20. Prelude and Fugue No.20 in a minor, BWV.865
«Честная конкуренция позволила невидимой руке рынка переманить Буратино Карловича Поленного в нашу компанию «Негоро Интерпрайзис», вырвав его из цепких лап преступного сообщества К. Базилио и Л. Алисы.
Себастьян Перейро. «Торговля идёт лесом»
Все упомянутые выше события запомнились мне гораздо лучше, нежели первые годы учёбы в школе. Вероятно, связано это с их особой для меня важностью, значимостью и эмоциональной окрашенностью. Не исключено, что дело здесь даже не только в том, с какой точностью я сам запомнил произошедшее. Не один раз я слушал описание трагедии в исполнении мамы и бабушек, и моё детское воображение живо рисовало мне сцены происходящего. Память людская удивительно лабильна, и при определённых усилиях реальность прошлого может быть подменена одной из его версий, что справедливо, как для отдельного человека, так и целого человеческого сообщества, не говоря уж о государствах. Однако, если подмена личной памяти человека может привести к драмам локального характера, касающихся непосредственно его самого, семьи, родственников, то, чем шире охват подобной манкуртизации, выходящей на уровень человеческих сообществ, государств, тем страшнее её последствия, и в пространстве, и во времени.
Из осени второго года обучения мне запомнился эпизод, как наш класс после уроков собирал для коллекции опавшие с деревьев листья, словно шуршащим ковром покрывавшие широкие аллеи и узкие тропинки школьного сада. Некоторые из листочков акации оставались ещё почти живыми, зеленоватыми, но большинство уже напоминало ракушки с резко выделяющимися прожилками, красновато-жёлтые или своеобразного ржавого цвета. К началу нового учебного года в саду был завершён ремонт изгороди и снятые доски, местами совсем сгнившие, с торчащими в разные стороны ржавыми гвоздями, присыпанные осенней узорной листвой, до сих пор грудой лежали недалеко от памятника сельчанам, погибшим в последней войне. Когда я встал на кучу реек и потянулся за одним из ярко красных кленовых листьев, пристроившихся сверху, моя нога в сапоге соскользнула по влажной деревяшке, и я, начав падать, выставил вперёд руку, благополучно наткнувшуюся на торчащий из верхней доски ржавый гвоздь. Ладонь оказалась проткнута в центре, рана была не сквозной, но грязной, поэтому руку сразу стало пощипывать. Крови, при этом, выступило на удивление мало. Испугавшись, но продолжая сжимать здоровой рукой охапку собранных перед этим разноцветных листьев, я поскорее побежал домой, благо, он находился совсем рядом, где, первым делом промыл ранку водой с мылом, а затем, шипя от боли, прижёг раствором йода и замотал чистым платком. Мама, вернувшаяся с работы, наложила мне на руку нормальную повязку и отругала за то, что я лазаю, где не надо. Рана от ржавого гвоздя осталась без последствий и вскоре заросла, но происшествие не забылось. Саднящая и сочащаяся кровью небольшая дырочка от гвоздя посреди ладони, жёлтые, бледно зелёные и красные листья в другой руке, бирюзовое холодное небо, синие сапоги на ногах, оранжевая курточка-вот один из многих букетов ощущений и цветовых оттенков, что остались в моей памяти, оказавшись навсегда связанными с первыми годами учёбы в школе.
Играя в свои незамысловатые детские игры и, вприпрыжку покидая коридор младшей школы, мы, обычно, неслись в сторону, находившейся чуть дальше и слева от центрального входа, директорской. При этом оставляли пробегали мимо каменной лестницы с выкрашенными в коричневый цвет деревянными перилами, по которым некоторые умудрялись кататься, за что, будучи пойманными, получали непременный нагоняй от завуча и, даже, вызов родителей в школу, и с серыми ступенями, со стёршимися, от количества спешивших по ним ног, рисунками. Лестница вела на второй этаж, место занятий средней и старшей школы.
Справа от кабинета директора располагалась просторная и светлая учительская, прямо посреди которой стоял длинный раздвижной стол с рядом мягких стульев вокруг него. Ещё дальше, всего через пару шагов, у кабинета алгебры, а немного позднее-информатики, в полусумраке угла, на стене висело, написанное от руки и плохо разбираемое мною из-за слабого зрения, расписание уроков. Для уточнения занятий на следующий день я всегда старался выбирать такой момент, когда у расписания отиралось как можно меньше народу, ведь мне требовалось почти уткнуться носом в закрывающее его стекло. Только так я мог хоть что-то разобрать.
Далее, коридор, ведущий к чёрному входу, поворачивал вправо, минуя канцелярию, со, стучавшей по клавишам печатной машинки, секретаршей, похожей на героиню Ахеджаковой из «Служебного романа», лаборантскую кабинета физики, где, помимо всего прочего, имелся киноаппарат, и сам кабинет физики. Не совсем обычный, надо сказать, кабинет, т.к. перед доской здесь возвышался своеобразный помост с четырьмя партами, обращёнными к аудитории. В дальней стене класса располагалось небольшое, закрывающееся из лаборатории на крючок, квадратное фанерное окошечко для демонстрации учебных кинофильмов. На окнах кабинета, с внешней стороны, стояли решётки, что в то время являлось редкостью, а сами окна, в случае киносеанса, задёргивались тяжёлыми синими портьерами, висевшими на, прикреплённых под самым потолком, гардинах. Классная доска имела не обычный коричневый цвет, а непривычный тёмно-зелёный. Над доской, у самых антресолей, болтался белый экран в виде свёрнутой трубки, в случае сеанса разворачиваемый вниз. К каждой парте были подведены провода, а на столах имелись электрические розетки, правда, не подключённые к сети. За все годы учёбы я не припомню случая, когда бы мы ими пользовались. Они просто занимали место, мешая раскладывать на парте учебники и тетради.
Иногда здесь демонстрировали фильмы не по физике, а, например, по литературе, плохие, чёрно-белые копии отдельных сцен из «Войны и мира» Толстого, «Шинели» Гоголя, его же «Записок сумасшедшего», ролики по гражданской обороне и военному делу, по химии, географии, биологии, истории, т.е. почти по всем предметам. Мы любили эти сеансы, но, к сожалению, проводились они не часто, зато сопровождались таинственной атмосферой тёмной классной комнаты, звуком стрекотавшего за стенкой аппарата и возможностью, не таясь, смотреть, развернувшись боком, в свете узкого луча, в сторону соседнего ряда, на ту девушку, что я обожал. Кроме того, темнота позволяла плевать жёваной бумагой из трубочки, стрелять бумажными пульками из рогатки, писать записки. И всё это-без опаски быть пойманными, схлопотать запись в дневник и получить взбучку от родителей за подобного рода безобразия. Мне, и нравился, и одновременно, не нравился кабинет физики; нравился, если нас отправляли в него на просмотр кино, а не нравился в случае проведения обычного урока или контрольной работы по данной дисциплине.