот промозглый день не было. Лишь вдали, поближе к тополям, у чьего-то доходившего почти до воды огорода, маячила одинокая фигурка, махавшая удочкой. Знай я, кто это, то, наверное, не стал бы слишком долго задерживаться и отдыхать, сидя на валуне, болтая сапогами в потоке.
Встав, отряхнувшись и перебравшись по камням чуточку дальше по течению, я повторил попытки. Но и они не дали никакого результата.
Рукава куртки, касаясь воды, намокли, стало совсем неуютно и холодно. Запах водорослей, смешиваясь с вонью мочи, гниющей рыбы и сгоревших досок, валявшихся тут же, казался тошнотворным.
Совсем отчаявшись, я собрался было в последний раз пошарить под ещё одной глыбой, но тут у меня за спиной раздался голос:
– Чё, раков ищешь?
Это был Колька Налим, деревенский уркаган лет пятнадцати, худой и длинный, с желтоватым прыщавым лицом, куривший папиросы и пивший вино, постоянно сплёвывавший через губу, частый клиент детской комнаты милиции. С ним не могли сладить ни мать, больше внимания уделявшая мужикам и пьянкам, нежели сыну, ни школа. Инспектор по делам несовершеннолетних говаривала Налиму, что он, рано или поздно, каким бы скользким ни казался, отправится в колонию. Что в итоге и случилось. Колька целыми днями пропадал на берегу, не брезговал даже самой мелкой рыбёшкой, из которой дома варил уху. Ребята моего возраста Налима побаивались и старались обходить стороной, он запросто мог отобрать червей или даже удилище, а в случае сопротивления ещё и треснуть.
Колька и был той фигуркой у тополей, и теперь, подогнув болотники, с закинутой на плечо удочкой возвращался с рыбалки. Улов отсутствовал.
– Ага, – невесело пробормотал я. И пожалел, что не ушёл раньше.
– И как? – спросил Налим и сплюнул в воду.
– Нету ничё, – махнул я рукой.
– Дык, ты неправильно ловишь. Руками не поймать. Кто-ж так-то раков ловит?
– А чем тогда?
– Дык, шапкой надо. Все шапкой ловят. Во, давай покажу. На шапку-то они цепляться хорошо станут. Клещами цепляются, а ты тащишь. Только, что достану, половину себе возьму, – и Налим, аккуратно поставив удилище между камнями, снова сплюнул, сдёрнул у меня с головы вязаную синюю шапочку с изображениями красных оленями и помпончиком на макушке. Я схватился обеими руками за голову, но шапка уже перекочевала к Налиму. Тут же без лишних разговоров он склонился и сунул её в воду под ближайшую булыгу, начал там водить рукой. Затем под другой, и ещё раз.
– Не, нету тут щас раков, ночью их ловить надо, они на огонь идут. На, – и он, выпрямившись, разочарованно шлёпнул на булыжник мокрую грязную тряпку, с которой ручьём стекала вода, почти такую же, какой наша мать мыла полы. Это было всё, во что превратился мой головной убор. Уже без помпончика, тот, видимо, зацепившись за острый край булыжника и оторвавшись, остался где-то под камнем, на радость ракам. И Налиму.
– Колпак надень, уши надует, – закуривая, кивнул он мне и протянул пачку, – будешь?
Я отрицательно помотал головой:
– Не, не буду.
– Ну, как хошь! – и гадёныш, не оглядываясь и посвистывая, прихватил удочку и начал, ловко перепрыгивая с камня на камень, подниматься в горку. А я остался сидеть на холодном и остром щебне, постепенно сознавая, что дома меня снова ожидает трёпка. И за испорченную шапку, и за грязные брюки с курткой, и за воду в сапогах.
Стоял уже вечер и мать, скорее всего, воротилась с работы, так что, возвращаясь с мокрой и грязной шапкой в руке, я шёл на прямую расправу. Морось уже не сыпала, по дороге куртка и брюки на ветру подсохли и стали выглядеть ещё кошмарнее.
Лихорадочно соображая, как бы извернуться, я стал полагать, что нашёл, если не выход, то лазейку к спасению.
Когда мать узрела меня, входящего в комнату в мокрых носках и оставляющего ими влажные следы на полу, то реакция её была вполне предсказуема.
– Что это такое? Это где ты опять шлялся? Снимай немедленно куртку и штаны. Что ты с шапкой сделал? – стала кричать она, постепенно увеличивая силу голоса, сдёргивая с меня мокрую грязную куртку и выхватывая из руки шапку. – Ну ты сейчас получишь! Где ты шатался, признавайся, скотина ты этакая?
– А-а-а! Мам, это не я, – понеслись мои завывания в ответ на её тычки и приготовленный для порки ремень. – Это не я, я не виноват.
– А кто, кто виноват? Я что ли тебе шапку изорвала?! Ты посмотри, сволочь, что ты с ней сделал! Тебе что, каждый день новую покупать надо? Я что, миллионерша по-твоему? – кричала мать, загоняя меня ремнём в угол.
– Нет, мама, это не я. Это Меженин! Он шапку у меня забрал, в лужу бросил и меня в лужу столкнул! А-а-а! Не надо! – увернуться не получилось и ремешок со свистом прошёлся по моим рукам.
– Что ты всё врёшь? Какой опять Меженин? – орала мать, опуская ремень. – Что ты всё на Меженина валишь? Признавайся, гадина, где болтался!
– Меженин, у пруда, в лужу, я в магазин ходил! Я не вру! – жалобно скулил я.
– Может, и правда Меженин, – вступилась за меня бабушка Анна. – Ты же знаешь, он маленьких любит обижать, то деньги отнимет, то стукнет.
– Да какой Меженин?! Я вот в школу завтра пойду разбираться, я к директору пойду! Пусть они там с этим Межениным поговорят. А ты, тварина, переодевайся и быстро садись уроки делать.
Поняв, что гроза почти миновала, я стал, пока мать отправилась за водой на стирку уделанной мною одежды, сбиваясь рассказывать бабушке Анне впопыхах придуманную историю, добавляя всё новые и новые подробности. Она только головой покачивала. А дед, заскочив к нам вечером по пути из хлебного, выслушав мать, снова сходил к Меженину, и на этот раз застал его дома.
Неприятный случай через какое-то время забылся. Радостные события припоминаются легко и свободно, постоянно пребывая с нами, обнадёживая обманом повторения, даруя иллюзию счастливо и достойно прожитой жизни, а мерзость, что была совершена нами когда-то давно, таится глубоко в подсознании, выскребать её тяжело. Однако, время от времени, это надо делать, дабы не зазнаваться и не повторять поступки, могущие испортить существование не только нам самим, но и окружающим нас людям. Всего лишь подпись под доносом о специально осуществлённом в институтской лаборатории гидравлическом ударе, направленном против «товарища Рудимента» может однажды обернуться визитом преданного и давно позабытого друга. И извернуться не получится, как ни старайся. Но это в кино.
А только ли в кино?
С тех пор, завидев издали Меженина, я старался юркнуть в какую-нибудь щель, в кусты, свернуть в проулок, быстрее добежать до своих ворот, лишь бы только не встречаться с ним, не смотреть ему в глаза, сочащиеся презрением.
Но однажды, спустя год, встречи этой избежать не удалось и закончилась она тем, чего я никак не ожидал.
Меженин спас меня тогда от больших неприятностей.