Да что же это?
Я не пойму, что со мной происходит. Делаю такое, за что потом стыдно. А главное, я и делать-то этого не хочу. Оно само собой как-то получается! Так я потом мучаюсь, переживаю, думаю, да как же так? Да что же это?
И ночами не сплю, и решения принимаю, что в следующий раз терпимее буду, умнее, сдержаннее. Вообще, буду молчать… Или тут же уходить куда-то, и запираться. И сидеть там. А в следующий раз тоже самое! Да даже хуже! Никакой сдержанности, никакого ума. Да я остановиться не могу!
И уйти, никуда не ухожу. Забываю. А потом снова стыдно. Да как же так, думаю. Да будет этому конец или нет? Так я такое говорю, что Ирка в слезах. Чуть ли не вещи собирает. А потом не разговаривает со мной, и даже не смотрит в мою сторону. Будто меня нет вовсе. И спит где-то в другом месте.
И не стирает. Я в грязных штанах хожу. Спать ложусь один и не сплю. Думаю, как у Ирки прощение выпросить. Что сказать? Прости меня, Ира и цветок подарить? Так это уже было. На колени перед ней встать? Так уже стоял. Посуду за собой мыть? Так уже мыл, три дня, правда. А потом снова в раковину складывать стал. Неохота.
Может, думаю, мне в следующий раз в ванную заскакивать и воду на себя лить? Чтобы в себя прийти, чтоб как-то опомниться. Или на балкон выпрыгивать, а может за дверь? И стоять там на площадке. А что? Мне может, нравится на площадке стоять. А может, всё в шутку превращать? Прям шутить и смеяться?
Или сидеть и молчать. Как будто я не слышу ничего. Оглох. И вот иду я с работы, и сам себя настраиваю. Сейчас, приду, думаю, а дома Ириша. Уже, наверное, котлет нажарила, макарон наварила. Настирала, нагладила, полы намыла. Свитер распустила…
Захожу домой, Ирка бегает с полотенцем, дым разгоняет.
– Ой, – говорит, – сухари подгорели!
А мне сказать охота, что сожгла ты их! Как всегда! Растяпа! Но потом думаю, да ладно. Да кому нужны эти сухари? Форточки пооткрыл и давай с полотенцем прыгать. Так дышать невозможно! Как еще квартиру не спалила, я вообще удивляюсь!
Так Ира прыгала-прыгала, полотенцем махала, меня два раза ударила, и банки стеклянные уронила. В одной манка была, в другой пшено.
– Ой, – говорит, – банки разбились!
А они на куски разлетелись по полу, хорошо, что в нас не попали. Я представляю! А Ира скорей за совок, давай мести. Метет, а мне так и сказать охота, Ира, сказать, ну какая же ты неловкая! Ну никакой грации! Но я кинулся осколки собирать, думаю, всё рано эту манку никто не ест, а пшено так тем более! А Ира веником метет.
– И зачем, – говорит, – ты эти полки повесил? С них же валится всё! Да еще над столом, не встать, ни сесть!
А куда мне их прибить? На потолок? Но я снова промолчал, только обидно мне стало. Думаю, стараешься изо всех сил, хочешь, чтобы в доме полки были, чтоб все на полках стояло, чтоб Ира на кухню приходила и радовалась.
И чувствую, что распирает меня. Что еще чуть-чуть и скажу что-нибудь. Я скорей в ванную заскочил, думаю, освежусь, заодно руки помою. Воду включил и сразу легче! Умылся и другим человеком себя почувствовал. Смотрю на себя в зеркало, и радостно мне!
Тут Ирка заглядывает.
– Ой, – говорит, – ты здесь что ли? Все налюбоваться не можешь?
– Не могу, – говорю я и водой в нее брызгаю, чтобы в себя пришла.
Ну, сколько можно?
– Ой, – визжит Ира, – ты что? У меня же тушь!
А у нее и правда тушь, и течет она разводами по всему лицу.
– Ничего! – говорю я, и брызгаю в нее со всей силы. – Всё равно умываться!
А Ирка закрыла лицо руками и стоит передо мной.
– Ой! – смеюсь я и водой ее обливаю. – Мы такие красивые стали, хоть картину пиши!
А Ирка замерла и стоит мокрая, не шелохнется.
– Не смотрите на нас, – говорю я Иркиным голосом, – у нас с лицом что-то! Ой, это, наверное, аллергия? А на что?
Так, а мне весело! Ира, наконец, замолчала, теперь и я могу слово сказать.
– Ой, – говорю, – а как же мне жить с такой красавицей? Лицо у нас черное, вы не из Африки?
А Ира стоит, руками лицо закрыла, только плечи вздрагивают.
– Ай-яй-яй, – причитаю я, – а нам грустно, а мы рыдать вздумали. Жизнь тяжела, конечно! Сухари сожгла, банки расколотила, ой! Да еще полка не так прибита!
А Ирка стоит передо мной, всхлипывает.
– Ира, – говорю, – да ты чего? Ты что, плачешь что ли?
А мне не верится. Ну что я сделал-то?
И вдруг мне ее жалко так стало.
– Ириша, – говорю, – ну чего ты? Ну не плачь, ну прости меня…
Обнял её, а она еще сильнее рыдать начала, да так горько, будто у нее горе какое. А я стою и думаю, ну что мне делать? На балкон в следующий раз идти?
Или на площадку?