24. Prelude and Fugue No.24 in b minor, BWV.869
«Участникам конфликта была предложена „дорожная карта“, принятая ими к исполнению, в результате продолжительного обсуждения, большинством голосов»
Дик Сэнд. «Моя Африка»
Мне сложно объяснить его поступок чем-то иным, чем просто хорошими добрососедскими отношениями, при которых, живя в деревне, соседей знаешь, как облупленных и частенько выручаешь их спичками, солью или трёшкой до получки. Здесь друг перед другом все на виду, поэтому, если кто-то женился, развёлся, напился, поколотил жену и детей, то буквально на следующий день сарафанное радио разносит это по улицам и головам с такой же скоростью, что и грипп косит поздней осенью сотрудников одной конторы. «От людей на деревне не спрячешься», пелось в старой песне, и являлось сущей правдой. Даже сейчас, когда многие понастроили двух-и трёхэтажных особняков, отгородившись от остального мира высоченными заборами, чтобы жить обособленно, а, может быть и с целью обезопасить мир от себя любимого, и старательно скрывают свои делишки от деревенских простаков с проницательным взглядом, тех самых, что могут начать задавать в глаза неудобные вопросы, типа: «Мишка, ты на каки шиши себе особняк-то отгрохал? Ведь простым милиционером работашь?», не могут сделать этого так, чтобы никто ничего не знал. Да и жизнь извне прорывается порой за высокий забор в виде брошенного камня, которым метят попасть в окно Мишке, покрывающему незаконную деятельность барыги «Маньки-пулемётчицы», той самой, что в «святые 90-е» травила мужиков и подростков нестерпимой сивухой из разведённого «Ройаля», а позже переключилась на торговлю наркотой.
А в те далёкие дни эпохи исторического материализма всё это было ещё проще и прозрачней. И вот томными летними вечерками уже посиживают на завалинках старички и старушки, да обсуждают новости, которые успела им принести на хвосте, потрёпанная местным толстомордым сиамским котом-хулиганом, сорока.
– Слышь, Никола, – легонько толкает в бок своего соседа, держащего между ног тросточку и отмахивающегося свободной рукой, с зажатой в ней веткой черёмухи, от назойливых комаров, седенький очкастый старичок с прокуренными усами, – Плещеев-то вчерась чего вытворил…
Компания сдвигается поплотнее, и очкастый дедуля продолжает свой рассказ, польщённый общим вниманием.
– Он же с мужиками по выходным-то на рыбалку ездит, налавливатся так, что привозят потом опухшего. Жене всё говорит, что, мол, комары покусали. Взял, туточки, он к субботе две бутылки красного, притащил их домой, а куда спрятать по-быстрому не знат. А в сенках уж жена топат. Так он красно-то в печь подальше и засунул. Мол лето-же, печь-то кто в таку жару топит?
Тут очкастый перевёл дух, достал папироску, раскурил её не торопясь, бросил спичку на песок, наступив на неё ногой в калоше и стал пускать дым вокруг себя, помогая соседу отпугивать мошкару.
– И чё, выпил он его, красно-то? – спрашивает Никола.
– Как же, выпил, – заходится смехом и кашлем очкастый. И прокашлявшись, сплюнув, и смачно высморкавшись на песок, продолжает:
– Вчерась жинка егоная решила картоху для скотины сварить, да печь-то и растопила. Главно, раньше-то всё на каминке варила, а тут в печке вздумала! А он-то на работе был. И тут она звонит ему в контору и в трубку орёт:. – У нас в печке бонба взорвалася, беги домой скорее. Ну, он, понятно дело, отпрашиватся, домой бежит, но уже по дороге начинат кой-чего соображать и прикидыват, как выкручиваться станет. Прибегат домой-то, а там из печи такой винный дух стоит! Хе-хе-хе!
И все, старички и старушки, начинают подхихикивать, посматривая в то же время по сторонам, мол, не дай Бог, кто увидит.
– Значица, разгребли они головёшки, золу, а тама, и вправду-бонбы, только без горлышков, оне от огня взорвалися! Держит он бутылки, а жена, то на него, то на них смотрит и соображает.
– И чё дальше-то?
– Да ничё! Не поедет он в эту субботу рыбалить!
– Чё так?
– Да поясница нежданно разболелась! Согнувшись ходит, кака тут уж рыбалка! Бают-ухватовка у него приключилась. Ухват-то, слышь, супружнице егоной под руку подвернулся…
– Да, учудили! – во весь рот улыбается Никола, а старушки, его жена и жена очкастого рассказчика, потихоньку хихикают в платочки, но в разговор не вступают, так как мужики этого им не дозволяли покуда.
– Ваньку Савчука знашь? – отулыбавшись, и угостив соседей свойскими свежими огурцами, спрашивает Никола.
– Это, который у кладби́́́ща живёт? – хрумая огурец, интересуется очкастый?
– Ага, он самый. Он же к Клавке Гуриной ходит, а жене говорит, мол, трактор чиню в мастерской, работать на ём скоро много. Надысь опять допоздна Клавку чинил. А у дома, где он сам-то живёт, скаватор яму глубоку выкопал, аккурат недалеко от кладби́ща. Ванька в темноте решил со стороны мастерских к дому подойти и давай у могильника заворачивать. Да и провалился в яму-то! А яма, заразина такая, глубока оказалась. Он-тык-мык, вылезти не может, земля под руками осыпатся, сидеть там холодно. Побегал он по яме, побегал, да и давай орать во всю матушку. Спасите, мол, орёт, помогите, выньте меня отседова! У кладби́ща! Во дурак, а! Ну кто пойдёт ночью к могильнику его из ямы вытаскивать? Наоборот, все ж стороной обходют. Жена его, хоть вопли-то и слыхала, но по голосу не узнала, думала, пьяны каки гуляют, так и легла спать. Решила, что он в гараже с мужиками нажрался. А под утро за ним милицейские приехали, их сторож кладбищенский сбегал вызвал, набрехал им, что в яме покойник лежит, а они и пригнали. Ванька-то и взаправду лежал уже, спал, пиджачком прикрывшись. Соскочил, как машинёшка заурчала сверху, проснулся, кричать стал. Вытащили его, а он с испугу милиции всё и рассказал, как дело было. Жинка его потом ко Клавке бегала. Об чём уж они там калякали, не знаю. Опять, наверно…
Но рассказ его оказался прерван событием не менее важным, чем спавший в яме у кладбища тракторист, а именно-по дороге, напротив завалинки, неторопливо шествовала пара, женщина и мужчина. Женщина, высокая, статная, лет, этак, тридцати двух, в лёгком белом, чуть выше колен, платье в горошек, со светлыми длинными волосами, собранными в, игриво подрагивающий при ходьбе, хвостик, перетянутый резинкой, прижималась к своему выбритому до синевы кавалеру, одетому, несмотря на жару, в модный двубортный костюм, рубашку с галстуком и шляпу, скрывающую лысину. Она время от времени погладывала на застывших на завалинке старичков и, улыбаясь, что-то шептала, на ухо своему кавалеру, который после её слов, косясь в сторону завалинки, постарался заметно ускорить шаг.
– Это чегой-то, Ленка опять с новым штоль гулят. Кто это с ней, не разберу. Ну-ка, у тебя больше глаз-то, кто это с ней?
– Дак, это приезжий, с города, он тут учёбу бухгалтеров проводит, в Доме Приезжих квартирутся. Вот и учит Ленку разным штукам.
– Куда ж это они намылились, поздно ведь уже?
– В кино, наверно, пошли, или на танцы. Куда ишшо-то? Сёдни ж танцы.. – вытирая губы концами цветастого платка, неожиданно вступила в разговор бабуля, сидящая рядом с очкастеньким,.
– А ты откель знаш, Васька? Чё тожа на танцы собралася? – хехекнул Никола и стал постукивать тросточкой по песку, сбивая с неё муравьёв.
– Ага, собралася! Мои танцы в огороде кажный день с утра до вечера. Так натанцушся, еле с гряды уползашь. Сёдня ж день такой, вот наскачутся, нажрутся, пойдут по дороге, и орать станут, а то и драться ещё затеют. Опять до полночи не спать….