Глава 3. Реформирование российского общества и эволюция пенитенциарной политики в первой половине XIX в.
Первая половина XIX в. характеризуется формированием предпосылок либеральных преобразований в российском обществе. В этот период усложнялся весь спектр общественной жизни, накапливались элементы новых социально-экономических укладов в хозяйственной сфере, совершился промышленный переворот, ставший основой для развертывания индустриализации, многообразилась социальная структура, в частности, возникли новые социально-классовые группы, все громче стал звучать голос оппозиции самодержавию. Все это свидетельствовало о том, что в России обострялись старые и возникали новые противоречия, на новый цивилизационный уровень поднималось российское самосознание. Другого и не могло быть, если иметь в виду развитие в целом мировой цивилизации. Так, европейские буржуазные революции уже определили социальную направленность общественного прогресса, заложили качественно новые основы государственного управления в соответствии с принципами свободы, правового равенства граждан, усиления влияния представительных органов власти.
Внутренняя и внешняя политика Российской империи, массовые репрессии против прогрессивно мыслящих дворян, польских патриотов, участников солдатских и других народных выступлений, жестокое подавление выступлений против крепостничества, национального гнета, произвола царской администрации, помещиков, горечь поражений в ряде войн и многое другое обострили историческую ситуацию в нашей стране первой половины XIX в., давили тяжелым грузом на государственность, жизнь населения, значительно осложняли систему управления. Вотчинно-поместное начало с трудом приспосабливалось к условиям промышленного переворота. Крепостничество тормозило прогресс России, все громче критиковалось представителями всех социальных слоев. Между тем самодержавие как олицетворение и выразитель интересов дворянской империи, что определяло его консервативную природу, стремилось отгородить Россию от буржуазных преобразований, государственно-управленческих новаций Запада, сохранить прежние по своей сути политические и иные институты. Как будет показано ниже, эти процессы определенным образом сказались на особенностях российской пенитенциарной политики.
Вместе с тем следует отметить, что первая половина XIX в. характеризуется весьма существенными изменениями с системе управления государственными делами, о чем свидетельствует, прежде всего, создание министерств (хотя этот процесс проходил достаточно сложно и противоречиво[401]) и Государственного совета, а также усилением законодательных начал в регулировании различных сфер общественной жизни, подтверждением чему является издание Свода законов Российской империи. Следует отметить здесь же, что в созданном Министерстве внутренних дел (наряду с другими министерствами)[402] предусматривался Департамент государственного хозяйства и публичных зданий, который и стал заведовать управлением тюрем по всей стране[403]. Вместе с тем смирительные и рабочие дома находились в ведении Министерства полиции. И лишь с присоединением последнего к Министерству внутренних дел в 1819 г. управление основными местами лишения свободы перешло к МВД[404].
В контексте нашей проблематики обращает на себя внимание то обстоятельство, что правовая регламентация системы мест лишения свободы в первой половине XIX в. обретает, наконец, логическую завершенность. Разрозненные ранее управленческие решения в пенитенциарной сфере, законы и другие правовые акты аккумулируются в таких крупных пенитенциарных документах, как Устав о ссыльных, Свод законов и учреждений о содержащихся под стражею и др. Усиливается степень законности при осуждении к наказаниям, связанным с лишением свободы, в частности, в 1822 г. законодательно закрепляется решение о том, что ссылка назначается «не иначе, как по приговорам судебных установлений»[405].
В пенитенциарной политике Российского государства начала XIX в. акцент делался по-прежнему на максимальном использовании ссылки в государственных интересах. Это подтверждается прежде всего тем, что именно ссылке (как в каторжные работы, так и на поселение) уделяется наибольшее внимание из всех видов наказаний, связанных с лишением свободы. В частности, серьезным изменениям подверглось управление ссылкой. Было сочтено нужным, чтобы все вопросы водворения ссыльных находились под общим наблюдением сибирского генерал-губернатора, а непосредственное их ведение – под контролем гражданских губернаторов, выделив для этого специальный аппарат и дав губернаторам в этой сфере достаточно широкую свободу действий. Тем самым правительство предполагало упростить и ускорить решение всех организационных, а также материально-бытовых вопросов, во множестве возникавших при поселении на конкретные места ссыльных преступников. Все это предусматривалось Положением о поселении в Сибири 1806 г. Основными местами поселения указывались Забайкалье и Нижнеудинский округ. Как и ранее, предполагалось оказывать поселенцам содействие в постройке домов, снабжении хлебом и семенами. Кроме того, предусматривалось не распределять их по различным населенным пунктам, а образовывать особые поселения[406].
В целом можно говорить о том, что первая четверть XIX в., по выражению Н. Г. Фельдштейна, была «эпохой коренных преобразований в русской ссылке»[407]. Далее будет показано, что именно в рассматриваемый период ссылка получит очень подробное и завершенное правовое регулирование, где задача колонизации уже никоим образом прямо не указывается (в отличие от отдельных императорских указов, о которых говорилось ранее). По утверждению того же Н. Г. Фельдштейна, в XVIII и начале XIX вв. государству так и не удалось решить с помощью наказания в виде ссылки поставленные перед ним задачи. Более того, этот автор писал о «полном крушении отдельных колонизационных попыток» (это не поколебало тем не менее стремления государства осуществить с помощью ссылки «мечту обратить Сибирь в густо населенную провинцию»[408]).
Нам представляется, что такая оценка излишне категорична, поскольку при всех недостатках и просчетах, с большим скрипом, но все же ссылка исполнялась, и государство реально имело от этого определенные результаты. В полной мере осуществить планы колонизации Сибири и извлечения выгод от эксплуатации труда осужденных преступников государство не смогло в силу следующих основных причин: отсутствия необходимых материально-финансовых средств, неподготовленности персонала, несовершенства государственного управления, отсутствия коммуникаций, отдаленности районов ссылки и др. Государство в значительной степени стало «заложником» присоединения огромных территорий, когда, с одной стороны, существовала крайняя необходимость в заселении окраинных земель, развитии в них промышленности и сельского хозяйства, укреплении границ; а с другой стороны – нехватка государственных «мощностей» и населения (рабочей силы), готового добровольно осесть в тех краях для реализации этих проектов.
Мы можем предположить, что здесь речь шла уже о стратегических государственных интересах. Поступиться своей государственной территорией Россия не могла, что было связано, во-первых, с установившейся мировой практикой, в соответствии с которой каждое государство стремилось расширить свои границы, что представляло собой объективный государственно-исторический процесс, и, во-вторых, с теми потенциальными природными богатствами, разработка которых сулила несомненные экономические выгоды. Исходя из этого, можно, пожалуй, говорить о вынужденности государства использовать отправку в отдаленные районы и труд осужденных (каторжные трудились на серебряно-свинцовых рудниках, солеваренных заводах, добыче угля, строительстве плотин и т. д.) к лишению свободы ради высших государственных интересов. Хотя, разумеется, данное обстоятельство ни в коей мере не оправдывает тех плохих условий, в которых осужденным приходилось отбывать наказание.
Заметим также, что неудовлетворительному состоянию реализации наказания в виде лишения свободы способствовало длительное отсутствие соответствующей законодательной базы. Соборное уложение 1649 г. и Артикул воинский 1715 г. уже давно отстали от реалий жизни, а многочисленные указы и решения местных (губернских) властей лишь усложняли, утяжеляли и запутывали государственное управление российской пенитенциарной системой. В результате, как писал П. Д. Калмыков, на практике нередко случалось так, что осужденные за тяжкие преступления привлекались к легким работам и, наоборот, совершившие деяния невысокой степени общественной опасности надрывали свое здоровье на возведении государственных сооружений или в рудниках[409]. О необходимости приведения законов в соответствие с реальностями жизни писал известный российский историк Н. М. Карамзин[410].
Что касается тюремных заведений, то устройство их в соответствии с передовыми европейскими пенитенциарными взглядами тогда еще не составляло актуальной задачи, поскольку, как мы отмечали, соответствующие научные идеи лишь начинали проникать в российское правовое сознание. «Созревание» этих идей до практических преобразований на правительственном уровне происходило долго и не имело сколько-нибудь систематического характера. Из заметных государственных мер в пенитенциарной сфере можно выделить лишь правительственное распоряжение (1808 г.) устроить в каждом губернском городе тюремные замки, где должны были предусматриваться отделения для разных категорий «колодников, смотря по роду их преступлений»[411]. Тюремные замки в губернских городах строились повсеместно, обойтись без них было невозможно, поскольку тюремные здания для предварительного заключения и наказания нужны были в каждом губернском центре. В уездных же городах дело обстояло хуже; и хотя там также имелись места лишения свободы, однако они, во-первых, использовались в основном для предварительного заключения и, во-вторых, устройство их было далеко от требований, вытекающих из упомянутого выше решения 1808 г. Так, сенатор Лопухин, производя осмотры нескольких губерний в 1800 г., в тюрьме Богучарского уезда Слободско-Украинской губернии обнаружил арестанта, скованного оковами в руках и ногах[412]. В целом же места заключения были «вовсе несообразны с новейшими улучшениями и усовершенствованиями пенитенциарной системы, а более приспособлены к существовавшим уже прежде тюремным острогам»[413].
Режим содержания арестантов в тюрьмах разных губерний был неодинаков, поскольку, как отмечалось, отсутствовало единое для всего государства законодательное урегулирование вопросов, связанных с реализацией наказания в виде лишения свободы. Условия отбывания наказания определялись, по существу, по усмотрению администрации места заключения. Арестанты в большей своей части не были заняты какими-либо работами. Посторонние лица могли без особых затруднений посещать заключенных, приносить пожертвования. Нередко вместе с преступниками содержались члены их семей, которые могли свободно покидать острог, в основном для сбора милостыни, и возвращаться обратно[414]. В начале XIX в. был издан, помимо указанных выше, ряд указов, касающихся тюремной сферы, причем большинство из них регулировало материально-бытовые и финансовые вопросы (в их числе: указы «Об отпуске средств на содержание детей арестантов»; «О продовольствии провиантом пойманных дезертиров, бродяг и беглых»; «О прибавке денег на содержание заключенных в Петербургской, Лифляндской и Курляндской губерниях», «О прибавке денег на содержание арестантов в Витебской губернии» и др.)[415]. В самом конце XVIII – начале XIX вв. были изданы первые тюремные инструкции, носившие локальный характер, т. е. предназначенные для отдельных тюрем.
Таким образом, можно отметить, что после достаточно продолжительного периода (более 100 лет) действия жестоких наказаний (смертная казнь, телесные наказания), предусмотренных Соборным уложением 1649 г. и Артикулом воинским 1715 г., наблюдается их смягчение, и прежде всего это касается смертной казни, которая заменяется ссылкой в каторжные работы.
Государство по-прежнему активно использует осужденных преступников для решения своих задач: колонизации новых территорий, строительства различных объектов, укрепления окраинных земель. Ссылка в каторжные работы и ссылка на поселение становятся основными видами уголовного наказания вообще. Эти разновидности лишения свободы приобретают все более отчетливые различия. Государство предпринимает меры для стимулирования производительного труда ссыльных и закрепления их на постоянное место жительства в районах ссылки. Однако эти меры не давали ожидаемых результатов, и многие поселенцы после окончания срока наказания уезжали; значительным было и число побегов. Что касается ссыльных в каторжные работы, то государство практически не уделяло внимания бытовым условиям их содержания, в результате чего места их проживания зачастую превращались в притоны, рассадники разврата и пьянства. Не лучше обстояло дело и в тюрьмах, устройство которых предписывалось в каждом губернском городе; в различных регионах страны условия содержания в них существенно различались.
Что касается уголовно-правовой практики, то, по данным М. Н. Гернета, в первой четверти XIX в. большинство осужденных арестантов отбывали тюремное заключение за кражи, побеги, бродяжничество, нарушение паспортной системы. Средний срок лишения свободы в этот период составлял 43 сут.[416] Последняя цифра свидетельствует о том, что тюремное заключение по-прежнему еще не играло существенной роли в карательной политике государства; при этом, однако, нужно иметь в виду, что, как отмечалось выше, гораздо активнее государство использовало ссылку, в связи с чем можно говорить о том, что в целом лишение свободы (в разных его видах) находило все более широкое применение.
Как видно из изложенного выше, исполнение наказания в виде лишения свободы не имело какой-либо четкой и детальной регламентации. Между тем появившиеся концептуальные положения (содержавшиеся прежде всего в «Наказе» и проекте Устава о тюрьмах) требовали дальнейшего развития, конкретизации. Многочисленные единичные указы уже не удовлетворяли складывающиеся уголовно-исполнительные отношения, время требовало кодификации. Первые такие попытки также относятся к концу XVIII – началу XIX вв.
В 1799 г. была разработана инструкция для офицера военного караула Петербургской тюрьмы. Это был небольшой документ, состоящий всего из 13 статей. Здесь еще ничего не говорилось о занятии арестантов работой, церковной службе, правилах гигиены, лечении арестантов и т. д. Инструкция регулировала вопросы приема арестантов в тюремный замок, их классификацию по роду преступлений (например, предписывалось содержать отдельно убийц и разбойников от воров и мошенников). Во время свиданий арестантов и родственников должен был присутствовать караульный офицер, дабы пресечь «потайные разговоры». Утром и вечером предусматривалась перекличка арестантов[417].
В 1804 г. было составлено Положение о должности смотрителя тюремного замка в Москве и о должности караульного офицера в тюремном замке[418]. Документом предусматривалась, в частности, классификация заключенных по званиям, преступлениям, полу, особо подчеркивался запрет смешения арестантов по сословному признаку. Предписывалось удерживать заключенных от нарушения дисциплины «кроткими средствами, как то: благородных сажать в уединенные покои, а разночинцев употреблять в работу по замку и вне очереди для очищения нечистоты и пр. или давая умеренную пищу, хлеб да воду только».
В числе дисциплинарных мер упоминались также телесные наказания. Арестанты (из непривилегированных сословий) должны были заниматься работой (щипать перья, толочь сандал и пр.). Заключенным запрещалось давать бумагу, перья и чернила. Разрешалось читать книги только религиозного содержания. В каждой тюремной камере определялся выборный староста, который являлся ближайшим помощником смотрителя по наблюдению за порядком и чистотой. Смотрителю предписывалось «с заключенными арестантами обхождение иметь строгое, однако же никогда не отступать от правил человеколюбия и обходиться без злобы, мщения и насильства». Представляет также интерес инструкция, разработанная Петербургским губернским прокурором для столичной тюрьмы в 1819 г.[419] Факт ее появления говорит о том, что предыдущая инструкция оказалась недолговечной. В документе указывалось, в частности, чтобы старосты собирали заключенных своей камеры на утренние и вечерние молитвы и чтобы после утренней молитвы раздавали арестантам кормовые деньги на сутки; запрещалось курение в опасных местах. Кружки для сбора подаяний на ночь предписывалось убирать (в связи с воровством денег из них). Эта инструкция носила поверхностный характер и не отражала многих вопросов организации жизни арестантов в тюрьме.
Рассмотренные инструкции не имели общегосударственного масштаба. Их можно считать промежуточным звеном между концептуальными положениями «Наказа» (вместе с проектом Устава о тюрьмах) и нормативным регулированием пенитенциарной деятельности, поскольку инструкции, вобрав в себя ряд положений «Наказа» и проекта Устава о тюрьмах, послужили в дальнейшем правовой базой первой общероссийской тюремной инструкции 1831 г. В целом же гуманистические идеи европейских просветителей, внедренные в России во многом благодаря Екатерине II, в пенитенциарной сфере длительное время не находили воплощения в каких-либо практических государственных решениях или крупных общероссийских правовых актах (указанные инструкции к таковым отнести нельзя). Положение сдвинулось с мертвой точки к концу первой четверти XIX в.
В 1819 г. в России было учреждено Общество попечительное о тюрьмах[420]. Толчком послужила поездка в Россию английского филантропа Вальтера Веннинга, который у себя на родине создал Лондонское общество улучшения мест заключения, поставившее цель распространения идей Д. Говарда о преобразовании тюрем во всем мире в соответствии с требованиями христианской морали. Его записка «О состоянии мест заключения и меры по их улучшению»[421], направленная в 1817 г. Александру I, вызвала живой интерес русского императора. Конечным итогом данной инициативы стало появление в России Общества попечительного о тюрьмах, Правила для которого утвердил сам император[422]. Основная задача Общества заключалась в «нравственном исправлении содержащихся под стражею преступников, а также улучшение состояния заключенных за долги и по другим делам людей»[423]. В Правилах определялся следующий перечень средств исправления: 1) ближайший и постоянный надзор за заключенными; 2) размещение их по роду преступлений и обвинений; 3) наставление их в правилах христианского благочестия и доброй нравственности, на оной основанной; 4) занятие их приличными упражнениями; 5) заключение провинившихся или буйствующих в уединенное место[424]. Особое внимание уделялось религиозному воздействию на заключенных. Предписывалось вводить церковные службы, проводить воскресные и праздничные дни «в благочестивых чтениях, беседах и молитве». Впервые пошла речь о тюремных библиотеках, хотя выбор книг ограничивался литературой «священного писания и духовного содержания». На видных местах рекомендовалось размещать «печатные правила», запрещающие употреблять спиртные напитки[425].
Правила для Общества попечительного о тюрьмах, строго говоря, не являлись правовым актом, регулирующим исполнение и отбывание наказания в виде лишения свободы, поскольку само Общество задумывалось как благотворительное (каковым оно и было в других странах). Однако в нашей стране эта организация приобрела гораздо более весомое значение, что связано прежде всего с отсутствием соответствующего законодательства. В этой связи М. Н. Гернет отмечал, что деятельность Общества попечительного о тюрьмах дала новое направление тюремной политике Российского государства, связанное с попытками совершенствования тюремной системы усилиями общественных благотворительных организаций[426]. В дальнейшем Общество превратилось в некую «полуофициальную организацию, наделенную некоторыми властными полномочиями… на ней, помимо прочего, лежала обязанность восполнять своими пожертвованиями недостаток казенных средств, отпускавшихся на содержание тюрем и арестантов»[427]. Нас же в контексте исследуемых проблем интересуют не административные аспекты деятельности общества, а содержание указанных Правил.
Сопоставление с принятыми позже кодифицированными актами (Устав о ссыльных 1822 г., Инструкция смотрителю губернского тюремного замка 1831 г. и др.) показывает, что основные положения Правил, будучи развиты и расширены, имели в них принципиальное, концептуальное положение. Поэтому принятие в 1819 г. Правил для Общества попечительного о тюрьмах можно, на наш взгляд, расценивать в качестве одного из первых более или менее цельных действующих юридических документов, где определялись цели наказания в виде лишения свободы, раскрывались средства исправления, обозначались основные режимные требования в соответствии с передовыми достижениями мировой пенитенциарной мысли того времени. Нельзя, однако, не заметить, что и в этом случае предусмотренные Правилами вопросы, касающиеся условий отбывания наказания в местах лишения свободы, во многом так и остались нереализованными, и опять причины были те же самые.
О нереалистичности многих (вероятно, большинства) Правил Общества попечительного о тюрьмах свидетельствуют фактические условия отбывания наказания в тюрьмах в период пребывания Веннинга в России. Так, осмотрев места заключения в Петербурге, он, в частности, обнаружил, что камеры были чрезвычайно тесны, мужчины не отделялись от женщин. «Нужные места, не чистившиеся несколько лет, – отмечал он, – так заразили воздух, что почти невозможно было сносить зловоние. В сии места солдаты водили мужчин и женщин одновременно, без всякого разбора и благопристойности. В камерах было также темно, грязно, а пол не мылся с тех пор, как сделан. Сидело в одной комнате 200 человек, и вместе с величайшим, например, преступником, окованным железами, несчастный мальчик за потерю паспорта»[428]. Конечно же, в подобных условиях говорить о нравственном исправлении арестантов, когда «в тюрьме, лишенной дневного света, и тусклая лампада благодеяние и спасение»[429], не приходится. В дальнейшем нормы, регулирующие деятельность Общества, были представлены в виде Устава Общества попечительного о тюрьмах, включенного в состав Свода учреждений и уставов о содержащихся под стражею[430]. К предметам попечительства здесь, помимо указанных выше, относились состояние тюремных больниц, обеспеченность арестантов одеждой, бельем, обувью, сооружение церквей в тюрьмах.
Президентом Общества попечительного о тюрьмах являлся министр юстиции (с 1855 г., а до этого Общество считалось находящимся под покровительством самого императора). Предусматривались комитеты Общества мужские и женские в столицах, губернских и портовых городах, а также соответствующие отделения в уездных городах. Комитеты и отделения состояли из членов Общества благородного, духовного и купеческого звания. Комитеты Общества должны были наблюдать: «1) чтобы со стороны тюремных смотрителей соблюдаемы были установленные правила по надзору за порядком и благочинием между арестантами и правильному размещению их по званию, полу, возрасту и роду преступлений или обвинений; 2) чтобы назидание заключенных в правилах Христианского благочестия и доброй нравственности было исполняемо неупустительно; 3) чтобы в установленные дни Богослужение совершаемо было в тюремных церквах; где же оных нет – молитвословия в особом помещении или в арестантских камерах; 4) чтобы во время постов арестанты говели; 5) чтобы места заключения были снабжены книгами Св. писания и духовно-нравственного содержания и чтобы воскресные и праздничные дни сопровождаемы были арестантами в благочестивых чтениях, беседах и молитве; 6) чтобы обвиненные судом, по объявлении им приговора, немедленно были устраняемы от сообщества с прочими арестантами, дабы духовный отец наедине приготовил их назиданием к достойному принятию Св. Таин и к перенесению заслуженного наказания с христианскою покорностию и раскаянием»[431].
Эти идеи определенным образом перекликаются с рассмотренным выше «Наказом» Екатерины II. Они отражали гуманистическую направленность российской пенитенциарной политики и в этом смысле были сопоставимы с европейскими подобными учреждениями. Однако наличие сословного признака, телесных наказаний, достаточно широко применяемых до 1863 г., а также таких средневековых атрибутов, как кандалы для приговоренных к ссылке в каторжные работы, канаты (связки) во время препровождения каторжан до места отбывания наказания, во многом дискредитировали сами по себе правильные пенитенциарные положения. В дальнейшем был принят Устав состоящих под Высочайшим покровительством С.-Петербургских и Московских мужских и дамских благотворительно-тюремных комитетов, который был включен в Свод учреждений и уставов о содержащихся под стражею в качестве приложения к Уставу Общества попечительного о тюрьмах.
Здесь обратим внимание на цели, которые ставились перед Тюремными комитетами. Они должны были: «1) оказывать содействие в приискании средств к жизни лицам, освобожденным из-под стражи или отбывшим срочное заключение, принятием их на поруки, определением на места, помещением за счет Комитетов в ночлежные дома, дома трудолюбия и другими способами и, в частности, иметь попечение об участи выпущенных из заключения несовершеннолетних помещением их к родным, в состоящие в заведовании Комитетов приюты и другие заведения; 2) призревать детей лиц, поступивших в места заключения, впредь до освобождения из-под стражи родителей; 3) оказывать возможную помощь находящимся на свободе семействам заключенных и осужденных в ссылку; 4) пещись о выкупе лиц, заключенных за долги, и помогать их семействам»[432].
В 1827 г. Николай I передал Обществу попечительному о тюрьмах право распоряжения так называемыми «кормовыми» деньгами арестантов. Такое решение привело к определенному обострению отношений между представителями Общества, ставшими контролировать расходы на питание арестантов, и смотрителями тюрем, у которых это право отняли и они лишились возможности иметь некоторый незаконный дополнительный личный доход[433]. Можно еще отметить, что усилиями Общества с 1830 г. в российских тюрьмах стала использоваться единая одежда для арестантов[434]. В целом же, как справедливо отмечает М. Г. Детков, тюремные комитеты «лишь номинально относились к системе управления местами заключения. На деле же их роль была крайне ничтожна»[435].
Тем не менее нельзя не констатировать принятие достаточно прогрессивных нормативных положений, которые в определенной мере отражали и политику Российского государства в тюремной сфере. В дальнейшем, однако, государство ни советского, ни нынешнего периодов, к сожалению, не воспримет этих идей (не считая первых лет советской власти, когда предусматривался институт патроната, и об этом будет позже сказано подробнее). Следует заметить, что в настоящее время возрожденные попечительские советы над исправительными учреждениями во многом работают также формально. Тем не менее нельзя отрицать и определенного положительного влияния этой организации, во всяком случае именно это Общество поставило в XIX в. вопрос о необходимости большего внимания нравственному исправлению арестантов, что видно не только по общеимперским Правилам Общества попечительного о тюрьмах, но и деятельности провинциальных Тюремных комитетов, в частности, на Кубани[436].
В литературе встречается мнение, что «Попечительное о тюрьмах общество явилось первым (курсив наш. – И. У.) шагом на пути формирования… пенитенциарного права России»[437]. Мы не можем полностью согласиться с такой оценкой Правил Общества попечительного о тюрьмах (в приведенной цитате автор ошибочно указал на Общество, тогда как правильнее говорить о Правилах; кроме того, в нормативных актах рассматриваемое учреждение именуется чаще всего как «Общество попечительное о тюрьмах»), поскольку, как указывалось ранее, уголовно-исполнительные нормы содержались и в Соборном уложении, и в первых указанных выше тюремных инструкциях, и в ряде других правовых актов. Нельзя забывать также, что Правила регулировали хотя и важную, но достаточно ограниченную сферу уголовно-исполнительных отношений. Вместе с тем нельзя и отрицать значения рассматриваемого документа в истории российского уголовно-исполнительного права, поскольку многие идеи Правил впоследствии включались в соответствующие нормативные правовые акты.
Более ста лет (после Артикула воинского 1715 г.) в России не принималось единых для всего государства кодифицированных правовых актов в сфере уголовно-правовых и уголовно-исполнительных общественных отношений. Как мы отмечали ранее, вопросы назначения и исполнения наказания в виде лишения свободы отчасти регулировались Соборным уложением 1649 г. и Артикулом воинским 1715 г., а в основном – отдельными указами и распоряжениями правительства, в результате чего данный институт имел противоречивое развитие; порядок и условия отбывания наказания значительно отличались в разных регионах страны. Положение сдвинулось с мертвой точки с принятием в 1822 г. уставов о ссыльных и об этапах (далее мы будем вести речь об Уставе о ссыльных, в который при составлении Свода законов Российской империи Устав об этапах был включен отдельной главой). Следует отметить также, что Устав о ссыльных разрабатывался не сам по себе, а в совокупности с другими нормативными актами по различным вопросам государственно-правового регулирования различных сфер в Сибири и был принят в составе Учреждений для управления сибирских губерний[438]. «Учреждения» проектировались специальным комитетом во главе с графом Кочубеем. Секретарем комитета был Г. С. Батенков – начальник сибирского округа путей сообщения, будущий декабрист. Он оказал Сперанскому, члену комитета, огромную помощь в составлении Устава о ссыльных, хотя их взгляды по ряду положений не совпадали[439]. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что вопросы организации исполнения ссылки приобретают большое государственное значение, о чем свидетельствует тот факт, что из девяти учреждений для управления сибирских губерний два были посвящены именно ссылке (указанные выше уставы)[440].
В Уставе о ссыльных отсутствуют нормы о целях наказания в виде ссылки, основных принципах его исполнения и других общих положениях, как того можно было ожидать, имея в виду, например, опубликованный много раньше «Наказ» 1767 г. В этом мы усматриваем недостаток Устава. По содержанию данный документ объединяет регулирование самых различных вопросов, связанных с осуществлением ссылки (режима в острогах, имущества ссыльных, некоторых аспектов их семейных отношений и др.). Эта особенность в значительной мере объясняется желанием властей упорядочить и разъяснить порядок исполнения ссылки, во многом запутанный из-за обилия предшествовавших указов и правительственных решений (с середины XVII в. действовало более 200 актов), сделать его единообразным во всех районах империи. В последующем в Устав о ссыльных вносились многочисленные изменения, однако основа оставалась прежней, и действовал этот документ почти сто лет, что свидетельствует об его фундаментальности. Нижеследующий анализ Устава о ссыльных мы проводим по публикации его в т. XXXVIII Полного собрания законов Российской империи издания 1830 г.[441]
В литературе отмечается, что на практике с начала XIX в. число ссыльных стало быстро возрастать. Если в 1803 г. их численность составляла 2291 человек, то в период с 1807 по 1822 гг. она ежегодно возрастала на 11–12 тыс. человек[442]. По другим данным, в период 1800–1812 гг. в Сибирь было сослано 25 тыс. осужденных к ссылке[443]. Такое возрастание масштабов применения ссылки стимулировало российское правительство к ускорению процесса единообразного регулирования этого вида наказания, поскольку «положение тысяч колодников полностью зависело от местной власти»[444], и такой «разнобой» не мог не ослаблять государственный механизм управления в данной сфере.
Наказание в виде ссылки в каторгу сопровождалось телесным наказанием – ударами плетьми и клеймением (были отменены только в 1863 г.). Ссыльно-каторжные состояли в непосредственном ведении тюремного начальства. Ссыльно-поселенцы находились в непосредственном ведении губернских и областных управлений[445] (такое положение существовало до 1917 г., после чего, как известно, исправительно-трудовая система нашей страны была жестко зацентрализована и практически не зависела от местных властей; в последние годы вновь наблюдается тенденция передачи части полномочий субъектам Федерации, что предусмотрено, в частности, Концепцией реорганизации уголовно-исполнительной системы России на период до 2005 г.). Такая система управления содержала в себе предпосылки для произвола местного начальства, несмотря на возможность для ссыльных подавать жалобы в губернское правление[446]. Вместе с тем следует обратить внимание на то обстоятельство, что вопросы назначения ссылки в рассматриваемый период решаются не иначе, как «по приговорам судебных мест»[447]. Это свидетельствует об определенном укреплении законности при осуществлении государством пенитенциарной политики.
Перед отправкой в ссылку осужденные к этому виду наказания подвергались телесным наказаниям (до 1863 г.), и фактически они наказывались дважды. Обратим еще внимание на то, что ссылка в каторжные работы без срока означала гражданскую смерть осужденного, которой расторгались все его прежние связи с обществом и семейством (в случае отказа членов семьи следовать за каторжанином). Исполнение экзекуции поручалось городской или земской полиции. Указанная процедура, как представляется, имела значительный устрашающе-предупредительный эффект. В дальнейшем она была отменена в силу смягчения телесных наказаний, а также ввиду того, что чрезвычайно сильно унижала достоинство личности осужденного, и в более поздней редакции Устава о ссыльных этих норм уже нет[448]. Что же касается участия священнослужителя при экзекуции (он призывал осужденного к покаянию и смиренному отношению к наказанию), то, по нашему мнению, оно является развитием ранее отмеченной особенности исполнения лишения свободы середины XVII в., где идет речь о необходимости покаяния преступника перед водворением его в тюрьму.
Осужденные препровождались к местам заключения на пароходах и баржах и – по «пеше-этапным трактам»; неспособные идти пешком перевозились на подводах. Маршрут препровождения ссыльных в Сибирь пролегал через Казань, Пермь, Тобольск, где располагались Тобольский приказ о ссыльных и центральный сборный пункт ссыльных в Сибирь, Томск, Енисейск, Иркутск – в этом городе была учреждена особая Экспедиция о ссыльных. Общая протяженность пешего этапного пути до Иркутска составляла 6,4 тыс. верст[449] (впоследствии стали использовать этапирование по железным дорогам).
Следует отметить, что ко времени принятия Устава о ссыльных сформировался достаточно четкий порядок препровождения осужденных к ссылке до места отбывания наказания. Мы полагаем, что это лишний раз свидетельствует о том значении, которое придавалось ссылке, явно выходившей за пределы собственно карательной функции. Для примера можно указать на то, что с поразительными подробностями расписывалось движение ссыльных до места отбывания ссылки во всех сибирских губерниях (Тобольской, Томской, Енисейской, Иркутской) с указанием не только населенных пунктов, где должны были в этапных тюрьмах размещаться ссыльные во время остановок, но и дней недели, когда должны были прибывать и убывать очередные этапы, и это при том, что в губерниях численность этапов колебалась от 8 до 21[450]. Так, в Томской губернии их число было наибольшим – 21, в Тобольской губернии – 19, в Иркутской губернии – 13, в Енисейской губернии – 8 этапов[451].
Преступники обоего пола снабжались одинаковой одеждой. Для предупреждения побегов и «удобнейшего распознования ссыльных» как на летней, так и на зимней одежде вшивались по одному (для поселенцев) и по два (для каторжников) четырехугольных лоскутка на спине отличного от самой одежды цвета. При отправлении с места партий в списках обозначались, кто должен был следовать в оковах, а кто «под присмотром». Если среди ссыльных находились женщины, то те из них, которые следовали без мужей, отделялись и отправлялись особо, спустя два дня по отправлении мужчин. При отправлении ссыльных у них отбирались их собственные деньги, а взамен выдавались квитанции. На главных путях ссыльных состояли специальные пешие и конные команды из Корпуса внутренней стражи; места постоянного их пребывания предписывалось именовать «этапами», а сами команды – «этапными». Большинство ссыльных заковывали в кандалы или в легкие ручные металлические прутья; из этого правила исключались только те ссыльные, которые до осуждения были изъяты от телесных наказаний; вместо ручных прутьев могли применяться наручники, если это было удобно; оковы оставались на ссыльных только на время пути, по приводе в острог они снимались, однако осужденные за убийства и другие тяжкие преступления, а также совершившие преступления во время пути, содержались в них постоянно.
В литературе отмечалось, что в то время государство еще допускает фактическое ограничение свободы лиц, непричастных к преступлению, это касалось, в частности, жен каторжников, которые, в случае их согласия следовать за мужьями в Сибирь, фактически обретали статус лишенных свободы, хотя и по своей воле[452]. Великолепной иллюстрацией этого может служить поэма Н. А. Некрасова «Русские женщины»[453]. В этом произведении в диалоге губернатора и княгини Трубецкой речь идет и об этапах: «ГУБЕРНАТОР: Я отпустить не вправе вам, княгиня, лошадей! Вас по этапу поведут с конвоем. КНЯГИНЯ: Боже мой! Но так ведь месяцы пройдут в дороге? ГУБЕРНАТОР: Да, весной в Нерчинск придете, если вас дорога не убьет. Навряд версты четыре в час закованный идет. Посредине дня – привал, с закатом дня – ночлег, а ураган в степи застал – закапывайся в снег! Да-с, промедленьям несть числа, иной упал, ослаб… КНЯГИНЯ: Не хорошо я поняла – что значит ваш этап? ГУБЕРНАТОР: Под караулом казаков с оружием в руках, этапом водим мы воров и каторжных в цепях. Они дорогою шалят, того гляди сбегут, так их канатом прикрутят друг к другу – и ведут. Трудненек путь! Да вот-с каков: отправится пятьсот, а до нерчинских рудников и трети не дойдет! Они, как мухи, мрут в пути, особенно зимой. И вам, княгиня, так идти? Вернитесь-ка домой!»[454]
Вот таким образом обстояло дело с этапированием осужденных к ссылке в каторжные работы и на поселение. Мы подробно останавливаемся на этом потому, что период организованного, с соответствующим правовым регулированием направления осужденных к месту отбывания наказания пешим порядком на огромные расстояния является уникальнейшим в истории наказания. Ни в одной стране, кроме России, не было указанных особенностей исполнения ссылки как разновидности лишения свободы. Пешее этапирование занимало много времени, порою до года – полутора[455]. Ссыльные, таким образом, изрядную часть назначенного судом срока лишения свободы проводили в дороге. При этом, как мы отмечали, маршрут прорабатывался со всей тщательностью. Например, в Тобольской губернии этап № 1 предполагал прохождение осужденных к каторге в с. Успенское, а затем в д. Переваловку, этап № 2 завершался прибытием в г. Тюмень и т. д.[456]
Между тем условия содержания в пути следования (в пересыльных тюрьмах) мало чем отличались от условий в каторжных тюрьмах, а зачастую были намного хуже. Об этом можно судить по известным произведениям Ф. М. Достоевского («Записки из мертвого дома»)[457], П. Б. Якубовского («В мире отверженных. Записки бывшего каторжника»)[458], Н. М. Ядринцева («Русская община в тюрьме и ссылке»)[459], Н. Г. Фельдштейна («Ссылка»)[460], В. М. Дорошевича («Как я попал на Сахалин»)[461], Д. А. Дриля («Ссылка во Франции и России»)[462], В. П. Колесникова («Записки несчастного, содержащие путешествие в Сибирь по канату»)[463] и других писателей и исследователей (упомянутое слово «канат» означало, что ссыльные передвигались, с целью исключения побегов, соединенные «канатом», или «прутом», как называли это приспособление другие авторы, например, А. Ф. Кони[464], при этом канат проходил через ушко на запястье каждого арестанта, которых могло быть до 10 человек).
Так, В. П. Колесников писал: «На нарах теснятся так, что едва могут ворочаться; некоторые помещаются в ногах у других, на краю нар, остальные на полу и под нарами… какая тут духота, особливо в ненастную погоду… здесь полное отсутствие идеи человеколюбия…, одним словом, тут истинное подобие ада»[465] (речь идет о 1828 г.). А инспектировавший в 1832 г. войска сибирского округа адъютант военного министра отмечал, что «хотя этапные и полуэтапные здания выстроены с наружнего вида и хорошо, но во внутренности оных жить… невозможно – в зимнее время по чрезвычайному холоду, а в летнее от проникающей через кровлю течи и других неудобств»[466]. К этому можно добавить, что, по сведениям А. Лохвицкого, на сопровождение ссыльных в каторгу государство должно было содержать почти восемь тысяч постоянной этапной стражи[467]. Приведем еще оценку российского публициста XIX в. Н. П. Огарева, который писал о «стонах мучеников… изнемогающих под железами по сибирской дороге»[468]. Вместе с тем нельзя забывать о том, что в России был ярко выражен сословный принцип, который сказывался, и сильно, и в данной области. В литературе отмечается, что «знатных же каторжан, продвигавшихся по тракту на конных тройках, простой народ величал князьями и генералами, фельдъегери рассыпались перед ними в любезностях, администрация оказывала им всяческое внимание – вплоть до роскошных обедов»[469].
Возникает вопрос: не дешевле ли государству было исполнять лишение свободы не в отдаленных сибирских краях, а в европейской части России, где не требовалось большей части указанных выше затрат? Очевидно, дешевле. Однако правительство продолжало нести бремя затрат на организацию тяжелого и долгого сначала пешего этапирования, а затем с использованием железной дороги и других транспортных средств. Мы полагаем, что это объясняется прежним стремлением государства использовать труд осужденных преступников для продолжения колонизации, заселяя и укрепляя отдаленные окраины, а также в качестве дешевой рабочей силы на строительстве крупных стратегических объектов (мостов, плотин, железной дороги), где привлечь вольнонаемных в достаточном количестве не представлялось возможным ввиду, во-первых, малонаселенности сибирского края, во-вторых, невозможности государства стимулировать их высокой оплатой труда, в-третьих, наличием крепостничества. Таким образом, продолжалась традиция, установленная в XVII в., когда ссылка только начиналась.
Кроме того, видимо, повлияло, и существенно, то обстоятельство, что в России к 20-м гг. XIX в. в высших эшелонах власти не сложилось однозначное понимание целей и задач наказания вообще и лишения свободы (и прежде всего ссылки) в частности. Имевшиеся же научные концепции (прежде всего «Наказ» 1767 г.) еще не имели такой силы, чтобы быть ориентиром для государственных органов, ведавших исполнением ссылки.
На основании приговоров судов каторжные разделялись на три разряда. К I разряду относились присужденные к каторге без срока или на срок свыше 20 лет; ко II разряду – присужденные на срок от 8 до 20 лет; к III разряду – на срок от 4 до 8 лет. Разные разряды каторжных различались знаками на платье; бессрочные имели «знак от всех прочих отличный»[470]. Каторжные всех разрядов с поступлением на работы причислялись к отряду испытуемых и содержались в острогах, при этом предписывалось строго соблюдать «все постановленные о тюремном содержании правила». Каторжные, подавшие в течение времени, назначенного для испытания, надежду на исправление, перечислялись в отряд исправляющихся.
Интерес здесь вызывают критерии исправления, поскольку этот аспект во многом определяет уровень соответствия пенитенциарной политики государства передовым современным пенитенциарным идеям. Согласно ст. 96 Устава о ссыльных таковыми были: 1) доказательства покорности начальству; 2) воздержанность; 3) опрятность; 4) трудолюбие[471]. В рассматриваемом документе эти критерии больше никоим образом не затрагиваются и не упоминаются. Отметим то обстоятельство, что перечень и формулировки критериев исправления сохранили первоначальную редакцию и, таким образом, действовали почти сто лет. Это может свидетельствовать о том, что государство в XIX в. не было заинтересовано в их изменении, что, на наш взгляд, в определенной степени объясняется доминированием в обществе сословного признака.
По мнению И. Я. Фойницкого, фактически критерии исправления не действовали, а перевод из отряда испытуемых в отряд исправляющихся осуществлялся исключительно по формальному признаку, т. е. с учетом лишь установленных сроков пребывания в качестве испытуемых[472]. На взгляд С. В. Познышева, «отряды испытуемых и исправляющихся в глазах тюремной администрации получали значение каких-то формально представленных категорий, через которые механически единообразно должны проходить арестанты, почти вне всякой зависимости от характера перемен в их нравственном мире»[473]. О чисто «формальном делении» каторжан на испытуемых и исправляющихся писал Д. А. Дриль[474].
Действительно, критерии исправления носили слишком общий характер, и их трактовка всецело исходила от субъективного усмотрения администрации места отбывания каторжных работ. Так, первый критерий («покорность начальству») хотя и подразумевал прежде всего надлежащее исполнение каторжными установленных правил поведения, все же стимулировал больше показное «исправление», чем искреннее стремление вести законопослушный образ жизни. «Воздержанность» как критерий без соответствующего разъяснения также был малоприменим практически; здесь имелось в виду, очевидно, воздержание от совершения «дурных» (терминология того времени) поступков, но в этом случае данный критерий мало отличался от первого по своему содержанию. «Опрятность» вряд ли можно считать существенным критерием исправления осужденного преступника, поскольку это качество мало влияет на криминогенные свойства личности человека. Вместе с тем нельзя не отметить, что последний критерий исправления – «трудолюбие» вполне соответствовал ведущим направлениям пенитенциарной деятельности европейских государств и являлся весомым критерием исправления. Этот критерий прошел проверку временем. Он был и остается одним из основных показателей, по которому осужденные к лишению свободы получают различные льготы. Изменялось лишь его название («честное отношение к труду», «честный труд», «выполнение норм выработки» и т. д.).
При всем этом в Уставе о ссыльных ничего не говорилось о возможности или невозможности перевода каторжных из отряда испытуемых в отряд исправляющихся, если по отбытии установленного срока они не подавали «надежду на исправление», т. е. не отличались ни покорностью начальству, ни воздержанностью, ни опрятностью, ни трудолюбием. В результате такой неопределенности главенствующими нормами, которыми и руководствовались на практике, были статьи о сроках пребывания в качестве испытуемых, и в этом смысле И. Я. Фойницкий, конечно же, совершенно прав, говоря о практическом отсутствии критериев исправления каторжников[475].
При таких обстоятельствах значительно принижался эффект от реализации самой по себе интересной, нужной и педагогически обоснованной нормы, согласно которой объявление о причислении в отряд исправляющихся должно было производиться в присутствии высшего местного начальства и приглашенного к тому духовного лица, которое «при сем случае объясняет важность даруемого облегчения и обязанность употребить всевозможное старание, чтобы сделаться вполне достойными сей милости правительства». Облегчение состояло в том, что «исправляющиеся» каторжане содержались без оков, и при возможности отделялись от испытуемых, а местному начальству дозволялось «при отсутствии опасности побега» отдавать их в работы под надзор мастеровых или заводской стражи». «Отличнейшим по поведению» исправляющимся каторжанам местное начальство могло «с надлежащей осторожностью» поручать до некоторой степени надзор за другими[476].
По нашему мнению, эти нормы подтверждают «остаточный принцип» внимания государства к организации исполнения наказания в виде лишения свободы, в данном случае ссылки, поскольку привлечение одних осужденных для осуществления надзора за другими означает, по сути, возложение на первых прямых обязанностей государственных органов. Включение данных норм заложило начало негативной, на наш взгляд, традиции для мест лишения свободы в России. Впоследствии, в середине ХХ в., в нашей стране существовала система самоохраны исправительно-трудовых лагерей и колоний, а затем появились и существуют до сих пор самодеятельные организации, которые «на общественных началах» также должны следить за поведением других осужденных и применять к ним соответствующие меры воздействия. Негатив здесь в том, что одним осужденным по существу вменяются внутренние полицейские функции, исполнение которых, естественно, крайне не одобряется основной массой осужденных и приводит к многочисленным конфликтам, нередко доходящим до преступлений, на что уже обращалось внимание в юридической литературе.
Весьма существенная льгота для каторжан, находившихся в отряде исправляющихся, заключалась в том, что спустя определенное время (для каторжных I разряда – через три года, для каторжных II разряда – через два года, для каторжных III разряда – через один год после поступления в отряд исправляющихся) они могли получать дозволение жить не в остроге, а в комнатах заводских мастерских или же построить для себя дом на земле, принадлежащей заводу, и вступить в брак. В этом случае ссыльно-каторжным возвращались принадлежащие им деньги и ценные вещи, отбираемые у них перед отправкой в ссылку в месте осуждения, а также отпускался лес для постройки дома. Еще одна важнейшая льгота предусматривала сокращение срока наказания в случае, если с момента поступления в отряд исправляющихся они «не подвергались никакому наказанию»[477].
При этом десять месяцев пребывания в качестве исправляющихся считались за год. Нам представляется, что такое решение незаслуженно было игнорировано в дальнейшем развитии пенитенциарной политики России. Однако наряду с этим положительным аспектом содержались и негативные, в числе которых можно отметить то обстоятельство, что в рассматриваемый период отсутствовали нормы о методах и средствах исправления осужденных. Привлечение каторжан к труду нельзя отнести к числу таковых средств, поскольку, как будет показано ниже, это делалось прежде всего в целях извлечения экономических выгод, и, во-вторых, в качестве усиления наказания, т. е. носило элемент возмездия (как средство исправления труд заключенных был признан лишь в первых пенитенциарных правовых актах Советской власти).
Сказанное не означает, что государство не предпринимало никаких усилий для реализации нравственного исправления ссыльно-каторжных. С этой целью, в частности, проводились ежедневные молитвы до и после обеда, в торжественные и праздничные дни предписывалось не менее часа читать «особое поучение или назидательные, по указанию духовного начальства, книги»[478]. Таким образом, «воспитательная работа» в тот период носила ярко выраженный религиозный характер, что вполне соответствовало вообще роли церкви в формировании нравственности тогдашнего российского общества.
Ранее неоднократно отмечалось, что ссылка выполняла не только карательные функции, но и экономические. Соответственно государство уделяло достаточно много внимания вопросам привлечения осужденных к работам. Устанавливалось, в частности, что каторжные I разряда должны были «употребляться» на самые тяжкие работы. В отношении каторжных II и III разрядов в Уставе о ссыльных уточняется, что они не назначаются на работы, производимые под землей при добывании руд, из чего, по логике вещей, можно предположить, что этот вид работ входил в разряд «тяжких». Женщины в любом случае не привлекались к каторжным работам в рудниках. В случае, если каторжные II и III разрядов обращались на рудничные работы в пределах Приамурского генерал-губернаторства и Забайкальской области, срок назначенного им по суду наказания уменьшался по такому расчету, что каждый год засчитывался за полтора года каторжных работ, определенных судебным приговором[479]. Это положение, по нашему мнению, не потеряло актуальности и для современной уголовно-исполнительной системы России, поскольку условия отбывания наказания в различных регионах страны имеют огромные различия (сравним, например, колонию, расположенную в областном центре в средней или южной России со швейным производством и лесную колонию в районах Крайнего Севера с тяжелыми работами по заготовке леса).
Отмеченное дает основание констатировать, что государство в законодательном порядке закрепило тенденцию (начало которой было положено в конце XVII в., когда ссылка только начиналась) использовать труд заключенных преступников для решения государственных экономических задач и, в частности, на тех объектах и в тех местностях, где испытывались затруднения с привлечением вольнонаемных работников, т. е. преимущественно в Сибирском крае (а со второй половины XIX в. и на Сахалине). Мы пока не будем оценивать эту позицию государства (об этом речь ниже). Заметим лишь, что такое положение несколько изменилось к концу XIX в., когда в результате социально-экономического (капиталистического) развития стали испытываться затруднения для подыскания работ ссыльным каторжникам (впоследствии, в советский период, государство вновь в полную силу будет использовать заключенных для решения народнохозяйственных задач).
Несмотря на то, что ссыльно-каторжные привлекались для решения государственных задач (в сфере экономики), само государство не спешило обеспечивать их надлежащими бытовыми условиями. Последние в каторжных тюрьмах были ненамного лучшими, чем в этапных тюрьмах, о которых говорилось выше. Об этом можно судить по ряду публикаций. Вот как, например, описывает типичную острожную камеру Н. М. Ядринцев: «Камера обыкновенно представляет грязную и мрачную комнату, освещенную сальными окнами, затемняемыми вдобавок железными решетками. Здесь все пропитано промозглым, кислым воздухом; в разных местах развешаны онучи, тряпки, грязные походные мешки бродяг и т. п. Кругом разбросан разный хлам и истертые полушубки; по углам убогая утварь, состоящая из грязных казенных шаек, плошек и горшков. На нарах валяются истертые кошмы и армяки вместо постелей. Мириады тараканов блуждают по стенам и бесконечное множество других менее заметных насекомых пасутся по арестантскому имуществу»[480].
С окончанием сроков, наложенных по судебным приговорам, каторжане не освобождались от иной «повинности», теперь уже не трудовой на работах в рудниках и заводах, а по освоению российских окраин – по окончании срока каторги они переходили в разряд поселенцев и направлялись не иначе, как в «отдаленнейшие» места Сибири. Освобожденные от каторжных работ имели ряд ограничений (помимо запрета покидать район проживания), в частности, им запрещалось иметь любое огнестрельное оружие – по этому поводу было принято специальное решение Сибирского комитета[481]. Они могли оставаться и в местах, «недальних» от рудников и заводов, на которых были употребляемы в работы, «если только все то время, пока были в оной, вели себя хорошо; во всяком случае, однако ж не иначе как с разрешения местного губернатора»[482]. Данное обстоятельство достаточно ясно показывает стремление государства «выжать» из осужденного преступника максимальную пользу для себя – эта тенденция станет характерной для российской пенитенциарной политики на весьма длительное время.
При такой концепции пенитенциарной политики по отношению к ссыльно-каторжным нельзя было ожидать от них высокопроизводительного труда и соответствующего нравственного исправления. Напротив, положение складывалось диаметрально противоположным. Иллюстрируя ее, Д. А. Дриль, в частности, отмечал, что «нравственные условия каторги поистине были ужасными… На приисках и заводах, после тяжелых дневных работ, предоставленные самим себе арестанты в казармах жили пьяно, распутно, часто затевали кровавые драки и страшно воровали. Окружавшие заводы слободки представляли собой в полном смысле слова вертепы и притоны пьянства, разгула, разврата и преступления. В них сходилось самое испорченное отребье общества, формировались преступные сообщества и шайки, задумывались и подготавливались преступления и люди утрачивали последние остатки совести»[483]. В некоторых работах места каторги получают крайне и однозначно негативную оценку. Так, А. И. Гессен указывает, что «нерчинские рудники считались в царской России самым страшным и губительным местом каторги. Редко кто возвращался оттуда живым»[484]. Правда, здесь необходимо учесть явную идеологическую направленность на критику имперского периода истории нашей страны, а также пропагандистский характер отмеченной работы. Образное обобщение, довольно точно совпадающее с действительностью, сделал Ф. М. Достоевский в своих знаменитых «Записках из мертвого дома», где, в частности, говорится о том, что «тут был свой особый мир, ни на что более не похожий; тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи и заживо мертвый дом»[485].
Конец ознакомительного фрагмента.