17. Prelude and Fugue No.17 in A-flat major, BWV.862
«Один день отличается от другого лишь тем, что предыдущий находился гораздо дальше от нашей смерти, чем сегодняшний»
Константин Чистов (Чистик).
Готовясь к встрече Нового года, мама позволяла мне помогать ей наряжать привезённую отцом ёлку. Зелёная обитательница леса вставлялась в деревянную крестовину. Ёлочные украшения хранились у нас тогда на шкафу, в большом картонном ящике, выстеленном ватой. Основу этих игрушек составляли разноцветные стеклянные шары, их в коробке хранилось больше всего. Своим, цветом, видом и размером они напоминали то яблоко, то мандаринку. Впрочем, среди них имелись и такие, что полностью копировали персики. Даже на ощупь они были мягкими. Здесь же лежали, уже утратившие, чуточку, былую яркость, пластмассовые Деде Мороз и Снегурочка. Эти фигуры ставились на пол, под ёлку.
Некоторые из игрушек нравились мне больше, некоторые меньше. Я с благоговением бережно брал в руки прохладный, лёгкий, стеклянный тёмно-синий шар, в котором отражалось моё лицо и комната позади меня. Я словно растворялся в его глубине, вглядываясь в узоры, покрывающие края шара. Они сплетались и расплетались, и снова сходились, образуя новую фигуру. Сейчас бы я сравнил его с бездонной полифонией Баха.
Шары, и другие игрушки подвешивались к веткам ёлки за вдетую в проволочные заушины нитку. На макушку ели надевалась стеклянная красная расписная звезда, а вокруг неё укладывали идущие вниз гирлянды.
Запомнились мне картонные украшения, изображающие лисичек, зайчиков и лошадок. А также и сетчатая бумажная раскладная игрушка в виде шагающего гномика.
Увы, хранилось это всё не очень долго. Бумажные и картонные украшения вскоре порвались, а часть стеклянных шаров была нами расколота. Дед Мороз со своей внучкой окончательно выцвели и отправились вслед за луноходом.
Обычно ёлка простаивала у нас до Старого Нового Года, после чего вытаскивалась на огород, а мама утраивала в комнате генеральную уборку, тщательно выметая из паласа сухие опавшие иголки.
Уже тогда, я помню, что мама частенько плакала, уткнувшись лицом в подушку, если отец допоздна не возвращался домой или вообще не ночевал, а затем, когда он всё-таки приходил, чуть пьяненький и пахнущий женскими духами, кричала, что она вырвет волосы этой шлюхе. Мы с братом испуганно молчали, слушая её приглушённые рыдания, их ругань, и хотелось спрятаться куда-нибудь подальше, забиться в щель, дабы никому не мешать и никого не обидеть.
В день смерти отца мама возила меня в город, в цирк. Обычный холодный, серый и пасмурный апрельский день с низкими тучами, без проблеска солнца, ничем почти не отличался от других таких же дней. Путь в город и само представление я не помню, но обратная дорога осталась в моей памяти, как что-то бесконечно трудное и долгое. Мы оба устали, замёрзли в холодном вонючем автобусе, и добрались до дома уже затемно, пройдя по колдобинам замёрзшей грязи, поначалу к себе, найдя там на столе ещё тёплую булку хлеба, оставленную отцом, а затем, двинулись, к бабушке, ведь у неё, под присмотром, оставался мой брат. Он как раз в тот день приболел и его тошнило, поэтому мама решила остаться ночевать там. Мне казалось, или это я воображаю сейчас с моим послезнанием, что чувствовал приближение чего-то тёмного и непоправимого. Так надвигается грозовая туча, остановить её невозможно и остаётся лишь пережидать грозу, сидя в тёмной комнате при выключенном электричестве, вздрагивать от громких раскатов грома, и надеяться, что вскорости всё закончится.
Отец тем вечером ушёл на ночное дежурство незадолго до нашего приезда, хотя смена и была не его. Едва он вернулся с рыбалки, как товарищи по работе попросили выйти вне графика, больше никто не соглашался, почти всё отделение уехало в дальнюю деревеньку провожать на пенсию начальника местной милиции. Позвонив с работы, он попросил принести ужин, но уже через час перезвонил снова и приказал маме не приходить. Разговаривая с ним она уже могла расслышать в трубке пьяные реплики будущего убийцы своего мужа.
За день я так устал, что довольно рано лёг спать, а взрослые продолжали сидеть в другой комнате и о чём-то негромко переговариваться. Незадолго до того, как я заснул, раздался ещё один звонок телефона, вырвавший меня из полусна. Мама подошла, сняла трубку, и тут, сестра бабушки, задав лишь один странный вопрос: «Зоя, это ты?», сражу же прервала связь. Не совсем её поняв, мама пожала плечами, положила трубку телефона на рычаг и тоже отправилась спать, пристроив рядом со стоявшим у печи сундуком, на который легла, детскую кроватку-качалку, где посапывал Владлен. Ворота дома уже закрыли на щеколду, а под окном, на ветру, на столбе раскачивался фонарь, в чьём свете тени от голых веток клёна неспешно двигались по окоченевшей земле туда-сюда.
И снова резкий телефонный звонок разбудил нас, уже совсем уснувших. Не проснулся в своей кроватке лишь Влад, переставший тоскливо хныкать всего пару часов назад. Мама поднялась, подошла к комоду, на котором стоял чёрный телефонный аппарат, сняла трубку. И тут Вера, бабушкина сестра, немного помолчав, тусклым голосом произнесла, что «с Васей произошло несчастье и матери необходимо срочно прийти в отделение» Мгновенно собравшись и предупредив бабушку с дедом, что скоро вернётся, мама быстро убежала в ночь, туда, где уже ничего нельзя было изменить. В окровавленный кабинет её не пустили, сразу проведя на допрос к успевшему приехать из города следователю. Я снова стал засыпать, не беспокоясь и не понимая, куда и зачем мама убежала прямо ночью, но громкий стук с улицы в окно, у которого стояла моя кровать, заставил меня подскочить в своей кровати. К стеклу из соседней комнаты, охая, подошла бабушка, отодвинула занавеску и вздрогнула от раздавшегося из заоконной темноты незнакомого мне голоса, торопливо кричащего:
– Открывайте, Васю застрелили!
Бабушка что-то закричала, кинувшись в свою комнатку, а, вскочивший с постели дед, даже не накинув на майку куртки, бросился открывать ворота.
Вошедший человек не проходил в большую комнату, где лежали я и Владлен, а торопясь и сбиваясь, ещё раз, без подробностей, видимо не зная их, повторил уже сказанное. Бабушка громко завыла, собираясь все забегали, засуетились, уронив со стола на пол глухо звякнувшую о половицы чайную ложку. Оставив нас с бабой Аней, все убежали в ночь. Вернулись они лишь под утро, когда я уже крепко спал и не проснулся даже от их рыдающих голосов.
Утром заплаканная бабушка увела меня в детский сад. Совершенно не понимая всей трагичности происшествия, но уже будучи в курсе случившегося, я, войдя в группу, громко объявил во всеуслышание:
– А у меня папу убили!
Наша нянечка, тётя Ага, тихонько вскрикнула и прикрыла рот ладонью, а на меня в течение дня все смотрели с плохо скрываемым сочувствием, будто на неизлечимо больного.
И только много лет спустя я узнал не лживую официальную версию трагедии, а то, что случилось на самом деле. А случилось в ту ночь вот что. Отец с напарником, чей сын впоследствии станет моим одноклассником, заступил на дежурство, хотя и не обязан был этого делать. Около одиннадцати ночи в отделение ввалился приехавший с юбилея, пьяный Ванька Равёнок, проработавший в милиции вместе с женой около 10 лет. Он начал требовать ключи от машины, дабы развести по домам компанию, ожидавшую его на квартире у начальника милиции. При этом, ключи от дежурной машины находились у Степанцева, бывшего водителем, а отец, как старший смены, сославшись на то, что вызов может поступить в любой момент, а сам Равёнок нажрался и не контролирует себя, отказался их выдать. За этим ожидаемо последовали крики, ругань, угрозы, споры, но переубедить отца Равёнок не смог. Люди, шедшие с последнего киносеанса, видели в открытые ворота отделения милиции, как во дворе боролись, катаясь по земле, два человека, и слышали пьяный крик Равёнка: «Ну, я убью тебя!» И, вернувшись в дежурку, дядя Ваня Равёнок, женатый на сестре бабушки, подойдя к столу, выдвинул незапертый ящик, достал оттуда пистолет и выстрелил, едва успевшему сесть за стол отцу, в висок, сверху вниз, так, что пуля, пробив голову, попала в рабочий стол, пропахав в нём борозду. Дабы не оставлять свидетелей, дядя Ваня вторым выстрелом уложил напарника отца, Степанцева, почти успевшего добежать до дверей. После всего совершённого, он спокойно протёр рукоятку пистолета от отпечатков, и положил оружие на стол.
Официально дело было представлено, и расследовалось, как убийство и самоубийство. По его материалам, отец сначала немотивированно застрелил своего напарника, а затем выстрелил себе в голову и, протерев пистолет, опустил его на стол. Однако, свести концы воедино оказалось сложновато, и в этой ситуации все ожидали, какую позицию займут родители отца, мои бабушка и дедушка. Неизвестно чем бы всё закончилось, начни они писать, звонить и ездить в вышестоящие инстанции. На местном же уровне всё решили по-тихому замять, пытаясь избежать слишком сильного резонанса. Жена дяди Вани, трудившаяся в паспортном столе, утром обежала близлежащие дома и сняла, не имея никакого права это делать, показания с жителей о том, что они, якобы, видели, как Равёнок на момент совершения преступления курил на улице. А дядя Ваня, не церемонясь особо, начал угрожать деду, обещая, что не оставит в живых детей, то есть, меня и брата, сожжёт их дом, и нас никто не спасёт. В общем, бабушка и дед решили помалкивать. Так всё и замяли. Всё, кроме памяти.
Некоторые из сослуживцев отца настаивали на том, чтобы дедушка поехал в город и областной центр, не оставляя убийство безнаказанным, но родители отца, отводя глаза, повторяли мантру, что сына уже не вернуть, а их обращения бессмысленны и только испортят жизнь другим людям.
Поэтому, несмотря на нестыковки в материалах, и отчёт экспертов, намекавший, что след от пули при самоубийстве должен быть не сверху вниз, а горизонтально, или наоборот, снизу-вверх, что смерть наступила мгновенно и положить пистолет на стол уже мёртвый человек, ну никак, не в состоянии, дело закрыли. Мне и брату выписали пенсию в связи с утерей кормильца, и мы получали её до двадцати лет.