Введение[1]
Автор «Легенды Assidua»
Назвать имя автора Первого жития – самостоятельная научная задача. Агиограф пропускает через себя своего персонажа, субъективно и несколько произвольно интерпретирует его поступки, а также передает собственные воспоминания и мемуары других людей, документы и впечатления. Намеренно или нет, он проецирует на личность героя особенности собственного мировоззрения, в том числе свою недальновидность, искаженное восприятие, предубеждения или предрассудки среды. Добавим к этому самоцензуру и цензуру внешнюю (особенно если автор действует от имени какой-то группы), преувеличение одних аспектов и ценностей за счет приуменьшения других, личные предпочтения и неприятие. Однако даже из поверхностного знакомства с текстом мы можем извлечь определенные, можно сказать, автобиографические, черты личности автора «Легенды Assidua».
а) В первой же фразе аноним представляется Меньшим Братом, вернее, собратом новопрославленного святого (отца и брата нашего Антония, 1, 1), о деяниях и чудесах которого он спешит рассказать. В прологе он признается, что взялся за труд по настойчивой просьбе собратьев и распоряжению настоятелей. Немного спустя (1, 9) автор сообщает, что сведения почерпнул у наших братьев. Это словосочетание – блаженнейший отец и брат наш – применительно к Антонию вновь появляется во втором прологе (16, 1). В заключительной молитве автор называет новопрославленного святого отче преблагий (47, 7), взывая к нему от первого лица и становясь как бы посредником собратьев. Автор причисляет себя к Меньшим Братьям – членам Ордена, к которому принадлежал при жизни святой Антоний, – и берет слово от имени всей монашеской семьи: помяни меня и прочих братьев твоей общины.
б) Нетрудно уловить и другие аспекты интеллектуального, нравственного и духовного облика агиографа. Перед нами – начитанный человек, опытный в искусстве владения пером, знаток своей эпохи, очень искусный сочинитель. Только что процитированный пролог, хотя и не лишен неизбежных в этом случае общих мест и литературных ухищрений, свидетельствует о волнении автора: ему представилась великая возможность проявить в жизни свои способности и отныне он сам навеки неразрывно соединился со св. Антонием. Автор называет себя убогим, совершенно неискусным, неспособным к усердному труду и говорит, что взялся за него единственно из послушания и любви, а не для того, чтобы блеснуть эрудицией.
в) Встретив в Первом житии более 550 прямых и косвенных цитат Писания мы приходим к выводу, что автор хорошо знает Библию. Важно и влияние на «Легенду Assidua» и Первого жития св. Франциска (Vita prima s. Francisci), оконченного несколькими годами ранее Фомой Челанским. Действительно, в Assidua не менее сотни заимствований из сочинения Фомы. Реже встречаются, но не менее важны, свидетельства об использовании автором и других агиографических трудов, например, Vita Antonii (Житие Антония Великого) Афанасия, Vita Martini (Житие святого Мартина) Сульпиция Севера, Dialogus (Собеседования) Григория Великого. Следует упомянуть, кроме того, о фразах, заимствованных из католической литургии, аскетической традиции и т. п. Итак, перед нами человек, погруженный в духовную культуру своей эпохи.
г) Еще одним признаком симпатии анонимного автора к учености служит то, как старательно он подчеркивает любовь Антония к Писанию и богословию. Святой Антоний – высокообразованный человек и для агиографа это качество очень важно. В детстве родители отдают Антония в школу при кафедральном соборе Лиссабона, как бы предвосхитив будущую миссию глашатая Евангелия. В годы, проведенные в Коимбре, юный Фернандо разделяет свои повседневные заботы между ревностной практикой монашеских подвигов и страстной любовью к lectio divina[2], учению, построенному согласно популярным в то время критериям. Денно и нощно он предается излюбленной интеллектуальной работе, чередуя изучение Библии с патристическими трудами и сохраняя прочитанное в памяти (4, 6). Далее (5, 14) автор жития подчеркивает, прибегая к словосочетаниям, взятым из Писания, чудесную глубину наставлений и проповедей великого апостола (эта мысль прозвучит в ином ключе в 8, 6–9 и 10, 2–4). Агиограф спешит упомянуть и о двух сочинениях Антония экзегетико-гомилетического характера (11, 3–4).
д) Анонимный автор одарен талантом рассказчика и не лишен наблюдательности. Он скупо набрасывает краткий очерк жизненного пути своего героя от его рождения до осени 1230 года; решительный поворот происходит по прибытии Антония в Падую. Однако протагонистом этих страниц предстает не святой, а скорее, народ – благочестивый, но и непредсказуемый в своей бьющей через край эмоциональности. Апостолу приходится овладеть стратегическими навыками, чтобы его не растерзала фанатичная толпа (13, 10). Несколько месяцев спустя, в ярости оспаривая друг у друга драгоценные реликвии, жители города оказываются на пороге братоубийственной войны. Главы 18–24 представляют собой красочное, пространное отступление, в котором автор может, наконец, придать своему репортажу благородную тональность и неповторимый агиографический аромат.
е) В другом месте мы встречаем осторожный критический подход. Загадочное словосочетание ut ferunt (2, 1), словно бросающее тень («да кто его знает!) на тот факт, что где-то, на задворках мира, стоит город Лиссабон. То же ut ferunt дважды мелькает в главе 13 (4.7), когда речь идет о благородных господах и дамах, спешивших еще ночью занять место, чтобы услышать проповедь Антония. Агиограф посмеивается над прочитанным или услышанным где-то утверждением, что люди, привыкшие к сладкой и изнеженной жизни, совершают подобные подвиги, безропотно идут пешком. Критически, как знаток человеческой слабости, он описывает и возмущение жителей Капо-ди-Понте[3], старавшихся любой ценой присвоить мощи святого. Нельзя не заметить и мошенничество монахинь монастыря в Арчелле[4], задумавших заставить братьев отказаться от тела Антония (см. глава 19). Однако драматические события описаны со смиренным снисхождением. Автор «смиренен сердцем, кроток», напитан Евангелием, ему не по душе ни осуждать ближнего, ни нападать на пороки с острой морализаторской критикой; если же приходится вынести порицание, он делает это снисходительно (см. 42, 11). Он явно симпатизирует «своему» благочестивому падуанскому народу.
ж) Знаток церковных писаний, анонимный автор – человек спонтанного, горячего благочестия. С радостным участием он описывает, как верующие организовывают процессии и с трогательной верой приходят к усыпальнице святого (26). В конце концов, разве весь трактат – не своего рода вотивный дар[5] и горячее приглашение почитать Антония и посетить новый санктуарий[6]? И повествование о кончине Антония (17, 17–18), и все житие (47, 4–6) завершаются молитвой. Более того, почти все страницы, с 25, 1 до конца, «благоухают» молитвенными прошениями, актами благочестия и богобоязненными процессиями, сосредоточенными вокруг духовного центра – ковчега с мощами святого чудотворца. Агиографу по душе бегство от суеты, неискренности, расточительства, мы видим это благодаря тому, как тщательно он подчеркивает эту линию в жизни блаженнейшего отца и брата нашего Антония: святой не уклонялся с этого пути, не прерывал его с детских лет, проведенных при храме и дома, до последних часов жизни.
з) Возможно, из-за естественных свойств характера или же в силу аскетизма – что еще более вероятно, когда речь идет о человеке «обратившемся», жившем на заре францисканства, – автор довольно скрытен. Он старательно умалчивает о себе, и у нас практически не осталось надежды назвать его имя. Да и сам св. Антоний предстает на страницах Assidua человеком Божиим, окруженным непроницаемым покровом таинственности, сиянием духовной скромности. Анонимный автор рассказывает только о том, что кажется ему важным, не приукрашивает реальные события занятными историями и поговорками. Антоний окружен сиянием святости человека Божия; он святой, который, живя во плоти, но не по плоти (47, 6) находится, если не за гранью, то по крайней мере на границе преходящего. Автор помещает главного героя повествования как бы вне времени, отвергает сенсации, не упоминает ни о встрече Антония с жестоким Эццелином в Вероне, ни о его выступлении в совете коммуны в защиту должников. Он обходит вниманием политические, социально-экономические условия жизни Падуи и всей Тревизийской Марки[7], где в то время было немало междоусобных столкновений, царила нищета, множилось число еретиков. Образ Антония лишен средневековой эпичности, вселяющей благоговейный трепет. Он не подавляет ни своих современников, ни нас с вами ослепительными чудесами, не вмешивается в крестовые походы, в политику. Но не была ли такая скромность чертой самого автора, не спроецировал ли он на главного героя повествования собственные идеалы?
Завеса молчания окружает и францисканцев, которых мы встречаем на страницах Assidua. Агиограф предпочитает прослыть молчуном, нежели Cicero pro domo sua[8]. Инициатива почитания Антония исходит, согласно автору жития, исключительно от верного народа Падуи (27, 12); прославление его в лике святых – дело падуанцев (28, 14). Минориты[9] не упомянуты даже в описании торжественной церемонии канонизации (глава 29). Святой и его собратья окутаны молчанием – возможно, в этом был тонкий расчет автора.
и) Св. Франциск, и это очень важно, «удален» со страниц Assidua. Для агиографа главным и единственным ориентиром Меньшего Брата (термин «францисканцы» еще не появился) остается идеал евангельской и апостольской жизни, основателю же Ордена отводится второстепенная роль служителя воли Божией и нового монашеского института, который, однако, развивается самостоятельно. Так, Антоний, согласно Assidua, вступает в ряды миноритов не потому, что его привлекает харизматическая личность Франциска или восхищают нищие монахи скита в Оливайше, а для того, чтобы утолить жажду миссионерства и мученичества. Он, скорее, последователь пяти братьев, казненных в Марракеше (Марокко), его больше влечет мистика мученичества, чем желание стать учеником Серафического отца. В Ассизи в мае 1221 г. он не пытается добиться беседы с основателем и его первыми учениками, а просит генерального настоятеля Ордена, брата Илию, позволить ему отправиться в Романью[10]. Можно предположить, что сам автор легенды присоединился к движению «кающихся из Ассизи», вдохновившись, скорее, возрождением евангельских идеалов, чем личностью Франциска. По-видимому, автор Assidua довольно поздно вступил в Орден, возможно, он родился на севере Италии и был принят в ряды миноритов самим Антонием либо, не будучи итальянцем, переселился при жизни святого на Апеннинский полуостров.
к) Еще одна красноречивая деталь – уважение и почтение автора к белому и черному духовенству. Епископ Сугерий II Лиссабонский – единственный свидетель, названный по имени (1, 5). О регулярных канониках-августинцах Лиссабона и Коимбры автор говорит не иначе, как с восхищением: Антоний становится миноритом, мечтая о мученичестве (5), нет ни единого намека на суровый кризис, поразивший в те годы Коимбрскую канонию. Францисканское движение в легенде не представлено с позиций конкуренции или, тем более, борьбы с недостатками духовенства XIII века. Папа Григорий IX в окружении всех кардиналов (10, 1) слушает в пылу благоговения (ibid) проповеди святого; не прошло и месяца после кончины святого (27, 4), как в папскую курию отправились представители церковных и светских кругов Падуи; понтифик и все члены курии (27, 5) принимают их и благодушно рассматривают вопрос о канонизации. Приводятся имена трех кардиналов (27, 5.18), поддержавших падуанцев, имена же тех, кто считал своим долгом воспрепятствовать чересчур стремительной канонизации, сокрыты, но автор справедливости ради отмечает, что речь идет о людях, немало выделявшихся добродетелью и образованностью из прочих князей Церкви (28, 2) и движимых исключительно ревностью об обычаях церковных (ibid). На церемонии прославления Антония они окружают Папу Григория IX вместе с собранием епископов, аббатов, прелатов, священников – тех, кто был в те дни в курии или прибыл по этому случаю в Сполето (29, 6).
Особым уважением агиограф окружает достопочтенного епископа падуанцев (13, 6), хотя и не называет его имени: епископ вместе с духовенством епархии слушает великопостные проповеди Антония; занимает решительную и непоколебимую позицию в споре о мощах – именно к нему, отцу сирот, приходят скорбящие и потрясенные братья монастыря Пресвятой Девы Марии (20, 4); к нему же приходит министр провинции с просьбой уладить спор (23, 2); он же возглавляет церемонию перенесения мощей (24, 12.16). Кроме того, епископ в окружении духовенства (26, 8) босиком совершает паломничество к усыпальнице босоногого проповедника и ходатайствует в пользу канонизации блаженного Антония (27, 2.4). Ему же Григорий IX поручает возглавить епархиальный процесс по сбору и изучению случаев чудес, совершенных святым (27, 8; 44, 1).
Итак, кем же был автор Assidua, тщательно скрывший свое имя? Очевидно, очень благочестивым и образованным представителем духовенства, присоединившимся в зрелом возрасте к францисканцам, подобно тому как совсем незадолго до этого, в 1220 г., сделал это сам Антоний, а в 1225-м – Эймон Фавершемский. Можно ли назвать его имя? Над этой проблемой бьются многие ученые.
Очевидно, автор легенды не был simplex et idiota – как Франциск не раз называл себя[11], – поскольку братья настойчиво упрашивали именно его взяться за работу, а настоятели повелели ему это в силу послушания. На дворе 1232 г., Антоний только что сподобился (или вскоре сподобится) чести литургического почитания в Католической Церкви; основанный двадцать лет назад Орден миноритов недавно во второй раз[12] возглавил брат Илия, общепризнанной заслугой которого было активное содействие изучению богословия братьями.
Какими же писателями, искусными в агиографии, мог тогда похвастаться молодой Орден? Ведущим сочинителем, не знавшим себе равных, был брат Фома Челанский, в 1228 г. по повелению Папы Григория IX написавший Первое Житие блаженного Франциска (Vita prima beati Francisci), канонизированного в том же году. Однако гипотеза, что Assidua также принадлежит перу Фомы Челанского, безосновательна. Да, в тексте часто встречаются «челанизмы», однако стиль автора Первого жития св. Антония совершенно не похож на стиль Фомы; иной агиографический идеал (так же, как отличаются евангельские добродетели Антония и Франциска), иная структура: кульминация Assidua – жизнь святого в Падуе, решающий и окончательный этап миссии Антония. Уникальный «паданоцентризм» – одна из главных и характерных черт трактата, такое мог задумать и написать человек, который по рождению или по основному месту жительства был падуанцем. В конце концов, для самого св. Антония Падуя стала родным городом, хотя здесь он провел в общей сложности не более года. Итак, первого его агиографа нужно искать именно в этом городе.
Бесполезно останавливаться на неоднократно предлагавшихся кандидатурах – таких, как Фома Павийский (Томмазо да Павия, ум. в 1280–84), Джон Пеккам (ум. в 1292), Хуан де Жиль (ум. в 1304). В 1232 г. они не только не были достаточно зрелыми и образованными, но и не успели еще прославиться литературными способностями.
Об этот «риф» разбивается и гипотеза, что возможным автором был блаженный Лука Беллуди, друг святого. Он скончался около 1288 г., а в 1232 г. был еще слишком юным, автор же Assidua был опытным писателем и создал труд, хотя и небезупречный, но очень значимый для агиографической традиции. Кроме того, за период от написания Первого жития до кончины брата Луки – а это более чем полвека! – нет ни одного подтверждения его незаурядных литературных способностей. К тому же, согласно 16, 2, неизвестный агиограф не был свидетелем событий, рассказанных во второй части, что плохо вяжется с образом верного и любимого друга святого.
Можно назвать имя человека, которому быть автором Assidua позволяют и способности, и возраст – Эймон Фавершемский, муж великого благочестия […], совершенное зерцало честности и великий богослов, – как пишет Бернард Бесский[13]. Эймон вступил в Орден Братьев Меньших примерно в 1222 г. в Париже, будучи уже священником и проповедником. Он сменил Альберта Пизанского на посту настоятеля Английской провинции, а вскоре после этого в 1240 г. был избран генералом Ордена и нес это служение до своей смерти (июнь 1244 г.). Он был в первую очередь человеком ученым, а не администратором и не чурался пера, как свидетельствуют мудро подготовленные им литургические распоряжения. Согласно свидетельству своего соотечественника и современника Фомы Эккльстонского, Эймон, присоединившись к миноритам, побывал в разных местах и преподавал богословие в Туре, Болонье и Падуе. В 1230 г. был кустодом в Париже, в 1233–34 гг. – папским легатом у императора Восточной Римской империи, наконец, в 1239 г. стал настоятелем францисканской провинции в Англии. Источники не сообщают, когда именно он преподавал в Падуе, некоторые исследователи считают, что именно в 1232–33 гг., когда известный профессор и мог предложить свои услуги в качестве официального агиографа, другие же считают, что в Венето[14] Эймон останавливался по возвращении из Византии.
Не опровергнута до сих пор и точка зрения, появившаяся в XVII в. в монастыре Св. Антония в Падуе и получившая широкое распространение: Assidua сочинил один из братьев-францисканцев Падуанской провинции.
a) Главный адресат и заказчик трактата указан в первом предложении общего пролога: францисканцы, именно от них исходит инициатива (горизонтальный уровень – настойчивые просьбы; вертикальный – спасительное послушание). Сам же автор предстает смиренным, старательным исполнителем заказа.
В акте канонизации был установлен, по распоряжению Папы, день памяти нового святого, ежегодно отмечаемый в июне (29, 9b), следовательно, в литургии дня памяти акцент должен быть сделан на духовности Антония. Для мессы было возможно позаимствовать одно из общих последований Миссала «Об исповеднике не понтифике» или «Об учителе» и добавить к ней три собственные молитвы – Вступительную, Тайную и Молитву после Причащения (collecta, secreta, postcommunio), сочиненные, возможно, лично понтификом[15] по случаю торжественной церемонии в Сполето. Что касается канонических Часов – совершаемых как в монастыре, так и частным образом, – то для них было необходимо создать соответствующую «Легенду». Речь идет о тексте, который, – как следует из этимологии самого слова legenda, следовало читать (legere) собратьям святого по Ордену – прежде всего в Падуе, при его усыпальнице, в праздник и во время ночных молитв октавы (в связи с последней практикой Папа установил особую идульгенцию).
Кроме того, по призыву Григория IX праздник св. Антония начали отмечать в самых разных церковных кругах: в Падуе и Лиссабоне, в обителях регулярных каноников в Коимбре и Верчелли, у кларисс в Арчелле. Очевидно, они также, испытывая потребность в агиографическом сочинении, посвященном человеку Божию, обращались с просьбой к миноритам, собратьям святого, возлагая на них это бремя и честь. Кроме того, и вне монастырских и церковных стен было немало образованных людей, желавших познакомиться с жизнью и деяниями францисканского проповедника. Например, нотарий Роландино не только сам был хорошо знаком с Assidua, но и на страницах собственного трактата отсылает к ней читателей, желающих лучше узнать святого.
б) Цель, которой задается автор, предельно проста (1, 2): слушая о чудесах, совершенных Богом через святых, верующий получает стимул всегда и во всем прославлять Всевышнего и одновременно обретает любовь к блаженному и слышит призыв к более ответственной христианской жизни. Итак, цель троякая: хвала Бога, почитание святого и стремление тем самым достичь евангельских добродетелей.
Агиограф осознает, что не должен просто изложить исторические факты, хотя в ту эпоху было немало интересных и важных событий, заслуживших увековечивания в хрониках. Мы имеем дело с историко-культурно-нравственным сочинением, в котором житие и деяния избранника Божия рассказаны с воспитательной целью. Неверно сводить труд агиографа к попытке предложить исчерпывающую биографию ученика Христова, в строгом следовании хронологии, в желании вписать портрет подвижника в политические, географические, религиозные рамки современной ему эпохи (в нашем случае – в ситуацию, царившую в Ордене францисканцев при жизни Антония), чтобы увидеть психологию и мотивацию его поведения и т. п.
В агиографическом жанре все лишнее отсекается. Автор легенды старается выбирать те деяния, которые ему кажутся особенно значимыми. Поэтому кульминация его труда – самое важное событие жизни подвижника: его переход из этого мира к Отцу, смертный час, когда человек Божий окончательно подтверждает свою веру. Посмертные чудеса воспринимаются как Божественная печать, как бесспорное предзнаменование будущего воскресения и доказательство славы святого на небесах. Не случайно главный купол базилики Св. Антония в Падуе копирует купол храма Гроба Господня в Иерусалиме. Тот, кто следовал по пути Христа, приобщается и к Его бессмертию.
Агиографический труд – книга веры и молитвы, настойчивый призыв к встрече с евангельским идеалом жизни, помощь в испытании совести. «Историзм» жития сливается с архетипом, лежащим у истоков этого жанра, – к четырем повествованиям о жизни Иисуса Христа, к Евангелию.
c) Веками Assidua была официальным литургическим текстом базилики св. Антония. Даже после незначительной «ревизии» в конце XIII в. и появления нового жития – «Легенда Raymundina», более гармоничного по структуре, Первое житие не было заменено.
Это сочинение пользовалось завидной популярностью и вне падуанского санктуария. Полностью или частично оно представлено по меньшей мере в 60 манускриптах. Полная версия представлена в 11 манускриптах (не считая рукописной копии падуанского кодекса, выполненной Беноффи в XVIII в.), – из них 3 восходят к XIII в., 5 – к XIV в., 3 – к XV в. География распространения: 1 манускрипт – в Италии, по одному в Германии, Швейцарии, Португалии, Ирландии, 2 – в Великобритании, 4 – в Париже. Удача сопутствовала и печатной версии Assidua: с 1480 по 1974 г.[16] трактат переиздавался 17 раз.
Новый опыт святости
Любое литературное сочинение, осознает это автор или нет, в итоге оказывается «манифестом», пропагандирующим определенную концепцию жизни, особое видение мира, и подводит читателя к соприкосновению с новым измерением, с неким важным феноменом. С этой точки зрения Assidua основывается на двояком взаимосвязанном послании: откровении о новом святом Церкви и рассказе о рождении нового санктуария. Что касается нового святого, следует учитывать также новый тип евангельской святости, характерный для христианского опыта Антония. Санктуарий, созидаемый с нуля, возник в Падуе на славной и чтимой усыпальнице новопрославленного брата Антония.
Какой же образ св. Антония мы встречаем на страницах Первого жития? Обратим внимание на идейную схему легенды:
Общий пролог (глава 1)
1-я часть: ЖИТИЕ
a) годы поиска и подготовки (2–7)
б) начало и краткий период евангелизаторской миссии (8–10)
в) христианское обновление жизни падуанцев (11–15)
2-я часть: ПРОСЛАВЛЕНИЕ
Пролог (16)
a) переход Антония из этого мира к Отцу (17)
б) спор о мощах (18–24)
в) почитание и канонизация (25–29)
г) описание 53 чудес (30–46)
Эпилог (47, 1–3)
Текст полностью сосредоточен на главном герое, чей христианский путь кратко описан в первой части, а его заступничество пред Богом – во второй. Однако оба пути – и тот, что ведет святого к абсолютному христианскому совершенству, и тот, что ведет читателя от родины святого к санктуарию – направляет невидимый главный герой: Бог.
Агиограф изложил житие и деяния брата Антония и представил читателю свой Трактат о чудесах (30, 1) к похвале и славе Всемогущего Бога (1, 1). Дом, где родился Фернандо, стоит прямо, дверь к двери, у кафедрального собора (2, 3), воспитание будущего проповедника вверено духовенству (ibid 5) – все это не случайные совпадения, а знамения промысла Божия. За ними – действия Режиссера, так же, как и позднее, во время юношеского кризиса и выбора Фернандо, в желании юноши уйти из мира, преодолеть препятствия для того, кто духом уже устремился на путь Господень (3, 3).
Внимая рассказу о чудесах, совершившихся по заступничеству марокканских мучеников, Антоний исполнился крепости Святого Духа (5, 1), то есть загорелся жаждой мученичества по дару Бога, а не по своей воле. И хотя он переходит к миноритам с позволения настоятеля каноников и отправляется в Марокко, храня послушание им, Всевышний лично противостал ему (6, 3), потому что не там Антонию следовало принять мученичество, Бог уготовал ему иной подвиг. Антоний отправляется в Романью по воле Господа (7, 5); по небесному произволению приходит в Римини (9, 4); через него Господь наставил на путь истины еретика Бононилло (9, 6). Именно Бог дарует минориту благосклонность Понтифика и кардиналов во время его пребывания при папской курии (см. 10, 1). Он направил его в Падую Божественным Промыслом (11, 4), рассеял козни сатаны, и келья, где отдыхал святой, наполнилась небесным светом (12, 4). Кающиеся, теснящиеся у исповедальни брата Антония, утверждают, что привело их Божественное видение и Сам Господь повелел им исполнить всем, что посоветует человек Божий (13, 14).
Этим теоцентризмом[17] дышат все без исключения страницы жития. Божию попущению приписана даже угроза войны, нависшая над городом 13–17 июня, и, конечно, счастливое разрешение конфликта (24, 9–10). Бог совершает чудеса по молитвам Своего верного глашатая, Антония. Именно Он приостанавливает на некоторое время скоротечный процесс канонизации, чтобы показать, от Кого в действительности зависит официальное признание святости Антония церковными властями: дабы мы знали, что исполнение всех дел следует приписывать Его благодати (28, 3). Почитание и слава Антония сводятся к поклонению Всемогущему Богу (28, 14), Которому никто и ничто не может воспрепятствовать.
Естественно, столь настойчивый теоцентризм – не особенность Assidua, это присуще всей агиографической традиции. Неповторимым нам кажется собственно образ св. Антония, представленный в Assidua: он лишен психологической глубины, бесплотен (живя во плоти, но не по плоти 47, 6). Этот образ выкристаллизовался в результате упорного самоотречения и самопреодоления. «Я, мое» – не что иное как «материя», которую следует переработать и преобразить в живой и совершенный образ Бога. Такова искренняя и убедительная очевидность его абсолютного «бытия-ради-Бога», выходящего за пределы человеческих возможностей, дружба с Ним и очевидность «бытия-ради-спасения-братьев», смиренного и бескорыстного сотрудничества с Божественной благодатью вплоть до самопожертвования.
Говоря иными словами, перед нами диптих: Бог и Антоний. Пребывание solus cum Deo solo (один на один с Богом) и в некотором роде изоляция от сонма святых собратьев, не может не потрясти. Безусловно, это можно считать тонким литературным приемом, предназначенным для передачи богословской концепции автора. Он предпочитает крайне сдержанную религиозность, а не экзальтацию, поэтому проявлениям народного «благочестия» отводит более чем скромное место.
Связь с «Первым житием» Фомы Челанского
В некоторых пунктах Assidua подчеркивается ее родство с Vita prima Фомы Челанского (далее – 1Cel), но не менее важными представляются и расхождения обоих трактатов. В Assidua выявлены около ста заимствований из 1Cel, по большей части, вводные слова и словосочетания.
Из этого следует, в первую очередь, что автор Assidua хорошо знал сочинение Фомы и свободно вставлял выражения, копировал структуру фраз. Один период он полностью скопировал, хотя и ввел в него необходимые изменения (17, 1). Но ни в коем случае нельзя обвинять его в плагиате. Родство с последующими агиографическими трактатами (2Cel, Житие св. Клары) легко объясняется тем фактом, что ко времени их создания францисканцами и близким к ним кругах Assidua была в распоряжении и Фомы Челанского, и неизвестного автора жития св. Клары Ассизской. Кроме того, их роднит знакомство с Библией, иными агиографическими сочинениями (например, с Собеседованиями Григория Великого), реминисценции которых обогатили страницы, вышедшие из-под пера францисканских авторов.
Намного более многочисленны и сложны фрагменты, где автор Assidua отказывается от подражания 1Cel. Он хорошо знал этот трактат, однако не чувствовал себя обязанным создать детальный портрет Антония, подобный скрупулезному и точному описанию брата Франциска, оставленному Фомой Челанским в 1Сel (п. 83). Аноним ограничивается упоминанием о болезненной тучности падуанского святого и о его слабом здоровье (11, 7), прославляет его героического пастырское самоотречение, а завершив повествование о благой кончине Антония, упоминает, что после смерти руки покойного стали белыми и гибкими (17, 16). Только спустя два столетия попытку составить словесный портрет Антония предпринял Сикко Полентоне! Не может быть, чтобы автор сам не знал или его информаторы не могли описать, как выглядел святой. Такое упущение не может не быть преднамеренным. Почему же аноним умолчал? Ведь после замечания о болезненной тучности святого мы, читатели, не ожидаем дальше встретить описание прекрасного Аполлона. Следовательно, анонимный автор не описывает внешность Антония вовсе не из-за того, чтобы не бросить тень на блистательный облик главного героя трактата. По-видимому, он считал внешние характеристики бессмысленными для труда, предназначенного для духовного воспитания читателя.
То же самое можно сказать о скрупулезном описании Фомой Челанским разных аспектов беспокойной жизни св. Франциска, случаев и историй, оттеняющих его темперамент, призвание, человеческую и евангельскую зрелость. Автор Assidua, в свою очередь, не чувствует себя обязанным следовать этому примеру и предложить «параллельное житие» брата Антония. Особенно удивляет отсутствие рассказа о чудесных событиях в жизни святого, в то время как страницы Фомы Челанского изобилуют сверхъестественными феноменами, перед которыми тускнеет даже собрание посмертных чудес Франциска. Assidua сообщает лишь об одном исцелении, совершенном Антонием при жизни, причем довольно скупо. Дух, агиографический идеал авторов двух легенд, без сомнения, различен, а в некоторых аспектах, можно сказать, и противоположен.
Но по какой причине францисканец, написавший Assidua, отказался включить в трактат единственный отрывок, в котором 1Cel говорит об Антонии (48)? Однажды, когда он проповедовал собратьям на капитуле в Провансе (год точно не известен, но Фома Челанский отмечает, что падуанский святой был полон сил и энергии), брат Мональд увидел Франциска, – тот также еще был жив, – парящего в воздухе, раскинувшего руки крестообразно и благословляющего братьев. Речь идет о двойном чуде, точнее, о двухчастном: билокация Франциска и видение благочестивого Мональда; однако сверхъестественное событие происходит во время проповеди Антония о Кресте Господнем. Отнюдь не случайное совпадение, речь Антония представляет собой центральный пункт повествования, готовит почву для явления, связанного и согласного с темой проповеди. Что заставило анонима пропустить столь важный фрагмент, в котором Франциск лично приходит подтвердить евангельскую подлинность слов своего «епископа»[18]? Все, что могло бы иметь отношение к Франциску, в Assidua сокрыто непроницаемым молчанием.
В заключительной молитве (47, 4–6) автор призывает только Антония, называя его отец. Последователи Assidua, начиная с Юлиана Спирского, робко стараются восполнить этот пробел, вписать Антония в рамки Ордена, выделить его радость и славу в связи с прославлением Серафического Патриарха.
Можно сделать вывод: хотя 1Cel оказало значительное влияние на антонианскую «сагу», первый агиограф падуанского святого старался уберечься от соблазна перегрузить текст деталями, которые могли бы отвлечь читателя от истинного основания жизни монаха, от Христа.
Христианский смысл Assidua
Остановимся теперь на некоторых основных темах легенды, раскрывающих главные черты Антония, и поговорим о нравственном облике святого.
Агиограф представляет Антония решительным, мужественным, постоянным человеком, в любых жизненных ситуациях твердым, как алмаз. Различные преграды, возникающие на его пути, Антоний умеет преодолевать, не теряя присутствия духа. Самое трудное и непреодолимое препятствие – физическая немощь. С ней он впервые сталкивается в Марокко зимой 1220–21 гг., до этого, видимо, святой отличался крепким здоровьем. От автора жития мы узнаем, что Антония постигла тяжелая и продолжительная болезнь – не уточняется, какая именно. То есть три-четыре месяца проповедник был прикован к постели. Ему ничего не остается, как отправиться на родину, покинув столь желанную землю сарацин (6, 2), в надежде восстановить хотя бы телесное здоровье (6, 4). На Сицилии он немного окреп, и уже в конце мая мы встречаем его на генеральном капитуле в Ассизи, одиноким и молчаливым. Никто из провинциалов не берет его с собой лишь потому, что считают его ни на что не годным юношей.
В повествовании о плодотворной, но изнурительной миссии в Падуе в 1231 г. вновь встает вопрос о здоровье святого: был от природы человеком тучным и к тому же страдал от продолжительной болезни (11, 7). Тучность, «естественную», по мнению современников и спутников, автор расценивает как препятствие, с которым Антонию приходилось бороться, возможно, годами; о болезни не сообщается ничего определенного, кроме временных рамок – продолжительная. В целом Антоний был крепким человеком и, не желая лечиться, продолжал работать в прежнем ритме.
Последний приступ болезни, сведшей его в могилу, он встречает, сохранив ясность мысли, у него хватает душевных сил распоряжаться своей судьбой, а не полагаться на ход событий. Он невозмутим и остается главным действующим лицом повествования даже на пороге смерти, беспокоясь лишь о том, чтобы не доставить хлопот братьям.
Мы видим, как в суровейшей аскезе ковалась неодолимая стойкость святого. В юности его настойчивее, чем это обычно бывает, мучило плотское вожделение. Он не терял самообладания и, победив слабость человеческую (3, 2), противостоял похоти. О подвигах, достойных древних анахоретов, мы читаем в повествовании о том, как Антоний подвизался в скиту в Романье, когда порой по зову колокола, обессиленный умерщвлением плоти и постом, не мог самостоятельно вернуться в общину и братьям приходилось поддерживать его (7, 10). Однажды ночью, в Великий пост, он, задыхаясь, проявил удивительную храбрость: призвав имя Преславной Девы, осенил лоб знамением животворящего креста (12, 3), а потом с рыцарской отвагой открыл глаза и увидел бегство сатаны.
Стойкость он проявляет и в переутомлении, вызванном чрезмерной работой и рвением на ниве евангелизации. Он не позволяет себе расслабиться, как замечает агиограф; довольствуется скудной пищей; отдает себя без остатка, ведь им движет неукротимая ревность о душах. На страницах, повествующих о жизни подвижника в обители Пресвятой Богородицы, не появляется образ настоятеля, который, проявив заботу о сохранении здоровья собрата, попросил бы его умерить свой пыл и защитил бы от натиска толпы; это довольно странно и наводит на мысль, что гвардианом падуанского монастыря, возможно, был сам Антоний.
Страстная любовь к «блаженному уединению» была довольно распространена на заре харизматического движения кающихся из Ассизи. Бегство от царствующих в суетном мире и порабощающих человека лжи и расточительства, с целью наполнить свою жизнь бескомпромиссной искренностью и свободой, возрастать в дружбе с Богом, отказаться от «эго» – вот к чему стремится Антоний, разделяя идеал собратьев по Ордену.
Красной нитью через трактат проходит диалектика антитезы и взаимодополняемости «мира» и «одиночества», апостольской деятельности в народе и созерцательного безмолвия в скиту. Тема «бегства» от навязчивых светских развлечений звучит уже в 3, 3: повседневный мир все более докучал ему… опасаясь, как бы не прилип случайно к нему прах земных удовольствий. Разочарование толкает к первому шагу: Фернандо уединяется в обители каноников св. Викентия. Однако из-за постоянных визитов друзей становится трудно быть рыцарем Господа в безмолвии, юноша решает раз и навсегда порвать со всем, что напоминает о прошлой жизни, и переезжает в далекую Коимбру, из любви к плодотворному безмолвию (4, 1).
Еще одно важное замечание: поскольку отвратиться от горнего можно и среди отшельников, святой в скиту на горе Монтепаоло создает себе крошечный «скит» и проводит долгие часы в уединении в келье, обустроенной в пещере, чтобы ничто не препятствовало ему там посвящать себя Господу (7, 6). В Кампосампьеро он распорядился построить для себя келью на огромной орешине, поскольку счел ее местом наиболее пригодным для уединения, так как покой ее способствовал созерцаниию (15, 5).
Вспомним и обитель, названную в честь святого Антония (5, 3), неподалеку от Коимбры, откуда смиренные кающиеся монахи выходили к народу с братским наставлением и за подаянием – хрупкое равновесие между покоем, способствующим созерцанию (15, 5), и рвением о спасении душ. Синтез апостольства среди людей и молитвенной аскезы наилучшим образом воплотили в жизнь нищенствующие ордены.
Умирающий святой соглашается с предложением брата Виното укрыться в Арчелле, чтобы избежать большой тревоги и великого волнения (17, 9) падуанцев и встретить решающий час под кровом общины. Обессиленные невосполнимой и неожиданной утратой, братья решают не распространять страшное известие, чтобы не растоптала их, налетев, толпа народа (18, 1); их обитель должна остаться убежищем тишины и мира.
Однако, несмотря ни на что, новость стремительно разносится по всей Падуе, и братья еле успевают выстроить оцепление вокруг почившего, чтобы сохранить вокруг него «торжественное безмолвие». Описывая эти события, агиограф «разрывается»: с одной стороны, он симпатизирует и восхищается горячим благоговением горожан, с другой – любит священное молчание. На это противоречие указывают изящные выражения: отпустив народ, закрыли врата… чтобы избежать нападения (21, 8); толпа неожиданно напала… и бесстыдно сокрушила засовы и врата (ibid 9). Антоний теперь погружен в Божественное созерцание, стяжав бессмертие (19, 4), завершив трудный путь отречения от преходящего и постепенного погружения в абсолютное: живя во плоти, но не по плоти (47, 6).
Главным достоинством личности Антония и в агиографии, и в средневековой гомилетике называется харизма евангелизатора. Тема проповеди доминирует в Assidua, остальные достижения и стремления Антония подчинены ей: благовестие – особая миссия, которую ему надлежит исполнить на земле, это его уникальный вклад в дело спасения.
О том, как он изучал богословие, рассказывается именно в перспективе его будущей миссии сеятеля слова Божия. Родители вверяют маленького Фернандо духовенству собора – чтобы научить священным писаниям (2, 5). Во второй части четвертой главы, посвященной его восьмилетнему пребыванию в Коимбре, рассказывается о его необычайном упорстве в изучении Библии и сочинений Отцов Церкви: как для того, чтобы укрепиться в вере и жизни по Евангелию, так и для того, чтобы подготовиться излагать и защищать богооткровенную истину. В самом имени Антоний, выбранном после перехода к миноритам, агиограф усматривает предзнаменование: словно предвидя, что в будущем станет глашатаем слова Божия (5, 13). Анализируя общераспространенную этимологию имени, автор выводит его из словосочетания гром свыше – еще одна аллюзия на умение владеть разумом и голосом при возвещении глубоких, непростых истин Писания, настолько, что редко кто, даже из тех, у которых чувства навыком приучены, мог уразуметь его изысканную речь (5, 14). Тут Assidua единственный раз подчеркивает сложный характер вероучительных бесед Антония, под которыми следует понимать его лекции по библейскому богословию и наставления, обращенные к клирикам; и в наши дни Sermones (Проповеди) святого оказываются твердым орешком даже для подготовленного и образованного читателя. Когда же Антоний обращался к народу, его речь становилась понятной и ясной – в противном случае тысячи людей, в большинстве своем неграмотных, не стекались бы издалека, чтобы услышать его (ср. 17, 2). Указания на глубину и сложный характер его речи мы встречаем в рассказах о проповеди в Форли и в папской курии.
В Марокко ему не удалось возвысить свой голос; Всевышний не принимает жертву нетерпеливого, импульсивного юноши и отправляет его на «переподготовку». На генеральном капитуле в Ассизи Антонию не предложили отправиться в новое миссионерское путешествие, вместо этого брат Грациан счел наилучшим направить его в затерянный в Апеннинах скит. Все это для того, чтобы Антоний все свое образование и познание пленив в послушание Христу заявил, что ничего так не желает и не жаждет, как обнять Иисуса, и притом распятого (7, 3). Лишь подчинив себя Христу, соединившись с Ним, он сможет стать глашатаем и голосом Бога.
Вот какой урок Антоний дает францисканским проповедникам: Слово жизни нужно возвещать в первую очередь собственной жизнью, а уже потом устами. Конечно, Слово обладает действенной силой, но в порядке воплощения Оно приспосабливается к «передатчику»; Слово становится человеком, его можно распространять, лишь пропитавшись им. Час Антония пробил на рукоположении в Форли. Откровение, наполняющее всех изумлением: язык его – можно сказать, трость Святого Духа /…/ благоразумно изложил суть дела, ясно и в кратких словах (8, 7) (ясность, краткость, способность мудро считаться со слушателями – основные черты проповеди Антония, см. 10, 3–5). Потрясенные братья видят в нем человека Божия – человека самоотреченного, выдающихся добродетелей, достигшего высот познания Божественной реальности.
Наряду с пастырской харизмой Антония отдельного упоминания заслуживает тема «свободен от» и «свободен ради», подспудно звучащая на страницах Assidua. Святой приводится в пример как человек свободный: в первую очередь, от собственного замысла, пусть и возвышенного, стать мучеником; от обольщения, что его ученость стяжает ему лавры в Ордене. Истинный ориентир в жизни Антония – благодать; он же, преодолев суровый путь, освободился от рабства своеволия, сделал решительный евангельский выбор: да будет мне по слову Твоему (ср. Лк 1, 38).
Он свободен от внешних условностей, обрезающих крылья духа. В Assidua не случайно нет образа «отца»; ни Антоний, ни Франциск не прокладывают путь своим ученикам. Читателю предлагается узнать, желать, принимать, жаждать Распятого Христа (ср. 7, 3), и если есть в этом мире идеал, то это именно Господь. Со своей стороны Антоний не хочет повторить чужой духовный путь; он не позволяет себе примкнуть к аскетическим и мистическим подвигам выдающихся подвижников. Точно так же он не желает привязывать себя к какому-либо незыблемому земному авторитету, не желает ориентироваться на него.
Евангельская жизнь Антония основана на внутренней свободе: следовать лишь Божественной воле и служить душам. Он не стремится собрать вокруг себя «отряд антонианцев», единственное, чего он желает – позволить Христу свободно действовать в верующих, согласно дарам и образу жизни каждого. Он дает нам еще один урок – урок уважения, урок истинной свободы, который современный читатель обязательно оценит по достоинству.
От внимательного взгляда не ускользнет абсолютная свобода святого от «политической» западни той эпохи. Антоний не симпатизирует той или иной идеологии, ему не по пути ни с одной партией; он не натравливает гибеллинов на гвельфов и старается уберечься от того, чтобы быть втянутым в воронку событий. Он – служитель спасения, а не раб преходящего. В том же самом направлении движется францисканство с самых своих истоков, не противопоставляя себя исторической реальности, а предлагая свободу от двусмысленного раздвоения. Агиограф категорически не касается разрушительной политической темы! Например, решительно отбрасывается биография активного сторонника одной из партий, знатного синьора Тизо (15, 3), и на страницах Assidua тот предстает всего лишь заботливым другом святого и братьев.
Антоний «свободен ради» славы Божией, ради собственного спасения и спасения братьев. Он отрекся от себя и стал принадлежать всем. Из этого извлекают благо прежде всего его собратья, и вот, Антоний, если нужно, отправляется в странствие по разным странам, приступает к написанию внушительного Opus evangeliorum[19], принимает на себя административную ответственность, отправляется по поручению капитула в папскую курию для разрешения проблем Ордена. Он принадлежит и народу, которому отдает себя в изнурительном миссионерском служении как проповедник, исповедник, защитник и заступник пред Богом.
Верджилио Гамбозо OFMConv.