22. Prelude and Fugue No.22 in b-flat minor, BWV.867
«Я здесь. Я там. Я везде. Мяу!»
Кот Шредингера. «Этот чёртов ящик»
Пройдёт много лет, и я, лёжа, на недавно выкрашенном, шероховатом полу, состоящим из узких тёплых скрипучих половиц, в квартире девушки, называемой мною, ещё вчера, своей невестой, ожидая от неё слов, что должны были послужить мне приговором, вспомнил, владевшее мною в один из дней детства, похожее чувство отчаяния, когда мать угрожающе стояла рядом с палкой в руке. Стоял такой же зовущий к себе весенний день с разлитым над головой глубоким и недоступным небом, бесконечным и вызывающим ничем не объяснимую тоску.
В тот жаркий майский субботний день я вернулся из школы, не застав никого дома. Квартира наша, размещавшаяся в большом, бревенчатом, дореволюционной постройки здании, принадлежащем некогда упитанному деревенскому священнику, и разделённом, позже, на четыре отдельных помещения, оказалась закрыта на металлический висячий замок. Тонкий плоский ключ от него, хранимый, обычно под цветным пластиковым ковриком у порога, мама в этот раз почему-то не оставила в привычном месте, а прихватила с собою на кладбище, куда она, бабушки и дед отправились в связи с днём рождения отца. Бросив на огороженную синими перилами веранду свой коричневый портфель с дневником, тремя учебниками, тетрадками, и с выведенным на боку примером «2+1=?», я, обшарив в поисках ключа все углы, и испачкав при этом пылью синий школьный костюм и брюки, отряхнулся и уселся, так ничего и не найдя, на крыльцо, прикидывая, чем ещё получится открыть этот чёртов замок. Конечно, лучше было бы просто, посиживая на крылечке, дождаться матери, или сходить куда-нибудь погулять, но свербящее в одном месте желание отпереть замок самому, да ещё без ключа, продемонстрировав окружающим свою смекалку, не оставило мне никаких шансов на разумные действия. Логически рассудив, я заключил, что, если ключ имеет плоскую продолговатую форму, то его вполне можно заменить чем-нибудь похожим. Порыскав в двух дровяниках, в одном из которых хранились вёдра, лопаты, грабли, окучники и прочий невероятно скучный инвентарь, и не найдя там ничего металлического, подходящего по форме, я отодрал от забора длинную не очень широкую щепку, придал ей примерный размер ключа, и попробовал запихать в замок. Вначале щепка оказалась немного толстовата, но после непродолжительной возни, я всё-таки смог протолкнуть деревяшку в отверстие. Радостно дрожа от волнения, я считал, что уже нахожусь на полпути к успеху. И лишь после того, как щепка, когда я попытался её провернуть, как ключ, чуть слышно хрустнув, обломилась, и застряла в замке, мне стало ясно, что, если срочно не исправить содеянного, то я сегодня опять не хило получу. Найденным ржавым гвоздём я стал выцарапать застрявшее в замке дерево, но ничего путного из этого не вышло. Мне лишь удалось немного размочалить верхушку щепы, ни о каком «вытащить» не могло и речи идти. В отчаянии я метался по двору, стремясь сообразить, что ещё-то можно предпринять, но возвращение родных, положило конец моему бессмысленному беганию из одного дровяника в другой. Я мысленное сжался, когда мать, достав из сумочки ключ, поднялась на крыльцо. Само собой, в замок он не пролезал, деревяшка была прекрасно видна, и мать, всё поняв и вооружившись отпавшей от забора рейкой, загнала меня в угол. С тоской глядя в синь неба, и жалея, что не могу улететь, я начал мямлить околесицу про то, что это сделал не я, а совсем другой человек, и зовут его-Олежка Меженин.
Меженин, воспитываемый одинокой матерью-алкоголичкой, не столько был, сколько слыл, известным хулиганом, на которого ничего не стоило, в случае чего, списать всё, что угодно, благо, приводов в детскую комнату милиции у него имелось предостаточно. Получив пару лёгких ударов палкой по заднице, я, завыв, сжался на скамейке в комочек, принялся старательно размазывать по лицу слёзы, вытирая их рукавом пиджака, а дед, поверив моим словам, отправился навестить Межениных, живших минутах в десяти ходьбы от нас, на горке, на улице Почтовской. Там он, однако, никого не застал, но спустя несколько дней всё-таки выловил ничего не подозревавшего Меженине где-то на улице, чтобы задать ему несколько вопросов.
Вышедший на крылечко на наши шум и крики, сосед Женя, облачённый в застиранную майку и выцветшее чёрное трико, несмотря на дикое похмелье, смикитил, что может в сложившейся ситуации заработать на опохмелку, поэтому сбегал к себе за сапожным, с крючком на конце, шилом. Через пару минут он освободил замок от щепки, и вытаскивать гвоздодёром пробои не пришлось. Получив два рубля на опохмелку, поддёрнув трико, закурив «Приму», Женя накинул поверх майки пиджачишко, засунул в его карман сетку и, отирая со лба пот, направился в винный.
А меня мать криком и подзатыльниками загнала домой и до самого вечера никуда более не выпускала.
Нагоняи я получал частенько и, почти всегда, наказание оказывалось справедливым. Мерзкое свойство перекладывать свою вину на других, нежелание самому отвечать за свои пакости, о котором я позднее вспоминал с содроганием и презрением к себе, не спасало меня от заслуженных порок, но, в то же время, и не искореняло стремления отчебучить что-нибудь этакое, вызванное желанием изведать неизведанное и жаждой познания мира. Жажда-жаждой, но иногда она принимала достаточно опасные для меня самого и для моей семьи, формы. Любому ребёнку, наверное, присуще очарование огнём, способное привести к фатальным последствиям. У меня оно не проходило довольно долго, несмотря на заслуженно получаемые за это колотушки.
В один из таких-же весенних жарких дней, мне удалось раздобыть спички, хранившиеся у нас дома в высокой, недоступной нам, печурке. Я просто подставил к печи стул, и встав на него, запустил руку в углубление между кирпичами. Коробков со спичками там лежало штук пять, поэтому пропажу одного никто не заметил. Спичечный коробок приятно пах селитрой и имел на лицевой стороне наклейку с рисунком пузатого золотого самовара. В этот раз совершать подвиги я отправился не один, компанию мне составил одноклассник, Эдик Бурштейн. Его отец и мать, работавшие воспитателями в интернате, проживали в том же самом здании школы для детей с отклонениями в развитии, в отдельной комнате, довольно просторной. Однажды Эдька пригласил нескольких ребят из своего класса, в числе которых оказался и я, посмотреть на морскую свинку, жившую у него дома. Мы с восторгом и потаённым желанием погладить эту диковинку, затаив дыхание, разглядывали толстенького мохнатого зверька, с неослабевающим аппетитом пожиравшего капустные листы.
В тот злосчастный полдень, радуясь спичкам в кармане и своему всемогуществу от их владения, я встретил Эдика недалеко от его дома и предложил:
– Пойдём, пожгём чё-нить, у меня спички есть.
– Чё, правда? – в его голосе чувствовалось недоверие, которое требовалось немедленно развеять.
– Во, смотри! – я продемонстрировал, оглянувшись по сторонам, драгоценную добычу с брякавшими внутри спичками.
Конечно, Бурштейн с радостью согласился. Мы с ним, осторожно ступая вдоль калитки, пробрались в огород бабушки Кати, и я уже начал было поджигать сухую траву, но внезапно наша разрушительная деятельность оказалась прервана окриком вышедшего с лопатой в огород, деда:
– Вы чё тут делаете, засранцы?
Не найдя ничего лучшего, чем крикнуть Бурштейну:
– Бежим скорее сено поджигать! – я дёрнул его за рукав, и мы стремглав бросились в сторону сеновала, располагавшегося над погребом. Дед не стал нас преследовать, поступив проще-он обошёл сеновал с другой стороны и появился у погреба как раз в тот момент, когда я начал чиркать спичкой. Схватив меня за шиворот и вырвав коробок из моей руки, он оттащил юного поджигателя в дом и начал без лишних слов лупцевать ремнём, сбив с руки, коей я пытался прикрыть задницу, коросту гноящейся болячки. Позвонили матери. Она прибежала, отпросившись на время с работы, и ещё добавила мне на орехи. Орали так, что в окнах гудели стёкла, и эту выволочку я запомнил навсегда. Однако, что характерно для тупых и недалёких баранов, коим я тогда являлся, выводов особых для себя не сделал и бывал ещё не раз воспитываем за свою страсть к огню и другим пакостям.
Бурштейна за руку отвели к родителям, где он получил свою порцию воспитательной программы, после чего предпочёл не иметь со мной никаких дел. А через несколько месяцев его отца пригласили на работу в город, и следующий учебный год Эдик начал уже в другой школе.
В городской.