Пауки в банках. Есть ли альтернатива сырьевой экономике?. Часть первая. Политэкономия российских реформ (М. А. Кудрявцев, 2010)

За 17 лет, прошедших после перехода российской экономики от «плановой» системы к «рыночной», в экономической публицистике были сформулированы, обоснованы и приняты в качестве основных несколько объяснений экономического краха 90-х годов. Они, казалось бы, хорошо описывают, что и как привело экономику к коллапсу. И все же одной группе родственных факторов, на наш взгляд, не уделено должного внимания либо дана поверхностная интерпретация. Речь идет, прежде всего, о резком и неравномерном изменении спроса на продукцию различных отраслей и о растущей несбалансированности цен в результате их неравномерного роста. Эти факторы привели к неравноправию секторов народного хозяйства и обусловили невыгодность или даже невозможность сразу многих видов экономической деятельности. Их действие существенно изменило структуру экономики, привело к тому, что принято называть структурным перекосом, – неблагоприятному по каким-то критериям соотношению определенных агрегированных параметров, например, слишком высокой доле добывающих отраслей в российской промышленности по сравнению с обрабатывающими.

И хотя наличие структурных перекосов признается сейчас повсеместно, критическая важность факторов, связанных с неравноправным положением секторов народного хозяйства, не вполне осознается до сих пор. Так, распространено мнение, будто изменение ценовых и спросовых параметров, приведшее к убыточности значительной части производства, было вызвано группой причин, на которые при всем желании нельзя было повлиять. В результате те причины массовой убыточности, которые находились под контролем правительства, остаются без должного внимания исследователей. Поэтому не удается вскрыть механизмы, приведшие к такому эффекту, и понять, какие регулирующие меры государственного воздействия на экономику оборачивались усилением либо ослаблением разрушительных процессов. В то же время, только изучив на примере двух прошедших десятилетий, как государственная власть влияет на экономику с помощью прямо регулируемых параметров экономической системы, нам удастся понять, какими мерами можно возродить экономику, а какие решения принимать нельзя.

Альтернативные подходы

Прежде всего, поясним, почему мы собираемся сфокусироваться именно на ценовых и спросовых перекосах, не уделяя равного внимания другим факторам. Несколько упрощая, другие подходы к объяснению экономического кризиса можно разбить на две большие группы, отличающиеся степенью конкретности. Начнем с первой группы, оперирующей общими категориями плана и рынка:

1. Советская экономика производила никому не нужные вещи, была неэффективной и неизбежно двигалась к закономерному краху, который и наступил, как только упали цены на нефть.

2. Кризис – не более чем временный спад, вызванный самим процессом перехода к новым рыночным отношениям, заменившим прежние директивные механизмы плановой экономики. По мере становления новых институтов, рыночная система покажет свою эффективность и с лихвой компенсирует все упущенное за годы перехода.

3. Обвал вызван самим переходом к рынку, несовместимым с основными национальными чертами русского народа.

По нашему мнению, ни одно из этих объяснений не дает адекватного ответа на вопрос о причинах кризиса, по меньшей мере, в том аспекте, который нас интересует. А именно, предложенные варианты, даже если в них и содержится доля истины, не отвечают на вопрос, какими регулирующими мерами правительства этот кризис можно было предотвратить или хотя бы существенно смягчить. Первый тезис о том, что советская экономика все больше отставала от западной и двигалась к неминуемому краху, противоречит общедоступным статистическим данным и сравнительным историческим оценкам производительности. Согласно сравнительным оценкам, за период последних 200–300 лет Россия не приближалась по общему уровню экономического развития к ведущим западным странам так близко, как это было в 1980-х. Что же касается цен на нефть, то заметим, что доля сырьевого экспорта в ВВП страны была незначительной. Образовавшийся в результате падения цен на нефть внешнеторговый дефицит в 20 млрд. долл. соответствовал примерно 1% ВВП по паритету покупательной способности и мог быть легко перекрыт минимальным сокращением потребления после некоторого изменения структуры внутренних цен и состава внешнеторговых сделок.

Тезис о том, что сам по себе переход к новому укладу должен вызвать спад, не более чем отговорка, так как не указывает конкретных причин и механизмов обвала, не оценивает глубину и продолжительность спада, происходящего при переходе от одной системы к другой. (Если такой переход займет тысячу лет, то перспектива предстоящего рыночного процветания просто неактуальна.) Да и не доказано сторонниками этого тезиса, что абстрактная «рыночная система» более «эффективна», чем абстрактная «плановая» – а то ведь может оказаться, что не стоило и затеваться с «переходом». Мало того, они не дают четкого описания, что именно можно считать рыночной экономикой. Ведь сам Запад признает те или иные страны государствами с рыночной экономикой исходя из политической целесообразности, а не в зависимости от экономического устройства в данных странах. Фактически, данный подход предлагает сидеть и ждать, пока «рынок расставит все по своим местам», а это совсем не то, чем мы должны располагать для предотвращения таких же кризисов в будущем.

Наконец, третья версия – обвал вызван самим фактом перехода от «плана» к «рынку», неподходящему для русского народа, – неконкретна и не содержит ясных указаний на то, какие именно параметры экономической системы изменились настолько, чтобы остановить половину производства, и при чем тут национальные черты. Можно попробовать оценить степень «рыночности» через долю национального дохода, перераспределяемого государством. Ведь любая экономическая система содержит элементы равноправного добровольного обмена («рынка») и отношений силового изъятия и «даров», к которым относится перераспределение государством доходов через бюджет. Без конкретизации, что именно в этих отношениях изменилось в 1992 году, нельзя понять, почему 1993 год надо считать более «рыночным», чем 1989-й, а не наоборот. Если доля национального дохода, перераспределяемого государством, в 1992 году упала, то есть выросла доля «рыночных доходов», то непонятно, почему дело не ограничилось одним лишь перераспределением доходов. Почему при этом производство упало вдвое?

Конечно, к определению степени «рыночности» можно подойти и с точки зрения степени централизации при принятии решений о развитии экономики. Сравнивая «плановые» и «рыночные» инструменты, можно сказать, что ликвидация ЦК, Минобороны, Госплана, отраслевых министерств и других органов, которые выступали главными генераторами экономического роста, убрала прежние плановые рычаги, заставлявшие народ развивать экономику, а новых рыночных институтов не появилось или их действие на русских слишком слабо. Собственно, это объяснение представляет собой смягченный вариант третьей версии и гласит, что не следовало пытаться слепо пересадить в российскую среду чужеродные экономические институты, ибо они не выполнили бы всего того объема функций, которые выполняли на Западе. Но нам кажется, что и этот довод мог бы объяснить только остановку в развитии, но никак не двукратный спад. Ведь подавляющее большинство советских предприятий было вполне рентабельно, и само по себе исчезновение принуждающих к деятельности центральных органов не должно было помешать им хотя бы остаться на достигнутом уровне, так чтобы в экономике продолжилась циркуляция прежних ресурсов и товаров по отработанным маршрутам!

Вторая группа объяснений не так метафизична и выделяет более конкретные факторы обвала:

• Криминальная приватизация, расхищение и проедание собственности, вывоз капитала.

• Расстройство хозяйственных связей, обусловленное распадом Советского Союза и уничтожением институтов, осуществлявших давление по всей экономической вертикали – Госплана, Госснаба, Госстроя и других.

• Высокая инфляция, особенно сильно ударившая по производствам с продолжительным производственным циклом.

• Неконкурентоспособность большинства продукции, производимой в обрабатывающих отраслях.

Признавая эти объяснения, в принципе, верными, заметим, что это не совсем те составляющие экономического процесса, которые интересуют нас в связи с поставленной задачей. Высокий уровень экономической преступности и несправедливое перераспределение собственности описывают важный, но не первостепенный фактор обвала. В самом деле, кто бы ни захватил предприятие в собственность, он мог бы, на худой конец, какое-то время вести дела по прежней рутине, на что не требуется особых организационных талантов. А со временем выделились бы новые талантливые управляющие (возможно, из старого аппарата), так что новым владельцам было бы выгодно передать собственность под их начало за часть дополнительной прибыли. Реформаторы даже ссылались на т.н. «теорему Коуза», которая якобы утверждает, что такой переход собственности к наиболее эффективным управляющим обязательно произойдет, а поэтому не важно, кому и что достанется в ходе приватизации [60]. (На самом деле, как подчеркивал сам Р. Коуз [25], данная модель относится к абстрактному миру с нулевыми издержками на заключение сделок. И никакого прогноза относительно реальной России с ее условиями функционирования экономики из «теоремы Коуза» не следовало.) Однако все равно, само по себе перераспределение прав собственности, казалось бы, должно было всего лишь перераспределить доходы от владения, но не обрушить экономику! Значит, дело не только в воровстве и правах собственности: как будет показано ниже, даже если бы предприятия оставались в государственной собственности под управлением честнейших директоров, нерентабельность многих производств и, вслед за ней, экономический спад были бы все равно неизбежны.

Есть еще один повод отложить рассмотрение «воровской» версии как основной: она не объясняет, почему в разных отраслях наблюдались разные темпы спада. Ведь воровать должны были во всех отраслях одинаково, и в нефтедобывающей компании, и на мебельной фабрике. Тем не менее, судя по динамике уменьшения производства в 1992–1997 гг., получается, что нефтяные и алюминиевые магнаты были просто душками и альтруистами по сравнению с алчными обувщиками и криминальными картонажниками (см. табл. 1). И поскольку это не так, значит, в данном объяснении какие-то более важные факторы остались незамеченными.

Следующая гипотеза связывает обвал с разрывом хозяйственных связей. Безусловно, данный фактор очень важен, но и тут возникают вопросы. Почему хозяйственные связи были разорваны, как только прекратилось прямое принуждение к ним, если раньше эти же связи были экономически выгодны почти всем участвующим сторонам и обеспечивали рентабельную экономическую деятельность?

Далее следует «инфляционное» объяснение кризиса. Конечно же, инфляция больно ударила по целому ряду отраслей, но, как видно из приведенной таблицы, прямой связи степени спада с продолжительностью производственного цикла не наблюдается. Легкая промышленность, отличающаяся коротким производственным циклом и поэтому менее зависимая от инфляции, упала куда больше, чем машиностроение.

Наконец, объяснение спада неконкурентоспособностью продукции – не более чем констатация задним числом того факта, что предприятия разорились, не выдержав конкуренции с иностранными производителями. Такое объяснение не имеет никакой ценности, потому что из него в принципе невозможно увидеть, как повысить конкурентоспособность.

Итак, какое бы из общепринятых объяснений экономического кризиса мы ни взяли, оно либо дает искаженную картину, не соответствующую реальным параметрам экономического развития, либо является общей отговоркой, из которой не видно, как можно было избежать экономического обвала.

Структура книги

В ближайших главах мы предложим свою версию причин произошедшей катастрофы и раскроем действие еще одной группы факторов, не получившей, по нашему мнению, достаточного освещения в экономических обзорах. В рамках нашей модели, основной причиной обвала экономики в первой половине 90-х годов и фактического топтания на месте в настоящее время стала неверная ценовая, налоговая и бюджетная политика. Мы попытаемся более детально вникнуть в процесс так называемого «перехода к рынку» и показать, как конкретные решения органов государственной власти по управлению экономикой привели к цепной реакции разорения предприятий и обнищания населения. При этом укажем возможную альтернативную политику государственной власти, которая могла бы повернуть ход событий в более благоприятное русло.

В первой части книги приведены основные теоретические модели, описывающие причины краха 90-х, дается описание стартовой ситуации и хода экономического обвала. Вторая часть посвящена исследованию причин, по которым восстановительный рост 2000-х годов не привел к исправлению сырьевого перекоса и сделал российскую экономику крайне уязвимой к потрясениям на мировых рынках, случившимся в 2008-2009 годах. Динамика отраслевой структуры за последние 10 лет еще очевиднее, чем в 90-х, вскрыла рукотворные факторы, влекущие неравноправие различных секторов народного хозяйства. Их объяснение с помощью стандартных теоретических моделей, рассматривающих распределение дохода и ценообразование в рыночной экономике, позволит нам «нащупать» меры, необходимые для исправления ситуации, о чем и пойдет речь в третьей части.

Обоснование подхода

Для объяснения коллапса отечественной экономики нам придется, не останавливаясь отдельно на микроэкономике или макроэкономике, комбинировать их элементы в модели, построенной на анализе поведения различных отраслей народного хозяйства в 1990-е и 2000-е годы. С чем связана такая необычная комбинация?

Чтобы обосновать наш подход, процитируем учебник «История экономических учений» [19, c. 444].

«Часть советологов… полагает, что причиной провала [реформаторских действий экономической команды Горбачева] явилась как раз постепенность, чрезмерная осторожность и растянутость проведения рыночной реформы. Эти советологи отмечают многочисленные ошибки правительства СССР, однако главную причину видят в «нерешительном», «колеблющемся» подходе к проведению мероприятий.

Концентрированным выражением [этой] позиции явился доклад большой группы советологов, подготовленный в конце 1990 г. под эгидой МВФ, МБРР, ОЭСР, ЕБРР…

Авторы доклада дали развернутый анализ программы реформы СССР «Основные направления…» и пришли к выводу, что содержащийся в ней «нерешительный сценарий» не обеспечивает ни стабилизации экономики, ни перехода к рынку. Авторы доклада выдвинули собственные рекомендации, сводящиеся к немедленной либерализации цен, введению жесткого режима экономии, приватизации мелкой и средней собственности. Главная же их рекомендация – «ускоренная интеграция СССР в мировое хозяйство» путем либерализации внешней торговли, инвестиций и введения конвертируемости рубля. Только после проведения этих мер Советский Союз мог рассчитывать на приток иностранных инвестиций. Таким образом, эксперты МВФ не подвергали сомнению сам принципиальный метод перехода от централизованно-плановой системы хозяйствования к рыночной – метод либерализации. При этом методе роль государства сводится к тому, чтобы устранять плановые и административные системы управления, вырабатывать законодательные рамки рынка, а сами предприятия должны на свой страх и риск создавать новую, рыночную систему взаимоотношений.

Однако реакция предприятий на либерализацию оказалась неожиданной для экспертов (как и для правительства СССР). Повышая цены, предприятия одновременно стали разрывать взаимные связи, сворачивать производство. Это был провал не только экономики СССР, но также и западной экономической науки…».

Заметим, что выводы учебника относительно «экономики СССР» и «западной экономической науки» вызывают удивление. Из того, что конкретная группа экспертов МВФ обещала процветание аборигенам из СССР, как только те проведут тотальную либерализацию, никак не следует, что «западная экономическая наука» «вообще» обещает что-то подобное. Возьмем, например, проблему сворачивания производства и взаимных связей советскими предприятиями. Никакая «западная экономическая наука» не утверждает, что они бы сохранили прежнее производство и прежние хозяйственные связи. Если на то пошло, то «западная экономическая наука» обещает, что фактические руководители предприятия будут стремиться к максимизации своих доходов. Но насколько это соответствует максимизации производства на предприятии и наращиванию хозяйственных связей? Общего ответа «западная экономическая наука» не дает, да и не может дать. Она утверждает, что ответ зависит от конкретной обстановки, в которой оказалось предприятие – от условий сложившегося рынка, на котором действует данное предприятие. Уже в следующей главе мы приведем две классические ситуации, в которых «западная экономическая наука» прогнозирует спад производства при отмене ценового контроля. А если производственная деятельность на данном предприятии становится хронически нерентабельной, а исправить это за приемлемую цену нельзя, то «западная экономическая наука» как раз предсказывает, что производственная деятельность прекратится.

Поэтому, прежде чем утверждать, что «западная экономическая наука» не могла предвидеть хозяйственное поведение советских предприятий в годы реформы, нужно проверить: а действительно ли максимизация производства соответствовала максимизации доходов управляющих предприятия или, напротив, сворачивание производства было выгодно и руководителям, и работникам из-за хронической нерентабельности предприятия? Самое интересное, что мало кто из критиков реформы решается на такую проверку. Куда легче критиковать «западную экономическую науку» «вообще» – не надо знакомиться с судьбой отдельных предприятий и проверять полученные гипотезы на статистических материалах.

Но как проверить гипотезу о движении рентабельности российских предприятий? Очень часто для такой проверки обращаются к макроэкономическому анализу, основанному на рассмотрении агрегированных (объединенных) параметров, для всей экономики сразу. Именно на таком анализе строилась финансово-кредитная политика (ФКП) российского руководства. Сущность этой политики заключается в абсолютном приоритете суммарных или усредненных финансовых показателей над практическими нуждами страны и экономики, то есть отдельных предприятий и людей. Подобная фетишизация голых, абстрактных чисел отчего-то получила в России название «монетаризма», хотя к теории Милтона Фридмана российская макроэкономическая политика имеет весьма опосредованное отношение. В основу ФКП в России была поставлена «борьба» за поддержание одного или нескольких агрегатных параметров на определенном уровне, считающемся «разумным» или «оптимальным». После обвала 1992 года такими параметрами стали валютный курс рубля и уровень инфляции. Слепое следование идее стабильности этих двух показателей уже неоднократно приводило к серьезным экономическим трудностям.

На самом же деле, фетишизация формальных параметров послужила только отвлечению внимания от объективных процессов, протекающих в несбалансированной экономике и в существенной мере влияющих на те самые агрегированные параметры – чуть ли не больше, чем сама ФКП. Следовательно, макроэкономический анализ, исследующий «среднюю температуру пациентов в больнице», ничего не даст. Надо разбираться, что происходило и происходит с экономикой на микроуровне.

Но и бессистемный микроэкономический анализ может завести в тупик. Пока одни предприятия становились нерентабельными и разорялись, другие процветали, увеличивали штаты и повышали зарплаты своим работникам. Есть ли какое-то общее объективное правило, по которому можно классифицировать успешные и неудачливые предприятия? Может, все дело в заслугах руководителей и работников предприятий?

По нашему мнению, такое общее правило раскроется, как только мы укрупним статистику хозяйственной деятельности, но не на всю экономику, а по отраслям. Оказывается, реформы правительств Гайдара и Черномырдина искусственным образом создали ситуацию, когда предприятия одних отраслей стали сверхприбыльны, а других, в массе своей, – нерентабельны. Национальный доход распределялся так, что не то что развитие, а продолжение функционирования целого ряда отраслей стало невозможным. Поэтому основной спад производства пришелся именно на группу пострадавших отраслей. При этом простейшие и вполне либеральные инструменты экономического регулирования, доступные правительству, вполне могли блокировать подобное развитие событий.

Именно анализ взаимного поведения отраслей, «промежуточный» между микро- и макроуровнем, станет основным подходом в объяснении экономического краха 1990-х. Мы не отрицаем, что были и другие негативные факторы, такие, как воровская приватизация, разрыв хозяйственных связей, гиперинфляция. Но напомним, что приватизация началась только после расстрела Верховного Совета в 1993 г., а по-настоящему развернулась лишь в 1995–1996 гг., то есть тогда, когда экономика уже сократилась вдвое. Что же касается разрыва хозяйственных связей, то нам представляется, что он тоже играл меньшую роль, чем перекос цен и спроса. И даже если бы Советский Союз не развалился на 15 фрагментов или же в составе единого государства остались бы только наиболее экономически развитые республики – Россия, Украина, Белоруссия и Казахстан, проведение той же ценовой, налоговой и внешнеторговой политики с неизбежностью привело бы к кризису.

Основное внимание с самого начала книги уделяется ценовым и спросовым факторам кризиса, а во второй и третьей частях их анализ дополнен рассмотрением налоговой политики в части ее влияния на взаимное положение секторов народного хозяйства. Мы убеждены, что без адекватного понимания воспроизводящегося дисбаланса цен и недостаточного спроса на некоторых микрорынках невозможно предложить программу выхода из сырьевого штопора, в котором российская экономика пребывает по сей день. Соответственно, без перехода к адекватной экономической политике в ценовой, налоговой и бюджетной областях, нечего и рассчитывать на серьезные структурные изменения в экономике. Преследуя цель описать именно этот аспект экономического устройства России, мы сознательно ограничиваем рассмотрение многих факторов, «подпиливающих» российскую экономику с других сторон. Это не значит, что мы считаем прочие факторы вообще несущественными – просто их нужно учитывать при изучении иных аспектов экономического устройства и для разработки других направлений экономической политики. Подробный анализ их в пределах данного текста был бы невозможен, потому что требует использования инструментов экономической теории, отличных от принятых в данной книге.

Прежде чем перейти к изложению нашей гипотезы, мы хотели бы кратко охарактеризовать, что собой представляла позднесоветская хозяйственная система в разрезе ценообразования, и какие подвижки произошли в ней накануне гайдаровского «освобождения» цен. Это необходимо для того, чтобы составить адекватную картину стартовых условий перед нырянием России в «рынок». Не имея возможности описать все особенности советского хозяйства, упомянем в критическом ключе только те из них, которые либо способствовали разрастанию кризисных явлений в период перестройки, либо, напротив, были настолько важны для народного хозяйства, что удалять их одним махом было нельзя.

К концу 1980-х годов, в условиях нарастающих экономических неурядиц и появления первых признаков хаоса, а также под влиянием нескольких лет интенсивной агитационной кампании, проводимой руками перестроечных публицистов-«экономистов» (Шмелева, Селюнина, Пияшевой и др.), активная часть общества весьма скептически воспринимала саму идею сохранения плановой экономики. Она требовала «перехода к рынку» (в том понимании этого слова, каковое было вложено в умы) и не соглашалась оставить прежние принципы хозяйствования.

Настроения эти, как мы увидим ниже, не были лишены рационального зерна, переломить их было сложно, и это значило, что для сохранения общественного согласия в любом случае пришлось бы отказаться от наиболее постылых (в тогдашнем массовом представлении) черт советской экономики, вызывавших всеобщее недовольство. А именно, предстояло расширить долю негосударственного сектора, особенно в сфере услуг и мелкого производства, значительно сократить директивное планирование, отказаться от приводящего к дефициту административного назначения низких цен на многие товары массового потребления. Предстояло усилить экономические стимулы, увеличивая доходы от экономической деятельности и одновременно уменьшая количество «халявы» в потреблении (например, бесплатную раздачу квартир).

Сами мы не считаем, что все это действительно нужно было делать срочно и радикально с чисто экономической точки зрения – просто такова была сформированная к тому времени воля влиятельной части населения. Но мы убеждены, что раз уж такой переход был неизбежен, то перечисленные изменения экономической системы, несмотря на их масштабность и радикальность, можно было провести без экономической катастрофы, по меньшей мере, оставаясь на уровне, близком к достигнутому при СССР. (Хотя бы на этом уровне, ибо, конечно же, автоматического ускорения развития при новой системе никто не гарантировал, потому что предстояло вначале создать институты стимулирования и принуждения, замещающие прежние Госплан и ЦК КПСС.) Мало того, по нашему мнению, для выработки более верной политики не нужно было модных или каких-то особенно сложных экономических теорий, описывающих тончайшие эффекты в весьма специфических областях. Достаточно было отслеживать самые грубые и давно известные в основном течении («мэйнстриме») экономической теории параметры рентабельности, доходности, спроса, объема рынков, пошлин, налогов и прочего.

Ценовой механизм и структурное равновесие рыночной экономики

Попытка понять, чем была вызвана всеобщая «воля к рынку», неизбежно заставляет исследовать принципы ценообразования, присущего советской экономике. Что же так разительно отличало в этом плане советское хозяйство от «рыночного», что вызывало всеобщее массовое недовольство, и почему шоковое «лечение» советского хозяйства «рыночными» рецептами обернулось настоящей катастрофой?

В экономиках, которые принято называть рыночными, цены играют важнейшую информативную и регулирующую функцию. Они подают производителям сигналы, чего и сколько надо производить, чтобы в наибольшей степени (в рамках имеющихся производственных возможностей) удовлетворить потребителя и оставить производителям наибольший доход для собственных покупок в роли потребителя. Представим, например, что какого-то товара в рыночной экономике производится «слишком много», а другого – «слишком мало» по сравнению с готовностью потребителей заплатить за товар, покрывая издержки производителей и оставляя им прибыль. Из-за избыточного предложения первого товара цена на него столь низка, что не оставляет производителям никакой прибыли, а из-за недостаточного предложения второго – столь высока, что оставляет производителям сверхприбыль. В этом случае в рыночной экономике происходит сдвиг производственной активности: производители первого товара частично переходят к производству второго. Тогда цены первого товара поднимутся, второго упадут – и производители двух товаров выровняют свои доходы. В экономике восстановится равновесие, позволяющее устойчивое воспроизводство. Когда производители гонятся за максимальным доходом, а потребители – за наилучшим, в рамках располагаемого дохода, товаром, это не только не разрушает экономику, а приводит ее в более устойчивое состояние, при котором лучше и производителям, и потребителям.

Данный механизм регулирует в рыночной экономике не только объемы производства различных потребительских товаров. Он также регулирует развитие друг относительно друга производства материальных благ и услуг, потребительских товаров и товаров производственного назначения, товаров для внешнего и для внутреннего рынков, регулирует долю населения, занятого в разных профессиях, и многое другое. Так, решение сразу многих хозяйственных субъектов сберечь большую долю своего дохода, чем раньше, приводит к росту выдаваемых кредитов, снижению процента и увеличению инвестирования. Изменение условий внешней торговли может поощрить увеличение или сокращение экспорта или импорта, а вслед за ним – приспособительное изменение производственной активности в других отраслях.

Благодаря действию ценового механизма, различные секторы народного хозяйства тесно взаимосвязаны и их относительное развитие находится в довольно устойчивом равновесии. Это обычно и защищает экономику от сбоев, которые могли бы вызываться массовым одномоментным изменением деятельности производителей или поведения потребителей. В самом деле, производители и потребители, в массе своей, меняют свое поведение довольно медленно: привычная деятельность производителей и так близка к наиболее доходному из имеющихся вариантов, привычные покупки потребителей – к наибольшему удовлетворению потребностей при имеющихся доходах. Поэтому, если только не произошло внешнего для экономики катаклизма, производители не станут все одновременно менять производственные программы, а потребители – разом отказываться от доброй половины привычных потребительских товаров. Ситуация рыночного равновесия поддерживается массовыми предпочтениями и согласием населения. Скажем, уровень инвестирования не устанавливается директивно центральным комитетом правящей партии, поэтому последнему не приходится контролировать поддержание инвестирования, посылая инспекторов на каждую фабрику.

Естественно, наше описание предельно упрощено и идеализировано с целью показа тех положительных свойств «рынка», которых была лишена советская экономика. К этой благостной картинке рыночного процветания экономическая теория добавляет многочисленные оговорки. Большое количество специальных случаев, не подпадающих под упрощенную теорию, требует государственного регулирования, в том числе и вмешательства в работу ценового механизма. Все эти частности, из-за которых шокотерапия и привела к экономическому краху, мы, по мере надобности, разберем ниже.

Ценовая структура и директивное воспроизводство в советской экономике

Конечно же, в советской экономике присутствовали, по большому счету, те же секторы народного хозяйства, что и в рыночных экономиках. При этом масштабы производства разных товаров и относительное развитие секторов народного хозяйства (инвестиционного и потребительского, производства экспортных товаров и товаров для внутреннего потребления, материальных благ и услуг, различных потребительских товаров) не были абсурдны и в значительной степени отвечали объективным потребностям страны. Тем не менее эти величины только в малой степени определялись через ценовой механизм потребителями и производителями. Производители не были свободны в решениях о производстве с целью максимизации дохода. Потребители не имели в полной мере свободного выбора в покупках с целью наиболее полного удовлетворения потребностей в рамках имеющегося бюджета. Решения об основных параметрах развития народного хозяйства принимались руководством страны и претворялись в жизнь через производственные планы.

Денежный же механизм зачастую играл подчиненную роль. В советской системе достаточно независимо друг от друга функционировали три денежных контура. Параметры взаимодействия между ними контролировались из одного центра. Один контур – безналичный, использовался для расчетов между предприятиями. Второй контур – наличный, в основном обслуживал доходы и расходы населения. Третий контур – внешнеэкономический – был предназначен для экспортно-импортных операций. Для каждого контура использовались собственные деньги – соответственно, безналичный рубль, наличный рубль и валютный рубль. Переток денег между контурами был больше похож на обмен валюты и строго контролировался, например, через ограничения на фонд оплаты труда в общих расходах предприятия. Благодаря этим ограничениям, предприятия принуждались выделять больше средств на развитие производства либо общесоциальные нужды коллектива, а не немедленно все проедать; кроме того, снижалось давление необеспеченных денег на потребительском рынке.

Главным фактором, определявшим суммарные расходы на потребительские товары и услуги по регионам и социальным слоям в наличном контуре, была единая тарифная сетка. В соответствии с этой сеткой слесарь 4-го разряда в механическом цехе металлургического завода в Днепропетровске и слесарь 4-го разряда на мебельной фабрике в Пермской области за один и тот же объем работы получали одинаковое количество наличных рублей. (Существовали еще региональные и отраслевые коэффициенты и прочие добавки, но в целом картина выглядела именно так.) Соответственно, размер фонда оплаты труда (ФОП) на каждом предприятии определялся исходя из штатной численности работников и размера их стандартной зарплаты. Сведенные вместе ФОПы и социальные выплаты (пенсии, стипендии и т.д.) в масштабах страны задавали параметры конечного спроса на контуре наличных (потребительских) денег.

Советская экономика была построена на централизованном ценообразовании. Для потребительских товаров оно отталкивалось от неких идеологических и этических посылок, влияние которых приводило к тому, что уровень потребительских цен не был привязан к предельным затратам на производство данной группы товаров или спросу населения. Иными словами, цены не соответствовали состоянию рыночного равновесия, при котором даже без государственного принуждения производители готовы продолжать производство за вознаграждение по действующим ценам, а потребители – платить по действующим ценам за произведенные ими товары. В рамках господствующей доктрины устанавливались заниженные цены на продовольственные товары, жилищно-коммунальные услуги и общественный транспорт. Одновременно была выделена группа товаров, которые относились к предметам роскоши и цены на которые были заведомо высокими. К ним относились большинство видов одежды и обуви, радиоэлектроника, мебель, посуда, автомобили. С данных видов товаров взимался высокий налог с продаж, который посредством бюджета перераспределялся и позволял дотировать товары первой группы. Общепринятым способом оценить покупательную способность зарплаты является определение того, сколько единиц данного товара можно приобрести на среднюю зарплату. Согласно этой методике, средняя советская зарплата позволяла купить довольно большое количество продовольствия и совершить большое число поездок в общественном транспорте, но, например, для покупки цветного телевизора нужно было отработать 3–4 месяца. Неожиданным эффектом заниженных цен на продовольствие по мере роста доходов населения стала фетишизация определенных видов «престижных» товаров (ковров, хрусталя), за которые люди были готовы выкладывать эквивалент сотен литров молока или килограммов хлеба.

Централизованное воздействие на цены не ограничивалось субсидированием производителей одной группы товаров за счет налога с продаж другой. В дополнение к этому, цены потребительского рынка искусственно отклонялись от уровня равновесия спроса и предложения как в меньшую сторону («дефицит»), так и в большую (торговля «в нагрузку»). Последний фактор приводил к товарному дефициту (очереди, «колбасные» электрички, торговля из-под полы) и усугублению фетишизации ряда дефицитных товаров. При этом, по чисто идеологическим соображениям, населению был перекрыт вообще или сильно ограничен доступ к приобретению целого ряда товаров, на которые оно было готово потратить излишек доходов: жилье, особенно частное домостроительство для горожан, автомобили, дефицитный ширпотреб. Искривленная ценовая структура и дополнительные ограничения в потреблении «роскоши», ранее призванные облегчить массе населения бедной страны доступ к жизнеобеспечивающим благам, насильственно приковывали ставшее зажиточным население к структуре потребления только жизнеобеспечивающих товаров, свойственной давно закончившемуся состоянию крайней бедности.

В дополнение к искажениям относительных цен потребительских товаров, состояние экономики осложнялось несоответствием суммарных цен потребительских товаров тем заработкам, которые предполагалось тратить на эти товары. К середине 80-х годов образовался устойчивый дисбаланс между доходами населения и объемом предлагаемых на потребительском рынке товаров. Об этом, в частности, говорит опережающий рост вкладов населения в Сберегательном банке. Доходы на душу населения выросли с 74 до 121 руб./месяц (в полтора раза) за период 1970–1980 гг., а остатки вкладов в Сбербанке – с 200 рублей до 600 за 1971–1981 гг. (в 3 раза). В следующее десятилетие доходы выросли со 121 до 215 руб./месяц (в 1,8 раза), а вклады – с 600 до 1500 рублей (в 2,5 раза). Люди просто не могли потратить всех заработанных денег в соответствии со своими предпочтениями и откладывали излишек для будущего потребления (которое для многих так и не случилось по причине инфляции начала 90-х).

Отдельно остановимся на ценообразовании в двух таких важных сферах, как жилье и общественный транспорт. Большинство граждан СССР получало жилье формально бесплатно от государства. Общественные фонды потребления, направляемые, в том числе, и на жилищное строительство, проходили отдельной строкой в бюджете и никак не учитывались в размере зарплаты. Получалось, что такая жизненно важная статья расходов, как жилье, как будто отсутствовала в среднем семейном бюджете.

Примечательно, что такой подход имеет давние корни. В царской России статистика приводила затраты наемных работников на все основные статьи расходов, кроме одной (по материалам сборника за 1913 г.). Какой? Правильно, – оплаты жилья. Уж не знаем, как жилищная проблема решалась до революции, но на одного горожанина (в том числе и профессора Преображенского с его восемью комнатами в калабуховском доме) приходилось в среднем всего 8,2 кв.м. жилплощади [48]. В 1917 г. площадь жилищ в городах составляла 127 млн. кв. метров, а городское население в современных границах РФ составляло 15,5 млн. чел. Тот же подход применяется и сейчас. Официальный прожиточный минимум включает в себя расходы на питание, предметы повседневного спроса, некоторый набор одежды и обуви, оплату общественного транспорта и жилищно-коммунальные услуги (электричество, газ, вода, телефон). Например, в 2003 г. 45% прожиточного минимума предназначалось на продовольственные товары, 21% – на непродовольственные: одежду, обувь и т.д., 28% – на услуги, включая проезд в общественном транспорте и квартплату, и, наконец, 6% – на обязательные платежи и сборы. Собственно оплата жилья (съем комнаты, к примеру) в этом перечне не предусмотрена вообще. Очевидно, предполагается, что человеку всегда есть где жить, крыша над головой досталась всем от Господа Бога или как наследие мрачного тоталитарного прошлого, и нет никаких расходов на съем жилья или выплату ссуды за дом – плати только за коммунальные услуги и «в ус не дуй».

Как бы мы ни относились к советской системе распределения жилья, достаточно очевидно, что работать она могла только при одном условии – постоянном централизованном выделении огромных средств на строительство жилья и его распределении между гражданами в соответствии с некоторыми принципами (очередности, состава семьи, категории предприятия, должности). В 1970–1990 гг. на жилищное строительство направлялось 16–18% всех инвестиций. При этом на государственные органы ложилась обязанность следить за тем, чтобы в каждой отрасли, на каждом предприятии и в каждом регионе выдерживалось требование к нормативной численности работников. Иначе пришлось бы обеспечивать жильем совершенно ненужную на отдельных участках рабочую силу, в то время как финансовые показатели предприятия не отражали рост расходов на жилье ненужных работников. А в условиях свободного найма, существовавшего в СССР, это значит, что нужно было либо обеспечить работников жильем или обещанием жилья, либо затруднить, с помощью института прописки, неконтролируемые миграции населения в более комфортные места жительства.

Итак, для большей части предприятий (кроме отдельных организаций с ведомственным жильем и заводов, строивших жилье для работников на свои деньги) статья расходов на обеспечение работников с семьями жильем не учитывалась в добавленной стоимости их продукции. А это требовало дополнительных усилий и средств государственных органов по «подкреплению» данного предприятия государственным жильем для его работников, то есть существенных бюджетных расходов на приобретение жилья, которые составляли важную часть конечного спроса.

Искажения, подобные оплате за жилье, в плановой системе наблюдались и в отношении другой жизненно важной статьи расходов современного горожанина. Речь идет об общественном транспорте. Дотационность была заложена в основу деятельности как «Горэлектротранспорта» Чебоксар, так и московского ордена Ленина метрополитена имени Ленина. Это автоматически означало повсеместно мизерные цены на проезд – 3, 4, 5 копеек, не покрывающие фактические затраты ни троллейбусного депо, ни метрополитена. При этом затраты на строительство метрополитена на порядки превышали затраты на устройство троллейбусной линии. Кто оплачивал удовольствие, доступное столичным жителям? Центральный (или, как бы сейчас сказали, федеральный) бюджет, который формировался, в том числе, и за счет чебоксарских предприятий. За исключением единичных транспортных систем, обильно орошаемых денежным дождем по соображениям престижа, транспорт в подавляющем большинстве городов сидел на голодном пайке. Закупка подвижного состава осуществлялась, примерно как и распределение жилья, исходя из мнения начальства о необходимости транспорта в данном городе, а не потенциальной доходности транспортного предприятия на организуемых или расширяемых маршрутах. Старые или просто негодные по качеству, битком набитые автобусы или троллейбусы – вот что было «товаром», доступным большинству населения за «символический» пятачок. От этого подхода с тех пор так и не ушли, стоимость проезда в государственном транспорте покрывает только операционные расходы. Новые трамваи и троллейбусы закупать не на что. «Меценаты» иногда дарят. Из бюджета (городского или более высокого уровня) изредка выделяется некая сумма на закупку пары новых машин. В результате единственным видом коммерчески выгодного транспорта на всех российских (и шире – постсоветских) просторах стали пресловутые «маршрутки». Деятельность муниципалитета по налаживанию современных транспортных систем, более уместных в крупном городе, требует неподъемных для местного бюджета затрат.

Другая статья конечного потребления – инвестиции – в советской экономике всегда была очень значительна. Например, в 1991 году, на исходе плановой эры, на инвестиции приходилось 39% всего номинального валового внутреннего продукта (ВВП), тогда как на потребление домохозяйств – 40%. Наконец, значительны были расходы на государственные учреждения и некоммерческие учреждения, обслуживающие население. Простое поддержание на прежнем уровне инвестиционной и некоммерческой деятельности требовало крупных трат госбюджета и принуждения государственных предприятий к инвестиционной деятельности. Это тоже отличало советскую экономику от рыночных, в которых большая часть инвестиционной активности приходится на частных субъектов, заинтересованных в получении будущей прибыли и поддерживающих инвестиционную активность без дополнительного принуждения.

Отдельным предложением выделим роль внешней торговли, которая стопроцентно находилась под контролем государства. Предприятия-экспортеры не распоряжались валютной выручкой. Она целиком поступала в распоряжение нескольких государственных учреждений, а выручка предприятий-экспортеров соответствовала внутренней цене произведенной продукции. Масштаб и параметры внешнеторговой деятельности определялись экономическим руководством страны, а не самостоятельными решениями заинтересованных предприятий-экспортеров и импортеров. По этой причине одномоментная либерализация внешней торговли неизбежно бы привела к массовой смене производственной активности и конечного потребления, а экономика очень долго искала бы состояние нового равновесия.

Параметры конечного спроса на рынках потребительских, инвестиционных, некоммерческих и экспортных товаров задавали, по большому счету, архитектуру остальной экономики и систему цен в производственном безналичном контуре, с той лишь оговоркой, что и здесь они не соответствовали балансу спроса и предложения, а определялись себестоимостью. (Правда, после косыгинской реформы 1965 г. «себестоимость» включала плату за фонды и природные ресурсы, так что была ближе к равновесной цене спроса и предложения, чем в ситуации, когда она включала в себя только зарплату, выплаченную в технологической цепочке производства данного товара.) Из-за этого были дефицитные фонды, которые предприятиям приходилось «выбивать» с огромным трудом, в то время как стандартный для экономики механизм по экономии ресурсов через высокие цены на них был парализован из-за почти бесконтрольной эмиссии безналичных денег. Как и на потребительском рынке, для товаров производственного назначения искажения по сравнению с возможными ценами рыночного равновесия касались не только относительных цен, но и их общего уровня. У предприятий накапливалось больше денег, чем они могли приобрести товаров по официальным ценам.

Доступ различных отраслей и предприятий к дефицитным ресурсам был неравноправным. Шла ли речь о специфической марке качественного металла или о разработке технической новинки, приоритет отдавался нуждам военно-промышленного комплекса и узкой группы гражданских производств, признанных руководством страны форпостами технологического уровня. А вот, например, сельскому хозяйству оставалось рассчитывать на закупку массовых видов не очень качественной техники, быстро выходившей из строя по банальной причине низкого качества металла, использованного в комплектующих. Поэтому безналичные рубли на оборотных счетах колхозов были намного «дешевле» (по покупательной способности) рублей на оборотных счетах оборонных предприятий. То же самое касалось и наличных денег: один рубль в кармане москвича или жителя закрытого городка весил намного больше, чем рубль в кармане жителя провинциального села, потому как последний не мог приобрести на свою зарплату те же дефицитные товары, что и москвич. Иными словами, денежные потоки в стране не отражали реальной ценности товарных потоков, так как товарные потоки направлялись производителем по тому или иному адресу в силу директивного планирования поставок, а не в силу большей выгодности продажи товаров данному покупателю. Конечно же, одномоментное прекращение действия директивного планирования немедленно парализовало бы прежние маршруты поставок, если бы сохранялись те же самые цены.

Особого внимания заслуживает участие страны во внешней торговле, которое было устроено так, что внешние цены практически не влияли на внутренние. Соотношение внутренних цен на большинство товаров в разы отличалось от типичных «мировых» цен. Да что там Запад! Система внутренних цен в СССР существенно отличалась даже от цен в социалистических странах. Утюги и эмалированные кастрюли стоили несколько рублей, а самый дешевый кассетный магнитофон продавался за 100–120 рублей. Моряки, ходившие в «загранку», покупали японские магнитофоны по 50-60 долларов. Моряков не интересовали кастрюли и утюги, за которые нужно было выложить 10–20 долларов: такая трата драгоценной валюты была, конечно же, неразумной. Имело смысл, наоборот, везти с собой кастрюли или утюги, продать их в 2 раза дешевле местных цен (скажем, за 5 долларов) и купить за эквивалент десяти утюгов (50 р.) один японский магнитофон (который можно было сдать в комиссионку в Союзе за 200 р.). Подобное нехитрое практическое применение рикардианской теории внешней торговли стало очень популярным в начале 90-x, когда миллионы советских граждан повезли в Румынию, Венгрию, Монголию все те же кастрюли, утюги, электродрели и плоскогубцы.

Став массовыми, несложные экспортно-импортные операции по обмену кастрюль на магнитофоны могли довольно быстро приблизить соотношение внутренних цен на кастрюли и магнитофоны к тому, которое установилось на Западе. Ясно, что в этом случае отечественные производители кастрюль получили бы неожиданные сверхприбыли, а производители магнитофонов разорились бы. По теории сравнительных преимуществ получается, что страна выиграла бы, сосредоточив усилия на производстве кастрюль и импортируя магнитофоны. Но произошло бы это на самом деле или нет, зависело как от того, могла ли страна перевести ресурсы, высвободившиеся в производстве магнитофонов, в производство кастрюль, так и от того, насколько быстро можно было перевести эти ресурсы, от перспектив кастрюльной и магнитофонной отраслей и многого другого.

Перестроечные поиски

Итак, сложившаяся к 80-м советская плановая экономическая система при ценообразовании руководствовалась не столько прагматическими выкладками, сколько этико-идеологическими представлениями и устоявшимися схемами. В соответствии с ними, цены на многие товары отклонялись от уровня, задаваемого условиями равенства спроса и предложения при равноправном налогообложении, но при тех же конечных доходах населения. На это наслаивались неравноправный доступ отраслей к редким ресурсам, отклонение системы внутренних цен от внешних и другие особенности. Неудивительно, что данная громоздкая система нескольких внутренних валют, централизованного ценообразования, планирования от достигнутого, нормативной численности работающих и нормативной же оплаты их труда, а также директивно определяемых отраслевых приоритетов, требовала плотного контроля и «ручного» стиля управления. Плановая экономика, построенная на прежних принципах ценообразования, действительно зашла в тупик. Об этом говорит, например, неспособность экономического руководства страны решить простейшую, в общем-то, задачу преодоления внешнеторгового дефицита, вызванного падением цен на нефть. Задача эта элементарно решалась путем изъятия у населения избыточных денег и высвобождения из внутреннего потребления товаров на сумму всего 20 млрд. долл., за счет которых можно было увеличить экспорт и сократить импорт. В итоге это потребовало бы снижения потребления, самое большее, на 1%, что лежало в пределах ежегодного роста потребляемой части ВВП. Но без реформы цен это было невозможно сделать. В условиях нарастающего дефицита государству приходилось, наоборот, расходовать все больше драгоценной валюты на закупки колготок и стирального порошка. В рыночной же экономике такие задачи решаются автоматически, если только государство этому не препятствует: снижение доходов от нефти приводит к сокращению притока иностранной валюты и девальвации национальной, удорожанию импорта для потребителей и последующей перестройке структуры экономики под новые условия внешней торговли.

Напряжение и нецелесообразность, которые на пустом месте провоцировались ценовой политикой, создавали неудобства, как для населения, так и для госаппарата. Соответственно, отказ от особенностей системы, усложнявших ее управление без видимых преимуществ в эффективности (с какой бы неабсурдной точки зрения мы ни определили «эффективность»), стал, видимо, неизбежным решением, выстраданным не только в недрах госаппарата, но и среди населения. Вот как описывает горбачевский советник В.А. Медведев ход обсуждения этой реформы в 1987 г.:

«В ходе горячих дискуссий вырабатывались основные контуры реформы ценообразования. Необходимость преодоления серьезных перекосов в сложившейся системе цен была довольно очевидной и мало кем оспаривалась. Это было настоящее «королевство кривых зеркал», дававшее совершенно искаженную картину народнохозяйственных величин и пропорций. А главное, эта система цен порождала антистимулы повышения эффективности производства, закрепляла его затратный характер. Заниженные, по сути дела, бросовые цены на сырье и топливо исключали возможность перехода к ресурсосберегающему типу воспроизводства. Низкие закупочные цены на сельхозпродукцию, дотации на ее производство, принявшие колоссальные размеры – до 90–100 млрд. рублей в год, стали серьезнейшим препятствием на пути подъема сельского хозяйства и создания достатка предметов питания для населения и сырья для легкой промышленности. Цены на конечную продукцию как производственного, так и потребительского назначения не увязывались должным образом с качеством изделий, что исключало возможность решить эту важнейшую экономическую и социальную проблему.

Естественно, что реформа ценообразования не могла ограничиться только оптовыми или закупочными ценами, она неизбежно должна была затронуть розничные цены и тарифы на услуги – то есть всю систему цен. Переход к нормальным ценам, отвечающим реальным народнохозяйственным величинам, приблизил бы их к структуре цен мирового рынка и тем самым облегчил вхождение советской экономики в мировое хозяйство» [32. Часть первая, глава II, раздел «Как была торпедирована реформа 1987 года»].

Как видно из этой цитаты, некоторое понимание проблемы было на самом верху. Предлагались и различные способы ее разрешения. Тем не менее, единой программы по реформе ценообразования, которую приняли бы и население, и госаппарат, в середине 80-х годов предложено не было. Вместо этого экономические начинания перестройки только усугубили те болезни, которые вроде бы уже осознавались руководством. Оно пошло на повышение номинальных доходов населения без повышения цен, хотя дисбаланс доходов и товарной массы уже принял угрожающие масштабы. Оно пошло на расширение жилищного строительства за государственный счет и пообещало каждой семье по отдельной квартире независимо от трудовых усилий, хотя советская система распределения жилья и так подрывала стимулы к труду и поощряла махинации. Оно пошло на увеличение закупок импортного ширпотреба и оборудования, хотя понижение цен на нефть и так привело к отрицательному торговому балансу, заставляя все глубже залезать в долги.

Зато в 1990 г., когда политические реформы и прекращение экономического роста наэлектризовали обстановку, общественное мнение и настроения значительной части госаппарата переключились на поиск экстренных, чрезвычайных мер, затрагивающих не только нелепости ценообразования, но и все несущие конструкции экономической системы. Эта потребность была удовлетворена с появлением известной программы «500 дней», вышедшей за подписью большой группы известных советских экономистов и фактически принятой к исполнению (что мы собираемся обосновать) правительством Гайдара, а затем и Черномырдина. Ниже мы подробно разберем, что именно было предложено советскому народу в виде этой «программы», и насколько ее предложения расходились с практическими шагами реформаторских правительств.

А пока давайте перенесемся в середину 80-х годов, поставим себя на месте горбачевской команды и попытаемся понять, как можно было реформировать систему ценообразования в сторону «рыночной», не вызывая обвала экономики, а, напротив, создавая условия для дальнейшего сбалансированного роста, обеспечивающего потребности страны.

Задача этой главы – предложить альтернативный подход к возможному реформированию советской экономики в 80-е годы. В отличие от программ «перехода к рынку», мы будем отталкиваться не от метафизических задач «смены общественно-экономической формации» или «выращивания институтов современного рынка», а от необходимости вылечить те конкретные болезни ценообразования, которые были диагностированы и описаны в предыдущей главе. Такой мысленный эксперимент облегчит анализ экономических реформ, которые преследуют метафизические и неконкретные цели, слабо связанные с зафиксированными болезнями. Кроме того, он научит находить пути лечения экономических болезней нашего времени. Наша игра ума по-прежнему предполагает централизованное регулирование цен и директивное планирование поставок, а не их мгновенное освобождение. То есть у нас сохраняются все экономические рычаги, доступные в то время центральным органам СССР. Для этого коротко пройдемся по основным группам товаров и представим, что и как можно было предпринять для того, чтобы подготовить экономику к наименее болезненному «переходу к рынку».

Изменения потребительских цен

Первыми в списке стоят основные продовольственные и непродовольственные товары, реализующиеся на потребительском рынке. Можно выделить два основных бинарных признака – дефицитность и дотационность. Соответственно, всего возможны 4 комбинации признаков, которые приведены в табл. 2, с несколькими примерами. Совершенно понятно, что политика перехода к рынку для каждой из этих подгрупп должна была быть своей.

Так, на мясо государством была установлена цена в 2,3 руб. за 1 кг, и в большинстве городов по этой цене оно не залеживалось на прилавках (а во многих не было доступно в государственной торговле вообще). При этом в коопторге или на рынке его практически всегда можно было купить по 4–4,5 рубля. Следовательно, в рамках ценовой реформы на мясо можно было установить новую цену в районе 4 рублей и направить дополнительную выручку его производителям, решая одновременно две проблемы – дефицита и дотаций. А часть сэкономленных на дотациях бюджетных средств можно было направить на поддержку тех социально незащищенных категорий населения и организаций, доступ которых к мясу требовалось гарантировать (например, пенсионеров и детских домов).

Примером дефицитного недотационного товара является черная икра. Здесь освобождение или даже простое повышение цен привело бы к появлению сверхприбыли у производителя и торговли. Тогда, когда производство можно увеличить, это повлекло бы увеличение предложения данного товара. Но в случае с икрой и рядом других дефицитных товаров производство расширить было нельзя при любом росте цены – осетровым трудно объяснить новые планы партии – и более логично было бы изымать сверхприбыль отрасли введением специального икорного налога или через продажу лицензий на вылов рыбы.

Для недефицитных дотационных товаров были возможны два способа избавиться от дотаций: увеличить цену либо изменить схему налогообложения так, чтобы производство таких товаров стало прибыльным.

Наконец, для целого ряда бездефицитных недотационных товаров каких-то особых мер можно было не предпринимать.

В результате такой управляемой реформы ценообразования на потребительском рынке сложилась бы ситуация, при которой назначаемые государством цены в минимальной степени отклоняются от баланса спроса и предложения. Государству приходится субсидировать лишь немногие производства (то есть, необходимость «ручного управления» на этом участке экономики минимизирована), остальные производства рентабельны без субсидий, основные потребности населения по-прежнему удовлетворены и никто не впал в нищету. Только после этого можно было освобождать цены, и то только на потребительском рынке. Совершенно понятно, что этот процесс пришлось бы сопроводить реорганизацией системы торговли. Там, где торговые точки конкурировали между собой, их можно было приватизировать или передать в управление трудовым коллективам. Там же, где торговые точки были монополистами, пришлось бы на длительный период оставить в них контроль цен либо облагать специальным налогом.

Таким образом, даже самый поверхностный взгляд на взятые наугад продовольственные товары показывает, что при поставленной цели либерализации потребительского рынка нельзя было просто освобождать цены. Нужно было кропотливо разбираться с каждой группой товаров и выстраивать политику компенсаций, которые помогли бы смягчить переход к новой системе так, чтобы государственный контроль над ценообразованием и госдотации стали незначительны, а спада производства не произошло.

Конечно, перестроечные эксперименты внесли в систему новые трудности. Если раньше большинство советских товаров продавалось по своим ценам на бездефицитной основе, а ценовые перекосы были велики лишь для относительно небольшой и хорошо отслеживаемой группы «дефицитов», то с перестроечными «раздачами» денег налево и направо в разряд дефицита попали даже многие элементарные вещи. Иначе и не могло быть, когда союзные республики начали беспрепятственно эмитировать деньги, а кооперативы при предприятиях переводили на зарплату своим сотрудникам те средства, которые раньше были предназначены для воспроизводства на соответствующих государственных предприятиях. Как в этих условиях можно было изменить программу первоочередного реформирования по сравнению с только что описанной? Безусловно, начать надо было с «затыкания дыры»: прекратить деятельность параллельных эмиссионных центров и временно пресечь схемы по перекачке из «безналички» в «наличку», обязать государственные предприятия расходовать зарабатываемые средства не только на мгновенную выдачу зарплат, но и на инвестирование, остановить рост бюджетного дефицита. Сразу после этого можно было провести некоторое подобие «павловского» повышения цен (апрель 1991 г.); восстановить хотя бы статус-кво начала перестройки. (Вспомним, что павловская реформа, пусть и на несколько месяцев, но восстановила некоторое наполнение потребительского рынка.) Затем можно было менять ценовую структуру в соответствии с указанными принципами.

Жилье и транспорт

Но даже оптимизация системы несбалансированных цен на потребительские товары не позволила бы немедленно перейти к «рыночным ценам» на товары частного потребления. Необходимо было также решить проблему с оплатой жилья и тарифами на проезд в общественном транспорте. Оплату жилья пришлось бы пересмотреть по нескольким причинам. Самой главной из них была та, что при новом экономическом порядке не нашлось бы места советской системе финансирования, строительства и распределения жилья. При ее сохранении государственным органам было бы необходимо изымать у предприятий значительные суммы для финансирования строительства, заниматься самим строительством и поддерживать сомнительные механизмы распределения жилья не по результатам работы претендента, а по длительности стояния его в очереди и условиям проживания.

Естественно, что подобная схема была несовместима с рыночной самостоятельностью предприятий, мобильностью рабочей силы и материальным стимулированием труда. Очевидно, нужно было переходить от системы распределения жилья в натуре к системе распределения денег на приобретение жилья. Вариантов здесь можно предложить множество, но наиболее реальным, по-видимому, был бы перевод всего жилья в статус, близкий прежнему кооперативному. Для тех, кто не застал те времена, напомним коротко, что собой представляла советская система кооперативного жилья. Строительством занимались государственные стройорганизации, те же самые, что строили обычные государственные дома. Желающие купить кооперативную квартиру должны были: а) стать в очередь, очень похожую на общую государственную; б) получить разрешение на ссуду в государственном банке (ссуда давалась на 15, позже – на 25 лет, под минимальный процент или без процента в зависимости от ситуации); в) внести первоначальный взнос – обычно около 20% от стоимости квартиры; г) быть готовыми выплачивать довольно значительную сумму за квартиру. При этом даже полностью оплаченную квартиру нельзя было продать кому угодно без согласия правления кооператива. С некоторыми оговорками (ограниченное право продажи и т.д.), статус кооперативного жилья был достаточно близок к статусу жилья, покупаемого на Западе на условиях ипотечной ссуды. Разница была лишь та, что человек не имел права приобрести кооперативное жилье, если имел больше минимальной нормы метража, позволяющей стать в очередь.

Думается, именно этот опыт и можно было учесть при создании новой системы. Главные требования к ней достаточно очевидны. С одной стороны, она должна была обеспечить реальную доступность жилья для всех людей, действительно желающих ради этого трудиться и зарабатывать. Это значит, что доходы разных категорий трудящихся должны были быть скорректированы так, чтобы хоть какое-то жилье могли приобрести все, а те, кто готов «вкалывать» – и жилье более высокого качества. Такая коррекция доходов была вполне реальной, если вспомнить наличие тарифной сетки, устанавливаемой государством. Естественно, предстояла большая работа по изменению восприятия людей, привыкших получать жилье «бесплатно» и не готовых к тому, что обязательная плата за жилье составит существенную часть расходов (пусть даже номинальные доходы при этом вырастут). С другой стороны, новая система должна была исключить рецидивы «халявы» в обеспечении жильем. А это значит, что только льготные категории (инвалиды, пенсионеры и т.д.) имели бы право на бесплатное жилье, и то без права «прописывания – перепрописывания – переперепрописывания» для передачи льгот детям; трудоспособные же должны были на него зарабатывать. С третьей стороны, необходимо было обеспечить справедливые условия стартовой обеспеченности жильем. А это значит, что при определении права гражданина на определенное жилье надо было учесть его заслуги и социальное положение, а при определении ценности жилья надо было учесть не только формальный признак «квадратных метров на человека», но и ценность жилья, связанную с качеством и местоположением.

Следовательно, система распределения жилья могла бы быть изменена, например, следующим образом. Начиная с некоторого момента, все государственное жилье (кроме социального жилья для определенных категорий населения – инвалидов, людей преклонного возраста и др.) приравнивалось бы по статусу к кооперативному, ради закрепления которого в собственность человек еще должен был выплатить по ссуде, отвечающей стоимости выданного ему жилья. Соответственно, зарплаты увеличивались бы так, чтобы скомпенсировать населению расходы на уплату ссуды. Перед этим необходимо было разработать методику определения остаточной стоимости жилья, с учетом площади, класса и возраста дома, категории города и района. Одновременно с этим было необходимо разработать методику определения размера условного жилищного счета гражданина, устанавливающего ценность жилья, на которую он уже имеет право без покрытия ссуды, – с учетом стажа, времени стояния в жилищной очереди, профессии, накоплений на пенсию и прочего. Для многих остаточная стоимость квартиры полностью погашалась бы условным жилсчетом, а некоторые могли бы рассчитывать на дополнительную материальную поддержку для покупки жилья. Тем, у кого была положительная разница, нужно было бы оформить ссуду, подобную кооперативной. Таким образом, переход к новой системе был бы справедлив и понятен для каждого.

Кроме того, можно было бы ввести налог на недвижимость, включая не только квартиры и дома, но и дачи, гаражи и прочее. Это позволило бы несколько уравнять положение тех, кто уже был обеспечен недвижимостью, с теми, у кого ее не было.

Аналогично жилью, необходимо было уходить от заниженных цен на общественный транспорт, который сидел на дотациях, в том числе, и на закупку нового подвижного состава. Реально, достаточно было 2–3-кратного повышения цен (то есть проезд стоил бы не 5, а 10 или 15 копеек). Это сделало бы транспорт коммерчески окупаемым и предоставило бы ценовые сигналы о наиболее важных маршрутах, за улучшение обслуживания которых потребители готовы заплатить. Так же, как и в случае с жильем, можно было распределить часть высвободившихся дотационных средств в виде добавки к зарплате и социальным выплатам.

Если бы у советских властей хватило ума и решимости провести реформу цен хотя бы в указанных двух областях – жилья и транспорта, – проблема «ножниц» между доходами и расходами была бы, в основном, снята. После такой реформы можно было бы говорить о сравнительно небольшой корректировке цен на отдельные группы товаров с целью ликвидации дефицита и снижения дотационности. Ценовая система стала бы намного ближе к той, которая гарантирует воспроизводство в состоянии рыночного равновесия. Производители продолжали бы производить те же товары и отправлять их тем же потребителям без принуждения государственных органов, а потребители – покупать те же группы товаров, гарантируя производителям сохранение спроса.

Отдельно заметим, что, по нашему мнению, не существует никакого рационального оправдания крайнему занижению цен на жилье и транспорт в позднесоветские годы, так же как и сохранению дефицита черной икры и повсеместных дотаций на товары «бедного» потребления (хлеб и картофель). Часто употребляющийся аргумент о том, что это-де спасало бедные слои населения от впадения в крайнюю нищету, не стоит и ломаного гроша. Ведь дифференциация доходов была минимальной, следовательно, предлагаемая реформа цен не сильно ударила бы по бедным слоям, даже если бы компенсации не проводились. К тому же, доходы населения почти полностью контролировались государством через тарифную сетку и размеры социальных пособий, следовательно, их можно было изменить для достаточной компенсации. Неадекватное ценообразование влекло потерю общественного благосостояния на пустом месте. Скорее всего, причины такого поведения советских властей, помимо нелепых этико-идеологических представлений и элементарной экономической безграмотности, лежали в области сугубо шкурных интересов той части населения, которая выигрывала от приоритетного снабжения дефицитными продуктами и жильем повышенного качества, даже ценой чистой потери для страны в целом. И речь не только о столичных жителях, которые имели намного большее влияние на проводимую политику, чем жители отдаленных сел. То, что мандарины на базаре стоили в тридцать раз дороже картошки, а не в три, как было бы при выгодном включении в международное разделение труда, обеспечивалось мощной системой лоббирования. Она влекла несправедливое перераспределение национального дохода в пользу маленьких, но гордых народов, которым было проще повысить благосостояние через выбивание у московского начальства выгодных цен на мандарины, чем через повышение собственной производительности. Эту особенность российского политического устройства, когда наиболее очевидные меры по улучшению ситуации не предпринимаются из-за давления слоев, заинтересованных в статус-кво, нам придется иметь в виду при обсуждении текущей ситуации.

Товары производственного назначения и инвестирование

Разобравшись с возможными путями освобождения цен на потребительском рынке, перейдем к производственному контуру. Заметная часть ценовых искажений при торговле товарами производственного назначения не только искажениями на потребительском рынке. Формирование цены этих товаров на основе «себестоимости», а не на основе равновесия спроса и предложения, в совокупности с избытком «дармовых» безналичных денег у предприятий, неизбежно создавало систему дефицитов и тут. К ней добавлялся и аналог торговли «в нагрузку», заключавшийся в гарантированном сбыте некачественной либо дорогой (по сравнению с имеющейся альтернативой) продукции отдельных предприятий. Неравноправное положение отраслей влекло снабжение приоритетных направлений редкими и качественными ресурсами по нерыночно низкой цене, а отсутствие доступа к современным технологиям в неприоритетных направлениях компенсировалось перерасходом в них сырья и низкокачественных ресурсов.

Совершенно понятно, что немедленное освобождение цен при оптовой торговле и торговле товарами производственного назначения поставило бы под угрозу закрытия целый ряд производств. Причина могла быть или в нерентабельности производства, наступившей из-за необходимости закупать ранее дефицитный товар производственного назначения по новым ценам, соответствующим балансу спроса и предложения, или же в отсутствии при новой системе гарантий сбыта собственной продукции прежним потребителям. Постепенное изменение цен, с ориентацией не на «себестоимость», а на конечные цены потребительского рынка и государственного потребления, позволило бы государству рассмотреть каждый такой случай в отдельности и решить: то ли увеличить расходы на закупку у этого предприятия производимой продукции (чтобы у него были деньги на закупку дефицитных фондов), то ли выделить предприятию кредит на модернизацию, то ли закрыть его, используя высвобождающиеся ресурсы в более выгодных видах деятельности.

Планирование, то есть, принудительные поставки большей части продукции предприятий по назначенным ценам, на какое-то время сохранилось бы. Но, по мере приближения назначаемых цен к ценам, уравновешивающим спрос и предложение, удалось бы перейти от принудительного планирования к добровольному. При новой такой системе удовлетворение госзаказа стало бы наиболее выгодным из имеющихся вариантов деятельности предприятия. Следовательно, система стала бы устойчивой и отмена принудительного характера поставок не повлекла бы обвал производства, так как подавляющему большинству экономических субъектов было бы выгодно продолжение существующей хозяйственной деятельности, а локальные действия предприятий по повышению прибыли вели бы к увеличению национального дохода. Принципиальная возможность перехода к такой системе планирования (иногда называемой «рыночным социализмом») была доказана еще теорией оптимального планирования за много десятилетий до анализируемых событий [37]. Собственно, предложенный переход был бы не более чем полной реализацией замысла не доведенной до ума косыгинской реформы, попытки перейти к ней для товаров производственного назначения предпринимались и в годы перестройки. Только после такого приближения к рыночному равновесию можно было бы говорить о серьезной либерализации на рынках товаров производственного назначения.

Особого внимания заслуживает учет государственных приоритетов при новой системе товарооборота. Если раньше поставка дефицитного ресурса оборонному комплексу, а не в конкурирующий гражданский сектор, осуществлялась на принудительной основе, то отказ от директивного планирования потребовал бы повышения номинальных оборонных расходов с тем, чтобы «отыграть» данный ресурс у гражданского сектора в пользу оборонного. В условиях советской системы это было вполне реально, потому что государство могло изъять излишек прибыли, образовавшийся у поставщика редкого ресурса, обратно в бюджет. Тогда номинальный рост расходов на оборону и приоритетные направления технологического развития не означал бы роста реальных усилий экономики страны в этих секторах, а просто означал бы приведение денежных потоков в соответствие с реальной ценностью ресурсных потоков. Но зато после перехода к новым ценам можно было бы осуществлять продуманную и просчитанную конверсию, связанную с перенаправлением части военных расходов на осуществление гражданских программ. Важно подчеркнуть, что реальная конверсия предполагала бы не лишение финансирования оборонных предприятий, с тем чтобы они перестали функционировать, а, напротив, задействование производственного и человеческого потенциала ВПК для решения насущных задач экономики и подъем общего уровня отставших отраслей гражданского сектора. Иными словами, сокращаемые военные расходы пришлось бы направлять тем же предприятиям и коллективам, но просто выдавать им другие задания.

Не менее сложной задачей стало бы реформирование системы инвестирования. Уровень инвестирования в СССР был очень высоким: как в строительство новых объектов производственного, социального, инфраструктурного назначения, так и в их модернизацию и поддержание в работоспособном состоянии. При этом по источникам финансирования можно выделить следующие виды инвестиций: осуществляемые прямо или косвенно за счет бюджетов разных уровней; осуществляемые за счет банковских займов; осуществляемые из выручки предприятий, которые государство обязало отчислять определенную долю прибыли на амортизацию и обновление, а не проедать ее.

Совершенно понятно, что никаких революционных решений о том, чтобы «взять и отменить» с понедельника не менее 60% строек, как это предлагала программа «500 дней», ни в коем случае нельзя было принимать. В случае с уже начатыми инвестиционными проектами необходимо было для каждого проекта разбираться, выгодно ли его завершать с учетом оставшихся расходов на строительство или выгоднее забросить. Что же касается новых инвестиций, то переход на «рыночные» рельсы предполагал разграничение инвестиций на те, которые делало государство, и на те, которые делали частники, рассчитывая получить от этого свою выгоду. В силу довольно низкой склонности к сбережению в России, государство обязано было взять на себя не только инвестирование в инфраструктуру и социальные объекты, как на Западе, но и инвестирование во множество ключевых отраслей экономики. Надеяться на частника можно было только в тех отраслях, в которых последний себя уже уверенно чувствовал и был готов рискнуть капиталом. Следовательно, на продолжительное время предстояло не только доводить до ума большие государственные инвестиционные проекты, но и заставлять предприятия, находящиеся в государственной собственности, инвестировать часть зарабатываемых денег, предстояло строить за счет государства новые объекты и модернизировать старые. Сами граждане, скорее всего, инвестировали бы первое время только в жилье и мелкий бизнес, лишь со временем дополняя государственную экономику во все новых и новых областях.

Был ли возможен полный отказ от субсидий и контроля цен?

Важным вопросом выдвинутой программы возможного реформирования советской экономики является такой: можно ли было при переходе к описанному здесь «рыночному социализму» полностью отказаться от системы субсидирования и централизованного установления цен, не допуская при этом спада производства? Мы без всякого сомнения даем отрицательный ответ на этот вопрос и утверждаем, что это должно было быть ясно даже из того объема экономических знаний, который был доступен советским экономистам того времени. Существует, по меньшей мере, два хорошо известных в экономической теории феномена, которые должны были предостеречь от безоглядного освобождения цен и отмены субсидий, особенно в советской экономике, характерной монополизмом многих предприятий.

Первый из этих феноменов известен под названием двойной маргинализации [33]. Суть его, в приложении к реформе советской ценовой системы, состоит в том, что некоторым предприятиям-монополистам, освобожденным от ценового контроля, выгодно назначать на свою продукцию высокую цену, при которой потребление этой продукции смежниками снижается. Это ведет к сокращению как производства на этих предприятиях, так и национального дохода. Схематически это явление можно изобразить на рисунке 1.

Верхняя кривая – это спрос на продукцию второго передела, производимую конкурирующими предприятиями из продукции первого передела с издержками, равными стоимости продукции первого передела плюс постоянная добавка, не зависящая от загрузки отрасли. Поэтому спрос, предъявляемый со стороны отрасли на продукцию первого передела, при каждом количестве товара равен величине спроса на продукцию второго передела минус постоянная добавка. «Национальный доход» (стоимость продукции второго передела) максимизируется при том объеме производства, которое изображено на левом рисунке, а выручка отрасли первого передела максимизируется при меньшем производстве. Если эта отрасль контролируется предприятием-монополистом, то оно снизит предложение продукции первого передела до оптимального для себя уровня, что повлечет снижение производства продукции второго передела до уровня, при котором национальный доход снижается (правый рисунок). Подчеркнем, что это явление не является универсальным, то есть наблюдается не всякий раз, когда производитель первого передела – монополист, а в зависимости от конкретной формы кривых спроса и других факторов. Но спада в нескольких ключевых отраслях уже достаточно для серьезных сбоев в экономике.

Рис. 1. Двойная маргинализация в двухпередельной схеме

Совершенно понятно, что в условиях высоко монополизированной советской экономики упускать из виду этот фактор было нельзя. Конечно, цены на многие виды продукции можно было бы поставить под контроль путем открытия внутреннего рынка для иностранных конкурентов данного предприятия, назначив оптимальную пошлину. Тогда бы предприятие перестало быть монополистом и вынуждено было сбывать свою продукцию по приемлемой цене. Но это возможно только для части товаров, заменяемых импортом. Для остальных же товаров пришлось бы еще какое-то время устанавливать цену централизованно. Мы не хотим сейчас касаться принципов, по которым следовало устанавливать цены для таких предприятий-монополистов, потому что вопрос требует конкретного анализа в каждом отдельном случае. Заметим только, что контроль издержек и установление цен на такую продукцию по принципу «издержки плюс надбавка» куда предпочтительней, чем снятие ценового контроля монополистов. Итак, даже после перехода к «рыночному социализму» назначение цен по большой группе товаров пришлось бы сохранить.

Второй феномен касается возможности, а точнее, невозможности полной отмены субсидий. Связано это с существованием предприятий, для которых себестоимость единицы продукции существенно, а то и скачкообразно уменьшается при увеличении объема производства [33, 38]. Представим фабрику, производящую, например, «плашки в три восьмых дюйма». Установленная на фабрике линия может производить тысячу или более плашек при полной себестоимости рубль за штуку (при работе на проектной мощности), а при меньшей мощности себестоимость производства существенно, в разы увеличивается, так что выгоднее закупать импортные плашки. Пусть условия спроса таковы, что при предложении 100 плашек цена спроса 10 рублей, при предложении 900 плашек – 1 рубль, а при предложении тысячи плашек – уже 90 копеек. Получается, что если запустить производство на проектную мощность и воспользоваться экономией на масштабе производства, то свободная рыночная цена не позволит покрыть издержки, хотя для всей страны это, конечно же, выгоднее, чем допустить простой фабрики. Мы не будем обсуждать вопрос, правильным ли было инвестиционное решение о строительстве данной фабрики с такой проектной мощностью – будем считать, что фабрика уже существует и что наши меры не повлияют на дальнейшие решения о строительстве таких же фабрик. (Здесь не анализируется проблема долгосрочных стимулов для экономически оправданных инвестиций, которые создавала социалистическая система ценообразования: ведь мы представляем себя на месте реформаторов в 80-е, которые не могут управлять прошлым и пытаются развить то народное хозяйство, которое досталось в наследство.)

Для того чтобы фабрика работала и приносила стране доход, есть два пути:

1) доплачивать предприятию 10 копеек за каждую плашку (на что тратится 100 рублей) и продавать на рынке по 1 рублю;

2) выкупать у предприятия 100 плашек по 1 рублю и пускать их на военные нужды либо отдавать потребителям, которые сами не смогут ни купить эти плашки, ни перепродать их в третьи руки. Тогда остальные 900 выкупят гражданские потребители, тоже по рублю.

В обоих случаях общие затраты бюджета тоже 100 рублей, но фабрика работает и обеспечивает страну плашками. Если бюджет отказался от того, чтобы потратить жалкие 100 рублей, производство останавливается, а покупать импортные плашки по цене 10 рублей за штуку могут позволить себе только самые богатые сто человек. И страна потратит дополнительные 1000 рублей на импорт.

Эту ситуацию проиллюстрируем на трех графиках (рис. 2). Для простоты мы считаем, что себестоимость производства продукции может быть либо очень высокой (аналогичная этому ситуация – закупка дорогого импортного товара), либо очень низкой, если производство превышает некий порог. Первый путь решения проблемы – субсидирование производства – показан на втором рисунке, второй – закупка части продукции на некоммерческие государственные нужды – на третьем.

Здесь необходимо отдельно разобраться, для каких советских предприятий была актуальна такая постановка вопроса. Во-первых, это относилось к более или менее монопольной части промышленности, для которой равновесия спроса и предложения нельзя было достичь за счет сокращения числа работающих предприятий – экономия на масштабе (при больших объемах производства) cкачкообразно наступала для единственного предприятия, выпускающего весьма специализированную продукцию, и это диктовалось технологической особенностью производства в соответствии с проектом. Следовательно, это не касалось сельского хозяйства, пищевой, сырьевой и большей части легкой промышленностей, а также немонопольной продукции машиностроения и химической промышленности. Однако в том же машиностроении было очень много предприятий, которые были единственными, выпускающими какую-то специфическую продукцию, а в металлургии производство некоторых марок металлов становится рентабельным, только начиная с определенного объема выпуска.

Рис. 2. Один «провал рынка» для разрывной производственной функции

Очень важно подчеркнуть, что из двух способов обеспечить стабильную работу таких предприятий (субсидирование цены либо закупки для некоммерческих целей) в Советском Союзе для товаров производственного назначения использовался второй путь. Например, металлургический завод выпускал какую-то марку металла, которая использовалась одновременно для производства потребительских товаров и вооружения, то есть, часть спроса покрывалась за счет личных расходов граждан, часть – за счет государственных расходов на закупку вооружения. Прекращение закупок металла по линии оборонного заказа не только не высвобождает «оборонную» часть заказа для мирных нужд, а, наоборот, делает невозможным производство той части металла, которая раньше расходовалась на мирные нужды, и банкротит всю последующую цепочку гражданской промышленности.

Другой возможный пример – когда станкостроительный завод выпускал станки для производства как вооружения, так и товаров инвестиционного назначения и потребительских товаров. Первая группа, при сложившейся системе, полностью оплачивалась из бюджетных средств, вторая могла оплачиваться как за счет бюджета, так и за счет средств предприятий, производящих товары инвестиционного назначения. Но последнее возможно только в том случае, если эти предприятия функционируют и постепенно обновляют свои фонды. Понятно, что прекращение бюджетного финансирования первых двух групп и сокращение спроса на станки со стороны предприятий, производящих товары инвестиционного назначения, сделало бы невозможным производство на заводе станков по прежней цене для предприятия, производящего потребительские товары. При этом даже не требовалось, чтобы экономия на масштабе производства наступала так же скачкообразно, как показано на представленном рисунке. Если спрос падает на 30% при неизменной цене, то из этого не следует, что предприятие, сократив производство на 30%, сможет снизить издержки по всем материальным затратам и зарплате работникам на то же количество процентов. Существуют издержки, такие, как оплата жилищно-коммунальных услуг и необходимого персонала, которые не поддаются сокращению. Поэтому при снижении производства на 30% удается сэкономить от силы 10% издержек. Очень высока вероятность, что при таком изменении параметров предприятие станет нерентабельным. При этом не всегда можно просто взять и сократить количество предприятий в отрасли на 30%: есть проблемы сбыта, привязанности предприятий к конкретному кругу потребителей, например, в регионе. Поэтому, если смотреть в масштабах отрасли, то снижение спроса на 30% может повлечь обвал производства в отрасли, скажем, в 3 раза, а это повлечет потерю зарплат работников, занятых в отрасли, сокращение спроса с их стороны и будет «аукаться» на многих других производствах. Итак, либерализация цен и хозяйственной деятельности потребовала бы от государства специальных мер по сохранению спроса на продукцию очень многих предприятий.

Наконец, первый способ поддержки таких предприятий – субсидирование (второй график) – применялся, по-видимому, в меньшей степени и мог касаться только потребительских товаров. Но и здесь, прежде чем отменять субсидии, надо было трижды подумать, как сохранить спрос. Распространено заблуждение, будто спрос можно было сохранить за счет компенсирующих социальных выплат населению, чтобы оно могло больше покупать товаров. Это неверно по той причине, что потребительские предпочтения населения не обязательно направляли бы свой спрос на закупку именно тех товаров, производство которых поддерживалось указанным образом. Следовательно, и в этой области государству пришлось бы надолго сохранить свою регулирующую функцию.

Дальнейшие меры по реформированию

По нашему мнению, именно описанная ценовая реформа была первейшим и необходимым условием каких-либо дальнейших преобразований советской экономики, просто потому, что убрала бы самые острые проблемы (дефицит, потерю управляемости при директивном планировании, невозможность выровнять внешнеторговый дисбаланс), создававшие трудности для населения и госаппарата, а также прояснила бы ситуацию. В самом деле, во-первых, цены товаров были бы приведены в соответствие с потребительскими предпочтениями и ценностью затрачиваемых на это ресурсов. В результате необходимость прямого ручного управления значительно снизилась бы. Ради того чтобы сохранить производство на прежнем уровне, не нужно было бы уже контролировать, какие дефицитные ресурсы и фонды куда направляются, потому что это и так было бы наиболее выгодной из имеющихся возможностей для производителя данного ресурса. Точно так же, не нужно было бы уже распределять по регионам и районам дефицитный продукт. Не пришлось бы субсидировать производство огромного количества товаров частного потребления, потому что население само бы платило почти за все. Не нужно было бы следить за выделением жилья и распределением автобусов. Снизилась бы доля государства в инвестировании.

В новых условиях сохранение прежнего уровня производства обеспечивалось бы самой по себе рыночной системой, без надоевших командно-административных мер; необходимая же государству продукция и социальная направленность экономики обеспечивались бы за счет налоговой системы, системы госзаказа, бюджетной политики, социальной помощи, ограниченного и контролируемого объема субсидий и дотаций. Отклонения от устоявшегося равновесия, направленные на увеличение прибыльности отдельных предприятий, не подрывали бы экономику, а были бы выгодны всей стране. Да и населению не пришлось бы тратить по часу после работы на простаивание в очередях – а это огромная прибавка к благосостоянию, пусть даже и не оцениваемая в показателях натурального потребления.

Предложенный нами вариант ценовой реформы для Советского Союза не является чем-то принципиально новым, до чего советские экономисты никогда бы не додумались. В том-то и дело, что додумались. Очень похожую программу «управляемой инфляции» для реформирования советской экономики предлагал академик Ю.В. Яременко [62]. Да и пресловутое «павловское» (1991 г.) повышение цен было шагом именно в этом направлении. Мы не разбираем вопрос, почему предложения, альтернативные программе «500 дней», не были опубликованы и озвучены для широких масс. Важен сам факт: альтернатива существовала и была, в целом, известна тем, кому полагалось об этом знать.

После проведения внутренней ценовой реформы можно было освободиться от монополии внешней торговли, вводя поначалу пошлины, которые сохраняли бы прежнюю ценовую структуру внутри страны, а потом снижая каждую из них после индивидуального рассмотрения в том и только в том случае, если бы это позволило повысить национальный доход, а не потерять важные отрасли. Это позволило бы значительно сократить монополизацию экономики, создать стимулы для развития в условиях конкуренции на многих участках, открыло бы еще один канал распространения инноваций.

По большому счету, этим и исчерпывается список очевидных первоочередных мер по реформированию. Только после полного завершения ценовой реформы и демонополизации внешней торговли (с установлением тарифной системы) было бы видно, нужно ли срочно делать что-то еще и что именно. Скорее всего, дальнейшие меры по реформированию включали бы, с одной стороны, активную деятельность государства по подтягиванию отстающих отраслей до среднего уровня, а с другой – расширение многоукладности экономики. Последнее означает постепенное созревание, на месте единообразной формы госпредприятий, новых организационных структур, которые были бы более эффективны в тех или иных конкретных нишах. Предстояло внедрить такую налоговую систему, которая поставила бы в равноправные условия госпредприятия с другими типами предприятий и позволила бы новой экономике расти рядом с уже имеющейся системой. Реформированные ценовая и налоговая системы сделали бы прибыль индикатором эффективности работы предприятий с точки зрения экономики всей страны. Если бы в какой-то экономической нише стало очевидно, что частные фирмы той или иной формы (кооперативы, ЗАО, корпорации) выполняют свои функции лучше, чем госпредприятия, то тогда можно было идти на реорганизацию существующих предприятий в более эффективную форму собственности. Но и эту процедуру нужно было проводить не через обвальную приватизацию, а в индивидуальном порядке – через банкротство неэффективных предприятий, их акционирование и поглощение более эффективными конкурентами.

Следует особо подчеркнуть, что мы отвергаем сам подход, когда перед страной ставится задача то «построить социализм», то «перейти к рынку». Вместо этого надо было фиксировать конкретные социальные проблемы и решать их, улучшая жизнь по тем или иным параметрам. При этом можно было бы в конкретной ситуации пользоваться как «плановыми», так и «рыночными» экономическими инструментами, будь то свободное ценообразование на одни товарные группы или нормированное распределение других, субсидии с налогами, либерализация внешней торговли и изменения прав собственности на производственные объекты.

Однако конструктивно настроенная партия в политическом и экономическом руководстве, равно как и действительно компетентная часть ведущих экономистов, играли далеко не первую скрипку в какофонии позднесоветского кризиса. В конце концов, власть перешла к людям, не погнушавшимся ради ее захвата растащить страну по национальным квартирам. Нам достаточно знать, что здравая политика экономической реформы в СССР была принципиально возможна с точки зрения стартовой экономической ситуации и полномочий верховной власти. И разумная программа такой реформы была принципиально доступна для власти, взявшейся за дело с ответственностью. Такая реформа не состоялась не из-за экономических сложностей, а в силу особенностей политического устройства, персонального состава верховной власти и других причин.

Демонтаж Советского Союза, предпринятый в конце 1991 года, закрыл вопрос о проведении реформ союзным руководством. Экономические последствия этой акции, в целом, достаточно хорошо известны читателю, и ниже мы коснемся только некоторых из них. Теперь же попытаемся проанализировать экономическую политику уже российского руководства, начиная со 2 января 1992 года (дня гайдаровской либерализации цен), принимая состоявшуюся тогда потерю территории и населения как данность.

Прежде чем переходить к истории шоковой терапии, вспомним вопрос О. Бендера, обращенный к рыжекудрому Балаганову: «Скажите, Шура, честно, сколько вам нужно денег для счастья?» Представим теперь, что мы не Остап Бендер, а Егор Гайдар накануне 2 января 1992 года. Управляемость экономики в значительной мере потеряна, а с ней – и возможности для планомерной тонкой корректировки. Требуются более быстрые, пусть и неоптимальные, действия. Но мы свято верим, что достаточно перейти к рыночным отношениям – и начнется быстрый экономический рост. Для того чтобы он был актуален для ныне живущего поколения, надо начинать не с нулевой точки. А для этого нужно не допустить спада, то есть создать условия, при которых подавляющее большинство предприятий сохранит прежние объемы производства и начнет повышать конкурентоспособность сразу после перехода к рынку. Тогда перед нами предстает вопрос, в чем-то аналогичный вопросу Бендера: «Что нужно предприятию для полного счастья?». Ну если не для счастья, то хотя бы для сохранения основных производственных показателей. Итак, предприятию нужно:

1) Обеспечить сохранение спроса на продукцию данного предприятия в таком объеме, чтобы деятельность предприятия оставалась экономически оправданной: объем производства не должен опускаться ниже отметки, с которой нарушаются целостные технологические циклы. В случае обрушения спроса на продукцию данного предприятия проанализировать, насколько важно производство соответствующего товара для целостности экономики и социальной стабильности, и дотировать, если нужно, его производство.

2) Удерживать цены на сырье, комплектующие и коммунальные услуги для данного предприятия так, чтобы при цене спроса, отвечающего п. 1), производство не становилось убыточным. В случае, если цены на сырье, комплектующие и коммунальные услуги, выравнивающие спрос и предложение, делают предприятие нерентабельным, дотировать производство для покрытия повышенных издержек или регулировать равновесные цены каким-либо другим образом, например, через таможенные пошлины и контроль цен естественных монополий. (Напомним, что по условиям задачи, в рамках ускоренного перехода к рынку при Гайдаре, мы решаем отказаться от принудительного планирования товарооборота. Поэтому поставки смежников и прочие хозяйственные связи должны осуществляться добровольно, по ценам, уравнивающим спрос и предложение.) В случае если либерализация внешней торговли нарушает прежний баланс спроса и предложения по ключевым товарам экономики, внешнюю торговлю этими товарами надо ограничить, чтобы удержать прежний баланс.

3) Обеспечить выполнение двух вышеперечисленных условий для главных поставщиков и смежников.

Как мы увидим далее, реформаторские правительства Е.Т. Гайдара и В.С. Черномырдина не только не выполнили этих условий, но даже не ставили своей целью их выполнение. Каждое их широкомасштабное действие по либерализации цен, открытию рынков, отказу от государственных закупок, изменению бюджетных параметров было направлено на нарушение указанных условий для очередной крупной группы промышленных предприятий, а сворачивание их хозяйственной деятельности влекло очередной обвал для новой группы предприятий. Но перед тем как рассмотреть эти действия, представим основную модель.

Спросо-ценовой дисбаланс: определение и основная гипотеза

На наш взгляд, основной причиной (хотя и далеко не единственной) экономического коллапса в России в начале 1990-х стала неоптимальность системы цен и налогов, а также неадекватная политика бюджетных расходов, повлекшие тяжелейшие недостатки в механизме распределения национального дохода. Важно также то, что эта неоптимальность (или, другими словами, этот дисбаланс) сохраняется поныне и является важнейшим фактором, тормозящим экономическое развитие и улучшение структуры народного хозяйства.

Сначала поясним, что мы понимаем под спросо-ценовым дисбалансом. Это такое состояние экономики, при котором нормальная производственная деятельность жизненно важных для страны предприятий, отраслей или агломераций (региональных экономических подсистем) становится невозможной из-за сложившегося соотношения спроса и цен на продукцию разных отраслей, предприятий и регионов, тогда как другое соотношение цен, доходов и трат позволило бы избежать такого положения. Оно может быть вызвано одним или несколькими из следующих условий на предприятиях:

1) Зарплата работников (оплачиваемая из выручки предприятий) не обеспечивает минимально достойного по меркам данного региона и профессиональной группы материального обеспечения для работника и иждивенцев. (С учетом того, что экономически активное население составляет примерно половину всего населения, в первом приближении можно грубо определить, что нормальной зарплаты одного работающего должно быть достаточно для двух человек – самого работника и одного иждивенца; далее мы внесем поправку в эту предварительную формулировку.)

2) Из выручки предприятия после покрытия текущих издержек нельзя выкроить сумму, достаточную для воспроизводства основных фондов предприятия либо их обновления в соответствии с технологическим ростом конкурентов. Отметим, что требования к зарплате и обновлению фондов применяются к цене после вычета всех налогов, выплачиваемых предприятием.

3) Минимально возможная цена произведенной продукции при удовлетворении двух предыдущих требований к зарплате и обновлению фондов оказывается заведомо выше цены на импортный аналог.

4) Или минимально возможная цена при удовлетворении первых двух требований оказывается выше оптимальной цены спроса, то есть при таком уровне цены спрос на данную продукцию уменьшается и не допускает функционирование данного предприятия или отрасли с прежним масштабом производства.

Отрасли, предприятия или территории, для которых применимы один или несколько из вышеперечисленных критериев, как бы выпадают из экономики. Они «не жильцы», ибо никто не будет вкладывать средства в развитие таких предприятий, большинство работников разбегутся оттуда при малейшей возможности, а в случае поднятия отпускной цены их продукция станет неконкурентоспособной с импортом или просто не будет раскупаться населением из-за дороговизны.

Указанные явления, приводящие к вымиранию отдельных предприятий или отраслей, имеют место в любой экономике. В развитых странах с их дорогой рабочей силой практически не осталось трудоемких малопроизводительных производств, отвечающих вышеуказанным признакам: занятые там работники, с пользой для себя и для страны, давно перешли на работу в более высокопроизводительные отрасли. Но проблема заключается в том, что в России такой дисбаланс принял масштабы, угрожающие целостности всей экономики и вычеркивающие значительную часть населения как «неэффективную» в условиях рынка. Перейти на более высокопроизводительные рабочие места оно не могло «по причине отсутствия таковых».

Ситуация в российской экономике 90-х кардинально отличалась от состояния экономик развитых стран как масштабами этого дисбаланса, так и его характером. Во-первых, слишком большая часть экономики стала нежизнеспособной в новых условиях, что выбросило значительную часть населения из экономически полезной деятельности (даже если она и была малопроизводительной), а в высокопроизводительной экономической деятельности сразу занять столько людей невозможно. Во-вторых, что еще хуже, жизнеспособность предприятий и отраслей при новой системе цен не соответствовала их реальной производительности, их пользе для экономики страны. А именно, в отличие от развитых стран, отмирали, в основном, не трудоемкие малопроизводительные производства, а наиболее развитые и перспективные, причем новые рабочие места приносили стране меньше продукции, чем ликвидируемые. Тем самым, сложившиеся при новой системе ценовые сигналы создавали антистимулы к выгодному для страны экономическому развитию.

В-третьих, развитие событий по описанному сценарию не было неизбежным следствием введения рыночных инструментов «вообще». Напротив, именно конкретные решения правительства, регулирующие «рынок», спровоцировали распределение доходов в экономике так, что создался массовый дисбаланс, в то время как принятие других решений помогло бы избежать этого. Дисбаланс не является и неизбежным следствием низкой производительности или технологического отставания экономики. Низкая производительность факторов производства[1] в данной стране, при нормально функционирующем рынке, только задает более низкие доходы на эти факторы (например, зарплаты как доходы на труд), но не делает вообще невозможным их полезное применение.

Ниже мы обоснуем гипотезу о том, что именно спросо-ценовой дисбаланс стал самой важной причиной обвала в российской (и, шире, в постсоветской экономике) в начале 90-х, а также продемонстрируем, что проблема дисбаланса по-прежнему остается более чем актуальной. Даже при исключении специфических постсоветских факторов (криминалитет, неадекватная финансово-кредитная политика, разрыв обязательных хозяйственных связей), но при проведении налоговой и ценовой политики по образу Гайдара – Черномырдина, спад экономики был бы неизбежен, пускай в немного меньших масштабах.

В качестве «затравки» дадим логическое описание экономического кризиса на постсоветском пространстве и покажем, что такой перекос цен и спроса привел бы к спаду в любой экономике, даже избавленной от специфических российских факторов. Затем, опираясь на доступные статистические данные, проследим за изменением основных экономических показателей. Это позволит проверить, насколько установленная причинно-следственная связь между различными аспектами экономической деятельности проявилась во время реформ 90-х.

Общая схема самоусиливающегося обвала

Для начала рассмотрим абстрактную экономическую систему, в которой изначально существует единственная разновидность дисбаланса – ценовая, то есть имеется существенная часть товаров, которые могут быть проданы на внутреннем рынке по более высокой цене, чем раньше, в то время как другие – нет. Мы пока не рассматриваем причин такого изменения – предположим, что есть непреодолимые объективные факторы, обусловливающие изменение относительных цен, которые не вызваны изменением производительности в этих отраслях. Кроме того, мы предполагаем, что собственное производство высококачественных потребительских товаров недостаточно для покрытия потенциального спроса со стороны граждан с доходами выше средних.

В дополнение к описанным условиям мы предполагаем специфическую роль государства, которое следует режиму жесткой экономии за счет инвестиционных расходов и закупок вооружения, закупок товаров для науки, образования и армии, продовольствия для социальных нужд, а также проводит срочную приватизацию, но в то же время не скупится тратить деньги на поддержание завышенного курса национальной валюты. Это дополнительное предположение, отвечающее российской специфике 90-х, не является в предлагаемом теоретическом описании необходимым для развертывания дисбаланса и экономического спада – оно только стало усугубляющим фоном.

С точки зрения результатов неравномерного роста цен предприятия делятся на две группы – те, цена на продукцию которых растет быстрее материальных затрат (назовем их «квазиуспешными»), и те, у которых наоборот, цена на продукцию растет медленнее, чем на материальные затраты (предприятия-«квазинеудачники»).

Рассмотрим, как изменится состояние экономической системы в нашей модели при подорожании некоторых товаров:

1) На часть товаров, продаваемых на внутреннем рынке, растет относительная цена, на другие – падает. В случае, если имеет место общая инфляция, речь идет о реальных ценах, с поправкой на инфляцию. Образуется новый вектор внутренних цен.

2) «Квазинеудачные» предприятия вынуждены сокращать «необязательные» расходы – прежде всего, инвестиции, а также заработную плату. При этом руководство стремится не уменьшить свои доходы и сокращает зарплату, прежде всего, «заменимым» категориям работников, то есть, как правило, менее квалифицированным и менее оплачиваемым. В итоге в рамках одного предприятия растет дифференциация доходов. В то же время, руководители и работники «квазиуспешных» предприятий начинают получать в долларовом эквиваленте заметно больше основной массы населения.

3) С другой стороны, государство значительно сокращает инвестиционные программы и закупки вооружений.

4) В результате сокращения закупок вооружения и инвестиционных расходов государства, сокращения закупок и инвестиционных расходов «квазинеудачными» предприятиями, а также сокращения доходов их работников, уменьшается спрос на продукцию оборонной промышленности, жилье, инвестиционные товары и потребительские товары длительного пользования (мебель, электротехника, одежда, обувь). В результате падают объемы производства в соответствующих отраслях (машиностроение, производство стройматериалов, легкая промышленность, а также лесная, химическая и металлургическая отрасли) в той степени, в которой они участвовали в цепочке производства этих товаров. За счет этих производств в экономике появляется новая группа «квазинеудачных» предприятий – тех, деятельность которых сократилась не из-за снижения относительных цен на их продукцию, а за счет сокращения спроса.

5) Доходы «квазинеудачных» предприятий обеих групп («ценовой» и «спросовой») дополнительно сокращаются из-за того, что все свободные средства уходят на приватизацию – выкуп предприятия формально в пользу коллектива, на деле – в пользу действующего руководства. (Заметим, что этот фактор усиливает описанные процессы, но не является необходимым звеном в цепи.)

6) На «квазинеудачных» предприятиях обеих групп развивается процесс проедания основных фондов. Не происходит даже их простого воспроизводства, не говоря уже о модернизации и перевооружении с перспективой выпуска новых качественных товаров.

7) Работники «квазиуспешных» предприятий переключаются на импорт, который, после вычета расходов на питание и ЖКХ (сравнительно дешевых для них), становится относительно доступнее отечественных товаров (тем более что собственных товаров удовлетворяющего качества нет и, в связи с пунктом 4, не предвидится).

8) Реальные доходы бюджета падают из-за сокращения производства, что приводит к снижению государственных расходов. Снижаются как социальные выплаты и зарплаты в остающемся госсекторе, так и не сокращенные ранее инвестиционные программы и закупки вооружения, а также расходы на текущее содержание армии. Это еще более сокращает спрос, на этот раз не только на вооружение, инвестиционные товары и товары длительного пользования, но уже на товары текущего потребления, такие как продовольствие.

9) Дополнительное снижение доходов госбюджета происходит из-за «дармовой» передачи «квазиуспешных» предприятий в частные руки и отказа государства от присвоения прибыли данных предприятий. Соответственно, доходы госбюджета, описанные в пункте 8, снижаются еще больше. (Этот фактор тоже усиливает негативные процессы, но сам по себе не является необходимым для развертывания цепочки.)

10) На «неудачных» предприятиях обеих групп из-за уменьшения производства увеличивается доля постоянных издержек в структуре затрат (оплаты жилищно-коммунальных услуг и др.), что приводит к дальнейшему сокращению зарплат и инвестиций, непропорциональному общему снижению производства.

11) Между тем, правительство начинает расходовать валюту на поддержание завышенного курса рубля. Укрепление рубля сказывается на всей экономике, потому что одни предприятия, конкурирующие с импортом, не могут повысить свои отпускные цены, а другие – могут. Имеет место структурная инфляция, вызванная не только и не столько увеличением денежной массы, сколько перераспределением денежных потоков между предприятиями, отраслями и регионами.

12) Уровень инфляции влияет на ставки кредитования и, соответственно, делит все виды деятельности на те, которые приносят прибыль, достаточную для возврата кредита, и те, которые такой прибыли не приносят. Единственной сферой, которая может позволить себе кредиты на таких условиях, оказывается торговля.

13) Все эти факторы приводят к спирали сокращения спроса и разорения предприятий, продолжавшейся до 1998 года включительно.

Для простоты мы расписали процесс спада в виде нескольких последовательных этапов, но на самом деле, этапы 1) и 3) (повышение относительных цен на продукцию части отраслей и гигантское сокращение государственных расходов на оборону и инвестиции) включились примерно одновременно. Последующие же этапы не приходили на смену этим двум, а «подключались» к предыдущим, усиливая их. Для большей ясности представим события и причинно-следственные связи в виде схемы на рисунке 3. События, послужившие исходными причинами подрыва экономики с разных сторон – «толчками» к последующей череде негативных последствий, – помещены в овальные рамки.

Статистика и примеры

Для иллюстрации того, как изменение относительных цен на продукцию отраслей повлекло цепное разрушение сразу нескольких «квазинеудачных» отраслей, посмотрим, как относительное снижение цен на сельскохозяйственную продукцию привело сначала к резкому ухудшению положения сельского хозяйства, а затем и смежных отраслей. (Примеры «квазиуспешных» отраслей отложим до следующей главы.) С этой целью приведем несколько графиков (рисунки 4–12) из «Белой книги» (Глазьев и др. [5, с. 256–257]) с минимальными комментариями. Первопричиной падения сельскохозяйственной отрасли можно считать резкое снижение цен на ее продукцию относительно продукции отраслей-поставщиков:

Рис. 3. Цепная реакция падения экономики

Рис. 4. Индексы цен реализации продукции и цен приобретения машин для растениеводства и минеральных удобрений сельскохозяйственными организациями в РСФСР и РФ (в разах к 1990 году): 1 – индексы цен реализации продукции с/х организациями; 2 – индексы цен приобретения машин и оборудования для растениеводства с/х организациями; 3 – индексы цен приобретения минеральных удобрений с/х организациями

Неудивительно, что это моментально отразилось на прибыльности сельскохозяйственных предприятий:

Рис. 5. Число прибыльных и убыточных сельскохозяйственных предприятий

Ввиду бессмысленности вложений в заведомо убыточную отрасль, инвестирование упало практически до нуля:

Рис. 6. Инвестиции в основной капитал сельского хозяйства РСФСР и РФ (в сопоставимых ценах, 1984 = 100, слева) и коэффициенты обновления основных фондов в сельском хозяйстве – ввод в действие основных фондов (без скота) в процентах от наличия основных фондов на конец года, в сопоставимых ценах (справа)

Рис. 7. Ввод в действие животноводческих помещений в РСФСР и РФ (включая механизированные фермы и комплексы), млн. скотомест: 1 – помещения для крупного рогатого скота; 2 – помещения для свиней (слева). Ввод в действие птицефабрик яичного направления в РСФСР и РФ, млн. кур-несушек

Чтобы как-то «выкрутиться» из положения, существующие сельскохозяйственные предприятия стали менять технологию производства, сокращая закупки относительно подорожавшей продукции смежных отраслей:

Рис. 8. Поставка (продажа) минеральных удобрений сельскому хозяйству РСФСР и РФ (в пересчете на 100% питательных веществ, млн.т., слева) и внесение органических удобрений в с/х предприятиях РСФСР и РФ, млн.т. (справа)

Рис. 9. Потребление электроэнергии на производственные цели в сельскохозяйственных предприятиях РСФСР и РФ, млрд. кВт.ч. (слева) и продажа нефтепродуктов сельскохозяйственным предприятиям РСФСР и РФ, млн.т.: 1 – автобензин, 2 – дизельное топливо (справа)

Рис. 10. Поставки тракторов и грузовиков сельскому хозяйству в РСФСР и РФ, тыс. штук (слева) и производство тракторов в РСФСР и РФ, тыс. штук (справа)

(Рисунок 10 позволяет также увидеть, как снижение спроса со стороны сельскохозяйственных предприятий отразилось на производстве тракторов.)

Тем не менее реорганизация и примитивизация сельского хозяйства не помогли ему сохранить производство даже на уровне, близком к достигнутому в советское время:

Рис. 11. Производство зерна в РСФСР и РФ в весе после доработки, млн. т. (слева) и валовой сбор картофеля в РСФСР и РФ в хозяйствах всех категорий, млн. т. (справа)

Рис. 12. Поголовье крупного рогатого скота в хозяйствах всех категорий в РСФСР и РФ (на 1 января, млн. голов, слева) и число коров на душу населения в РСФСР и РФ (справа)

Чтобы продемонстрировать, как описанная схема проявилась в производстве товаров длительного пользования, обратимся к таблице 3 (материалы по мясу в последней колонке добавлены, чтобы показать параллельность процессов в промышленности и сельском хозяйстве):

Табл. 3. Динамика производства и личного потребления некоторых видов потребительских товаров

При общей тенденции к падению производства, очевидно, что производство уменьшилось по-разному для разных видов товаров. По велосипедам буквальный обвал произошел уже в 1992–1994 гг. Их производство сократилось в 4 раза за 3 года и впоследствии упало еще больше. Общее же потребление домохозяйств к 1994 г. даже несколько выросло. То есть здесь мы имеем ситуацию сохранения объемов потребления при вытеснении собственного производства импортом.

Другой характерный сценарий изменения производства и продаж показывают холодильники. Во времена СССР четверть производимых холодильников шла на продажу за пределами РСФСР (преимущественно, в другие союзные республики). В течение 1990–1994 гг. этот «экспорт» практически прекратился, производство сократилось на соответствующую величину, потребление даже несколько выросло, в целом 90% покупаемых холодильников было произведено внутри страны. Видимо, «холодильникостроение» в данном периоде потеряло только на разрушении хозяйственных связей и падении спроса в бывших союзных республиках. Получается, что подотрасль перенесла «освобождение» цен с существенно меньшими потерями, нежели «велосипедостроение». Правда, неумолимая логика экономического коллапса взяла свое, и после 1994 г. события здесь развивались по «велосипедному» сценарию. К 1998 г. производство упало почти вчетверо от 1990 г. при одновременном увеличении доли импорта. Тем не менее, после кризиса 1998 г. и последующего восстановительного роста рынок холодильников вернулся к некоему равновесному состоянию. Покупается их примерно столько, сколько в 1990 г., при этом доля отечественных агрегатов стабилизировалась на уровне 75%. Отсюда можно сделать вывод, что «холодильникостроение» по своим стоимостно-спросовым характеристикам, в целом, выдержало переход к рыночным ценам. Хотя холодильник и является долгосрочной покупкой, тем не менее ни одна семья не может позволить себе роскоши не иметь холодильника. Это – товар довольно высокой степени необходимости.

Еще один пример динамики производства и потребления показывают телевизоры. Как видно из таблицы, в 1991–1994 гг. производство телевизоров упало вдвое, и освободившуюся нишу занял импорт. При этом объемы покупок не уменьшились – телевизоры оказались для населения не менее важными, чем холодильники. Народом оказались востребованы и хлеб, и зрелища. Но, в отличие от холодильников, завышенные советские цены на электронику, а также отсталость компонентной базы, пагубно сказались на ее конкурентоспособности с импортом в рыночных условиях. Дальнейшее вытеснение отечественных телевизоров привело к тому, что в 1990–1998 гг. объем их производства упал в 14 раз. Фактически, отечественное «телевизоростроение», равно как и производство остальной бытовой электроники, умерло. Наблюдаемый после 1998 г. рост производства телевизоров похож на перерождение человека в вампира. Теперь на территории России из привозных комплектующих собираются импортные телевизоры. Резюме: отечественные телевизоры не выдержали экзамен по цене и качеству, хотя спрос на товар оставался высоким. Если сравнить соотношения цен на телевизоры и холодильники в РСФСР и нынешней России, то приведенная статистика точно подтвердит нашу модель краха экономики: цветной ТВ стоил порядка 600 рублей, холодильник – 350. К середине 90-х соотношение стало обратным. Этим и объясняются все метаморфозы с производством одного и другого.

Другой сценарий – это рынок стиральных машин, входящих с холодильниками в одну группу, как по технологии производства, так и по объему рынка. Изначально, даже соотношения производства и потребления по этим двум товарам были сходными: Россия производила стиральных машин в полтора раз больше, чем потребляла. Надо учесть, правда, что машин-автоматов производилось сравнительно немного, а именно их хотел потребитель, и именно их мог в достаточном количестве и по доступной цене предложить внешний рынок. Затем, после 1991 г., со стиральными машинами наблюдается картина, в чем-то подобная той, что имела место с холодильниками. При незначительном падении спроса, собственное производство падает почти в 2,5 раза, а доля импорта увеличивается. Очевидно, что такое падение объемов производства не могло не сказаться на финансовом благополучии предприятий-производителей, в результате чего отечественные стиральные машины все больше и больше уступали место импортным. Также сыграл свою роль и фактор важности: стиральные машины оказались менее востребованным товаром, нежели, скажем, холодильники. В итоге к 2003 г. их рынок составил лишь две трети от уровня 1990 г., притом собственное производство сократилось в четыре раза.

Наконец, еще один пример – производство и потребление мяса. К 1998 собственное производство уменьшилось более чем в два раза, а общее потребление – в полтора. Мясо оказалось неконкурентоспособным как по отношению к импорту, так и по отношению к другим видам продовольствия. В сравнении с ними, мясо оказалось слишком дорогим удовольствием для большинства жителей России. При этом даже при сложившейся цене, которая установила объем продаж в две трети от уровня 1990 г., производство мяса оказалось нерентабельным. Очевидно, что для сохранения собственного производства мяса на определенном уровне были необходимы дотации животноводству.

Подведем итоги нашего анализа конкретных примеров. Перечислим 5 ситуаций:

• «Холодильники». Симптомы: производство оказалось вполне конкурентоспособным с импортом, товар относится к группе первой степени необходимости. (Здесь и далее «необходимость» оценивается по фактическим потребительским предпочтениям.) Потребление осталось на прежнем уровне, производство снизилось незначительно (на величину – поставок в союзные республики). Вывод: подотрасль выжила благодаря сохранению спроса и достаточно высокой цене продукции, покрывающей затраты.

• «Стиральные машины». Симптомы: неконкурентоспособность товара, товар средней степени необходимости. Спрос упал существенно (в полтора раза), производство упало больше падения спроса (с учетом сокращения «экспорта») по причине неконкурентоспособности продукции. Вывод: подотрасль разгромлена из-за переключения внутреннего спроса на более качественный импорт.

• «Телевизоры». Симптомы: неконкурентоспособность товара, завышенная цена, товар выше средней степени необходимости. Спрос упал незначительно, производство сократилось вдвое и конкурентоспособность повышена путем перехода на использование импортных комплектующих. Вывод: подотрасль разгромлена с самого начала реформ из-за неудовлетворительного качества и цены по сравнению с импортными аналогами. В ее отношении проявились и ценовая, и спросовая составляющие дисбаланса. Частичное восстановление не позволило сохранить собственную элементную базу.

• «Велосипеды». Симптомы: неконкурентоспособность производства, товар средней степени необходимости. Результат: падение спроса до 60% от уровня 1990 г., падение производства в 10 раз. Вывод: подотрасль не выдержала экзамена по цене и качеству и разгромлена как из-за спросовой, так и из-за ценовой составляющей дисбаланса.

• «Мясо». Симптомы: товар средней степени необходимости, цена импорта ниже уровня нормальной рентабельности производства внутри страны. Результат: падение спроса в 1,5 раза, падение производства в 2 раза с тенденцией уменьшения доли собственного производства в будущем.

Цепной обвал производства до перехода экономической системы в относительно сбалансированное состояние занял примерно 5 лет. К 1996 г. темпы инфляции упали до 22% (по индексу потребительских цен), курс доллара стабилизировался, падение производства, в основном, прекратилось. Зарплата в долларовом пересчете в 1997 году стала максимальной за весь период, начиная с 1991 г. и была превышена только в 2002–2003 гг. Правда, как показал кризис 1998 г., это относительно сбалансированное состояние не могло долго сохраняться ввиду следующих факторов:

1) государственных расходов на поддержку завышенного курса рубля и вытекающей отсюда необходимости внешнего кредитования для покупки рублей на валютном рынке;

2) разгрома большей части обрабатывающей промышленности и сельского хозяйства и последовавшего сокращения доходов страны и граждан до уровня, закрывающего дорогу к инвестициям и развитию;

3) сокращения инвестиций в 4 раза, в том числе двукратного уменьшения жилищного строительства;

4) хронического дефицита бюджета из-за недосбора налогов, что привело к сокращению общественного потребления и скудным зарплатам бюджетников.

Кризис 1998 г. продемонстрировал нежизнеспособность экономической системы, созданной в первые годы реформ, и вынудил правительство (в новом составе) отказаться от наиболее одиозных элементов финансовой политики предшественников. Возможно, вызвано это было не столько осознанием прежних ошибок, сколько физической невозможностью продолжения прежнего курса. Центробанк перестал поддерживать курс рубля на валютной бирже, потому что деньги кончились и новых займов не давали. Правительство не возобновляло ГКО, потому что никто бы теперь не поверил в их надежность. Темпы приватизации резко замедлились, потому что почти все «лакомые куски» госсобственности были уже приватизированы.

Однако спросовые и ценовые факторы обрушения не были повернуты вспять. Народное хозяйство по-прежнему разделено на «квазиуспешную» и «квазинеудачную» части. Как следствие, экономика приобрела хронически изуродованный характер, не исправленный даже в годы быстрого экономического роста 2000-х. Впрочем, это предмет второй части книги, а пока вернемся к обвалу 90-х.

Либерализация внешней торговли

Ближайшей целью данного раздела будет объяснение главной причины, по которой предприятия разделились на две группы – «квазиуспешных» и «квазинеудачников» по ценовому признаку.

Исторически в России сложилась ценовая структура, отличная от оптовых цен мирового рынка. В этой ценовой структуре сложная техника была дороже относительно топливно-сырьевых ресурсов, чем за рубежом. В то же время, оплата трудозатрат в производстве и эксплуатация наиболее массовых видов техники низкого качества (например, тракторов и бульдозеров) обходились дешевле, чем в странах со сравнимым уровнем национального дохода и потребления на душу населения. Недостаточные (по сравнению с этими странами) расходы предприятий на оплату труда и массовые виды техники компенсировались государством через жилье, транспортные субсидии, общественное потребление. Финансовые вливания в отстающие отрасли также позволяли поддерживать низкие цены на их продукцию.

Таким образом, ценовые пропорции на ресурсы, потребляемые отраслями народного хозяйства, – цены труда, сырья, сложной и массовой техники существенно отличались от зарубежных. Одной из причин такого положения стало неравномерное технологическое развитие в приоритетных и неприоритетных отраслях. Гражданское машиностроение, легкая и пищевая промышленность, обделенные вниманием руководства и не получавшие (в силу регулирования розничных цен) достаточных стимулов от потребителя, защищенные от внешней конкуренции, тратили очень много ресурсов (трудовых и сырьевых) по сравнению с западными конкурентами. Поэтому в условиях конкуренции с импортными товарами потребители были бы не готовы платить ту цену, которая покрывала их издержки – лучше было купить импортный аналог. Приоритетные же отрасли, шедшие вровень с западным уровнем по эффективности переработки ресурсов, составляли малую часть экономики. В свою очередь, уже упомянутые этико-идеологические традиции вели к тому, что отсталым отраслям не нужно было сполна платить за рабочую силу и сырье: государство брало на себя обеспечение трудящихся рядом благ и поддерживало заниженные цены на сырье, а также помогало убыточным производствам финансовыми вливаниями.

Представим себя снова на месте Е.Т. Гайдара и В.С. Черномырдина. До тех пор, пока речь шла о либерализации цен в условиях монополии внешней торговли, корректировки цен умещались бы в разумные рамки и не привели бы к катастрофическим последствиям. Уже после освобождения цен внутри страны, можно было бы перейти к постепенной либерализации внешней торговли, но и это надо было делать с умом. Вернемся к примеру с кастрюлями и магнитофонами. Как мы видели, ликвидация внешнеторговых барьеров привела бы к тому, что цены на магнитофоны и кастрюли перестали бы определяться балансом внутреннего спроса и предложения с незначительным участием внешнего рынка, а целиком стали бы определяться ценами внешнего рынка. В нашем примере получалось, что цены на кастрюли подскочили бы в несколько раз, а на магнитофоны упали.

Опасности такого резкого нарушения баланса очевидны. Во-первых, производство магнитофонов внутри страны, привыкшее к прежним ценам, стало бы нерентабельным, а быстро модернизироваться и перейти на западные стандарты отрасль не смогла бы. Во-вторых, не факт, что производство кастрюль можно было бы настолько быстро нарастить, чтобы компенсировать для страны снижение производства магнитофонов. Грубо говоря, если целая треть экономики производит «магнитофоны» (неконкурентоспособные на мировом рынке товары), то, бросая эту треть экономики в воды мирового рынка, можно быть уверенным, что она не выплывет. Ликвидация трети экономики никак не обогатит страну, потому что она не сможет сразу перейти на производство только конкурентоспособных товаров. Такая ликвидация подорвет и позиции части конкурентоспособных отраслей, поскольку сокращает спрос на их товары со стороны разоренных отраслей и их работников. Мало того, не все конкурентоспособные товары допускают увеличение производства (прежде всего, сырье – из-за ограниченного количества месторождений). Поэтому возможная отмена монополии внешней торговли требовала установления пошлин по отдельным товарным группам и подразумевала довольно долгий процесс их постепенного снижения. При этом неконкурентоспособную часть экономики – производство «магнитофонов» – следовало поддержать за счет конкурентоспособной – производства «кастрюль», – например, с помощью неравномерного налогообложения. Это позволило бы отстающим отраслям повысить свою конкурентоспособность, задержать процесс ликвидации ставших ненужными производств и перевести высвобождающиеся ресурсы на более конкурентоспособные производства.

Ко всему прочему, надо добавить, что, при одних и тех же ценах на разные товары, отрасли могут быть прибыльными или убыточными, конкурентоспособными или неконкурентоспособными, в зависимости от того, как между отраслями распределены налоги. Поэтому одно только перераспределение налоговой нагрузки между отраслями позволило бы спасти целые производства, которые разорялись при действующей системе налогообложения. Но простое копирование ценовой и налоговой системы Запада немедленно вело к нерентабельности той части производственного аппарата страны, которая отличалась повышенной ресурсо-, энерго- и трудоемкостью по сравнению со среднемировым уровнем. Далеко не всегда повышенные материальные затраты можно перекрыть пониженной зарплатой. К моменту начала «шокотерапии» и по мере ее развертывания об этом было тоже хорошо известно из уже упоминавшихся работ Ю.В. Яременко, предостерегавшего об опасности, которую несет для экономики быстрое неравномерное изменение ценовых пропорций. При разнотемповом движении цен, указывал он, «отрасли перестают быть рынками друг для друга, пропадает их взаимная покупательная способность» [63, c.151].

Между тем, самое поверхностное ознакомление с динамикой цен показывает, что правительства Гайдара и Черномырдина были озабочены чем угодно, только не стабильностью ценовых пропорций. С самого начала шокотерапии был полностью утерян контроль над ценами на металл и основную химию, которые стоили за рубежом дороже, чем в стране. Единственная предостерегающая мера, предпринятая правительством Гайдара, – квоты на экспорт сырьевых ресурсов при фиксировании внутренней цены на них. В условиях гиперинфляции это привело к тому, что производство нефти для внутреннего рынка стало нерентабельным. Валютная же выручка распределялась между производителями неравномерно в силу отсутствия объективного механизма распределения квот. Но и ее предпочитали припрятывать, а не покрывать за ее счет убытки при производстве нефти для внутреннего рынка. Руководители сырьевых отраслей стали шантажировать правительство забастовками своих трудовых коллективов – и оно стало сдавать позиции, увеличивая экспортные квоты и дозволяя повышение внутренних цен на сырье. Дело, однако, не ограничилось повышением сырьевых цен до такого уровня, чтобы выровнять рентабельность сырьевых отраслей с остальными. Работники сырьевых отраслей, видя роскошную жизнь своих руководителей, требовали своей доли валютной выручки, и это влекло дальнейшие уступки правительства и дальнейшее повышение относительных внутренних цен на сырье. Дополнительным фактором повышения сырьевых цен стала возможность продать сырье в ближнее зарубежье для последующей перепродажи на Запад тамошними дельцами [63, с. 130–131, 139–140, 151, 250–251].

Следует подчеркнуть, что основное изменение ценовых пропорций произошло на начальном, «доприватизационном» этапе реформы, но конкретное исполнение «либерализации» сделало сверхдоходы экспортеров недоступными для государства. Практически одновременно с освобождением цен была ликвидирована государственная монополия внешней торговли. Предприятия, оставшиеся по-прежнему государственными, теперь получали значительную валютную выручку. Распухшие при госзаводах частные «кооперативы», принадлежавшие родственникам директората, брали на себя «тяжкое бремя» по обслуживанию внешней торговли и переводу валюты. Предприятия, продававшие на экспорт нефть, металлы и лес, внезапно стали нуворишами – их валютная выручка в пересчете на рубли выдвинула их на первые места по размеру зарплат и привлекательности для работников.

Результат этого процесса проявился уже к концу 1992 г. При том, что общий уровень потребительских цен вырос в 1992 г. в 26 раз, а цен производителей в промышленности[2] – почти в 34 раза, по различным товарным группам наблюдался существенный разброс. Начиная с этого года, определились отрасли, цены на продукцию которых росли существенно быстрее средних темпов, и отрасли, продукция которых продавалась все дешевле и дешевле относительно среднего темпа роста цен. Так, например, за 1992 г. цена производителя на уголь выросла в 56 раз, на сырую нефть – в 100 раз, на бензин – в 145, и на дизельное топливо – в 152 раза. В то же время цены производителей в машиностроении и пищевой промышленности увеличились в 27 раз, а в легкой промышленности – всего лишь в 12 раз. А на продукцию сельского хозяйства цены в среднем выросли в 9,4 раза, при этом растениеводства – в 18 раз, а животноводства – всего в 6,2 раза.

С поправкой на изменение структуры конечного спроса из-за изменения экспорта и импорта, разница в темпах роста цен в 1992 г. и выявила степень отклонения «позднесоветских» цен от равновесных цен открытой экономики с недостаточными пошлинами.

Развитие ситуации с ценами в последующие годы показано в таблице 4.

Данные в таблице разбиты на два периода – 1991–1997 и 1998–2003 гг. Первый период характеризуется гиперинфляцией (цены выросли в тысячи раз) и высокой неравномерностью роста цен на продукцию различных отраслей. Темпы роста цен варьируют в несколько раз: от 1900 раз в животноводстве и 5400 раз – в легкой промышленности до 21 тысячи раз – в электроэнергетике и почти 26 тысяч раз – в нефтепереработке. Отдельно отметим газовую промышленность. Пусть не смущают сравнительно невысокие темпы роста цен на продукцию этой отрасли. Дело в том, что в таблице приведены данные по ценам производителей, а они отличаются от тех цен, которые платят потребители на величину торговой и транспортной наценок и некоторых налогов. Обычно для производственного потребления эта разница составляет 10-15 процентов, но именно в газовой отрасли имел место наибольший разрыв между ценой производителя и ценой потребителя. (Речь идет о разнице в сотни процентов, максимальное соотношение было в 1995 г. – 17,6 раза, в последующие годы соотношение снизилось до 4–6 раз.) Учитывая особый статус Газпрома в российской экономике и вытекающую из этого специфическую ситуацию с ценами на газ, мы привели данные по этой отрасли, скорее, для полноты картины, нежели для полноценного отраслевого анализа.

Именно на период 1992–1997 гг. пришлось и наибольшее падение объемов производства, причем наиболее сильно пострадали те отрасли, цены на продукцию которых выросли меньше всего.

Второй период, продолжающийся по настоящее время, – это полоса умеренной инфляции и выравнивание темпов роста цен по отраслям. Можно сказать, что после кризиса 1998 года было достигнуто, наконец, относительное ценовое равновесие. Разброс темпов роста цен сократился до нескольких процентов. Но, тем не менее, в целом картина осталась в том же виде, который сложился в первой половине 90-х годов. Продукция отраслей-фаворитов продолжает дорожать быстрее продукции отраслей-аутсайдеров, а возникший в первой половине 90-х годов перекос и не думает исправляться.

Неравномерное падение производства и неравномерный рост цен привели к резкой отраслевой дифференциации зарплат (официальных, учитываемых статистикой, хотя, как показывают специальные исследования, размеры «серой», выплачиваемой в конвертах зарплаты достаточно плотно коррелируют с размерами «белой» оплаты труда). Все перечисленные факторы привели, во-первых, к общему снижению занятости в экономике и, во-вторых, к переходу работников из одних отраслей в другие, см. табл. 5.

Явными лидерами по привлекательности стали все те же сырьевые отрасли плюс торговля. За период с 1990 по 2001 г. численность работников газовой и нефтедобывающей отраслей выросла в 2,5 раза, электроэнергетики и торговли – в 1,7 раза, цветной металлургии – в 1,2 раза и нефтепереработки – в 1,1 раза. И это при том, что в целом в промышленности общая численность занятых уменьшилось в полтора раза! В то же время во всех обрабатывающих отраслях произошло уменьшение численности работников. Своеобразным «рекордсменом» является легкая промышленность. Здесь к 2001 году осталось всего 35% от численности 1990 г. Примерно в два раза уменьшилось число работающих в угольной промышленности, машиностроении, лесной промышленности и строительстве. Несколько лучше обстоят дела в сельском хозяйстве – в нем осталось 80% от числа занятых в 1990 г. Правда, здесь имеется собственное объяснение: большинству сельских жителей просто некуда деваться, альтернативы у них практически нет, вот они и трудятся вполсилы или просто числятся работающими на сельхозпредприятиях.

Итак, открытие границ резко изменило ценовую структуру относительно прежних пропорций, так что прежде рентабельные предприятия не смогли продолжить работу. Соответственно изменению цен и рентабельности изменились и масштабы производства в отраслях.

Разумеется, либерализация внешней торговли была далеко не единственной причиной разделения предприятий на успешные и неуспешные группы. Такие меры правительства, как обвальное сокращение военных расходов и замена традиционного механизма дотаций социальными выплатами (и то недостаточными), привели к сокращению спроса на важнейших предприятиях, чувствительных к уровню загрузки, и их последующему разорению. Сокращение расходов на инвестиционную деятельность тоже не способствовало реальной экономии, поскольку сокращался спрос на продукцию заметной части народного хозяйства, а высвободившиеся средства направлялись на импорт. Отсутствие должного контроля над ценами монополистов усугубило проблему. Экономика разделилась на полупаразитические секторы легкой жизни и чахнущие в невыносимых условиях предприятия обрабатывающей промышленности и сельского хозяйства.

Возрастающая отдача в обрабатывающей промышленности и потери открытой экономики

Есть и другой фактор, обусловивший обвал производства в России при снятии внешнеторговых барьеров. Вообще говоря, к снижению относительных цен на свою продукцию могут худо-бедно приспособиться многие отрасли. Они только «съежатся» до оптимальных размеров, но продолжат производство, тогда как лишние работники перейдут на более производительные рабочие места. Но для этого нужно, чтобы, говоря научным языком, в отрасли была выражена убывающая отдача. Это значит, что увеличение задействованных ресурсов дает все меньшую прибавку к продукту на единицу вложенного «комплекта» ресурсов. Тогда всякое сокращение количества работников и капитальных вложений в данной отрасли повышает производительность оставшихся работников и прибыльность уменьшившегося объема капиталовложений. Убывающая отдача свойственна добывающим отраслям, сельскому хозяйству, отчасти сфере услуг. Однако в обрабатывающей промышленности теория действует только при незначительном сокращении спроса или цены товара. Скажем, наступили сложные времена – и директор уволил пару уборщиц или племянницу-секретаршу, которых и раньше-то наняли не для того, чтобы производство увеличить, а чтобы «пристроить». При этом сами технологические процессы продолжают функционировать в прежнем режиме, без спада. Тогда производительность труда на предприятии, в натуральном исчислении, увеличивается. Разоряются и прекращают производство либо существенно сокращают его только самые устаревшие и неэффективные предприятия, которых немного.

Но если спрос на продукцию завода падает вдвое, то завод не может сократить производство вдвое и сократить число работников вдвое из-за нелинейной зависимости производства от затрачиваемых ресурсов. Среди отраслей, ценовое положение которых ухудшилось, как на беду, оказались именно те отрасли, в которых заметно проявлялась экономия от масштаба – например, машиностроение.

Поэтому резкое сокращение производства, прежде всего, в обрабатывающей промышленности, влечет и падение производительности труда и капитала. А падение производства в сокращающихся отраслях было столь большим, что они не могли уже уволить нескольких работников и повысить эффективность – они просто остановились. Те из высвободившихся работников, которые имели возможность устроиться в нефтянке и газодобыче, пошли туда, остальные пристроились в торговле. И национальный продукт не вырос, а упал. Интересно, что на сбой теории сравнительных преимуществ в подобной ситуации, возможность страны увеличить свой национальный доход за счет протекционистской защиты отрасли с возрастающей отдачей указывал еще классик экономической науки Альфред Маршалл [30]. Но вряд ли учет экономической теории был приоритетом российских реформаторов.

«Сто человек к услугам»

Отдельного внимания при оценке реформ 90-х заслуживают созданные экономическим руководством привилегии для торговли и других отраслей сферы услуг. Действовали целые программы по облегчению перевода экономической активности из сферы материального производства в сферу услуг. Налоги они поначалу почти не платили или платили рэкетирам: в отличие от заводов, остававшихся без оборотных средств на банковских счетах, изъять наличность у челнока и проконтролировать его финансовые операции намного сложнее. Тем самым, правительство создало социальную нишу, в которой можно было «укрыться» в случае крайней беды.

Нет слов, предоставленная рабочим и инженерам возможность подработать «челноками» или таксистами дала им возможность прокормиться и улучшила социальную обстановку по сравнению с той, которая сложилась бы, если бы производство обвалилось точно так же, а такой возможности у них не было. Проблема в том, что сами по себе привилегии в торговле, позволявшие людям приспособиться по отдельности, позволили затушевать катастрофу обрабатывающих производств, не предпринимать меры по их спасению. Не говоря уже об оттягивании в сферу услуг трудовых ресурсов с тех предприятий, которые вполне могли бы выжить, если бы не уход работников в торговлю. Деятельность же «челноков», фактически освобожденная от нормальных налогов и пошлин, дополнительно подрывала остатки легкой промышленности.

Иными словами, сама по себе политика привилегий для сферы услуг усугубляла обвал материального производства. Не будь этой политики – не потребовалось бы такого количества рабочих мест в торговле для безработных!

В этой связи полезно разобрать один из наиболее частых аргументов реформаторов, который они приводили для обоснования привилегий, создаваемых для сферы услуг. Сравнивая структуру ВВП России со структурой ВВП развитых стран, они делали вывод, будто сфера услуг все еще занимает в России недостаточную долю экономики. По словам проправительственных экспертов в 90-е годы, структурная перестройка экономики как раз и должна была заключаться в росте сферы услуг за счет «ненужного» производства. Уже в 2000-е годы, когда эксперты добились своего и доля услуг в ВВП намного увеличилась, роль кандидата на привилегии в суждениях экспертов занял пресловутый «малый бизнес», который, якобы, принесет спасение России. Необходимость его приоритетной поддержки тоже иллюстрируют низкой долей малого бизнеса в ВВП России по сравнению с развитыми странами и тем вкладом, который вносит малый бизнес в их экономический рост на данном историческом этапе.

Но верен ли этот подход? Во-первых, как мы увидим во второй части книги, при сравнимом с развитыми странами натуральном объеме услуг, доля их в ВВП России кажется ниже из-за более низкой относительной цены услуг: их доля в статистике ВВП меньше, чем была бы при одинаковых ценах. Следовательно, недостаточность доли услуг в российском ВВП, особенно по данным 90-х и начала 2000-х годов – во многом статистическая видимость.

Во-вторых, такое сравнение некорректно, поскольку сравниваются ВВП разного объема на душу населения. Сферу услуг логично развивать, когда материальное производство достигло определенной величины и достаточно обеспечивает базовые потребности населения в товарах-вещах. Тогда сфера услуг наращивается на мощный базовый скелет экономики.

Однако в России даже легкая промышленность существенно отстает от западной по объему производства (несмотря на то, что значительную часть своего легпрома Запад вынес в страны с дешевой рабочей силой). Это хорошо видно на примере производства обуви, отличающегося настолько высокой трудоемкостью, что, казалось бы, все такое производство Запад должен бы вынести в Китай, см. табл. 6 (данные из различных сборников Госкомстата РФ). Мы взяли данные, относящиеся к рубежу 1990–2000-х гг., когда крики о чрезмерном развитии производства по сравнению со сферой услуг звучали особенно громко; в российском случае мы даже немного отошли от критического по уровню спада 1999 г.

Табл. 6. Сравнение производства обуви и валового внутреннего продукта на душу населения

* В ценах 2005 г.

Как видно из этой таблицы, вопреки заявлениям проправительственных экспертов, в 90-х годах не было оснований отдавать приоритет развитию сферы услуг по сравнению с восстановлением материального производства. Похоже, что теперь история повторяется в связи с требованиями о привилегиях малому бизнесу. Возможно, единственной целью этой демагогии является отвлечь внимание от проблем средних и крупных предприятий в обрабатывающих отраслях. Российская экономика настолько отличается от западной, что и потребности ее в относительном развитии малых и крупных производств могут сильно отличаться. Для серьезных выводов необходимо не копировать структуру западной экономики, а провести конкретный анализ положения народного хозяйства России и понять, какая структурная перестройка позволит ему увеличить производительность.

Наиболее интересные приемы приватизации

Последствия массовой постановки предприятий в условия ценового дисбаланса можно было смягчить благодаря наличию огромной «подушки» у каждого из этих предприятий, а именно доли его доходов, которая отчислялась в бюджет. Как показано выше, реформа сопровождалась гигантским перераспределением доходов между отраслями. Государство, являвшееся формальным собственником почти всей промышленности, могло бы просто изымать всю сверхприбыль более выгодных отраслей по праву собственника и либо поддержать собранными деньгами обвалившийся спрос на продукцию перерабатывающей промышленности, либо субсидировать обрабатывающую промышленность. Это было бы настолько логичным шагом, что никакое, самое вредительское, правительство не смогло бы долго «уворачиваться» от массовых требований по перераспределению государственных доходов в пользу пострадавших отраслей. «Отбрехаться» от подобных требований можно было только одним путем – если бы появился предлог не забирать в казну сверхприбыли новых сырьевых и низкопередельных гигантов. А для этого надо было передать их в руки «эффективных частных собственников», у которых нельзя забирать прибыль, потому что «частная собственность священна и неприкосновенна».

Именно эта операция была с блеском проведена в ходе «приватизации». Она не только сделала невозможным перераспределение финансовой нагрузки между отраслями с целью ликвидации ценового дисбаланса, но также заставила еще больше снизить расходы худеющего государственного бюджета. А это провоцировало новое падение спроса и новые витки экономического кризиса.

Мы не имеем возможности подробно рассмотреть весь ход приватизации, тем более что этот аспект реформирования как раз освещен в экономической публицистике достаточно детально. Неправилен сам доктринерский подход, утверждающий якобы большую эффективность частной собственности, чем государственной. Вместо создания условий для преобладания в каждой экономической нише формы собственности, соответствующей наибольшей общественной эффективности, российские реформы пошли по пути, который был симметричным отражением советского идеологического принципа, признававшего лишь общественную (на деле, государственную) собственность. С той лишь оговоркой, что управление самыми прибыльными и эффективными советскими предприятиями только ухудшилось после приватизации. При альтернативном же подходе постепенного подбора наиболее эффективной организационной формы, на создание конкурентных условий в самых разных экономических нишах ушло бы некоторое время, в течение которого предприятия оставались бы в государственной собственности. Впрочем, и этого было недостаточно – например, необходимо было преобразовать всю систему распределения национального богатства, с тем чтобы приватизация не привела к усилению имущественной дифференциации не по заслугам и к другим негативным социальным эффектам. Не касаясь этих, в общем-то, банальных вещей (все-таки, они выпадают из основной тематики данной работы), позволим себе кратко напомнить читателю только один, наиболее вопиющий, эпизод приватизации – изъятие из государственной собственности ряда наиболее прибыльных объектов в рамках т.н. залоговых аукционов. А сделано это было так. Сначала, под предлогом борьбы с инфляцией и недопущения государственной эмиссии, государство заняло у ряда коммерческих структур суммы, на порядок меньшие, чем годовая прибыль заложенных под этот кредит объектов. При этом суммы эти появились у коммерческих структур даже не в результате несправедливого перераспределения доходов, а в результате свободной частной эмиссии коммерческими банками, то есть, грубо говоря, Центробанк сам позволил этим коммерческим банкам «нарисовать» требуемые деньги. Либо, в более простом варианте, правительство само хранило государственные средства на счетах в этих банках и брало их же взаймы. Так что никакой реальной борьбой с инфляцией тут, как говорится, «и не пахло»: все тот же прирост денежной массы был обеспечен за счет частной эмиссии или нецелевого управления госсредствами. А несколько месяцев спустя, когда пришла пора возвращать долг, денег у государства «не оказалось», и объекты «законно» ушли новым владельцам. Вот как описывает этот процесс лауреат Нобелевской премии Джозеф Стиглиц.

«Приватизация, как она была навязана России (и слишком многим другим странам из бывшего советского блока), не только не способствовала экономическому успеху страны, но и подорвала доверие к правительству, к демократии и к реформам. В результате раздачи природных богатств России до того, как была учреждена система эффективного сбора налогов (природной ренты), люди из узкого круга друзей и приближенных Ельцина сделались миллиардерами, а страна оказалась не в состоянии регулярно платить своим пенсионерам по 15 долларов в месяц.

Наиболее вопиющим примером плохой приватизации является программа займов под залог акций. В 1995 г. правительство, вместо того чтобы занять необходимые ему средства в Центральном банке, обратилось к частным банкам. Многие из этих банков принадлежали друзьям членов правительства, которое выдавало им лицензии на право занятия банковским делом. В среде с очень слабым регулированием банков эти лицензии были фактически разрешением на эмиссию денег, чтобы давать их взаймы самим себе, или своим друзьям, или государству. По условиям займов государство давало в залог акции своих предприятий. А потом вдруг – ах, какой сюрприз! – государство оказывалось неплатежеспособным, и частные банки стали собственниками этих предприятий путем операции, которая может рассматриваться как фиктивная продажа (хотя правительство осуществило ее в замаскированном виде «аукционов»); в итоге несколько олигархов мгновенно стали миллиардерами. Эта приватизация была политически незаконной. И как уже отмечалось выше, тот факт, что они не имели законных прав собственности, заставлял олигархов еще более поспешно выводить свои фонды за пределы страны, чтобы успеть до того, как придет к власти новое правительство, которое может попытаться оспорить приватизацию или подорвать их позиции» [60, глава пятая].

Валютно-финансовая политика

История развития финансовой системы РФ в 90-е годы достаточно подробно освещалась в печати, и мы коснемся только тех аспектов этого развития, которые послужили усугублению главного фактора экономического обвала – спросо-ценового дисбаланса. Как отмечено выше, спросо-ценовой дисбаланс означал, что доходы предприятий были недостаточны для надежного продолжения производственной деятельности, доходы конечных потребителей были недостаточны для обеспечения внутреннего спроса, инвестиционные и военные расходы бюджета были недостаточны для обеспечения спроса ключевых отраслей. В принципе, для того чтобы спровоцировать широкомасштабный спросо-ценовой дисбаланс, хватило бы таких мер правительства как отказ от инвестирования и военных расходов, открытие границ для импортного ширпотреба, отказ от изъятия прибыли государственных предприятий. Однако совершенно понятно, что если добавить к этим обстоятельствам какой-нибудь дополнительный фактор, который снижает реальные доходы предприятий, конечных потребителей и государственного бюджета еще больше, то это повлечет дополнительное усугубление спросо-ценового дисбаланса и еще больший обвал экономики.

Именно такое положение и обеспечила финансовая политика 90-х годов. Почему, вопреки обещаниям творцов «экономического чуда», дело не ограничилось простым приведением цен в соответствие с денежной массой, то есть двух-трехкратным повышением? Почему после относительной стабилизации наступил кризис 1998 года? Почему сокращение реальных расходов бюджета оборачивалось увеличением государственного долга? Попробуем тезисно ответить на эти вопросы.

Одним из первых шагов, делавших невозможным стабилизацию денежной массы и цен после освобождения цен и урезания государственных расходов, стало создание частной банковской системы. Известно, что сам по себе механизм выдачи банковских кредитов позволяет увеличивать денежную массу за счет того, что в оборот вступают не только деньги, эмитированные государством и выданные частным банком в виде кредитов, но и деньги на счетах вкладчика. Подробнее мы вернемся к этому во второй части. Но если на Западе доля частной банковской эмиссии в общей денежной массе составляет примерно одну и ту же величину, а колебания ее контролируются государством, то в СССР 100% исходной денежной массы составляли деньги, эмитированные государством. Дозволение свободной деятельности частных банков в 1991 году не сопровождалось достаточным ограничением их возможной эмиссии, не говоря уже о контроле над честностью ведения операций. Поэтому главным следствием либерализации банковской системы стала возможность практически неограниченной частной эмиссии для тех лиц, которые имели возможность получить лицензию.

Но совершенно понятно, что если на каждый рубль эмитированных государством денег какой-то чужой дядя сможет нарисовать еще один такой же рубль, то бездефицитного бюджета будет недостаточно для стабилизации денежной массы, и цены продолжат стремительный рост. Усиленная накачка деньгами частной банковской системы была сознательной линией руководства Центробанка – якобы это должно было побудить банковскую систему кредитовать промышленность. Но предлог этот выглядит недостаточно правдоподобным: какой дурак станет кредитовать ставшую нерентабельной промышленность, если галопирующая инфляция, спровоцированная, в частности, именно этой самой накачкой, делает более выгодной простую спекуляцию и «прокрутку» средств?

Спрашивается, зачем тогда было ограничивать расходы государственного бюджета, если все равно денежной массе позволили расти за счет частной эмиссии, что подхлестывало инфляцию? Для того чтобы ответить на этот вопрос, надо посмотреть уже не на объем совокупной денежной массы, а на ее распределение. Сама по себе быстрая инфляция была не единственным результатом разрешения частной банковской эмиссии. Спросо-ценовой дисбаланс проявился бы меньше, если бы доходы всех участников экономической деятельности росли пропорционально. Более важным результатом стало перераспределение реальных доходов от предприятий, государства и граждан в пользу частных банков и их покровителей, осуществлявших частную эмиссию. А дополнительное снижение спроса рядовых граждан и государства, а также доходов в производительной части экономики, с неизбежностью усугубило спросо-ценовой дисбаланс. Доходы частных банков, шедшие на вывоз капитала и потребление импорта, никак его не смягчали.

При этом дело не ограничилось инфляционным перераспределением доходов в пользу частных эмитентов. Параллельно созданию частной банковской системы была парализована государственная банковская система, предприятия оставлены наедине с частными банками, которые в течение всего 1992 и большей части 1993 года занимались «прокруткой» переводимых средств по несколько месяцев кряду. Мало того, что они «рисовали» себе деньги, они еще и отбирали у предприятий оборотные средства и возвращали несколько месяцев спустя, когда инфляция все съедала. Высокая инфляция породила долларизацию экономики в результате предпочтения людьми более надежного платежного средства, трудности с переводом средств породили бартер и вексельную торговлю, а эти факторы способствовали замене даже той денежной массы, которая была, суррогатами. Сужение сферы действия существующей рублевой денежной массы, наряду с сокращением товарооборота по мере спада производства, стало очередным фактором, усугубившим инфляцию.

В условиях действий, направленных на неконтролируемое увеличение денежной массы частными структурами, декларируемое правительством намерение побороть инфляцию путем сокращения дефицита государственного бюджета было не более чем демагогическим прикрытием истинных целей, которых удавалось достичь под предлогом борьбы с инфляцией. Истинными же целями было сокращение ключевых статей государственных расходов и усиление долговой удавки страны. Первая цель называлась на тогдашнем телевизионном жаргоне «жить по средствам», а вторая – «привлечением иностранных инвестиций» (именно об этом рапортовали с телеэкранов тогдашние министры после выделения очередного крупного транша). Мы уже видели, что «жизнь по средствам», в применении к ключевым расходам государственного бюджета, оборачивалась новым обвалом спроса и усилением спросо-ценового дисбаланса. Но и «привлечение инвестиций» (траншей МВФ и т.д.), которые не шли на реальную поддержку экономики, означало, что при возврате кредитов доходы государства, граждан и предприятий сокращались, то есть результат был все тем же.

Хорошо известна история с выпуском Государственных краткосрочных облигаций (ГКО): якобы с целью покрытия расходов государственного бюджета, правительство брало в долг под высокие проценты до тех пор, пока не признало свою неспособность возвращать этот долг. При этом завышенная доходность ГКО стала инструментом высасывания денег из бюджета в пользу тех, кто приобрел ГКО. Менее известно, что, на самом деле, правительство могло бы просто не брать в долг, а покрывать дефицит за счет денежной эмиссии. При этом оно бы не усугубляло инфляцию по сравнению с тем уровнем, который и так наблюдался в связи с ростом денежной массы. Дело в том, что именно выпуск ГКО и создавал предпосылки для дополнительной частной банковской эмиссии и эмиссии Центробанка, ориентированной на максимизацию его доходов. Приведем характерный отрывок из заключения Временной комиссии Совета Федерации по расследованию причин, обстоятельств и последствий дефолта 1998 г. [17]:

«С учетом того, что главным покупателем и держателем ГКО-ОФЗ являлся Центральный банк Российской Федерации и аффилированные с ним коммерческие банки, применявшийся способ размещения государственных обязательств нельзя считать неинфляционным. Кроме того, Центральный банк Российской Федерации предоставлял кредитные ресурсы на приобретение ГКО-ОФЗ другим коммерческим банкам под залог тех же государственных обязательств, фактически рефинансируя частные инвестиции в ГКО-ОФЗ путем денежной эмиссии, не обеспеченной приростом производства и предложения товаров. Всплеск объемов этих кредитов в 1998 году пришелся на июнь (11,42 млрд. рублей) и август (14,5 млрд. рублей). Следует обратить особое внимание на то, что процент по этим кредитам был увеличен по сравнению с началом года более чем в четыре раза, а их объем возрос за тот же период более чем в пять раз.

Во многом использование денежной эмиссии в качестве источника финансирования приобретения государственных обязательств Центральным банком Российской Федерации и коммерческими банками сделало возможным столь быстрый рост объема государственного внутреннего долга.

Указанное обстоятельство заставляет подвергнуть сомнению саму экономическую целесообразность реализованной схемы размещения государственных обязательств как способа неинфляционного финансирования дефицита федерального бюджета. Использование денежной эмиссии в качестве важного источника средств для приобретения государственных обязательств делало применявшуюся схему обслуживания дефицита федерального бюджета не менее инфляционно опасной, чем прямое привлечение кредитов Центрального банка Российской Федерации на эти цели.

В действительности инфляционные последствия денежной эмиссии на цели приобретения государственных обязательств и прямого кредитования дефицита бюджета эквивалентны. Различия заключаются в цене этих заимствований для государственного бюджета: в первом случае они многократно дороже, так как требуют больших расходов на оплату процентов, присваиваемых финансовыми посредниками, и, следовательно, большей денежной эмиссии для финансирования того же объема дефицита бюджета.

Таким образом, с точки зрения антиинфляционной политики прямое кредитование дефицита бюджета Центральным банком Российской Федерации было бы предпочтительнее реализованной схемы размещения государственных обязательств с использованием прямого и косвенного финансирования со стороны того же Центрального банка. <…>

Фактически под предлогом запрета прямого привлечения кредитов от Центрального банка Российской Федерации на финансирование бюджета была реализована гораздо более дорогостоящая и инфляционно опасная схема вовлечения средств Центрального банка Российской Федерации в финансирование дефицита федерального бюджета через приобретение государственных облигаций с многократно более высокими ставками доходности, чем по традиционным государственным кредитам.

Нельзя признать оправданным столь быстрое наращивание государственных обязательств с привлечением средств Центрального банка Российской Федерации как рациональный способ управления ликвидностью. В условиях многократного превышения доходности ГКО-ОФЗ, по сравнению с рентабельностью производственных предприятий массированное приобретение государственных обязательств Центральным банком Российской Федерации вызывало отток капиталов из производственной сферы, углубляя депрессию».

Картина, складывающаяся из приведенной цитаты, была бы неполной без раскрытия социальных мотивов, которыми руководствовались правительство и Центральный банк при принятии на вооружение столь разрушительной политики. Временная комиссия Совета Федерации рассматривает ряд мотивов, лежащих на поверхности, например, личную заинтересованность правления Центробанка в повышении доходов и преуспевании своего ведомства:

«Парадоксальным образом важнейшим источником доходов Центрального банка Российской Федерации были прибыли, получаемые на спекуляциях с ГКО-ОФЗ, источником которых являлся федеральный бюджет. Иными словами, чем больше Правительство Российской Федерации втягивалось в долговой кризис, тем выше становились доходы Центрального банка Российской Федерации. Так, в 1997 году доходы Центрального банка Российской Федерации по операциям с государственными ценными бумагами составили более 5,5 млрд. рублей (здесь уместно заметить, что в доход бюджета по итогам 1997 года было перечислено менее 1,4 млрд. рублей).

При этом большая часть доходов Центрального банка Российской Федерации, получаемых от операций с государственными обязательствами, списывалась на издержки, которые поддерживались на чрезмерно высоком уровне. Так, вычитаемое из доходов Центрального банка Российской Федерации фактическое исполнение расходов на содержание его аппарата составило в 1997 году свыше 7,462 млрд. деноминированных рублей, что превышает все расходы на государственное управление, за исключением расходов на деятельность фискальных органов, а объем только незавершенного строительства, ведущегося Центральным банком Российской Федерации, сопоставим со всей программой государственного жилищного строительства».

Нам, однако, хотелось бы обратить внимание на другую сторону деятельности Центробанка. Следует расширить состав группы, заинтересованной именно в такой финансовой политике, которая осуществлялась до 1998 года. Ведь имело место систематическое расходование доходов Центрального банка, а также привлеченных иностранных кредитов, на поддержание завышенного курса рубля на валютной бирже. Нет нужды пояснять, что политика завышения курса рубля облегчала покупку импортной роскоши и вывоз капитала за рубеж: чем меньше рублей, полученных внутри страны, надо было потратить на покупку «джакузи» или поездку на Канары, тем лучше жилось элите. Другим следствием завышения курса рубля стало дополнительное снижение внутренней цены товаров, конкурирующих с импортом. В краткосрочной перспективе, может быть, это и нравилось простым гражданам из-за обилия дешевого ширпотреба, но только потому, что они не осознавали силы дополнительного удара, который наносился такой политикой по экспортирующим и антиимпортным отраслям. (Антиимпортная отрасль – это отрасль, работающая на внутренний рынок и конкурирующая с импортной продукцией.) Фактически речь шла о финансировании зарубежной перерабатывающей промышленности – конкурентов наших экспортных и антиимпортных отраслей – за счет средств, расходуемых на поддержание рубля. И если экспортирующие сырьевые отрасли пережили завышенный курс рубля благодаря высокой ренте, то для обрабатывающей промышленности все кончилось иначе. В 1992 году, пока курс рубля, по привычке и в силу массового вывоза капитала, был заниженным, цены на продукцию обрабатывающих отраслей были ниже импортных аналогов. Но в 1993–1994 годах все это кончилось, и подешевевший, относительно отечественных товаров, импорт начал теснить то, что оставалось.

Запоздалое прозрение господина Сакса

Подведем предварительные итоги. Приближение к ценам мирового рынка на экспортируемые и импортируемые товары стало главным толчком к массовому разорению обрабатывающей промышленности из-за того, что при новом соотношении цен производство в ней становилось нерентабельным. Возможно, кое-какие предприятия могли бы провести модернизацию, чтобы приспособиться к новым ценам. Но изъятие у них оборотных средств через гиперинфляцию, расходы на приватизационные сделки и банковские махинации 1992–1993 гг. позволили им только худо-бедно продолжать прежнее производство на старых запасах и постепенно сворачивать деятельность, по мере того как денег от продажи продукции переставало хватать на текущие материальные затраты. Сокращение государственных инвестиций и закупок вооружения усилило процессы ценового перекоса со стороны спроса. Правительство могло бы, но не захотело направить ресурсы на ускоренное обновление отставших отраслей, оказавшихся несостоятельными при новых ценах. Вместо того чтобы задействовать для модернизации всей экономики огромный технологический потенциал – человеческий и организационный, – накопленный в ВПК и других приоритетных отраслях, государство вообще вывело этот потенциал из экономической жизни, не давая в передовые отрасли никаких заказов. В результате самые продвинутые отрасли промышленности – те самые, которые шли вровень с западным уровнем и благополучно вписались бы в новые цены – были лишены рынков, а их работники стали спиваться и разбегаться кто в торговлю, кто в нефтяную промышленность.

Обвал российской экономики был вызван не тем, что предприятия, якобы вопреки «западной экономической науке», стали сворачивать свою деятельность себе во вред, а тем, что конкретные шаги правительства создали условия, при которых предприятия сразу многих отраслей не могли функционировать из-за изменения соотношения цен на потребляемую и производимую продукцию или из-за сокращения спроса, делавших продолжение прежней хозяйственной деятельности нерентабельным. Неправильными, с точки зрения интересов страны, были либерализация внешней торговли без введения адекватных таможенных пошлин и пресечения контрабанды, а также снятие контроля над ценами некоторых монополистов, сокращение государственных закупок и инвестиций, приватизация наиболее прибыльных предприятий, накачка частной банковской системы финансовыми ресурсами, поддержание завышенного курса рубля, финансирование бюджетного дефицита через ГКО и многое другое.

Эффект спада не был вызван якобы объективной бедностью страны и объективной невозможностью продолжать производственную деятельность. Ставшее неправильным распределение и расходование изначально большого национального дохода спровоцировало прекращение производства и сокращение национального дохода, а не наоборот. Так, не недостаточный «совокупный спрос» спровоцировал падение экономики, а неправильная направленность спроса: усилиями правительства конечный спрос был перенаправлен с товаров, производимых нашей промышленностью, на импорт потребительских товаров и на экспорт капитала, то есть, фактически, на поддержку ориентированных на экспорт сырьевых отраслей. Мы даже не обсуждаем более мелкие детали правительственной политики, вносившие свою дополнительную лепту в этот процесс. Например, можно упомянуть странную политику расходования скудных бюджетных средств на государственные закупки импортных товаров, конкурирующих с более дешевыми отечественными. Так, был взят миллиардный кредит на закупку американских комбайнов, которые были более производительны, чем отечественные, но стоили намного дороже и требовали потом больших затрат на обслуживание. Целый ряд предприятий и организаций принуждался к массовой закупке импортных 286-х персональных компьютеров, тогда как 86-е компьютеры уже выпускались в СССР. И если технический уровень последних отставал от импортного, при должной воле экономического руководства он мог бы приблизиться к мировому в обозримые сроки. В крайнем случае, можно было закупать только компоненты, по которым было наибольшее отставание (например, жесткие диски) – и собирать свои машины, отвечающие непритязательным потребностям того времени в простейших программах, в бухгалтерии и документообороте. Закупленные компьютеры безнадежно устарели уже через пару лет, но этого времени насильственного прекращения закупок отечественной электроники было достаточно, чтобы загубить российскую компьютерную промышленность. Можно упомянуть безумную, организованную и поддержанную на государственном уровне, агитационную кампанию против отечественных товаров, которая перенаправила остатки и массового, и элитного спроса на импорт.

Конец ознакомительного фрагмента.