Перейти границу (сборник). Сказки-мемуары (Мири Яникова, 2015)

Гибакук, или песенка о детстве

Копилка

1.

Это было давным-давно, в совсем другом мире. Воспоминания об этом кусочке жизни – точнее, кусочке детства – перемежаются у меня с памятью о совсем другом детстве, которое уж точно не имеет к данной моей жизни никакого отношения. Там и город другой, да и девочка, глазами которой я смотрю на мир, имеет некоторые черты характера, которыми я очень хотела бы обладать, но увы…

Но то детство, о котором я сейчас расскажу – это детство той самой девочки, которая впоследствии стала мною. Хотя между нами лежит пропасть, но пропасть эту можно успешно заполнить обрывочными воспоминаниями, из чего я могу заключить, что все же она – это я. Поэтому, с позволения тех, кто это прочтет, я поведу рассказ в первом лице.

Я родилась в Москве, в районе под названием Черемушки, на улице Дмитрия Ульянова. Наш дом был сложен из серого кирпича, и в квартире всегда было тепло и уютно. Зимой раскалялись батареи центрального отопления, и хоть мы с сестричкой и меняли летние халатики на зимние, разницы в температуре окружающей среды мы не замечали. Зимой перед сном родители открывали для проветривания форточку, и потом мы засыпали в окружении своих кукол и мягких зверей. Теплое такое было и уютное детство.

И еще был двор. Вот о нем-то, собственно, и речь. Двор был не прост. Двор был символом. Он даже был моделью или наглядным пособием. Попытаюсь объяснить, что я имею в виду.

Дом был расположен углом. Если стоять внутри двора спиной к этой самой улице Дмитрия Ульянова, то дом был сзади и слева. Правая сторона квадрата была очерчена стеной соседнего дома, находящегося от нашего на некотором расстоянии – там был вход во двор.

Четвертой стороной квадрата мы займемся позже, поскольку в ней-то все дело. Сначала я опишу то, что было в середине.

Левая сторона двора была отделена от правой живой изгородью и состояла из клумбы, окруженной кустами, и стола со скамейками в углу. Ее оккупировало взрослое население. Пресловутые сплетницы, без которых и двор – не двор, сидели у нас не рядом с подъездами, а на лавочках этого сквера в левой части двора. Стол принадлежал доминошникам. В сквере дети иногда затевали игры, связанные с прятанием и строительством «домиков» посреди кустов. Но в основном здесь гуляли бабушки и мамы с малышами в колясках.

Нам же принадлежала правая часть двора, с качелями и теннисным столом. Там же была песочница. Впрочем, делать там было особенно нечего. В основном мы играли в «классики» и прыгали через веревочку на асфальте.

Почему-то самый грустный день моего дворового детства ассоциируется у меня с никак нами не использовавшимся теннисным столом. Я сидела на нем и смертельно завидовала всем вокруг. Во дворе шла мощная игра в «казаки-разбойники» с несколькими десятками участников. Они прятались и искали друг друга, нападали и защищались, сражались и спасали. Они были вместе. А меня не приняли. Я плохо помню сейчас причину этого, кажется, я, сама того не желая, перешла дорогу королеве двора – ее приятель и сосед по коммунальной квартире, мой одноклассник, в это время носил мне портфель и постоянно забегал в гости. То есть, я помню, что так было, помню, что она не могла мне этого простить и переманивала на свою сторону моих подруг, но не уверена, что именно это послужило причиной моего смертельного одиночества в тот вечер.

Я сидела на столе и ждала, чтобы хоть кто-нибудь, пробегая мимо, позвал меня в свою команду. Игра захватила в свой водоворот весь двор и немало ребят из соседних дворов. Она протекала, как жизнь – мимо. Я сидела на теннисном столе и остро переживала свою отдельность.

А главное – в тот вечер был совершенно потрясающий закат. Возможно, он был просто одним из череды красивых весенних московских закатов, но именно в тот вечер я волею судьбы обратила свой взгляд к небу и разглядела его. Весь мир, который меня не принял, не мог ничего сделать против этого заката, и я объединилась с ним. Я любовалась его красками и рассказывала Тому, Кто так разрисовал небо, о своем одиночестве. Мой теннисный стол стоял на краю мира. Но вот меня позвали домой, и я спрыгнула с него на песок двора. Подняла голову и попрощалась с закатом. Когда я поднималась по лестнице домой, я несла в себе частицу соседнего, сказочного мира, где меня никогда не отвергнут.

Так происходило взросление. Вместе со своими сверстниками я проходила жизненные уроки, училась переживать предательство и разочарование в друзьях. Наматывала на ус и тут же внутренне для себя отвергала правила, по которым строились отношения внутри моего двора. Когда родители купили мне, десятилетней, велосипед «Ласточка» – подразумевалось, что я буду на нем кататься в нашем подмосковном дачном поселке – я, не дождавшись лета, вынесла его на улицу в своем черемушкинском дворе. Конечно, ни у кого из ребят такого не было. И тут вдруг на ближайшие пару месяцев – пока велосипед не был отвезен на дачу – я стала необычайно популярна. Со мной дружили все. За мной заходили, чтобы позвать гулять, и сама королева двора, и вся ее свита. Когда я выходила с велосипедом, немедленно выстраивалась очередь – у меня, правда, была привилегия эту очередь регулировать, но я никогда ею не злоупотребляла и не поддавалась на уговоры изгнать из нее кого-то из неугодных. Я сидела в середине скамейки, и девчонки норовили сесть рядом, чтобы продемонстрировать, что они со мной дружат… Конечно же, я не строила иллюзий и ничуть не удивилась, когда, вернувшись осенью с дачи без велосипеда, снова обнаружила себя в одиночестве.

Я пережила и предательство лучших подруг, переметнувшихся на сторону новых королев и принцесс, чтобы составить их свиту. При этом я вовсе не была ни букой, ни «синим чулком». Я всегда с радостью участвовала в общих дворовых играх, обожала «классики», была почти чемпионом по прыганию через веревочку и «резинку». Однако круг близких подруг и приятелей у меня был достаточно ограниченным. Я тоже была своего рода принцессой. Чтобы по-настоящему дружить со мной, нужно было уметь играть в те игры, которые я выдумывала. В этих играх обязательно был сюжет, и даже мораль.

Впрочем, для Оли из нашего подъезда делалось исключение. Мы с ней вместе росли и были похожи друг на друга, поэтому она была как бы «встроенной в судьбу» подружкой. Она честно исполняла в моих играх предложенные ей роли, хотя, по-моему, получала от этого мало удовольствия. Во всяком случае, когда во дворе появилась Алла, вернувшаяся с отцом-военным из-за границы, Оля немедленно стала ее подружкой. Я имела на Аллу больше прав, потому что дружила с ней еще до ее отъезда, но на этот раз у нас не сложилось – меня отпугнули по-настоящему королевские замашки Аллиной мамы, не пустившей меня на порог, когда я принесла ее заболевшей дочке уроки из школы. Алла тоже стала другой. Короче, меня эта дружба больше не привлекала, и я решила молча остаться в стороне, но не тут-то было. Оля знала все мои секреты! Она знала имя мальчика, который мне нравился! О, как же они издевались надо мной, новая королева и ее быстро разросшаяся свита! Так были разрушены последние иллюзии по поводу вечной дружбы и верности.

2.

А теперь, собственно, о четвертой стороне квадрата, составлявшего наш двор. О той черте, за которой лежал чужой и пугающий мир.

На этой территории вполне могли высадиться пришельцы и устроить из нее космическую «обочину». Или же на ней можно было бы производить съемки соответствующего фильма.

За четвертой стороной квадрата лежал кирпичный завод. Он состоял из нескольких разбросанных по большой территории корпусов, ничем не огороженных, между которыми по то застывшей, то жидкой и непроходимой грязи ездили грузовики.

Абстрагироваться от завода было невозможно. Хотя бы потому, что самый короткий путь в детскую поликлинику, в которую нас с сестрой периодически водили, лежал через этот завод. Весной и осенью, когда было грязно, до поликлиники добирались в объезд на трамвае. А в остальное время мама или бабушка, держа меня или сестричку за руку, пробирались по тропинкам между заводскими корпусами, и мы вздыхали с облегчением, когда, наконец, оказывались на асфальте, переходили дорогу и поднимались по ступенькам в чистый вестибюль. Эта дорога в поликлинику неоднократно снилась мне впоследствии, а сама поликлиника символизировала некую светлую цель. Я даже зубного врача не боялась, – ведь он принимал в светлом здании, к которому нужно было добираться через терра инкогнита!

Конечно же, играть на территории завода категорически запрещалось. Но мы все же приносили оттуда свою сталкерскую добычу – отходы кирпичного производства в виде маленьких прозрачных или цветных шариков. Они довольно высоко ценились и служили дворовой валютой.

Как уже было сказано, завод лежал за четвертой, как бы «верхней», стороной квадрата, огораживающего мой детский мир. Нужно рассказать еще и о самой этой стороне.

Завод отделялся от двора линией гаражей. Собственно, гаражи составляли правую часть этой линии. Прямо за ними возвышались холмы навечно утрамбованного и присыпанного песком строительного мусора.

Однажды, когда я еще не поссорилась с Олей, я успела разделить с ней одну из своих тайн. Дело в том, что я завела копилку. Обычную копилку, куда складывала сэкономленные на школьных завтраках и мороженном деньги. Она представляла собой пластмассовый кубик с прорезанной мною в нем дыркой. Держать копилку дома я не могла, потому что не знала, как объяснить родителям ее существование. В деньгах на мои скромные детские нужды меня не ограничивали, я всегда могла попросить и на мороженное, и на конфеты. Никакой логикой нельзя было обосновать существование этого пластмассового кубика, в который складывались монетки. Очевидно, в глубине души я предназначала эти деньги не на конфеты, а на нечто, еще мне самой непонятное, что нельзя купить за деньги, потому что этого не существует в знакомом мире. Кубик овеществлял мой капитал, который должен был перейти из детства во взрослую жизнь. Я ощущала, что должна что-то сохранить, а монетки были просто символом.

Ничего этого я объяснить ни себе, ни Оле не могла, но копилка была моей очередной игрой. Я не нашла ничего лучше, чем зарыть ее в одном из холмов строительного мусора за гаражами. Два или три раза я откапывала ее, чтобы добавить несколько монеток к своим сокровищам. А потом, в очередной раз, я ее не нашла. Или просто забыла место, или кто-то, пронаблюдав из укрытия мою операцию по откапыванию клада и зарыванию его обратно, решил потратить мой небольшой капитал на свои нужды.

Левую часть границы, отделяющей двор от завода, составлял каток, на котором зимой мирно сосуществовали местные хоккеисты и фигуристы. Я принадлежала к последним – ходила в кружок при соседнем ЖЭКе. Еще была горка, образованная естественным рельефом местности, спускавшаяся вниз от катка, с которой можно было кататься на санках или на лыжах.

А в одну из зим, в самые морозы, во двор пришло Счастье. Однажды я, закутанная поверх шубы и шапки в шерстяной платок, подошла с санками к катку и обнаружила, что между ним и кучами строительного мусора, сбоку от гаражей, появилось нечто новое. Уже через несколько часов я знала, что это – Счастье, а пока я увидела очень большую деревянную горку, которой прежде здесь не было, залитую водой так, чтобы ее поверхность стала ледовой.

Я так тогда и не узнала, кто были эти неизвестные спонсоры, благодетели, волшебники, которые установили для детей нашего двора той зимой эту настоящую, громадную, полностью приспособленную для Счастья горку. Но с того момента, как она там появилась, жизнь наполнилась смыслом. Наскоро сделав уроки, я неслась во двор. Никакие санки были не нужны – катались с волшебной горки на картонках. Путь вниз был достаточно длинен, чтобы успеть получить удовольствие от быстрого спуска. Но это было еще не все. Горка была опутана волшебством. На ней никто ни с кем не ссорился, и старшие помогали младшим взобраться по ступенькам и пропускали их перед собой в очереди на спуск! Это было совсем необъяснимо, потому что среди старших были и те мальчишки-хулиганы, которые не упускали случая толкнуть меня на катке. А здесь они вели себя по-джентльменски!

Устав от полного и совершенного Счастья, я неслась погреться в ближайший подъезд, и туда же прибегали другие дети, и мы вместе ждали, когда хоть чуть-чуть оттают варежки, и неслись назад. Родители разбирали нас по домам в полной темноте, потому что мы, естественно, никаких часов не наблюдали!

На следующий сезон горка так и не появилась. И это, наверно, хорошо. Потому что я за тот год сильно выросла, и, скорее всего, спуск с нее уже не показался бы мне достаточно длинным, чтобы ощутить полное Счастье.

Таким был один из волшебных моментов моего детства.

Я уехала из Черемушек в пятнадцатилетнем возрасте, – родители купили кооперативную квартиру на другом конце Москвы. На протяжении многих лет я так и не нашла времени – да и не испытала потребности – посетить мой двор. В двадцать семь лет я уехала в Израиль. Еще через четыре с половиной года я провела месяц в Москве – мое кратковременное возвращение было вызвано желанием навестить родных и друзей. И вот, когда этот месяц уже заканчивался, мне пришла в голову идея навестить двор моего детства. Это было достаточно странно, потому что на протяжении всей юности я ни разу не испытала этого легко осуществимого тогда желания. А теперь я вдруг ощутила потребность замкнуть некий круг. Заключить в замкнутый круг квадратную геометрию моего детства…

И я сделала это. Я приехала на станцию метро Академическая и еще раз прошла пешком исхоженный некогда до стертых подошв путь до моего бывшего дома.

Я увидела двор. Мало того, я увидела издалека входящую в наш подъезд мою бывшую закадычную подружку Олю.

Я не окликнула ее. Я не знала, о чем мы с ней можем сейчас говорить. Мало того, я боялась, что она не захочет позвать меня к себе. Ну, мало ли по каким причинам… Я не хотела ставить ее в неудобное положение.

А предательство я простила. Я уже знала к тому времени, что предательство можно прощать – почти всем, кроме избранных. Кроме тех, кто не имеет права его совершать, потому что решает в жизни другие задачи, более сложные, и эти задачи ему доверены именно потому, что он никогда не сможет совершить предательства. Оля к ним не относилась.

Я окинула взглядом двор. Левая, «взрослая» часть. Правая – территория детей. Потом повернулась к той стороне квадрата, которая отгораживала внешний мир, хаос, кирпичный завод. Эта линия тоже была поделена на части: левая – каток, правая – холмы строительного мусора за гаражами. Когда-то на границе между ними существовала таинственным образом возникшая горка, символизировавшая реальное, осуществившееся детское Счастье. Счастье, просуществовавшее недолго, растаявшее естественным образом, вместе со снегом, и поэтому не оставившее по себе горечи, несмотря на то, что оно больше не возвращалось…

3.

Все, что написано до сих пор, представляет собой абсолютно правдивые мемуары, изображение декораций и событий моего детства, в том виде, в каком я их запомнила. Любителей мемуарного жанра я считаю себя обязанной предупредить, что, начиная, со следующего абзаца, его законы будут непоправимо нарушены. Мало того, дальнейшее описание относится уже совсем-совсем к другому жанру. По законам нашего мира, в нем нет ни слова правды. Вот и все. Мое дело предупредить.

…Темнело. Пора было направляться к метро. Я прошла напоследок за гаражи, чтобы взглянуть на мусорные холмы, в которых когда-то закопала свою копилку. Может быть, я ожидала озарения, надеялась, что вспомню точно то место, где зарыт пластмассовый кубик с наверняка не нужными мне теперь монетками? И тут мир сместился, отодвинулся в сторону, и я оказалась совсем в другом месте.

Я думаю, что мне удалось туда попасть, потому что теперь я смотрела на свой двор со стороны. Я больше ему не принадлежала. Именно поэтому мне и дано было наконец взглянуть на него как бы в целом. Очень быстро, в ту же секунду, как попала туда, я поняла, что это за место. Более того, я вспомнила, что бывала там. Просто память об этом не хранилась ни в одном из полушарий моего мозга – ни в левом, ни в правом. Она вообще не имела отношения ни к каким полушариям. Так же, как и то место, где я сейчас оказалась, не относилось ни к одной стороне дворового квадрата, в котором было заключено мое осознанное – и неосознанное – детство.

Но этот мир существовал в книжках, которые я читала! А также в пленках диапозитивов, которые мы с сестрой смотрели по вечерам в комнате при погашенном свете, на белом экране, который вешался на стенку. Этот мир был параллелен обычному. А параллельные, как известно, не пересекаются. Нужно выйти куда-нибудь в пространство Лобачевского, чтоб увидеть сразу два параллельных мира. Вопрос, как туда попасть… Наверно, вот так, как я сделала это тогда – уехав в другую страну и полностью растворившись в новой жизни, где твоего детства просто не было, а потом совершив оттуда рывок в это самое детство…

Пока я обо всем этом думала, они уже подошли ко мне. Королева Фей в платье со шлейфом шествовала впереди, дамы-феи из ее свиты радостно улыбались мне, как старой знакомой. Ну, еще бы мы не были знакомы! С кем же я играла в те свои игры, которые были неинтересны моим подружкам?

– Привет! – сказала королева, и я стала мучительно вспоминать, как я к ней обращалась раньше. Она поняла это и улыбнулась. И тут я вспомнила, что никогда, никогда в детстве я не была одинокой, за исключением того вечера, когда сидела на теннисном столе, а надо мной парил тот самый закат…

Она, очевидно, прочитала мои мысли, потому что сразу же сказала:

– В тот день мы с тобой поссорились. Единственный раз за всю жизнь. Ты не помнишь?

И я вспомнила. Мы действительно поссорились, мало того, я тогда чуть не перешла грань предательства. Это произошло тогда, когда Оля рассказала Алле о том, как мы с ней играли в Королеву Фей, и Алла стала требовать от меня – а Оля ее поддержала – чтобы я немедленно, на месте признала, что Королевы Фей не существует. Они смеялись надо мной, а я сказала: «Да, для вас – не существует, а для меня – да»! – «Но это же значит, что ты ее придумала! – настаивала Алла, – то есть, что ее на самом деле нет!» Они меня почти сломали тогда, и я составила, как мне казалось, нейтральную формулировку: «Ее нет, – сказала я, – но это только потому, что вы ее не видите». Ага, вот поэтому в тот вечер весь двор меня и «не видел»! Королева преподнесла мне наглядный урок.

Но, за исключением этого вечера, я не была в одиночестве в моем в общем-то довольно одиноком детстве. Я знала, что мир не ограничивается квадратом нашего двора, и что хаос кирпичного завода символизирует собой нечто большее, и что холмы из строительного мусора содержат в себе пещеры, ведущие в жилища подданных Королевы Фей.

– На, держи, – королева протянула мне что-то, что я машинально взяла, не успев даже разглядеть. – Ты просто плохо искала тогда, а мы все сохранили. – Она помолчала и добавила: – Это – проценты. Основной капитал лежит в нашем банке. Ты сможешь его забрать, когда захочешь.

Они ушли, покружившись вокруг меня и весело попрощавшись. Они просто обогнули холм – очевидно, вход был с другой его стороны. А я молча побрела в обход гаражей, сунув в сумку предмет, протянутый мне королевой.

Но рядом с гаражами меня ждало препятствие. Высокая, великолепная, залитая льдом горка возвышалась на том самом месте, где она была той зимой. Сейчас никто с нее не катался, несмотря на то, что со двора доносились крики играющих детей.

Я подошла поближе и поняла, что в мире этих детей горки, к сожалению, не существует. А поняла я это по тому, что деревянное залитое льдом сооружение оказалось небывалых размеров – оно возвышалось надо мной так же высоко, как тогда, в детстве. А этого быть не могло, если только этот предмет принадлежал моему привычному миру. Конечно, там, где живут Королева Фей и ее поданные, масштаб не имеет никакого значения, а значение имеет только ощущение Счастья.

Я поднялась по лестнице и села на перила. Ну, конечно, это же их горка! Просто в ту зиму они поделились ею – а заодно и настоящим Счастьем – с нами! Впрочем, я вдруг засомневалась, а катался ли кто-то еще с нашего двора с этой горки, кроме меня? Хоть иди и спрашивай сейчас у Оли… Нет, лучше не надо.

Я спрыгнула с перил и, придерживая подол дубленки, купленной на арабском рынке в Старом городе в Иерусалиме, села на краю спуска. Потом зажмурила глаза и оттолкнулась руками… Спуск был долгим, и я успела отчетливо вспомнить, почему маленькие дети так любят кататься с гор. Нет-нет, не надо примеров, это не идет ни в какое сравнение даже со свободным полетом за рулем по пустынной трассе.

Внизу моя сумка соскользнула с плеча, и из нее что-то вывалилось. Я схватила ее и судорожно проверила наличие кошелька и паспорта. Все было на месте.

Я обернулась. Горка исчезла, вместе с тем миром, где она находилась. Видимо, это произошло в тот самый момент, когда я прокручивала в голове кошмарный сценарий потери заграничного паспорта и последующей процедуры его восстановления. Очевидно, я вложила в это слишком много внутренней энергии, и ее не хватило на удерживание параллельного мира.

Теперь уже точно пора было двигаться домой, для начала выяснив, что же все-таки выпало из сумки. Я всмотрелась в темноту перед собой и увидела под камнем нечто чужеродное этому пустынному заброшенному месту. Когда я подняла этот предмет, он оказался исцарапанным, выцветшим розовым пластмассовым кубиком с прорезанным в нем отверстием.

Было уже очень темно, поэтому я не стала внимательно исследовать свою находку, а сунула ее обратно в сумку и направилась наконец к метро.

С тех пор прошло более десятилетия. Кубик, который, конечно же, оказался пустым, я положила в чемодан и привезла в Израиль. Дома я засунула его в ящик стола, предназначенный для ненужных вещей, которые жалко выбрасывать. Нашли его через несколько лет мои подросшие дети, добравшиеся до недр запретного для них ящика. Я застала младшего сына, когда он вытряхивал из пластмассовой емкости маленькие прозрачные и цветные шарики, очень популярные в те дни среди его сверстников – они играли в них, катая по полу и пытаясь куда-то ими попасть, я не очень поняла правила этой игры. А главное, они их выигрывали друг у друга и обменивали на другие ценности, поэтому те служили им чем-то вроде детской валюты.

– Ой, смотри, сколько новых шариков! – возбужденно говорил малыш старшему брату.

– Не ври! Это не новые! Ты сам их только что туда положил! – отвечал тот.

– Нет! Это ты врешь! Ты! Они там были! Это мамины! Мама, скажи ему, что это он врет!

Я уже не помню, как разрешила этот спор. Припоминаю только, что я была в затруднении. Мне казалось, что от моего ответа зависит очень многое. Я как бы встала перед необходимостью принять решение на собрании акционеров некоей компании, и речь при этом шла о большом капитале, лежащем в банке где-то в дальних странах. Хотя, скорее в этот момент решался всего лишь вопрос о семейном наследстве…

Этот эпизод с повторным обнаружением моей детской копилки, наконец, по-настоящему завершил круг. Мне даже начало казаться, что, как следует покопавшись в воспоминаниях, можно прийти к некоей целостности. Я перебираю их в памяти и старательно заштопываю прорехи в них. Это не всегда удается. В тех случаях, когда пробелы не поддаются восстановлению, я закрашиваю их новыми красками, стараясь только сохранить законы жанра. Когда в череду воспоминаний замешивается память о событиях, которых не могло быть в той моей жизни, я пытаюсь с их помощью восстановить другое, параллельное полотно, то самое, которое почти целиком состоит из белых пятен.

Я почти уверена в том, что это на самом деле произошло. И что это произошло именно со мной….

2004

Павильон «Космос»

Дело происходило приблизительно в семидесятом году. 20-го века, естественно.

Девочке было двенадцать лет, и жила она в Москве. Она была самостоятельной и умной, и у нее была мечта. Девочка хотела слетать в космос.

Естественно, она собиралась туда не прямо сейчас, а когда вырастет. А все вокруг говорили ей, что это совершенно невозможно, и лучше бы ей прямо сейчас выбросить из головы дурацкую мечту. Ну, неужели она не понимает, что, даже если бы она стопроцентно подходила для профессии космонавта с точки зрения здоровья, характера, да и происхождения, наконец, то и тогда вероятность попасть в отряд космонавтов для нее все равно равнялась бы нулю. Потому что, для того, чтобы эта вероятность хоть как-то отличалась от нуля, надо родиться в непростой семье и иметь правильных знакомых… Ну, в общем, понятно. Кто же заметит ее среди армии подобных мечтателей, кто выдаст ей, именно ей, счастливый билет? Кому она нужна там, наверху, где решают, кто именно достоин счастья полететь в космос? Да и вообще, если честно, даже если бы она была дочкой главного конструктора, преграды, лежащие между ней и космосом, все равно были непреодолимы. Потому что, во-первых, ее укачивало даже в автобусах, а в космический корабль ее вообще нельзя было пускать. А во-вторых, она уже год носила очки. Видели вы близоруких космонавтов? Вот то-то же.

Но девочка отличалась от прочих мечтателей тем, что она была абсолютно, стопроцентно убеждена, что ее мечта осуществится.

Она не знала, как именно это произойдет. Возможно, она попадется на глаза кому-нибудь, кто отвечает за набор в отряд космонавтов, и этот человек поймет, что она не шутит. А может быть, просто однажды по радио объявят, что все, кто хочет стать космонавтом, должен прийти такого-то числа в какой-то кабинет и заполнить анкету. И она туда придет, и ее там опять-таки кто-то увидит и поймет, что ей на самом деле нужно, просто необходимо полететь в космос.

А происхождение ее тогда не будет играть роли, потому что все это предрассудки, и люди скоро от них избавятся.

А тошнота в транспорте у нее тоже пройдет, потому что существуют специальные центрифуги, в которых тренируют космонавтов, и она будет в них вертеться столько, сколько нужно, пока не вылечится. Она уже пробовала это делать, во Дворце пионеров. И ее уже на самом деле меньше тошнит. И она обязательно продолжит эти тренировки.

Да, а еще очки… Ну, они сами скоро поймут, что это не должно мешать космонавтам. У нее же совсем маленькая близорукость. Вот врачи скоро постановят, что с такой близорукостью, которая совсем не мешает, вполне можно полететь в космос.

Короче, девочка была убеждена, что не существует на свете таких преград, которые могли бы помешать ей осуществить ее мечту. Поэтому она относилась к предстоящей ей карьере космонавта совершенно спокойно, как к свершившемуся факту.

Девочка занималась в астрономическом кружке во Дворце пионеров. Там еще был кружок юных космонавтов, но она не стала в него записываться – ей это казалось несерьезным. Центрифуги, на которых тренировались эти юные космонавты, все равно стояли в зале и были доступны всем, и она сама их неоднократно опробовала. А вот занятия в астрономическом кружке давали возможность заглянуть в космос, в настоящий космос, через телескоп. И когда она рассматривала через оптическую систему близкую поверхность Луны или же увеличившийся кружок Марса, она глядела на это так, как будто изучала в подзорную трубу местность, до которой осталось всего несколько часов пути. Ну, в данном случае, не часов, а лет. Но планеты ждали ее, и именно поэтому с ней и случилось это удивительное приключение, о котором я сейчас расскажу.

Она любила по выходным ездить на метро на ВДНХ, Выставку Достижений Народного Хозяйства. Там ее интересовал один-единственный павильон, благодаря которому эта Выставка стала для нее как бы станцией на пути к осуществлению мечты. Вы уже догадались, что это был павильон, который так и назывался – «Космос».

Чудеса начинались уже при входе. Несмотря на то, что экспонаты ничего особенного собой не представляли – это были модели спутников и ракет, – для нее этот павильон концентрировал в себе атмосферу ее личной сказки. Хотя слово «сказка» здесь не очень подходит. Она вообще не любила читать сказки, именно потому, что само их название подразумевало, что события, описанные в них, вымышлены и произойти на самом деле не могут. Ее просто не устраивал такой подход. Она совершенно не собиралась тратить свое время на «сказки», то есть на то, что якобы произошло с выдуманными персонажами. Для себя самой она тоже никогда не сочиняла никаких сказок. Она просто строила планы на будущее, на свою взрослую жизнь, и в эти планы входил полет в космос. Вот и все.

А в этом павильоне на Выставке Достижений Народного Хозяйства была атмосфера, позаимствованная из ее будущего. Здесь был ее дом, то есть, не нынешний, а тот, в котором она станет когда-нибудь жить. Когда-нибудь ее будут окружать спутники и ракеты, потому что ее дом будет рядом с космодромом, местом ее работы. К такому будущему она готовилась.

Войдя в павильон «Космос», она продвигалась по его длинному коридору до конца, мимо моделей ракет и других экспонатов, туда, где высилась самая крупная модель какого-то спутника. Там она бродила немножко, осматривалась по сторонам, заходила в небольшой боковой зал справа. Потом, вдоволь надышавшись атмосферой своего будущего дома, она покидала его и возвращалась на метро в свой нынешний дом, где стены ее комнаты были обклеены фотографиями Земли со спутников и звездными картами.

Как-то раз, во время одного из своих визитов в павильон «Космос», она обратила внимание на небольшую и неприметную дверь слева, рядом с висящими на стене громадными фотографиями лунной поверхности. Конечно же, эта дверь была там всегда, но она настолько сливалась со стеной, что прежде наша героиня просто ее не замечала. Такая обычная дверь, ведущая в служебные складские помещения, какое она может иметь к ней отношение?

Но тут она увидела, как эта только что замеченная ею дверь открылась, и из нее вышла рыжеватая девочка маленького роста и примерно ее возраста. Она могла бы поклясться, что та улыбнулась ей и даже сделала ободряющий жест рукой.

Она стояла и глядела в том направлении, куда исчезла девочка, вышедшая из таинственной двери. Потом повернулась, подошла к этой двери и повернула ручку.

Я не взяла бы на себя смелость утверждать, что она ни минуты не раздумывала перед тем, как сделать это. Нет, она была воспитанной интеллигентной девочкой, которой никогда бы в голову не пришло открывать двери, которые ее не касались. И она никогда бы этого не сделала, если бы по-прежнему продолжала думать, что перед ней – вход в служебные помещения.

А дело было в том, что она уже знала, что как раз ее-то этот вход касался самым непосредственным образом. Она знала, то ей туда – можно. И не просто можно, но и нужно. Она знала это так же уверенно, как и то, что она полетит в космос.

Она затворила за собой дверь. Перед ней лежал довольно узкий коридор, на стенах которого висели фотографии космонавтов и космических кораблей. Поэтому можно было предположить, что это просто продолжение выставки, о котором не все посетители знают, потому что оно находится за дверью.

Она двинулась по коридору, не спеша, разглядывая картины на стенах. Дойдя до конца, она уперлась в полупрозрачную дверь, за которой было очень светло. Отворив эту дверь, она зажмурилась, потому что яркий свет буквально ударил ей в глаза.

Потом она привыкла и перестала щуриться. И тогда, увидев, что именно находится перед ней, она сделала шаг вперед. Потом еще один шаг. Потом посмотрела на часы и двинулась быстрее, потому что уже знала, что ее ждут, и опаздывать совсем не годится.

Ее переполняло счастье, потому что глаза ее видели перед собой поле космодрома, и на нем тот самый корабль, который ждал именно ее. Она еще убыстрила шаг, потом побежала. Оказавшись у самой кромки бетонного поля, она постучала в дверь белого домика, рядом с которым оказалась.

Дверь распахнулась, и женщина, стоявшая на пороге, буквально втащила ее внутрь, приговаривая: «Молодец, ты как раз вовремя, у нас есть еще примерно полчаса, чтобы одеться. Ты ведь готова, правда?»

Ну, конечно же, она ответила, что готова. И ее одели в скафандр. И водрузили на голову шлем. И проверили герметичность.

А затем, уже будучи полностью экипированной, она сделала еще несколько шагов по полю. Кто-то ее сопровождал, и ее направили к лифту, который вознес ее вдоль воздушных конструкций на самый верх, в пассажирский отсек громадного космического корабля.

Она устроилась в кресле, и был дан старт, и она испытала перегрузки, такие же, как на центрифуге для тренировки членов кружка юных космонавтов.

А потом был настоящий космос за окном иллюминатора. Она плавала в невесомости в небольшом отсеке, и, не отрываясь, глядела на звезды, и на голубую Землю, на которой различались знакомые очертания континентов, и на диск Луны. А когда ее корабль оказался на ночной стороне Земли, она увидела под собой множество сливающихся огней, которые были городами ее планеты. Она была благодарна им. Им всем. Потому что в ее жизни все было в порядке, и она была в мире с собой. Она знала, что теперь, когда осуществилась ее мечта, она сможет заняться еще множеством разных дел, интересных и необходимых для всех жителей Земли. Она станет математиком. Или писателем. Или, на самом деле, пойдет учиться на астронома. Теперь уже не важно, с какой стороны она будет смотреть на звезды. Можно всю жизнь изучать их с Земли, потому что она уже была среди них. Потому что теперь она с ними на равных.

Потом ее корабль пошел на снижение, и из-за перегрузок она не смогла понять, как ни вглядывалась в иллюминатор, в каком именно месте на планете она приземлилась. Она ощутила, как часть корабля, в которой находился пассажирский отсек, дернулась, когда раскрылись парашюты, потом последовал не очень сильный удар о землю. Почти сразу она увидела, что к месту посадки спешит вертолет. Люди, вышедшие из него, открыли люки корабля и помогли ей сойти на землю и снять шлем. У нее слегка кружилась голова, но, в общем, все было в порядке.

Вертолет довольно быстро переправил ее на то самое поле, с которого она стартовала. Сняв и отдав скафандр женщине, которая перед полетом помогла ей его надеть, она оглянулась, чтобы найти кого-то главного, кому в первую очередь предназначается испытываемая ею благодарность.

Но она стояла одна на кромке летного поля. Женщина сразу же ушла в белый домик, вертолет улетел.

Тогда она подняла голову вверх и тихо произнесла прямо в ласкающее ее белое сияние: «Спасибо!».

Потом направилась к небольшому стеклянному зданию, из которого, как теперь стало ясно, она и попала в мир этого космодрома. Вот и та самая полупрозрачная дверь.

Оглянувшись в последний раз, она увидела, что на поле стоит еще один готовый к старту космический корабль.

Потом она неторопливо пошла назад по коридору, стенки которого были увешаны фотографиями космонавтов и космических кораблей. Пройдя его до конца, она открыла дверь и оказалась опять в павильоне «Космос» Выставки Достижений Народного Хозяйства.

Толстый очкастый мальчик, восторженно разглядывавший модель спутника, обернулся в ее сторону. Прикрывая за собой дверь, она ободряюще улыбнулась ему.

Уже направившись к выходу из павильона, она оглянулась и увидела, как мальчик уверенно открыл почти незаметную дверь в стене и исчез за ней.

2004

Перейти границу

1.

Я люблю свой город. Я переехала сюда совсем недавно, и мне нравится здесь абсолютно все: и широкие бульвары-парки, и лица прохожих, и белый камень домов. Так выглядели двадцать лет назад новые иерусалимские районы. А потом их стены потемнели от времени… Интересное выражение – «от времени». Что значит «время» в данном контексте? Ведь речь-то идет о прошлом, заполненном людскими эмоциями и обидами, и вообще Бог знает чем… И все это оседает на стенах, выдавая их возраст.

Но стены домов моего города пока еще белы, потому что ему всего несколько лет. Я не могу сказать, что мне так уж удобно отсюда добираться до работы. Правильнее было бы снять квартиру в Тель-Авиве. Мне самой трудно понять, что заставило меня поселиться именно здесь…

2.

Наверно, снега в ту зиму было не больше, чем обычно. Но мне она запомнилась очень снежной. Может быть, потому, что я тогда, по долгу службы, проводила много времени на улице. А может быть, снег той зимы запомнился мне потому, что я видела его в таком количестве в последний раз в жизни. Это была зима накануне моего отъезда в Израиль.

Дела шли плохо. Из конторы, где я занимала должность младшего инженера-программиста, меня выгнали, и все попытки устроиться в другое место были тщетными. Меня преследовал злой рок, который, впрочем, имел не мистическую, а вполне материальную природу. Примерно так же обстояли дела и у многих моих друзей, стремившихся уехать в Израиль. Выезд из страны был наглухо закрыт – в ОВИРе у меня даже не приняли документов.

Я работала воспитательницей в нелегальном садике, в который ходили дети «отказников» – тех, кто не мог получить разрешение на выезд. Контингент воспитанников у меня подобрался хоть куда. Во-первых, они были бесстрашными – когда в квартиру, которую снимал наш садик, явились сотрудники КГБ, дети вели себя безупречно, и никакого компромата властям получить не удалось. Во-вторых, они рисовали чудесные рисунки к еврейским праздникам со всеми необходимыми атрибутами, и вообще, стоило в их руки попасть белому листу бумаги, они заполняли его своей мечтой – израильскими самолетами с магендавидами на крыльях и морскими пейзажами. В-третьих, они пели песни…

Вот пели они не всегда кстати. Конечно, трудно было требовать от детей в возрасте от четырех до шести лет адекватной оценки невеселой действительности, в которой они жили. Поэтому, когда однажды на прогулке они ощутили потребность выразить свое мироощущение посредством громкого пения, мне пришлось растерянно слушать, – нечем было обосновать им, почему они должны замолчать… Да и действительно, почему?

Запевал Рувик. Песня лилась во всю мощь детских легких, и на четвертой строчке ее подхватили остальные мои воспитанники:

Представили? Двадцать лет назад, московский двор. На скамейке – я, рядом лазают по деревянным домикам шестеро детей с еврейской внешностью. И во весь голос распевают ТАКОЕ…

Чтобы долго не находиться на одном и том же месте под подозрительным взглядами гуляющих мамаш, я время от времени собирала детей и вела их в соседние дворы, где мы еще не успели примелькаться. Однажды оттуда увязались за нами местные пацанчики, нашедшие общий язык с моими подопечными. Я немного испугалась, когда увидела, что они играют вместе, но потом решила, что ничего страшного не происходит. Ну, расскажут здешние дети дома мамам, что играли с целой группой странных приятелей… Ну, даже сообразит кто-то, что мы – евреи, и не случайно так много еврейских детей собралось в одном месте. Ну и что? Из КГБ к нам уже приходили, терять нечего. Пусть играют, надоела конспирация.

И все же я насторожилась, услышав диалог Рувика с местным мальчиком Митей:

– Давайте играть в Чапаева, – предложил юный житель оккупированного нами двора. – Я чур Чапай!

– А кто это? – спросил Рувик.

Митя удивленно уставился на него, я стала искать повод утащить отсюда побыстрее свою компанию… Но все само собой разрешилось. Диалог продолжился:

– Нет, давайте лучше в Маккавеев, – предложил Рувик. – Я буду Иегуда Маккавей!

– Кто??? – удивился Митя.

Рувик вскинул воображаемое ружье и изобразил: «Паф! Паф!»

– А-а-а!! – радостно протянул Митя. – Давайте!

И началась игра! Маккавеи против чапаевцев! Обе стороны сразу же получили подкрепление. К Мите на помощь пришли его друзья, наши все вшестером заняли оборону.

Это была замечательная прогулка. Ребята построили крепость и защищались от снежного «огня». «Чапаевцы», несмотря на численное преимущество, так и не прорвались на их редут. Я так увлеклась наблюдением за происходящим, что даже задержалась на прогулке на лишние четверть часа. В какой-то момент я потеряла из виду Рувика, но испугаться по-настоящему не успела, потому что он тут же появился из деревянного домика, глаза его радостно блестели.

Нарушать режим я все же не имела права, поэтому в конце концов пришлось вмешаться, собрать бойцов и отправляться домой. Развешивая под моим наблюдением шарфы и варежки по батареям, дети оживленно обсуждали подробности битвы. Мы с поварихой Чарной Насоновной с трудом угомонили их, накормили обедом и уложили отдыхать.

3.

Рувик заявился на кухню в середине тихого часа, как раз тогда, когда Чарна Насоновна давала мне очередной импровизированный урок кулинарии под девизом «как из одной купленной в синагоге кошерной курицы приготовить обед на три дня на всю семью». Она показывала, как осторожно снимать шкурку вместе с крылышками, шпиговать ее поджаренным на курином жире луком, перемешанным с мукой, а потом зашивать нитками. Это было так увлекательно, что я не сразу заметила ребенка, терпеливо стоящего за спиной.

– Мири, – обратился он ко мне. – Я сегодня разговаривал с Иегудой Маккавеем. Хочешь, расскажу?

– После тихого часа я тебя с удовольствием выслушаю, – ответила я, провожая его обратно в кровать.

Но когда дети проснулись, все закрутилось своим чередом, пришла Аня проводить урок рисования, за ней – Ира, готовившая с детьми спектакль к Хануке. А там и день закончился, и родители разобрали своих «маккавеев».

За Рувиком пришел Саша, его папа. Пока он одевал сына, я рассказала ему о сцене на прогулке.

– Ему скоро в школу. Не знаю, что делать, – пробурчал Саша.

– Если мы все вскоре не уедем, если не случится какое-то невероятное чудо, нам придется очень плохо, – поддержала я невеселый разговор.

– Я готов тайно переходить границу, – процедил Саша сквозь зубы. – Нам нечего терять.

И я поняла, что он не шутит. Ситуация была настолько безнадежной, что, если бы кто-то из нас всерьез затеял операцию по переходу границы, в этом не было бы ничего удивительного. Дети, ходившие в мой садик, не были приспособлены к жизни в этом мире. Их родители тоже здесь потеряли все. Наше положение было настолько отчаянным, что я предпочитала вообще о нем не думать. Мне нельзя было впадать в депрессию – я была воспитательницей садика для детей отказников.

– Я бы тоже решилась на переход границы, – сказала я.

Когда я вышла во двор, я увидела на крыше одного из деревянных домиков Митю. Заметив меня, мальчик спрыгнул на землю.

– Вот, возьмите, это ваши дети забыли, – сказал он мне и протянул какую-то открытку. Я машинально взяла находку и поблагодарила его.

– А вы не знаете, почему там не по-русски написано? – спросил Митя.

Я вгляделась в то, что он мне дал. Написано было действительно не по-русски, а на иврите. Значит, точно кто-то из наших потерял, наверно, из кармана шубки выпало.

– Потому что это из другой страны, – объяснила я мальчику.

– А-а-а, – протянул он и, потеряв интерес к разговору, убежал по своим делам.

4.

На следующий день я показала детям открытку и спросила, кому она принадлежит.

– Ой, это мое! – обрадовался Рувик. – А я думал, что потерял.

– Это вам из Израиля прислали? – спросила я, отдавая ему находку.

– Нет, это мне подарил Иегуда Маккавей! – гордо заявил ребенок.

Надо сказать, что Рувик в свои пять лет бегло читал на иврите и на русском и вообще уважал процесс чтения. Наверно, ничего страшного, что он проецирует на действительность события из книг, подумала я. Он же понимает, что это не на самом деле…

В этот день на улице мела метель, и я даже позвонила директору садика, чтобы проконсультироваться – стоит ли гулять в такую погоду. Полученная мною инструкция гласила – сократить время прогулки, но на улицу выйти обязательно. Так мы оказались в тот день единственными в заснеженном метельном дворе московской новостройки.

Я сидела и наблюдала за закутанными детьми, возившимися вокруг деревянных домиков, когда рядом со мной опустился на скамейку мужчина, будто вышедший из метели, одетый совсем не по погоде – на нем было легкое пальто, шарф был замотан наспех, и вообще создавалось впечатление, что он выскочил на улицу ненадолго.

Он сел и обратился ко мне:

– Шалом, Мири.

Я вздрогнула. Конечно же, прежде всего я подумала, что это очередной «куратор» из КГБ, которого поставили нас пасти. Откуда же еще совершенно незнакомый человек может знать мое имя?

– Не волнуйся, я не из этих, – продолжал он тем временем. Он говорил на иврите.

Я взглянула на него внимательнее. Вообще-то, он походил на одного из тех иностранцев, якобы из Америки или Европы (а на самом-то деле мы знали, что из Израиля, им просто не велели об этом говорить), которые иногда приезжали в Москву, чтобы поддержать отказников, прочитать лекцию, провести урок или просто передать вещевые посылки нуждающимся. Это были смелые люди, искренне нам сочувствовавшие и пытавшиеся по мере сил помочь. Но обычно их приводил на встречи кто-то из московских активистов. А этот был один.

– Меня зовут Иегуда, – представился он тем временем. – Я Посланник.

Последнее слово он произнес по-особому, поэтому я и пишу его здесь с большой буквы. Но тогда я не обратила на это особого внимания. Вернее, я это заметила, но не стала уточнять, что он имеет в виду.

– Очень приятно… – пробормотала я. – Ты из Америки?

– Нет. Я из Израиля, – сказал он. – Точнее, из Иудеи.

Он явно нарушал все инструкции. И что значит – из Иудеи? Наверно, из какого-то израильского поселения в Иудее?

– Из какого ты поселения? – решила уточнить я в продолжение знакомства.

– Я из Модиина.

Мне это ни о чем не говорило. Впрочем, я и не знала названий всех израильских населенных пунктов.

– Как я тебе завидую, – сказала я. – Ты скоро вернешься домой. А я, видимо, смогу попасть туда, только если решусь на переход границы.

Надо сказать, что после вчерашнего разговора с Сашей я на самом деле постоянно вертела в мозгу мысль о переходе границы. Конечно, это была всего лишь игра с сознанием, я наблюдала ее со стороны и сама же себе комментировала: вот до чего дошла, бедолага, видимо, в самом деле, это предел… Я размышляла о переходе границы так, как некоторые думают о самоубийстве – как о запасном, последнем варианте. Где же я буду переходить границу? – думала я. – Наверно, где-нибудь на Памире… Или, может быть, на Дальнем Востоке. Или в Карпатах…

– Ты на самом деле смогла бы перейти границу? – вдруг спросил он.

– Да, – сказала я. – Смогла бы.

Его небрежно завязанный шарф трепал ветер, и казалось, что этот ветер сейчас его и унесет. Вернее, я уже знала, что сейчас моего собеседника наверняка унесет этот странный, совсем не ледяной, совсем не зимний, не московский ветер, который властвовал в последние четверть часа в этом дворе, где были только мы с моим таинственным визави и шестеро еврейских детей, не приспособленных к этому миру и не принадлежащих ему… Я чувствовала, что якорем здесь и сейчас являюсь только я сама, только мой разум, цепляющийся за привычные реалии, и если я смогу их отпустить…

Граница разума была преодолена.

– Ты можешь прийти сюда завтра? – спросила я. – Мы будем здесь все. Я, мой муж и дети из садика с родителями. И мы пойдем с тобой.

Тут метель усилилась, с погодой стало твориться что-то невообразимое. Я с трудом различала детей, играющих в нескольких шагах от нас.

– Этим летом ты уедешь в Израиль, – вдруг сказал он.

И метель внезапно притихла. Все в мире вернулось на свои места. За исключением того, что только что мною была преодолена еще одна граница – граница веры. Я абсолютно точно знала, что произнесенные им слова являются истиной.

Я встала и позвала детей, затем обратилась к Иегуде:

– Пойдем, я покажу тебе садик. Тебя же прислал наш директор?

– Нет, не директор, – сказал он, и, помолчав, добавил: – Я уже познакомился с одним из твоих воспитанников – вчера, когда они играли в крепость.

– Это он тебе сказал, как меня зовут? – на всякий случай уточнила я.

– Ну да. Но я не стал вчера к тебе подходить, слишком много народу было во дворе, местные мамаши за вами шпионят, ты догадываешься, наверно.

– Нет, – растерянно сказала я. – А впрочем, пусть шпионят, нам нечего скрывать. А почему я тебя вчера не видела?

– Рувик меня видел, – несколько непоследовательно ответил он и улыбнулся, вставая. – Так ты поняла? Не волнуйся ни о чем. Готовься к отъезду. До свидания, – он улыбнулся на прощание и быстро пошел прочь. Отойдя всего на несколько шагов, он исчез в метели.

– До свидания, – растерянно пробормотала я вслед.

Я встала и позвала детей – пора было возвращаться. Уже в квартире, когда Чарна Насоновна усадила нас обедать, в моем мозгу вдруг что-то соединилось, и я попросила Рувика:

– Ты можешь еще раз показать мне открытку из Израиля?

– Которую мне Иегуда Маккавей дал? – уточнил он.

– Ну да, – ответила я. Голова у меня шла кругом.

Взяв открытку, я наконец рассмотрела ее внимательно – раньше я этого почему-то не сделала. На ней был изображен залитый солнцем город на холме, состоящий из сияющих белых домов.

– Иегуда сказал, что это его город. Значит, это Модиин. Все Маккавеи из Модиина, правда? – спросил Рувик.

– Вряд ли, – сказала я. – Ведь во времена Маккавеев не было таких городов. Смотри, здесь многоэтажные дома.

– Но Иегуда мне сказал, что это его город! – настаивал Рувик.

– А почему ты решил, что он – Маккавей? – осторожно спросила я мальчика, от всей души надеясь, что он скажет сейчас что-нибудь такое, что хоть как-то прояснит ситуацию. Но этого не произошло. Он ответил только:

– Конечно, Маккавей! Его же зовут Иегуда.

5.

После того дня я стала готовиться к отъезду. Летом, твердила я себе. Летом я уеду.

В июне мы с мужем внезапно получили разрешение на выезд в Израиль. Конечно, это имело свое объяснение: в Москве в тот год должен был проходить международный фестиваль, и в связи с этим событием и было отпущено несколько семей столичных отказников.

Это было почти двадцать лет назад. Города, в котором я живу сейчас, тогда и в помине не было. Он возник совсем недавно, и до сих пор непрерывно строится.

…Я люблю свой город. Он стоит на месте древнего поселения, из которого вышли герои-Маккавеи, он носит его название, и на каком-то уровне он слился с этим поселением.

Иногда, гуляя в субботу со своими детьми по его улицам, я вглядываюсь в лица прохожих. Мне кажется, что, если бы я увидела человека, с которым двадцать лет назад разговаривала на скамейке в заснеженном московском дворике, я немедленно узнала бы его. А где же еще его искать, если не здесь?

Мне могут возразить, что на открытке, подаренной им Рувику, не мог быть изображен город, которого в те времена еще не было. Да, конечно, там был изображен какой-то другой город. Собственно, это была не фотография, а картинка, а художник волен рисовать все, что захочет. И вообще, во всех этих событиях не было, если вдуматься, ничего, чему не нашлось бы простого объяснения.

Кроме одного. Я забыла об этом сказать. Когда Иегуда тогда исчез в метели на московском дворе, я успела различить то место, куда он уходил. Он ступил на прогретую солнцем землю иудейских холмов, сорвал с себя шарф и помахал мне на прощание сквозь скрывшие его снежные хлопья.

2003, Модиин

Вам бы понравилось…

Песах – это один из праздников, когда положено совершать паломничество в Иерусалим. Вот положено, и все, и хоть ты тресни. Я лучше обойдусь, я лучше высплюсь, этот святой город сто лет жил без меня и давно уже забыл о моем существовании… В общем, подъем, смену одежды в пакет с собой, зубную щетку, зарядник для телефона и фотоаппарат в сумку. Все готово, можно выходить из дома. Я уже еду, и с этого момента даже лень не сможет заставить меня повернуть назад, просто потому что двигаться вперед – проще.

…Я вообще-то боялась этой встречи с Городом. Я давно в нем не была. Прежде мне всегда удавалось настроиться на его волну и попасть в параллельный мир, где находится Истинный Иерусалим и где живут истинные иерусалимцы. А что будет теперь? Говорят, там все сильно изменилось. Жители Иерусалима так неистово ждут Мессию, что даже построили для его удобства трамвайные пути и пустили по ним серые вагоны, перекопав для этого весь город. Трамвай у них давно уже ездит, а Мессия так и не пришел.

В Истинном Иерусалиме живут мои любимые персонажи, и среди них те самые, которые одеваются одинаково, как Армия Всевышнего, и своими молитвами держат этот мир. И не думайте, что я говорю об ортодоксальных евреях, квартирующих в Меа-Шеарим, живущих на наши с вами налоги, паразитирующих на трудовом народе, не дающих нормальным людям спокойно ездить по субботам и есть свое сало, голосующих по команде за свои партии, вынуждающих всех остальных поддерживать только им выгодный статус кво, прогоняющих женщин на задние сидения в автобусах… Нет, конечно же нет, я говорю о других, о тех, кто каждое утро встает ни свет ни заря, чтобы выпросить у Всевышнего милости для нас всех на грядущий день, и даже чтобы выпросить у Него этот самый день. О тех, кто поддерживает в рабочем состоянии кирпичики этого Мира – буквы Торы, трижды в неделю вынимая их из пыльных шкафов самого нижнего мира Вселенной, сдувая пыль с их мантии и короны и вознося их своим голосом к Истоку, где они черпают энергию жизни и проливают ее на нас всех, черпают и проливают… О тех, кто никогда не выходит из своего узкого мирка, называемого условно Бней-Брак или Меа-Шеарим, или даже Бейт-Шемеш, не потому, что все они поголовно больны страхом открытых пространств, а совсем-совсем напротив – потому что за стенами их собственного огромного, необъятного мира, в наших «светских» тесных улицах и коридорах, они все умерли бы от клаустрофобии и задохнулись бы от недостатка необходимого для их жизни особого Вселенского эфира. Даже я порой без него задыхаюсь, хотя, казалось бы, так хорошо уже приспособилась… Ну ладно, обо мне чуть позже, пока еще немножко о них.

Сегодня в Истинном Иерусалиме царил праздник. Его жители, одетые как на подбор, служители Армии Всевышнего, плотной веселой толпой, с детьми и младенцами, двигались по улице Агриппас. Сегодня был один из дней праздничной недели Песаха, и они радовались и танцевали, и держали на руках своих маленьких мальчиков и девочек, несущих воздушные шары – частично видимые, а частично – ощущаемые, заполненные тем самым Вселенским эфиром. Их было много, гораздо больше, чем вместила бы улица Агриппас там, внизу, в обычном Иерусалиме. Они несли с собой праздник, свой и наш праздник, и через них он лился в наш мир.

После промежутка в несколько долгих Бог весть чем заполненных лет, я оказалась на рынке Махане Иегуда, расположенном в Истинном Иерусалиме, и глубоко-глубоко, долго-долго вдохнула, чтобы сразу вобрать в себя весь этот запах, все это счастье, все самые лучшие дни моего прошлого, которые я провела этом месте Истинного Мира.

Я прошла через рынок. Дальше – направо по улице Яффо, неожиданно просторной, не похожей на себя, новой Яффо, где по-царски неторопливо движется Трамвай. И вот уже заполненная праздничной толпой улица Бен-Иегуда. Когда я вырасту большая, ой, ну, то есть, когда я смогу полностью осознать свою суть, я буду жить именно здесь, на Бен-Иегуда, в каком-нибудь крошечном съемном углу с высоченными, достигающими Небес, потолками. И не спрашивайте, куда же я при этом дену с таким трудом добытую у судьбы собственную квартиру в Хайфе. С квартирой в Хайфе все в порядке, я собираюсь в ней жить, стареть и умирать. Я же не говорю, что я покину ее в этой жизни, это просто не получится, ведь я еще не выросла большая и не осознала своей сути…

Так вот, двигаясь дальше, я прошла улицу Бен-Иегуда до конца, потому что именно в ее конце находится мое любимое кафе. Не спрашивайте, откуда у меня здесь любимое кафе, не обижайте меня, ведь я же на самом деле жила здесь ровно полжизни назад.

Вот и вывеска моего кафе. Сегодня, конечно, не получится отведать в нем мое любимое блюдо – любовно приготовленные хозяевами, венгерскими евреями, картофельные оладьи, которые я всегда заказывала с яблочным пюре. Хотя, они же картофельные, и если без обычной муки…

Я глубоко задумалась над тем, являются ли мои любимые картофельные оладьи, которые я полжизни назад ела в этом кафе, кошерными к Песаху. Прикинула, как бы я сама стала готовить картофельные оладьи. Наверно, обычную муку можно заменить на мацовую… И в этой глубокой, глубокой задумчивости я переступила порог кафе, и, наверно, не только кафе… В общем, уже в следующую минуту я с радостью увидела, как эти самые оладьи хозяйка несла на подносе кому-то из посетителей, и ужасно обрадовалась, что оладьи присутствуют и в пасхальном меню, и я сейчас именно их и закажу.

Хозяйка за мои прошедшие полжизни ничуть не изменилась, но я этого не заметила, потому что была уже не здесь, и этих последних полжизни не было. Там, где я была, я заказала, конечно, оладьи, и яблочное пюре, и апельсиновый сок. С аппетитом пообедала, расплатилась, вышла и пересекла улицу Бен-Иегуда, затем, сделав несколько шагов вправо, вошла в подъезд и поднялась по лестнице с высокими ступенями на самый последний этаж, отперла дверь и вошла в помещение книжного магазина. Только что закончился мой обеденный перерыв, сейчас подтянутся посетители, а через полчаса придет хозяин заведения Изя Малер, который платит мне, конечно же, копейки, но ведь в придачу к деньгам я получаю здесь в пользование весь этот огромный мир Истинного Иерусалима, и улицы Бен-Иегуда в нем, и еще плюс к этому и наших покупателей!

Первым после перерыва зашел Миша Генделев. Он поздоровался, некоторое время двигался вдоль полок, иногда снимая и перелистывая книги и сразу ставя их обратно. Затем подошел к стойке и рассказал мне о том, что я и так уже знала – что он вышел из состава израильского Союза Писателей. Он даже объяснил, почему, но я инстинктивно пропустила это мимо ушей, поскольку как раз сама в эти дни собиралась вступать в этот самый Союз. Забегая вперед, скажу, что так и не вступила, просто потому что на самом деле не хотела вообще никуда вступать. В том числе и в новую затею Генделева – школу поэзии, – в которой он как раз предложил мне принять участие. Мы поболтали еще немного, а затем он ушел по своим поэтическим делам. Непоэтические дела его были не очень хороши, я это знала из его недавно сочиненного двустишья, которое он мне продекламировал: «Сначала отключают свет и воду, потом белки, жиры и углеводы».

Следующим посетителем оказался Савелий Гринберг, сочинитель необычных стихов и палиндромов. Я не была с ним знакома до того, но, как выяснилось, он пришел сюда именно с целью это знакомство завести. Накануне он случайно познакомился с моим мужем, который гордо сообщил ему, что его жена, то есть я, тоже пишет стихи. Савелий Гринберг заинтересовался, и они вдвоем пошли в кафе, где муж вручил ему оказавшуюся у него с собой небольшую подборку моих стихов, приготовленную для передачи в редакцию журнала. Поэт взял у него эту подборку и в течение часа (муж утверждал, что даже дольше, но мне все-таки трудно в это поверить) вчитывался в эти несколько листочков, читал их буквально насквозь. Если бы он поставил своей целью неизвестно зачем выучить их наизусть, то за это время можно было сделать это несколько раз. После этого он вернул моему мужу подборку и пошел в магазин, чтобы посмотреть на меня. Про их часовое совместное сидение в кафе я узнала от мужа впоследствии, а сейчас, глядя на меня, Савелий Гринберг просто произнес: «А, вот вы какая… симпатичная… а я, знаете, только что видел ваши стихи, мне ваш муж показал. Но, к сожалению, я успел только чуть-чуть их пролистать». А затем он подошел к книжной полке, взял с нее какой-то тоненький стихотворный сборник и уселся в углу – читать. И я смогла воочию наблюдать, что значит для него «читать», а значило это – впитывать в себя каждую букву, затем каждый слог, затем, наконец, каждое слово, и только потом весь текст. Это моя собственная догадка – что он поступал именно таким образом, но иначе – что еще можно делать со страницей, если внимательнейшим образом всматриваться в нее в течение длительного времени?

Потом приходило еще много людей. Поэты. Просто книголюбы. Пенсионеры, которые раз в месяц в день получения пенсии посещают два места – русский магазин, где берут баночку красной икры, и магазин Малера, откуда уносят несколько томиков…

Когда магазин на минуту опустел, я вышла за дверь, чтобы поместить объявление в нашей стенной газете. Стенгазета магазина Малера висела рядом со входом и гостеприимно предоставляла свою белую бумажную площадь любому, кто желал на этой площади высказаться. Мы с Малером были уверены, что никто из самозваных и самодеятельных авторов стенгазеты никогда не нарушит присущего ей высокого ироничного стиля. Газета существовала непрерывно. Когда на ней не оставалось живого места, ее снимали, прятали в архив и вешали чистый лист. Здесь размещали и серьезные деловые объявления, и всем известные сплетни в обработке авторов, и добрые пародии друг на друга. Образчиком типичной публикации в стенгазете магазина Малера могут служить, например, такие вирши: «Швут Ами у нас ешива очень строгого режима, как Макар своих телят, всех гоняет Пантелят». Или: «Скажи, мой друг, идя дорогой Бешта, такое пузо отпускают нешто?» Все заинтересованные лица, конечно же, были в курсе, о ком идет речь, и получали неизбывное удовольствие от творчества друг друга.

Наконец, когда я уже немного устала от наплыва посетителей, пришел мне на подмогу хозяин этой веселой лавочки – Изя Малер собственной персоной. Еще до того, как я начала у него работать и вообще познакомилась с ним, я составила о нем представление по небольшому рассказу-сплетне. В Иерусалиме жил себе русскоязычный религиозный еврей по фамилии Вагнер. Однажды, встретившись с ним на улице, Изя Малер с победным видом, хоть и со свойственной ему задумчивостью, произнес: «Ага! Вагнер! А вот музыка Малера, кстати, в Израиле не запрещена!»

Изя Малер был хозяином и самодержцем небольшого иерусалимского русскоязычного книжного царства. В подобном тель-авивском заведении властвовал Болеславский. Продукция, которая продавалась у Болеславского и Малера, поступала двумя путями: или ее поставляли израильские и американские книгоиздательства, или же приносили на комиссию посетители. Последний источник давал возможность приобрести тот советский дефицит, о котором мечталось и который не достался когда-то в прежней жизни. Моя небольшая зарплата – а вы помните, что я работала не столько ради нее, сколько ради того, что к ней прилагалось – вот этой атмосферы, этих описанных выше посетителей и вообще ради права хозяйничать в небольшом русскоязычном оазисе, возвышающемся над Иерусалимом, на последнем этаже дома на улице Бен-Иегуда, – так вот, вся моя все же существовавшая небольшая зарплата растворялась на книжных полках, преображаясь в продаваемую мною продукцию. Просто я вела на листочке учет, – в левом столбце – сколько потрачено мною на книги, с учетом утвержденной Изей для меня скидки, и в правом столбце – сколько мне положено было бы получить денег за свою работу, если бы не существовало левого столбца. Под конец месяца цифры всегда сходились. Нет, не подумайте, что я умирала с голоду, – я работала у Изи не на полную ставку, и это не было моим единственным источником дохода.

Изя Малер любил и ценил тексты, созданные как известными авторами, так и его приятелями, мало кому известными. Ему удалось, не прилагая к этому особых усилий, окружить себя теми, кто творил ценную для него продукцию – письменную речь.

В этот день в магазине Малера побывали все мои любимые персонажи, и это дало мне возможность их здесь для вас перечислить. Были и другие, не вместившиеся в это повествование. Иерусалим половину моей жизни назад держал в своих ладонях, – в которых всегда хватало места всем и всему, – небольшую довольно своеобразную русскоязычную коммуну. Нет, мы не были никакой официальной коммуной, но мы были ею на духовном уровне. Это косвенно подтверждалось хотя бы тем фактом, что мне никогда не удавалось пройти по Бен-Иегуда, или по Кинг Джордж, или по Яффо, и не быть окликнутой кем-то, принадлежащим к этой духовной коммуне, или самой не окликнув кого-то, принадлежавшего к ней. Мы любили книги, мы писали стихи, мы тосковали по оставшимся в России и на Украине родным. Мы писали длинные бумажные письма. И главное, мы дышали иерусалимским воздухом – неведомым теперь воздухом тех времен, когда в Святом Городе еда была кошерной, мысли – высокими, а радости и заботы – общими. Кто и когда разбил эту чашу?..

В этот день я, как всегда, ушла из магазина последней, и на середине лестницы остановилась, чтобы положить в сумку ключи. В кармане сумки я нащупала свой «Сони-Эриксон» и решила позвонить младшему сыну. И тут меня окатило волной… Изя ушел за две минуты до меня, я успею его догнать! И тогда он останется здесь, живой и невредимый…

Я кубарем слетела с лестницы, выскочила из подъезда и оглянулась. Лохматая шевелюра Малера, не запрещенного в Израиле, мелькала в толпе метрах в ста от меня. Я бросилась вслед.

Я его догнала. «Изя, у нас Барухом родились два сына, замечательные мальчики. А из Текоа мы потом уехали…»

Он не оглядывался. И уже зная, что это не он, и что ни ему, ни Мише, ни Савелию я никакими путями не смогу передать эту совершенно необходимую им информацию, я все же, остановившись, произнесла ему вслед, то есть, просто в пространство Истинного Иерусалима: «Нас здесь теперь очень много. Нас… или их… не важно… И мы много читаем. И пишем. Тебе было бы интересно…»

…Истинный Иерусалим меня не предал. Даже после этой неудавшейся погони он не выпустил меня из своих объятий. Я понуро побрела назад, к подъезду, из которого только что выскочила. Пройдя его и взглянув на другую сторону улицы, я нашла вывеску своего любимого кафе.

Название было то же самое. Только размещался там теперь обувной магазин. И ничего, совсем ничего нельзя было сделать с этим фактом. И не было ни единой возможности выяснить, подавали ли они в Песах кошерные оладьи с яблочным пюре…

…Подруга, которая ждала меня к обеду, позвонила и сообщила, что все готово и остывает. А я и на самом деле была уже очень голодна, ведь мне так и не удалось поесть с того момента, как я утром вышла из дома и отправилась в Иерусалим.

Осторожно, пытаясь не выпасть из ладоней Города, тихими шагами, удерживая внутри свой праздник и свое состоявшееся паломничество, я двинулась по Кинг Джордж в сторону Яффо. Да, автобуса же там теперь нет, вспомнила я. Ну, ничего, так я пешком… Усталость, которая навалилась на меня – она ведь не настоящая, это просто эхо второй половины моей жизни, начавшейся незадолго до того, как я уволилась из магазина Малера и уехала из Иерусалима.

Но усталость была все же довольно ощутимой, и я села отдохнуть на автобусной остановке. Вынула телефон. Проверила почту, заглянула в фейсбук, затем в начало френдленты Живого Журнала, обнаружила там длинный пост одного из своих любимых авторов и решила, что лучше почитаю дома с компьютера.

Спрятав телефон и подняв глаза, я снова различила мелькнувшую в конце улицы шевелюру Изи Малера. На этот раз я не стала бросаться в погоню. Я просто тихо произнесла, обращаясь к нему, и к Савелию, и к Мише: «Вам бы понравилось…»

2012