Купидоново счастье
Был один из тех дней, какие случаются в году редко, от них веет неповторимой зачарованностью, и перечесть таковые не составит трудности на пальцах одной руки.
В полуденный час под густою кроной старого бука, щедро положив под мохнатый горб листву орешника, лежал молодой сатир. Запрокинув голову, он пересвистывался с певчим дроздом, усевшимся на древесной ветке. Подле его руки лежал ореховый флажолет – старый сопутник лесного пройдохи. Сатир был верен своей устоявшейся беззаботности. Невдалеке журчал стеклянный ручей, убегая в таинственную даль. Тени ленивого леса лениво блуждали под его пологом.
Вдруг древесные кроны зашелестели, послышался мерный звук крыльев, и с высоты на землю опали золотые искры, которые в то же мгновение растворились на острых кончиках трав. Через секунду белокрылый Купидон предстал взору бездельника. Сатир, не меняя блаженной позы, повернул голову в его сторону, зевнул, не прикрывая рта, и проговорил:
– А, это ты, брат.
– Я, дружочек, – ответил Купидон, хитро и сладко улыбаясь.
– Ну что, всё летаешь, стрелками бросаешься и сердца тревожишь? И охота ли тебе в такой день рутину свою заводить? – спросил сатир и снова зевнул.
– Мне, дружок, труд мой мил, и по душе он, и по сердцу. Твоя охота – бока нежить; моя – любовь зарождать. В прилежности своей и отдохновение имею.
– Знаем, знаем твои интересы. Я и без твоей помоги в этом деле успешен.
– Успешность твоя скорее от копыт идёт, нежели от сердца, – сказал Купидон, продолжая улыбаться.
– Да хоть бы и от копыт, мне-то какая важность, откуда она там идёт, идёт, и всё. Нимфы, знаешь ли, народ нетребовательный. Я им в душу, конечно, не вглядывался. Не романтик я, брат, да и тоска всё это, любовь твоя, здоровье только портит. – Сатир взял флажолет, сонно поглядел на него и снова положил на землю.
– Пустить бы в тебя стрелу, так, для пробы, может, что-нибудь и выйдет этакое, любопытное.
– Нет, брат, исследования свои проводи где хочешь и на ком хочешь, только меня в своём деле обойди.
– Слушай, а как отец твой поживает в своих древних летах? – спросил Купидон, не теряя улыбки и хитрецы в своих чертах.
– С отцом-то неладно. Влюбился, говорит, в наяду с дальнего озера. Прихорошился, вычесал шерсть и понёс старые кости туда, где краса эта плескается. Неделю уже не видал его. Странно как-то… Погоди-ка, а не ты ли, брат, тут замешан? – Лицо сатира стало каменным, но тут же расплылось в улыбке. – Да-да-да… Ах ты, летун-негодник! Что улыбаешься? Что со стариком сделал?
– Признаться, дружочек, с отцом твоим казус вышел. Метил я в одну дриаду, за которой старик из-за кустов смотрел, но… то ли муха в глаз попала, то ли ветер соринку занёс… в общем, дал я маху: попал в старика. Дриада-то сокрылась, а старика к наядам повлекло, на озеро. Какую первую разглядел, к той и воспылал. Случается…
– Эх, лучник непутёвый, – пробормотал сатир. А улыбка Купидона всё ширилась и блеск глаз полнился озорством. Продолжая висеть в воздухе на крыльях, он спросил:
– Не видал ли тут кого поблизости? Охота мне руку размять.
– Нет, для твоих затей путников нужных не было. Смерть проходила… вся рассеянная. Искала косу свою. Говорит, день такой выдался, хоть выходной бери.
Засмеявшись, Купидон взмыл в воздух, пошатнув лесные ветви, и золотые искры от его крыльев опали на мягкую траву, где тут же испарились.
Вскоре перед летуном показалась опушка, сплошь усеянная разнообразными цветами. Краски и ароматы милого уголка прервали полёт Купидона, заставив его смиренно сложить крылья и окунуться в эту чудодейственную пестроту.
Говорливые кузнечики без продыху шумели в травяной кучности, а красочные бабочки застенчиво порхали среди пряных цветов, пленительных в своей простоте и доступности.
Невиданное ребячество захлестнуло любовного затейника. Позабыв ремесло своё, увлёкся пострел новой забавой: как непоседливый и любопытный котёнок, сновал Купидон от цветка к цветку, бережно пленяя разноцветных бабочек. Его звонкий смех разлетался над цветущей поляной.
Но тут на краю опушки показалась молодая парочка. Юная дева, облачённая в воздушные одежды, мыском тонкой стопы покачивала разлохмаченный василёк и влекла за собою краснощёкого юношу. Любопытство и долг службы, как влагу дождевую с листвы, стряхнули сладкое забвение с Купидоновой головы. Притаившись за благоухающим кустом, озорник стал наблюдать.
Не выпуская нежных рук прелестницы, юноша был откровенен, патетичен и распалён. Его зазноба, держась девичьего фасона, отвечала упрямством, отводила носик, упуская все признания, и почти беззвучным голоском говорила что-то о дружбе.
Почесав за ухом, Купидон хихикнул и сказал про себя: «Дружба… как же… Ох, женщины… Пособлю голубку́ – голу́бку раскачаю». Он щёлкнул пальцами, и в его руке появилась золотая стрела с белым оперением. Незаметно поднявшись над землёю, Купидон натянул тетиву; наконечник стрелы ярко блеснул на солнце. Озорник слышал, как бьётся сердце красавицы. Ещё секунда – и всё будет готово.
Но тут брюхастая пчела стукнула лучника в самый лоб, а следом за нею и другая. Купидон выронил стрелу, которая, не долетев до земли, растаяла в воздухе. Нюх его почуял невдалеке несказанный медовый дух. Махнув рукою на предмет своего интереса, сказав: «успеется», дел любовных разжигатель плавно опустился в пасечный уголок.
Старый пасечник, угрюмый и ворчливый, ковылял от улья к улью, ругаясь сам с собою. Соты пчелиных домиков уже полнились тягучей сладостью и ароматом. Время медового сбора настало, и старик предался своему труду, привычному, но, как видно из его недовольства, весьма докучливому.
Желание полакомиться медком совершенно овладело Купидоном. Надеясь быть незамеченным, он тихо подкрался к отдалённому улью и приоткрыл крышку: сильный аромат и шумные пчёлы хлынули ему в лицо, и лишь старательные взмахи крыльев избавили медового вора от болезненных укусов. Но стоило ему только протянуть руку к желанному, как раздался хриплый голос старика-пасечника:
– Стой, воришка! Стой, негодный! Я тебе сейчас задам! Ты у меня узнаешь, как на чужое посягать!
Бранясь, старик заковылял в сторону Купидона, застуканного при таком постыдном для бога любви занятии.
Громко хохоча, Купидон запарил над головою пасечника, не слушая ни угроз его, ни проклятий. Проказник срывал цветы и бросал лепестки на старческие седины, строил гримасы и дразняще показывал язык. В довершение всего он запустил в дедовское сердце свою золотую стрелу.
– Не помешает, – проговорил летучий хулиган.
Старик замолк. Задумался. Сел на пенёк и, теребя длинную бороду, стал посматривать в прозрачное небо.
А Купидон тем временем извлёк нежные соты, согнал прилипчивых пчёл и, надкусив искусное восковое изделье, стал высасывать мёд. Блаженно закатив глаза, он мурчал, как кот, в довольстве и наслаждении. Ни капли липкой сласти не пролетело мимо. Слизывая медовые остатки со своих пальцев, он сказал, причмокивая:
– Знатная вещь, вкусная…
А старик поднялся с пенька, молча улыбнулся и пошёл срывать цветы. Встретившись взглядом с Купидоном, он сказал:
– Для старухи моей букет собираю. С юных лет ничего ей не даривал из этой темы.
– Верно делаешь, верно, – ответил Купидон и взмыл в небо.
Вскоре его золотая стрела поразила сердце упрямой красавицы.