Вы здесь

Пеле. Исповедь влюбленного в жизнь. Глава 1. Мальчик из Бауру (Пеле )

Глава 1. Мальчик из Бауру

«Величайший свой гол я забил с женой Селесте. Мы назвали его Эдсон Арантис ду Насименту – Пеле».

Дондиньо, отец Пеле

Как бы долго мы ни жили, нам никогда не забыть то время, когда мы были молоды. Память похожа на фильм, и смотреть его можем только мы одни. Детство для меня – лучшая часть этой картины: снова и снова мои мысли возвращаются к радостям и бедам того времени, а также к мечтам и кошмарам.

Я родился в Трес-Корасойнсе в штате Минас-Жерайс на юго-востоке Бразилии к северу от Рио-де-Жанейро. Эта местность богата полезными ископаемыми, особенно золотом – первые португальские исследователи были взволнованы изобилием и великолепием этого желтого металла и поселились там для того, чтобы заняться его добычей. Среди них был и один фермер – ответственный человек, трудяга, очень преданный той земле, что он получил на берегах Рио-Верде. Фермер получил разрешение главы построить там церквушку, и когда она была готова, посвятил ее Святым Сердцам Иисуса, Марии и Иосифа. Название, данное церкви, прославляло три Святых Сердца, в которые так веровал фермер, и впоследствии и само место стали называть – Três Corações, что в переводе с португальского означает «Три сердца».

Бразилия, однако, – страна легенд, и, как вы увидите по мере прочтения этой книги, историю в Бразилии не стоит рассказывать, если у нее нет альтернативной версии. И Трес-Корасойнс – не исключение: некоторые говорят, что название восходит к любви трех пастухов, которым не дали жениться на трех местных девушках; другие уверены, что оно связано с тем фактом, что Рио-Верде вблизи города формирует маленькие изгибы, похожие на три маленьких сердца. Я, как бы то ни было, придерживаюсь версии о фермере – я вырос на этой истории, и она мне всегда нравилась.

Первые записи о городе датируются 1760 годом, когда была основана церковь Святых Сердец. Но по какой-то причине тогда возникли некие проблемы, и земля, на которой стояла церковь, была продана. Храм разрушили, и только в XVIII веке на его месте капитан Антонио Диас де Баррос построил новую церковь. Тогдашняя деревня Рио-Верде, стоявшая вокруг этой церкви, стала приходом и была переименована в Трес-Корасойнс-ду-Рио-Верде. В 1884 году после визита последнего императора Бразилии Педру II с семьей и открытия железнодорожного сообщения с городом Крузейро в Минас-Жерайсе, Трес-Корасойнс стал городом.

Хоть я и жил там всего несколько лет, но в моей памяти этот уголок навсегда останется деревней, и какие бы легенды люди не распространяли о его названии, я уверен в одном – я считаю абсолютно естественным, абсолютно логичным то, что мне было суждено родиться в месте с таким возвышенным названием – «Три сердца». Когда я писал эту книгу, я не раз возвращался в прошлое и вспоминал периоды смятения и неопределенности; но также я осознал наличие определенной нерушимой последовательности в событиях моей жизни, и я думаю, что в этом случае ее также легко проследить, так как название Трес-Корасойнса для меня всегда было важным знамением. Я воспринимаю его в контексте веры, потому что в нем бьются те три святых сердца, которые мы, католики, так любим и чтим. Но я вижу не менее важные связи и с другими местами, которые повлияли на мое взросление и все то, чего я достиг, – с Бауру, лежащим в глубине штата Сан-Паулу, куда переехала моя семья и где зародилась моя любовь к футболу; с Сантосом, на берегу Рио, где я состоялся как футболист и победил во многих чемпионатах. Все эти уголки, где я родился, вырос и играл в футбол, также были дарованы мне тремя святыми сердцами.

* * *

С тех пор, как я пришел в этот мир 23 октября 1940 года в Трес-Корасойнсе, прошло более шестидесяти пяти лет[1]. Мой путь был длинным, но, как ни странно, я прекрасно его помню. Я родился в бедной семье, в маленьком домике, построенном из старых кирпичей. Может показаться, что такое сооружение должно быть крепким, но достаточно всего одного взгляда, чтобы понять, каким ветхим было наше жилище. Несмотря на то что мне оказали огромную честь и улицу назвали моим именем, а на доме даже висит табличка, которая сообщает о том, что именно тут я родился, он мало изменился и все еще выглядит захудалым. Возможно, он до сих пор не развалился только благодаря табличке. Когда я позже вернулся посетить наш дом, в моей памяти всплыла живая картина того, как, должно быть, выглядело мое рождение – эту сцену мне описывала бабушка Амброзина, которая присутствовала при родах и помогала моей молодой маме Селесте преодолеть все трудности деторождения. В конце концов, крошечного извивающегося младенца, коим был я, показали миру, из-за чего мой дядя Жоржи воскликнул: «Он определенно очень даже черный!» Возможно, то был ответ на первый вопрос отца о том, был ли я мальчиком или девочкой. Вероятно, отец был удовлетворен тем, что узнал мой пол, и, пощупав мои тощие ножки, сказал: «Он будет великим футболистом». Память не сохранила реакцию моей мамы, хотя я могу представить себе, что она не слишком-то была довольна таким предсказанием.


Моя мама Селесте была местной, дочкой возницы, – миниатюрной девушкой с блестящими волосами и красивой улыбкой. Мой папа Жуан Рамос ду Насименту – все знают его как Дондиньо – был родом из маленького городка примерно в ста километрах отсюда. В Трес-Корасойнсе он проходил военную службу, когда они познакомились. Он также был центральным нападающим в клубе «Атлетико». Этот клуб едва ли можно назвать профессиональным, и потому он очень мало в нем зарабатывал. За победу не полагались никакие поощрения, и в те дни работа футболистом означала наличие определенной репутации, она давала – как бы сказать – дурную славу. Но несмотря ни на что, мои родители поженились, когда маме было пятнадцать, а к шестнадцати годам она уже была беременна мной.

Незадолго до моего появления на свет в Трес-Корасойнсе случилось еще одно знаменательное событие: сюда провели электричество. Это новшество значительно улучшило нашу жизнь, и потому Дондиньо назвал меня Эдсоном, в честь Томаса Эдисона, изобретателя лампочки. На самом деле в свидетельстве о рождении у меня действительно написано «Эдисон» с «и», эта ошибка существует до сих пор. Но все же мое имя – Эдсон, но довольно-таки часто эта самая «и» появляется в официальных и личных документах, что меня очень раздражает, и мне снова и снова приходится давать объяснения на этот счет. Помимо всего прочего в свидетельстве еще и перепутали дату моего рождения – там указано 21 октября. Я не могу сказать, почему это произошло; возможно, из-за того, что мы в Бразилии не слишком печемся о точности. Эта ошибка также существует и по сей день. Когда я получил свой первый паспорт, там тоже было указано 21 октября, и каждый раз, как я его менял, дата оставалась прежней.

Жизнь в Трес-Корасойнсе и так была нелегкой, а вскоре пришлось кормить еще несколько ртов. Мой брат Жаир, известный как Зока, родился в том же домишке, что и я. Я уверен, что моя мама думала: «Надеюсь, ни один из моих сыновей не станет футболистом. Футбол не приносит денег. Может, они станут докторами? Вот хорошая работа!» Ну, мы все знаем, что произошло. Я полюбил эту игру так же, как ее любил мой отец – больше всего на свете он умел, как десятки тысяч других футболистов в Бразилии, надеяться, что однажды свершит прорыв и, наконец, сможет нас содержать, забивая голы.

И ему это почти удалось. В 1942 году его пригласили играть за «Атлетико Минейро», крупнейший клуб штата, располагающийся в столице Белу-Оризонти. Казалось, вот она, удача, которая ему была так нужна. Это был по-настоящему профессиональный клуб, известный во всей стране, в отличие от намного более бедного тезки «Атлетико» в Трес-Корасойнсе. «Атлетико Минейро» выступал против сильных команд, а моему отцу выпала возможность показать, на что он способен, в товарищеском матче против команды из Рио – «Сан-Криштован». В этой команде играл защитник Августо, которого позже позвали в национальную сборную, где он стал капитаном команды и принял участие в Чемпионате мира 1950 года. К сожалению, наша семья узнала об Августо по другой причине: во время матча он столкнулся с Дондиньо, и мой папа получил серьезную травму колена – думаю, он порвал связки. Он не мог играть в следующем матче, и его надеждам на успех пришел конец.

Он вернулся обратно в Трес-Корасойнс и стал работать по найму. Мы также жили в близлежащих городах, Сан-Лоренсу и Лорене, где он играл за клубы «Эпакаре» и «Васко» – но не в том известном клубе, а в том, что был назван в его честь. В Лорене, курортном местечке в окружении гор, и родилась моя сестра Мария Лусия.

Дондиньо был хорошим футболистом. Он был форвардом, и достаточно высоким – в нем было почти метр восемьдесят роста – и он великолепно играл головой. Обычно такие голы отлично забивают англичане, но в то время в Бразилии был игрок, который делал это не менее потрясающе, и его звали Балтазар. Все говорили, что мой папа был «местным Балтазаром». Думаю, увлечение футболом было у нас в крови. Папин брат Франсиско, которого я никогда не видел, потому что тот умер молодым, также был нападающим и, судя по всему, играл даже лучше папы.

Говорят, что однажды Дондиньо забил за один матч пять голов головой. Я тогда был слишком маленьким и плохо помню этот момент. Потом, когда я уже подбирался к собственному тысячному голу, журналисты начали выяснять, было ли это на самом деле или нет. И оказалось, что это была правда – они написали, что единственный рекорд, не принадлежавший Пеле, принадлежал его отцу! И лишь Богу одному известно, как ему это удалось…

* * *

В 1944 году в Сан-Лоренсу произошло кое-что, изменившее нашу жизнь, – и особенно мою. Папа получил приглашение от футбольного клуба в Бауру, к северо-западу от Сан-Паулу. Причем его позвали не только играть, но и, что самое главное, работать в местном управлении. Он отправился в Бауру, чтобы разузнать побольше о самом городе и выяснить подробности предложения. Ему все понравилось, а мама была очень довольна тем, что он получит работу, не связанную с футболом, что давало семье определенную уверенность и должно было благоприятно сказаться на нашем финансовом положении. Она надеялась, что мы наконец-то перестанем жить в нищете. Дети все воспринимали иначе – для нас жизнь просто шла своим чередом. Зока, Мария Лусия и я были еще слишком малы.

Папе удалось убедить маму переехать, и мы отправили туда весь свой скромный скарб. Из Бауру нам выслали билеты, и мы выехали. Я был чрезвычайно взволнован этим путешествием на поезде: можно даже сказать, что это мое первое настоящее воспоминание – я навсегда сохранил в своем сердце те впечатления, которые мне подарила та поездка, когда мне было четыре года. Почти всю дорогу я не отлипал от окна и не мог оторваться от постоянно сменяющихся видов. Поезд ехал медленно, но меня это не огорчало: тем больше у меня было времени насладиться пейзажем. Впервые я понял, как выглядела моя страна; или, по меньшей мере, та ее часть. В те дни не было кондиционеров, и мы могли довольствоваться лишь большими окнами с каждой стороны вагона. В одном месте железная дорога сильно изгибалась. Мне стало настолько интересно увидеть начало поезда и полюбоваться на клубы дыма, поэтому я слишком сильно высунулся из окна и чуть вовсе не вывалился, но папа меня удержал. Он втянул меня обратно в вагон, где я увидел пристальный взгляд мамы, упрекающей меня за безответственность. Мое время на земле могло закончиться прямо там. Но Бог присматривал за мной… Всю оставшуюся поездку я сидел между родителями и больше так не рисковал.

Мы приехали в Бауру 15 сентября 1944 года и с оптимизмом смотрели в будущее – теперь мой папа состоится как футболист, а когда ему больше не придется волноваться о деньгах, его звезда засияет еще ярче. На первых порах мы жили в отеле «Station» на авеню Родригеса Альвеса, на углу улицы Альфредо Руиза; а потом мы арендовали дом на улице Рубенса Арруды, прямо по соседству с семьей Баронэ. Один из детей этой семьи, известный как Барониньо, впоследствии будет играть за «Нороэсте» (еще один футбольный клуб в Бауру), «Палмейрас» и «Фламенго». По соседству с нами жили бабушка и дедушка Барониньо.

Бауру казался центром всего мира: в те времена я еще никогда не жил в таком большом городе, со всеми его магазинами, кинотеатром и отелями. Даже тогда это был один из крупнейших городов Бразилии с населением около 80 000 человек, а также Бауру считался крупным транспортным узлом, поскольку сквозь него проходили сразу три основные железные дороги. Жизнь началась с чистого листа, а Бауру казался местом, где можно было сколотить состояние.

Но тут же мы столкнулись с трудностями. Клуб, предложивший папе контракт, «Лузитания», переименовали в «Бауру Атлетик Клуб» («БАК»), а начальство сменилось. Новые ставленники были готовы выполнить футбольную составляющую контракта – не забывайте, Дондиньо был хорошим игроком даже несмотря на больное колено – но мы приехали в Бауру в первую очередь из-за должности в управлении, а об этом уже речи не шло. Казалось, мы вернулись к тому, с чего начинали, но теперь нужно было содержать еще большую семью, чем в Трес-Корасойнсе. Помимо моих родителей Селесте и Дондиньо, брата, сестры и дяди Жоржи с нами еще жила бабушка по папиной линии, дона Амброзина.

К счастью, папино колено зажило. В 1946 году Бауру выиграл в Сан-Паулу местный чемпионат, проводившийся среди лучших команд внутренних областей страны. Мой папа был успешным футболистом, и он тогда забил много голов. Вскоре он стал знаменитостью в городе, но все же успех оказался мимолетен, поскольку его нога была в плохом состоянии. Я помню, как отец сидел дома по вечерам из-за опухшего колена. В то время в Бауру неоткуда было ждать медицинского ухода, и я приносил ему лед и помогал прикладывать его к ноге. Тогда доктора, наверное, даже не знали слова «мениск», не говоря уж о возможности его прооперировать. Дондиньо все меньше и меньше играл, а спустя восемь лет после прихода в «БАК» он бросил футбол.


Когда папа не мог играть из-за травмы, семья начала страдать. Мы с Зокой и Марией Лусией всегда ходили босиком, и у нас были только поношенные вещи. В нашем маленьком домике жило слишком много народу, помимо всего прочего в нем протекала крыша. У нас не было постоянного источника дохода, и помню, как несколько раз нашей единственной едой был хлеб с кусочком банана. Какая-то пища у нас всегда была – как и у многих людей в Бразилии, чье положение было даже хуже нашего – но жизнь моей мамы была преисполнена страхом за то, что она не сможет нас обеспечить. И за долгие годы своей жизни я усвоил, что нет ничего хуже страха перед будущим.

Конечно, все члены семьи помогали, как могли. Дядя Жоржи стал курьером в «Casa Lusitana». Он там проработал девятнадцать лет, и его преданность (это была его сильнейшая сторона) помогла ему продвигаться по карьерной лестнице, и его зарплата поистине спасала нас от голода. А тетя Мария, папина сестра, приносила еду и иногда даже вещи, когда посещала нас в свой выходной.

Пришло время и мне помогать семье. В конце концов, я был самым старшим ребенком, поэтому я решил сделать все, что в моих силах. Мне было лет семь, когда благодаря Жоржи я скопил достаточно денег, чтобы купить набор для чистки обуви, и решил ходить по более богатым районам Бауру и зарабатывать, начищая и без того сияющие ботинки. Но мама настояла на том, чтобы я начал работать поближе к дому, к соседям. Поскольку половина людей на нашей улице ходила босиком, я помню, как понял, что это не слишком хорошая идея, но с моей мамой спорить было невозможно, и я упорно стучал во все двери на улице Рубенса Арруды, спрашивая людей, не нужно ли им было начистить ботинки. Все относились ко мне с пониманием, но лишь в одном месте мне удалось получить работу, да и тогда я не знал, сколько попросить за свой труд. Это были первые уроки бизнеса, на которые я не всегда обращал внимания: узнай, где твои потребители, и знай свою цену.

Также я понял, что мне не хватает практики. Я начищал папины футбольные бутсы и свою пару ботиночек, которые мне однажды привезла тетя Мария. Раньше они принадлежали сыну ее начальника. Я надевал их только по особым случаям, потому они исправно служили мне какое-то время до тех пор, пока я не решил узнать, каково пинать мяч в обуви, а не босиком, как обычно. Ботинки были испорчены.

В конце концов, мне удалось убедить маму в том, что бесполезно пытаться найти работу по чистке обуви в бедном районе, и нехотя она разрешила мне ходить с папой на стадион «Бауру Атлетико Клуб» в дни матчей, где было много людей, а Дондиньо мог за мной присматривать. Но мой отец слишком был занят, чтобы заботиться обо мне, но огромное количество потенциальной работы означало, что я просто не мог провалиться, и когда мы возвращались домой, у меня в кармане лежало два крузейро. После столь скорого успеха мама стала снисходительнее и разрешила мне пойти начищать обувь еще на железнодорожных станциях города – там конкуренция была выше, поскольку такая же мысль приходила в голову и другим мальчикам, но, по крайней мере, я хоть немного зарабатывал.

Примерно год спустя дела пошли на лад, когда папа наконец смог найти работу в клинике. По сути, он прислуживал – убирался, что-то приносил, таскал тяжести, но поскольку работа спонсировалась местным правительством, она казалась намного надежнее любой другой частичной занятости, и впервые за много лет тень бедности приподнялась – не исчезла, а только приподнялась – над нашим домом.

* * *

А тем временем, конечно, нужно было решать, что делать с моим образованием. Мама была непоколебима, она утверждала, что я должен идти в школу и получить максимум знаний, так что в надлежащее время я поступил в начальную школу Эрнесто Монте в Бауру. Теоретически я должен был остаться там на четыре года, а потом еще четыре года проучиться в средней школе. После этого, если бы я был достаточно прилежен, умен или удачлив, мне предстояло еще три года провести в так называемой подготовительной школе перед поступлением в университет. Правда, мне, тогда восьмилетнему мальчику, казалось, что до этого было еще очень далеко.

В те дни процесс подготовки бедных детей к школе был очень трудоемким. Мама с бабушкой зашивали рваные шорты, а также чинили мои рубашки, выполненные из материала, который использовали для мешков под пшеницу (хотя это была хорошая ткань из чистого хлопка). На самом деле, сперва я даже рад был пойти учиться. Мне дали портфель с цветными карандашами, которые вскоре закончились, потому что я раскрашивал все, что мог. В первый день папа отвел меня в школу, и поведение мое было на первых порах образцовым. Но вскоре я стал болтать на уроках и стал считаться хулиганом.

Я хорошо помню свою первую учительницу – ее звали дона Сида. Она не терпела споров и строго следила за дисциплиной – она не спускала мне плохое поведение с рук. Часто меня наказывали, заставляя стоять на коленях на куче сухих бобов, твердых, как камешки – возможно, благодаря этому мои колени окрепли и были готовы к предстоящей работе…

Я не очень хорошо учился, хотя сперва все шло не так уж плохо – порой я хулиганил, но дона Сида была менее строгой по сравнению с некоторыми учителями, с которыми я встретился позже. В целом в те первые годы меня любили в школе, несмотря на временами дурное поведение. Мне нравилось учиться, не думаю, что я был глупым, но в целом процесс обучения у меня не шел. Сейчас я вспоминаю это время, и мне это кажется странным. Не потому, что я понимаю, насколько важно образование, но потому, что у меня была хорошая мотивация – тогда, в возрасте семи или восьми лет, я страстно любил самолеты и мечтал стать пилотом. Я ходил к клубу «Аэро» и смотрел на то, как планеры выполняют разные маневры. Я отчаянно хотел стать пилотом, и как только у меня появлялась возможность ускользнуть, я отправлялся на аэродром и восхищался самолетами, которые готовили к взлету или посадке, и пилотами, занимающимися своими делами. Ради этого я даже прогуливал школу. Я считал такую работу и жизнь чрезвычайно романтичными.

Помню, как я говорил о самолетах с папой и удивился тому, что он счел работу пилотом достойной целью: я ожидал, что ему эта идея не понравится, а вместо этого он мудро напомнил мне о тех навыках, которые мне понадобились бы для осуществления мечты: чтении, письме, ориентировании и прочих. Это был один из первых моментов на моей памяти, когда он обращался со мной как с мужчиной и воспринимал меня всерьез, что произвело на меня огромное впечатление. Мой отец был не только футболистом, но еще и умнейшим человеком – он всегда умел сгладить углы, когда мама проявляла раздражительность, – и я тут же осознал, что просто обязан прислушаться к тому, что он говорил. Благодаря этому посещение школы стало казаться более важным и полезным. Даже когда я прогуливал уроки, я понимал, что если хочу летать, я должен получить какое-никакое образование. Но один день все изменил.

Однажды днем мы все гуляли после школы, возможно, пинали мяч, когда кто-то объявил, что в местном морге лежит мертвец – пилот, разбившийся на планере. Мы были еще совсем мальчишками, и нас с друзьями это чрезвычайно взволновало. Мертвец! Еще и пилот! Я пошел взглянуть на место, где произошел тот несчастный случай, я был полон любопытства и не хотел пропустить ни одной детали. И, будто нам этого было мало, мы с друзьями потом пошли в больницу, где проводили вскрытие, и сквозь грязное окно увидели пилота, который лежал на столе.

Сначала я пришел в восторг – думаю, я тогда впервые увидел мертвое тело – но потом работник морга или доктор, или кто он там был, попытался подвинуть труп, с которого еще не сняли одежду, для чего ему пришлось сильно потянуть руку пилота, которая, должно быть, уже начала коченеть. Из-за этого на пол хлынула кровь. Это было жуткое зрелище, как в кино, и этот образ не покидал мою голову еще много дней и ночей. Из-за увиденного мне снились кошмары. С тех пор я больше никогда не возвращался в клуб «Аэро».

* * *

Я взрослел, а Бауру стал моим городом. Там была моя семья, моя школа, футбол (еще больше футбола ждало меня в будущем), но также и игры. Я подружился со многими детьми по соседству – черными, белыми, даже несколькими японцами. И я хотел только играть. В саду нашего деревянного дома росли виноградные лозы, манговое дерево и немного сахарного тростника. И тогда, и сейчас я страшно любил манго. Мои друзья приходили в сад, и мы вместе придумывали игры, даже устраивали мини-цирк! Ветви деревьев были нашими трапециями, и мы ужасно рисковали. Маме с бабушкой совсем не нравились эти игры. Я страстно требовал пространства, и в саду мне было тесно. Я вышел на улицу – но затем дороги перед нашим домом мне тоже стало мало, и я отправился дальше.

Еще мы очень любили плавать. Порой погода в Бауру была очень жаркой, и тогда мы шли к реке, протекавшей вблизи Северо-западной железнодорожной станции (Нороэсте) – компании, спонсировавшей конкурента папиного клуба. Самым прекрасным там был маленький водопад. Мы постоянно дурачились: прогуливали уроки, чтобы насладиться рекой и купанием, в те дни это было нормально. Но однажды мне это дорого обошлось. Я купался с друзьями, и один крупный мальчик по имени Зиньо попытался перетащить меня через всю реку. Я пинался, а он бил меня кулаками. На середине реки мы крепко сцепились: я держался за его ноги – и мы начали тонуть – а ведь при этом мы еще изрядно вымотались. В итоге мы наглотались воды и почти пошли ко дну. Другие мальчишки на берегу ничего не могли поделать и кричали до тех пор, пока не подошел мужчина, который протянул палку и вытащил нас. Я помню, что с тех пор чувствовал, что Господь присматривает за мной, так же, как когда он приглядывал за мной, когда я почти вывалился из поезда.

Какое-то время мы не купались, но соблазн был велик. Правда, мы сделали выводы и с тех пор вели себя очень осторожно. Мы плавали в школьной одежде, а потом развешивали ее на деревьях и ждали, пока она высохнет. Мы не хотели, чтобы кто-нибудь увидел нас голышом, а также так я скрывал от мамы то, что мы купались. Даже так порой нам не хватало времени поиграть, высушить вещи и вернуться домой, так что я получал от мамы за то, что приходил домой в мокрой и грязной одежде. Я доставлял ей много проблем – чего я не мог понять, пока сам не стал родителем. Она была замечательной матерью, хрупкой, но очень сильной женщиной, и хотя однажды она назвала меня «примерным сыном», я знаю, как это далеко от правды. По крайней мере, пока я был маленьким.

Мама понимала, что для того, чтобы я лучше учился, меня нужно было заставлять оставаться дома и делать уроки и не давать мне убегать играть. Это была настоящая пытка – я не только был лишен удовольствия гулять с друзьями вроде Рауля и Ракель Лавико, чьи бабушка с дедушкой тоже жили на нашей улице, так я еще должен был выполнять домашние задания под бдительным взором доны Селесте. Однажды, правда, я смог ускользнуть, чтобы поиграть в убежище, которое мы построили в большой норе рядом с улицей – там было много таких нор, дороги были не слишком хороши, а после сильных ливней из-за эрозии всегда появлялись новые.

Это укрытие было очень хорошим, и я обрадовался, что мне удалось ускользнуть от мамы и пойти поиграть, даже несмотря на то что уже на протяжении нескольких дней постоянно шли дожди. Правда, вскоре мама поняла, что произошло, и мне пришлось вернуться домой, поджав хвост. Я умолял ее разрешить мне вернуться к своим друзьям, но ничего этим не добился. Моя мама была непреклонна. Я еще немного поучился, а потом все мои мысли снова заняла игра, и я представлял, как хорошо проводят время мои товарищи… А злосчастная математика мне досаждала и не давала присоединиться к ним. И именно тогда произошел один из незабываемых случаев моего детства. К нам домой прибежал один из мальчишек. Он задыхался, едва мог говорить, но передал, что мне надо прийти к нашему убежищу, потому что случился обвал или все разрушилось, а один из наших приятелей еще был там! Когда я туда бежал, я побил все мыслимые рекорды скорости, так я хотел добраться до своего друга и спасти его. Когда мы пришли, там уже было много народу. Виновником несчастного случая был дождь – земля размягчилась, и все развалилось. Все наши друзья и соседи усердно копали и старались спасти мальчика, оказавшегося в этой западне. Но было слишком поздно. Мальчику всюду – в ноздри, рот и глаза – забилась земля – я никогда не забуду это зрелище. Он не был из нашей компании; никто не заметил, как он вошел. Опять же, я мог погибнуть, я мог быть на его месте – но Господь продолжал присматривать за мной.

Учеба и мама предотвратили трагедию. Я все еще помнил мертвого пилота, наш поход в морг, а теперь кошмары совсем замучили меня, потому что я вспоминал еще и того невинного мальчика. Из-за этих снов я часто просыпался от собственного крика, и дома, и даже позже, когда я уже переехал в Сантос. Я никогда не любил темноту – она меня пугала. После произошедшего я даже и не думал о том, чтобы копать такие норы. Какое-то время я чувствовал себя виноватым. Тяжело вспоминать такие вещи, не думая о том, что ты мог быть на его месте. Если бы это произошло со мной, я бы не прожил столько лет, и, конечно, я не смог бы рассказать вам эту историю.

* * *

Второй год в Эрнесто Монте был ужасным, и, возможно, все стало еще хуже из-за того, что я очень много прогуливал. Я сдружился с плохой компанией и изменился. Также появились новые учителя: дона Лурдес и дона Лауринда. И вскоре я потерял всякую охоту к учебе. Дона Лауринда очень сурово меня наказывала; я все еще много болтал, и она засовывала мне в рот шарики из смятой бумаги, чтобы я замолчал. Из-за них у меня болела челюсть. Через некоторое время я начал тайком жевать бумажные шарики, чтобы они стали поменьше и причиняли мне меньше неудобств. Еще она использовала старый прием доны Сиды и заставляла меня стоять на коленях на кучке сушеных бобов. Дона Лауринда была строгой, но, хотя это наказание и считалось суровым, и я должен был стоять перед всем классом, я все же смог приспособиться к этой ситуации. Говорят, что если наказание повторяется снова и снова, или длится очень долго, провинившийся начинает извлекать из него выгоду. Так и было в случае со мной. Я превратил худшее в своеобразное развлечение. Каждый раз, как дона Лауринда забывала обо мне и продолжала вести урок, я убирал один из бобов из-под коленей, чтобы облегчить боль.

У нее был еще один любимый метод наказания. Учительница ставила меня в углу класса спиной к одноклассникам, и я должен был держать руки раскрытыми наподобие статуи Христа-Искупителя в Рио-де-Жанейро. Это было очень утомительно. Когда я сильно уставал и отвлекался, я невольно опускал руки, и тут же получал шлепок и возвращался в ту позу, в которую она меня поставила. Но стоило моей энергичной учительнице отвернуться, как я снова опускал руки. Много перемен я провел в классе, будучи наказанным. Но я не прекращал плохо себя вести! Каждый день я что-нибудь выкидывал. Помню, как однажды взобрался на манговое дерево в соседнем саду, чтобы достать фрукты мальчишкам. Когда все поели, я придумал игру с использованием манго; длилось это недолго, плод попал в мальчика, который начал плакать и привлек всеобщее внимание – ведь этот фрукт достаточно тяжелый и может больно ударить, – и он отомстил, наябедничав на всю компанию. Нас отправили к директору, и я не смог избежать очередного наказания.

Но когда я сейчас вспоминаю то время, то вижу некую невинность в тех играх, даже несмотря на то что иногда мы влипали из-за них в неприятности. Сегодня мало детей могут играть на улице, забираться на деревья и есть манго, наслаждаться им, сидя на земле, не заботясь о том, что по рукам течет сок. У малышей почти нет обязательств, их разум работает не так, как у взрослых. Ребенок доволен своим маленьким мирком, он проще относится к бедности. Унять голод, получить маленькую игрушку, быть рядом с мамой – в ранние годы всего этого достаточно. И жизнь кажется поистине прекрасной!


Хотя меня и много наказывали в школе, это вовсе не означало, что я был плохим. В то время много говорили о грехах, но не знаю, может ли ребенок грешить. Что такое грех для маленького мальчика? Я залез в чужой сад с хорошими манговыми деревьями, чтобы достать спелый фрукт. Это грех? Не думаю – много плодов все равно бы упало и пропало, потому что их не стали бы собирать. Фрукты падают с деревьев и на улицах. Думаю, со мной всегда было приятно общаться – хотя учился я не очень хорошо, как я уже сказал. Я боролся и защищал свои интересы. Я был неугомонным мальчишкой и просто фонтанировал идеями. Думаю, именно поэтому мне так часто снились кошмары, и, возможно, с этим как-то связаны мои приступы лунатизма. Мальчиком я много говорил во сне; я даже вставал с кровати – ничего не разбив – и ложился спать обратно. Позже в Сантосе, в пансионе доны Жоржины и сеньора Раймундо, в ходе поездок и даже во время моего пребывания в сборной мне всегда рассказывали, что я говорю во сне. Мой товарищ по команде Пепе любил историю о том, как я однажды встал посреди ночи, прокричал: «Гол!», а потом снова улегся спать. Но сам я не могу ручаться за правдивость этой байки…

Моя учительница дона Лауринда, конечно, не отличалась ангельским характером, но на самом деле ее трудно назвать злой мачехой, как я ее описал. А со мной было по-настоящему трудно: я дрался с одноклассниками, не соблюдал дисциплину. Я заслуживал наказания, но все же я считаю, что ее методы были излишне суровыми. Теперь я знаю, что так нельзя обращаться с детьми, но в те времена учителей очень уважали, и когда я был маленьким, дисциплина стояла на первом месте – это даже не обсуждалось. В основе всего лежало уважение – взрослые отдалялись от нас, и, конечно, тогда у детей не было той свободы, которой они наслаждаются сегодня. Слава богу, что в этом отношении ситуация для детей изменилась к лучшему – мы видим, какие они интересные, сколь многому их вопросы и любопытность могут нас научить. Мы знаем, насколько важно каждое их открытие. Мы знаем все об их энергии, о том, как работает их гормональная система, как умны они могут быть, поэтому сегодня ребенок – важнейший член семьи. Мы постоянно наблюдаем за детьми, чтобы понимать, что им нужно, или что им нравится, или чего они хотят. Мы знаем, что ребенок – это синоним слова «радость».

А настоящей радостью для меня, все это время и всю мою жизнь, был футбол. Пора поговорить об этой прекрасной игре и о том, как я был ею очарован.