Глава II. Российский имперский патриотизм в период просвещенного абсолютизма
§ 1. Формирование системы патриотического воспитания в Российской империи. Сущность официальных патриотических ценностей и идей
Новый этап в развитии российского патриотизма как официальной государственной идеологии наступает в эпоху просвещенного абсолютизма. Применительно к этому историческому периоду уже с полным основанием можно утверждать о формировании системы патриотического воспитания, которая носила в достаточной степени целостный и детализированный характер. Имея конкретный социальный адресат – дворянство, эта система претендовала на охват своим влиянием всех основных сословий российского общества.
В основу патриотического воспитания российских подданных были положены концептуальные разработки известного австрийского педагога И.И. Фельбигера, изложенные в его трактате «О должностях (долге и обязанностях – О.Н.) человека и гражданина». По этой книге велось преподавание в сербских школах на территории австрийской империи. Система политических ценностей, исповедуемых автором, оказалась близка мировоззренческим ориентирам российской политической элиты. Именно поэтому работа Фельбигера стала концептуальной основой патриотического воспитания в Российской империи. О внимании к теоретическим положениям труда Фельбигера свидетельствует то обстоятельство, что русский перевод был просмотрен и отредактирован с участием Екатерины II. Трактат имел официальный статус государственного учебника, по которому строилась работа в малых и главных училищах Российской империи.
В целом труд Фельбигера, во всяком случае, в той его части, которая непосредственно касалась патриотического воспитания, можно определить, как попытку адаптировать явление патриотизма к политическим и социальным условиям имперского государства, в котором подданные либо вообще лишены основных гражданских прав и свобод, либо имеют их в минимальном объеме.
Для обоснования многих своих положений Фельбигер постоянно обращается к опыту «древних» – прежде всего к патриотическим идеалам и традициям, выработанным в Древней Греции. Но здесь австрийского педагога ожидали известные трудности в лице творческого наследия Аристотеля, которое вступало в прямое противоречие со многими принципиальными установками Фельбигера. Речь идет, прежде всего, о трактате Аристотеля «Политика». В нем был высказан ряд важнейших политических идей о понятиях «гражданственности» и «гражданине» в контексте тех форм политического устройства общества, которые стимулировали развитие этих политических качеств.
Прежде всего, нужно выделить главное расхождение Фельбигера с античным автором. Если Аристотель рассматривает понятие «гражданин» во многом как производное от определенных политических условий, то Фельбигер эту причинно-следственную связь вообще отрицает. Для Аристотеля индивид становится гражданином отнюдь не в силу факта своего рождения на определенной территории, так как, по его мнению, «метехи, и рабы также имеют свое местожительство наряду с гражданами»80. Согласно античному автору: «Понятие гражданина может быть определено через участие в суде и власти»81. Тем самым понятие «гражданин» выводится из практики его непосредственного участия в общественных и государственных делах, что и обусловливает развитие гражданственности и патриотизма.
У Фельбигера позиция совершенно иная. Для её обоснования он отождествляет понятие «гражданин» и «подданный», хотя эти понятия с точки зрения объема прав и свобод различны. «Подданные, – утверждает он, – называются все находящиеся в государстве люди, кои государю или правящим особам повинуются»82. Подмена понятий требуется Фельбигеру для того, чтобы проблему гражданственности и патриотизма ограничить исключительно областью сознания и воспитательных технологий, избегая рассмотрения объективных детерминант этих явлений. «Некоторые думают, – пишет он, – что любовь к Отечеству есть такая гражданская добродетель, которая свойственнее вольному обществу или республике, нежели монархии, или что в республике по крайне мере более поводов и побуждений к тому находится; но все сие весьма несправедливо, ибо есть ли где в нынешнее время и окажется меньше любви к Отечеству, нежели в древности; то сему не образ государственного правления, но недостатки в воспитании причиною бывают, которые как скоро будут уничтожены; то и в наши времена окажется также великое число истинных сынов Отечества»83.
Признавая главенствующую роль воспитания в формировании личности патриота и необходимость изучения опыта древних греков, Фельбигер все же вынужден констатировать, что реальный уровень патриотизма подданных монархического государства несопоставим с их историческими предшественниками. «Ежели станут в наши времена поступать с юношеством таким же образом, то возбудят в нем по примеру древних любовь к Отечеству, и тогда подданные монархического государства будут тоже делать, чему удивляемся мы в сынах Отечества древних свободных областей»84.
Его оговорка «будут тоже делать» переносит патриотизм в область будущего времени. Между тем патриотизм как мотивация практической деятельности в той или иной области представляет интерес и социальную ценность именно своей связью с современностью. В противном случае это лишь благое пожелание.
Вместе с тем Фельбигер правильно подчеркивает важную роль патриотизма в исторических судьбах любого государства. Из всех гражданских добродетелей он выделяет именно патриотизм. «Между склонность- ми к добродетели и делами добраго гражданина, – пишет он, – щитается особливо любовь к Отечеству и действия оной»85. Патриотизм отличается от других гражданских обязанностей своей способностью преодолевать внутренние кризисные явления и отвечать на внешние вызовы, от которых не застраховано ни одно государство. Истинными сынами Отечества, т.е. патриотами, являются те индивиды, которые «о благе его пекутся, при благосостоянии его чувствуют истинное удовольствие, в нещастиях и опасностях не пребывают равнодушны; но сколько можно благополучию и спасению Отечества споспешествуют»86. Эти положения, хотя и не отличаются теоретической новизной, но каких-либо возражений не вызывают.
Однако логика и последовательность суждений относительно сущности и функций патриотизма постоянно изменяют Фельбигеру, как только он затрагивает проблему политической обусловленности этого явления. Ибо, с одной стороны, он выводит политический режим из объективных детерминант патриотизма. С другой стороны, утверждает, что именно политический режим и является главным объектом патриотизма. «Истинный сын Отечества, – подчеркивает он, – должен привязан быть и государству, образу правления, к начальству и законам»87.
Непоследовательность и логическая противоречивость аргументации Фельбигера здесь обнаруживается наиболее явственно. Легитимация вышеуказанных объектов патриотизма возможна лишь при одном условии, о котором писал Аристотель. В современной политологической науке оно квалифицируется как «политическое участие», которое предполагает определенные политические условия и предпосылки, позволяющие гражданам реализовать свои права и свободы.
Но Фельбигер избирает другой путь. В главе «От чего происходит любовь к Отечеству» он проводит прямую параллель между отношениями государя и подданных и отношениями между родителями и детьми. «Всяк знает, – пишет он, – что родитель печется отвращать все опасности от детей своих, но и государь, как общий чадолюбивый отец, доставляет безопасность всему государству от внешних врагов. Родитель содержит между детьми порядок и согласие; государь же наблюдением правосудия, защищает каждого подданного, обидимаго неправедным образом от сограждан своих. Родитель доставляет детям разныя надобности и выгоды; государь также распространяет повсюду порядок, изобилие и выгоды, каждому состоянию приличествующия»88.
И поскольку государь отождествляется с «чадолюбивым отцом», то закономерен вывод, который формулирует Фельбигер: «Когда же родитель для вышереченных детям оказываемых выгод, от детей своих особливо любим бывает; то поистине и государь заслуживает любовь от своих подданных тем паче, чем важнее являемыя им благодеяния»89. Но, как известно, лояльность подданных монарху еще не означает, что политическая стабильность в государстве надежно обеспечена. Ибо вертикаль власти не исчерпывается монархом и его ближайшим окружением. Она существует и на других уровнях и поэтому всегда есть опасность возникновения политических конфликтов, не связанных с политикой верховной власти. Это вполне закономерно, поскольку у местной региональной элиты существуют свои особые, специфические интересы, способные вступить в непримиримое противоречие с нуждами населения.
Следует отдать должное Фельбигеру – он предвидит эту опасность. Поэтому он формулирует следующий вывод: «Каждый подданный должен оказывать почтение, любовь, послушание и верность не токмо державствующему, но и определенным и установленным от него меньшим властям»90. Тем самым в объект патриотизма включается не только фигура государя, что вполне естественно для монархического государства, но и « начальство» всех уровней.
Логика аргументации Фельбигера, которая совершенно не принимала во внимание изначальную конфликтность отношений между властными и подвластными, становится более понятной, когда он представляет систему критериев патриотизма в статье 4-й «В чем надлежит являть любовь к Отечеству вообще». Все эти критерии замыкаются на политической функции патриотизма, а именно на взаимоотношениях истинного сына Отечества с существующей властью. Причем практический отход от этих требований оценивается им не в моральных, а в политико-юридических категориях, что подразумевает достаточно суровые санкции. Глава начинается с совершенно верной и справедливой посылки о том, что благополучие подданных государства «есть цель всякого правления»91. Но не всегда власть добивается этого результата. Единственная причина, по мнению Фельбигера, состоит в том, что «…в не надлежащем порядке и почтении находится правление»92.
Поэтому первый и наиболее важный критерий патриотизма Фельбигер усматривает в обязанности «…не делать ничего предосудительного в разсуждении правительства, и потому всякия возмутительныя поступки, как-то: роптание, худыя разсуждения, поносительныя и дерзския слова против государственного учреждения и правления, суть преступления против Отечества, и строгаго наказания достойны»93. Допущение об инициирующей роли самой власти в развертывании политических конфликтов решительно отметается. Вся вина возлагается на подданных, на недостатки и упущения в реализации своего патриотического долга в отношении власти.
Чтобы избежать политических конфликтов, Фельбигер предлагает следующую аргументацию. Она начинается, казалось бы, с правильной и верной посылки о необходимости подданных подчиняться существующим законам. Это действительно является важнейшим условием стабильности и правопорядка в государстве. Но все дело в том, что необходимо повиноваться и тогда «когда законам инаковым быть бы долженствовало» и когда «повиновение кажется быть тяжко»94. Почему же следует подчиняться этим несправедливым законам, а не изменить и ввести новые, более справедливые. Только потому, что эти законы «правительство почитает полезным для благосостояния государства»95.
В аргументации австрийского педагога полностью отсутствуют признаки такого явления как законопослушание. Здесь речь идет о слепом повиновении любым официальным законам, пусть и входящих в непримиримое противоречие с интересами подданных. Последние не имеют возможности участия не только в законотворческой, но и в законосовещательной деятельности. По мнению Фельбигера, само положение подданных как подвластных исключает эту возможность. «Частные люди, – пишет он, – не могут в государстве всего видеть и довольно ведать о обстоятельствах онаго, дабы справедливо разсуждать могли, каким образом тот или другой закон споспешествует ко всеобщему или частному благу. Начальники могут и долженствуют все сие лучше и основательнее знать, почему упование на прозорливость и праводушие правителей есть третья должность сына Отечества»96.
Наконец последний критерий патриотизма Фельбигер усматривает в практическом преломлении «повиновения», которое должно быть «охотным». Но и здесь он дистанцируется от таких слагаемых успешной деятельности, как сознательность, самостоятельность, инициатива. По его мнению, «охоту свою служить государству» сын Отечества должен являть «не по собственному разсуждению, и произволению… но должен поступать по тому, как правительство от него требует; требуемое же обязан он во всяких обстоятельствах охотно исполнять»97.
Критерии патриотизма в трактовке Фельбигера, несомненно, имеют мало общего с этим явлением. Если под патриотизмом понимается сознательное служение морально-автономного индивида Отечеству, то у него это повиновение властям всех уровней. Из всех многоплановых общественно-политических, исторических и этнокультурных элементов, образующих явление Отечества, он выделяет лишь вертикаль власти, отстаивая ее право на полную автономию и, в конечном счете, на произвол в отношении к подвластным. Ибо власть без обратного влияния со стороны тех, кто не входит в политическую элиту и различных форм социального контроля неизбежно перерождается в тиранию. Причем перспективы самой власти в долгосрочном плане выглядят достаточно проблематичными, поскольку она не получает импульса к дальнейшему изменению и развитию.
Заслуживает также отдельного рассмотрения глава «Чем долженствует являть любовь к Отечеству простой народ и мещане». Сама постановка вопроса о народе как носителе патриотизма, выглядит, на первый взгляд, чуть ли не революционной в свете традиции не только российской, но и европейской, которая заключается в том, что под патриотическими силами понимаются только представители высших классов. «Любовь к отечеству, – справедливо отмечает Фельбигер, – есть должность каждого члена государства, каждого подданного»98.
На первом плане у него крестьянство, его патриотические обязанности, причем весьма обширные и взятые вне контекста российского крепостничества. Но подход к крестьянству у Фельбигера чисто утилитарный: крестьянству отводится важное место в экономике страны и в структуре населения, поскольку оно образует самую многочисленную социальную группу. Что же касается его статуса и престижа, то оно находятся в обратной зависимости к своему удельному весу в экономике и составе населения.
Никакого морального протеста или негодования у австрийского педагога это унизительное положение крестьянства не вызывает. « Простой народ, т.е. питающиеся хлебопашеством и рукоделием, – считает он, – составляют самую последнюю степень граждан государства»99. Это «последняя степень» отнюдь не препятствует крестьянству «оказывать любовь к Отечеству» весьма разнообразно и продуктивно: «Когда избираются из них солдаты, защитники Отечества против внешних врагов, когда правительство повелевает земледельцам, или для помощи государству в нужде, или для снабжения пищею войска, уделять нечто от приобретенного земледелием, или привозить, или также держать постои»100. Последняя обязанность явно российского происхождения. Выполняя основной объем патриотических обязанностей, крестьянство, – предупреждает австрийский педагог, – как и другой простой народ, может столкнуться с непониманием со стороны высших классов патриотической значимости их труда и службы на благо отечества. Но их должно утешать то обстоятельство, что государству доставляемые ими выгоды «весьма существенны»101.
Более рациональными, на первый взгляд, выглядят рекомендации Фельбигера в отношении трудовых обязанностей крестьянства. Крестьянство, по его мнению, должно охотно трудиться не только на благо государства, но и «для доставления собственного себе пропитания»102. При этом истинный сын Отечества не должен довольствоваться навыками труда, унаследованными от своих предшественников, но обязан «перенимать полезное других стран сколько возможно, и оное употреблять для блага своего Отечества, или насаждая и разводя в своей земле иностранныя произведения, или подражая, для пользы своей, образу земледелия соседей своих»103. Подобные рекомендации, пожалуй, уместны лишь в отношении свободного крестьянства, обладающего частной собственностью на землю и средства производства. Но в отношении крепостных крестьян они столь же малопродуктивны, как и у рабовладельцев, пытавшихся внедрить некоторые технические новшества в сельскохозяйственное производство.
Все свои социальные симпатии и предпочтения Фельдбигер отдает «благородному сословию» т.е. дворянству, состоящему на гражданской и военной службе. Это сословие, по мнению Фельбигера, имеет несомненные преимущества перед простым народом, поскольку «им принадлежат высокия места в гражданском правлении и в войске, они суть ближайшие к особе монарха, следовательно, преимущественно ему ведомы, им употребляемы и действуют пред его очами: итак дворянство есть то состояние, которое наиболее для пользы отечества делать может и долженствует»104.
Определение Фельбигером дворянства как главной патриотической силы общества основывается не только близостью этого сословия к фигуре монарха. Он обращается к аргументам исторического плана, раскрывающим причины обретения этим сословием высокого социального статуса в обществе. Дворянство, как считает Фельбигер, «есть собственно награждение великих и полезных действий, произведенных или самим благородным, или родителями и предками его, которыя должны быть чадам и внукам примером подражанию». Отсюда вытекают и моральные обязанности: дворяне «должны честным поведением сохранять полученное достоинство и не навлекать ни себе, ни потомству своему поношения подлыми поступками»105.
Правда дворянство объединяет с другими социальными группами однотипный характер служения Отечеству. По мнению Фельбигера, дворяне «должны вообще являть, как и другие состояния, повиновение, усердие и любовь к Отечеству»106. Однако существует и известная специфика исполнения патриотического долга дворянства. Она заключается в том, что «им принадлежат труднейшия должности ко исполнению; бодрость и постоянство должны в них несравненно больше и по мере важности возлагаемая на них службы. Деятельность дворянства должна показываема быть в труднейших обстоятельствах, в величайших опасностях, и даже там, где соединено лишение жизни»107.
Политическая составляющая патриотического долга дворянства тождественна долгу подданных вообще. «Любовь к государю и непоколебимая к нему верность, – подчеркивает Фельбигер, – есть главнейший долг дворянина: он имеет больше случаев являть оныя, нежели люди других состояний, более отдаленные от особы монаршей»108. В рамках такой парадигмы вопросы о благе Отечества, подлинных национальных интересах, содержании и направленности патриотической деятельности вообще не могут быть подняты, поскольку представляют прерогативу государя и его ближайшего окружения.
В книге Фельбигера старательно обходится вопрос о вопиющей несправедливости крепостничества, когда большая часть населения находится в полурабском положении и всецело зависит от воли и прихоти дворянства. Некоторые опасения все же им высказываются, но не в плане ликвидации, хотя бы в отдаленной перспективе, крепостничества и предоставления гражданских прав и свобод основной массе населения. Речь идет всего лишь о некоторой сдержанности дворянства в отношении порабощенного населения, которую Фельбигер включает в содержание патриотического долга привилегированного сословия. «Любовь к Отечеству, – отмечает он, – требует однако от благородных, дабы они почитали согражданами себе и нижайшего состояния людей, не презирали бы и ни мало не обижали их»109.
В структуре дворянского сословия Фельбигер особо выделяет «военное состояние». Он решительно отвергает получившие распространение в российском обществе взгляды относительно истинных причин и мотивов поступления дворянства на военную службу. По его мнению «несправедливо думают те, кои почитают состояние сие, в разсуждении дворянства, притекции бедных людей знатного состояния, в разсуждении благовоспитанных граждан, наказанием развращенных детей, в разсуждении же простаго народа, состоянием невольничества»110. Напротив, именно военному сословию принадлежит важнейшая функция защиты суверенитета и территориальной целостности страны, которая в прежние времена возлагалась на всех, кто был способен держать оружие. И поскольку эпоха народных ополчений, по его мнению, безвозвратно ушла в прошлое, постольку лишь военное сословие, численность, состав и сроки призыва которого определяет сам государь, способно эффективно защищать Отечество.
Австрийский педагог совершенно справедливо отмечает не только значительные тяготы воинской службы, но и ее постоянные опасности. Поэтому он обращает внимание на моральные и нравственные аспекты воинской службы. «Воин, – подчеркивает Фельбигер, – долженствует любовь к Отечеству являть повиновением и храбростью, что стоит несравненно дороже, нежели другим людям; ибо он должен, или принесть действительно в жертву покой, здравие, свободу и самою жизнь свою, или по крайней мере готов был жертвовать всем сим для блага общества на всякий час. За сие достойно ему воздавать честь и благодарность»111.
Эти положения абсолютно бесспорны. Более того, они актуальны и в наши дни. Однако сомнения вызывают как сам способ исполнения военнослужащим своего патриотического долга, так и нравственные и психологические качества, необходимые для защиты Отечества. «Воин, – подчеркивает Фельбигер, – долженствует слепо исполнять повеления начальников своих, не разсуждая о намерениях и пользе сих повелений»112.
Разумеется, существует известная специфика воинского долга по сравнению с долгом гражданского служащего. У последнего существует хотя бы ограниченные возможности выбора вариантов исполнения приказов и распоряжений, а также их обсуждения. Воинский же долг предполагает, прежде всего, безоговорочное и неукоснительное исполнение приказа своего командира, поскольку военная организация по своей природе требует четкости, точности и оперативности выполнения поставленной задачи. Поэтому и несопоставимы санкции к нарушителям приказов и распоряжений на военной и гражданской службе.
Вместе с тем, проведение сколько-нибудь эффективной и успешной военной операции возможно лишь тогда, когда она основывается на осознании приказов и творческой инициативы со стороны всех участников. При этом патриотические мотивации военнослужащих необязательно находятся на первом плане. В механизме исполнения воинского долга следует выделить, прежде всего, волю, энергию, настойчивость и отвагу, образующие внутренние побуждения и намерения военнослужащих. Патриотическая же сторона исполнения воинского долга проявляется зачастую лишь, в конечном счете, как некий итог осмысления и осознания общественной значимости ратного труда. В этом процессе большая роль принадлежит командирам, которые могут чаще всего впоследствии разъяснить рядовому составу стратегическое значение тех или иных командных решений и их следствий. Однако Фельбигер последовательно отвергает любые возможности для осознания военнослужащими патриотической значимости своей деятельности. «Каждый воин, – считает он, – обязан иметь сию к начальникам доверенность, и потому долг его есть думать, что повеление ему есть самое лучшее средство для настоящего случая, и что нужно оно для сохранения или спасения государства. Он должен помнить, что невозможно, да и не должно, начальнику давать отчета в действиях своих подчиненным своим»113.
Таковы основные положения официальной системы патриотического воспитания в российской империи в последней четверти XVIII в. Можно в целом согласиться с уже имеющимися оценками этой системы в современной литературе. Ее определяют как «манифест педагогических воззрений русского самодержавия»114.
Со своей стороны отмечу и позитивные моменты системы патриотического воспитания в России этого исторического периода. Во-первых, она реально охватывала 60-70 тысяч учащихся главных и малых народных училищ ежегодно, не считая лиц проходящих домашнее обучение. Это говорит об ее масштабах и действенности. Во-вторых, система патриотического воспитания ничего общего не имела с этноцентризмом и строилась на веротерпимости россиян, поэтому она способствовала позитивным центростремительным тенденциям в развитии российского государства. Втретьих, эта система выполняла важную просветительскую функцию, поскольку знакомила молодых россиян с идеологией патриотизма. Если учесть, что термин «отечество» был официально упразднен из российского политического лексикона в период правления Павла I, то система патриотического воспитания, при всей её ограниченности и внутренней противоречивости, видимо, заслуживает менее жестких оценок и выводов, чем это принято в настоящее время.
§ 2. Альтернативные концепции патриотизма. Творческое наследие А.Н. Радищева и Д.И. Фонвизина
Официальная концепция патриотизма не исчерпывала концептуальное содержание российского патриотизма. Другим полюсом патриотической мысли выступало творчество таких выдающихся представителей дворянского Просвещения как А.Н. Радищев, Д.И. Фонвизин. Их теоретическое и публицистическое наследие дало программный ответ на вопрос, кто есть истинный сын отечества.
В творчестве русских просветителей патриотизм рассматривался отнюдь не умозрительно, а в контексте разрешения самых острых противоречий российской действительности. Важнейшим критерием патриотизма, по мнению русских просветителей, выступало отношение индивида к освобождению от крепостного права и изменению формы правления российского государства. При этом их общественно-политические идеи нашли широкий отклик у современников и подготовили мощную волну освободительного движения в I-й четверти XIX в.
Программным произведением русского дворянского Просвещения является статья А.Н. Радищева «Беседа о том, что есть сын Отечества», опубликованная в журнале «Беседующий гражданин» в 1789 г. Своим революционным пафосом и критическим содержанием статья вступила в прямую полемику с основными положениями официальной программы патриотического воспитания.
Это видно уже из первого предложения статьи, где Радищев утверждает: «Не все рожденные в отечестве достойны величественного наименования сына отечества (патриота)»115. По его мнению, из того непреложного факта, что внутри страны все население образует «соотечественников» еще не следует определение основных социальных групп российского общества как патриотов. Между ними существует глубокий водораздел, проходящий через их общественные отношения к свободе и несвободе. «Под игом рабства находящиеся недостойны украшаться сим именем», – считает Радищев116. Патриотом может считаться, прежде всего, человек, а человек «существо свободное, поелику одарено умом, разумом и свободную волею; что свобода его состоит в избрании лучшего, что сие лучшее познает он и избирает посредством разума… Все сие обретает он в едином последовании естественным и откровенным законом, инако божественными называемым, и извлеченным от божественных и естественных гражданским или общежительным»117.
Радищев развивает свою аргументацию, основываясь на исходных положениях теории естественных прав человека и договорного происхождения государства. Поскольку государство возникает как результат общественного согласия в целях прекращения «войны всех против всех» и обеспечения всем людям благой жизни, постольку большая часть сограждан не может добровольно согласиться на утрату основных прав и свобод. Но если это происходит, то «они не суть члены государства, они не человеки, когда суть не что иное, как движимые мучителем машины»118.
Радищев сострадает порабощенному народу не только по причинам социальным и экономическим, но и моральным. Именно нравственное зло несвободы создает непреодолимую преграду для сознательного служения Отечеству. Как справедливо отмечает Радищев, с крепостных «не спрашивается, что они достойного человечества сделали? какие похвальные дела, следы прошедшей их жизни, оставили? какое добро, какую пользу принесло государству сие великое число рук»119.
Тем самым Радищев принципиально, вопреки официальным установкам, исключал порабощенное население из состава патриотических сил, образующих социальную основу российской государственности. По его мнению, чувства гражданские и патриотические полностью «заглушены» в крепостном состоянии, а это создает серьезную угрозу стабильности и правопорядку, так как угнетенное сословие, проклиная свое «бедственное состояние», начинает «искать оному конца», что предвещает социальную революцию. Право же народа на восстание против тиранической власти Радищев признавал законным и справедливым.
Но и представители свободных российских сословий, имеющие знатное происхождение и большие социальные привилегии, далеко не всегда могут, по мнению Радищева, рассматриваться в качестве патриотов. Этому препятствует, в первую очередь, сама социальная атмосфера самодержавия и крепостничества, которая пронизана вопиющим неравенством, произволом и насилием. «Нет человека, – утверждает Радищев, – который бы не чувствовал прискорбия, видя себя уничижаема, поносима, порабощаема насилием, лишаема всех средств и способов наслаждаться покоем и удовольствием и не обретая нигде утешения своего»120. Понятно, что здесь русским просветителям намечается программа тех социальных преобразований, которые и должны осуществить истинные сыны Отечества.
Понятие «патриот» Радищевым трактуется как тождественное понятию «высоконравственная личность». «Патриоту» не свойственны праздность, высокомерие, жестокость в отношение нижестоящих, нетерпимость к инакомыслию, а т.ж. алчность и корыстолюбие. Последние оцениваются им как величайшие пороки человека. Не может быть сыном Отечества «тот, простирающий объятия свои к захвачению богатства и владений целого отечества своего, а ежели бы можно было, и целого света, и который с хладнокровием готов отъять у злосчастнейших соотечественников своих и последние крохи, поддерживающие унылую и томную их жизнь, ограбить, расхитить их пылинки собственности…»121.
Этим антиподам патриотизма Радищев противопоставляет собственный патриотический идеал, который раскрывается посредством таких понятий, как «человечество, свобода, покой, честность, святость, собственность»122. Причем в иерархии этих понятий главенствующее положение у него занимает понятия «человек» и «человечество». Это вполне закономерно, поскольку Радищев отождествлял понятия «человека» и «патриота». «Доказано уже, – писал он, – что истинный человек и сын отечества есть одно и то же»123. В этих принципиальных положениях продолжается им теоретическая линия на сближение различных стран и народов, заложенное его историческими предшественниками. Но Радищев идет значительно дальше, придерживаясь мирной ориентацией в международной политике и отказываясь от имперских амбиций.
Большой заслугой Радищева является разработка системы моральных и этических критериев истинного сына отечества. На первом плане у него такой важный признак личности патриота как «честь». Сама постановка вопроса о «чести» вне контекста слепого послушания и чинопочитания, о чем так настаивала официальная идеология, являлась достаточно революционной. Его трактовка ничего общего не имеет с представлением о «чести» в сословном варианте, поскольку зачастую оборотной стороной морали господствующих классов является высокомерие, тщеславие в отношении низших классов. «Честь» понимается Радищевым как стремление заслужить общественное признание и моральное требование, предписывающее патриоту высокие благородные мотивы его деятельности на благо отечеству. «Всяк желает лучше быть уважаем, – пишет он, – нежели поносим, всяк устремляется к дальнейшему своему совершенствованию, знаменитости и славе…»124.
«Всяк» – это каждый человек, независимо от своего социального положения и происхождения. Радищев оспаривает точку зрения Аристотеля о происхождении рабства. Он воспроизводит положение античного автора о том, что уже сама природа расположила род смертных так, что одна, и притом большая часть оных, должна непременно быть в рабском состоянии. Затем Радищев выстраивает свою собственную аргументацию о причинах рабства, которые, по его мнению, находятся не в природе человека, а в исторических причинах и социальных условиях жизни. При этом само по себе явление рабства не является доказательством, что человек «не рожден с чувствованием, устремляющим его к великому и совершенствованию себя»125.
Если человек не стремится устранить эту несправедливость, то, по мнению Радищева, он нарушает не только естественные, но и божественные законы. Таких Радищев сурово осуждает как святотатцев, «кои препятствуют праведному человеческому стремлению к совершенствованию себя»126. Критика ведется им не только с моральных позиций. Радищев со всей определенностью доказывает, что свободный человек, стремящийся реализовать свои способности на поприще служения отечеству и заслужить моральное одобрение окружающих, способствует тем самым достижению общественного блага. Подобные устремления образуют одну из «главнейших пружин всех величайших в свете произведений»127.
Другой критерий истинного сына отечества – «благонравие». Под ним Радищевым понимается моральный и нравственный облик патриота. Он определяет ряд нравственных черт и ориентиров, без которых невозможно подлинное служение отечеству.
Прежде всего, патриоту в своих поступках необходимо исходить из внутренних побуждений собственной совести, а не указаний вышестоящего начальства. «Сим да начинает украшать он величественное наименование сына отечества, монархии. Он для сего должен почитать свою совесть…»128.
Именно нравственность является ведущим ориентиром в побуждениях и деятельности патриота. В свою очередь, нравственность патриота основывается, по мнению Радищева, на последовательном гуманизме. Им выделяются такие признаки гуманизма, как любовь к ближним – «соотичам»; стремление к сохранению и упрочению единства и стабильности общества – «целость и спокойствие своих соотичей»; нравственная и практическая поддержка людей, попавших в полосу бед и невзгод – «подает благие советы и наставления, помогает несчастным»; ориентация именно на высокие образцы и стандарты личного поведения – «скорее согласиться погибнуть и исчезнуть, нежели подать собою другим пример неблагонравия»; стойкость, мужество и самопожертвование в преодолении трудностей и ликвидации опасностей для отечества – «преодолевать все препятствия… ежели уверен в том, что смерть его принесет крепость и славу отечеству, то не страшиться пожертвовать жизнию»129. Что же касается общественного признания заслуг, то это не является ведущим мотивом деятельности патриота, а выступает лишь следствием реализации моральных и нравственных качеств личности патриота.
Третьим критерием личности патриота является такое качество, как «благородство». Трактовка этого понятия Радищевым сразу же обнаруживает последовательный демократизм его политического мировоззрения. Нет и малейшего признака толкования благородства как сословного качества привилегированных слоев. Между тем этимологически термин «благородство» имеет своей первоосновой «благое рождение», т.е. рождение в знатной семье. Отсутствует также указание на более позднюю трактовку этого понятия в Новое время, когда под «благородством» стали пониматься не прирожденные моральные качества высших классов, а индивидуальные свойства личности, возвышающие её над «толпой» простолюдинов. Для Радищева «благородство» личности патриота заключается в высоких мотивах его деятельности на благо отечества. Мерилом истинного служения отечеству являются далеко не все действия и поступки, связанные с интересами отечества. Он вводит понятие «добродетели», которое позволяет ему отличить подлинный патриотизм от мнимого. Понятие «добродетели» как антипода порока и положительной характеристики моральных качеств личности патриота дает возможность Радищеву избежать противопоставления служения отечеству и человечеству. «Истинное благородство, – утверждает Радищев, – есть добродетельные поступки, ожитворяемые истиною честию, которая не инде находится, как в беспрерывном благотворении роду человеческому, а преимущественно своим соотечественникам, воздавая каждому по достоинству и по предписуемым законам естества и народоправления»130.
Радищев, определив важнейшие нравственные черты личности патриота, в то же время считает необходимым формирование специальной воспитательной программы, поскольку «сии качества сына отечества, и хотя всяк сроден иметь оные, но не могут, однакож, не быть не чисты, смешаны, темны, запутаны, без надлежащего воспитания и просвещения»131. Его воспитательная программа имеет комплексный и в то же время целостный характер. Он выделяет специальное направление в воспитательной работе, которое он определяет как формирование «любви к отечеству». Но это направление у него тесно связано с выработкой передового мировоззрения трудовым, нравственным, этическим и эстетическим воспитанием132. Только в этом случае можно успешно решать задачи воспитания истинных сынов отечества.
Другим выдающимся представителем русского дворянского Просвещения является Д.И. Фонвизин. В историю просветительного движения он вошел, прежде всего, как писатель-сатирик, автор комедий «Бригадир» и «Недоросль». Однако в его творческом наследии существует и чисто политический трактат «Рассуждение о непременных государственных законах», представляющий несомненный интерес в контексте данного исследования. И хотя это произведение разделило участь неизданных при жизни автора текстов, но, по постановке и характеру обсуждения проблем, оно примыкает к лагерю передовой русской просветительной литературы и передает интеллектуальную атмосферу эпохи.
В центре внимания Фонвизина проблема верховной власти и её пределов, социальные основы российской государственности, значение правовой базы, взаимоотношения властных и подвластных.
Исходная посылка Фонвизина о назначении верховной власти в лице самодержавного монарха – это благо подданных или общее благо. Известно, что понятие «благо» принадлежит к наиболее широким и абстрактным в этике. Но в рамках политической науки оно приобретает более четкие очертания с точки зрения содержания и объема понятия «блага». Это становится возможным потому, что оно связывается с понятием власти и её легитимности. В этом смысле благом являются те мероприятия власти, которые в своем практическом преломлении имеют несомненную положительную ценность для населения и оценивается последним как «добро».
Проблема, которую решает Фонвизин, – это не власть как таковая, а ничем неограниченная власть, выражающаяся в произвол и насилие, и способная обернуться для подданных не добром, а злом. Вот почему, по мнению Фонвизина, просвещенный монарх «не может равным образом ознаменовать ни могущества, ни достоинства своего иначе, как постановя в государстве своем правила непреложные, основанные на благе общем и которых не мог нарушать сам, не престав быть достойным государем»133.
Если у власти отсутствует легитимность в форме законности или легальности, то это, в конечном счете, приводит к произволу и насилию и как следствие – утрате гражданами эмоциональных связей и отношений с отечеством. «Где же произвол одного есть закон верховный, – указывает Фонвизин, – тамо прочная общая связь и существовать не может: тамо есть государство, но нет отечества, есть подданные, но нет граждан (подчеркнуто мною – О.Н.), нет того политического тела, которого члены соединились бы узлом взаимных прав и должностей»134.
Выход из этого опасного положения видится Фонвизиным в создании системы законов, обеспечивающих единство и стабильность как социума, так и власти всех уровней. Но здесь существуют два принципиальных условия, выполнение которых позволит законодательству играть стабилизирующую роль для общества. Во-первых, принимаемые законы должны ориентироваться на общую волю и интересы, они не должны отражать волю и интересы одного лица, группы лиц или одного сословия. Во-вторых, само право и действующее законодательство не должно исходить из принципа силы или насилия, поскольку исполнение таких законов будет основано не на осознании своего гражданского долга, а лишь на страхе перед возможными санкциями. Законодательство должно ориентироваться на принцип «общей пользы» и учитывать «естественные законы». Только такое право может стабилизировать общество и создать благоприятные условия и предпосылки для реализации индивидами своих способностей и дарований. «Сила и право совершенно различны, как в существе своем, так и в образе действования. Право потребны достоинства, дарования, добродетели. Силе надобны тюрьмы, железы, топоры… Тиран, где б он ни был, есть тиран, и право народа спасать бытие свое пребывает вечно и везде непоколебимо», – подчеркивает Фонвизин135.
Новое законодательство должно в первую очередь закрепить два важнейших института общества и государства: политическую свободу и собственность. Политическая свобода или «вольность» позволяет гражданину чувствовать себя в безопасности от произвола государства и должностных лиц, предпринимать любые не запрещенные законом действия, сохранять свой статус, пользоваться преимуществами своего состояния и дарований. И если гражданин подвергается санкциям со стороны государства, то происходит это гласно и по суду, а не тайно и по чьей-то прихоти.
В диалектической взаимосвязи с политической свободой существует институт частной собственности, который Фонвизин понимает, в первую очередь, как право пользования, а это право невозможно реализовать без таких предпосылок, как политические свободы и права граждан. При этом именно институт частной собственности является объективным и самым надежным основанием существующих политических прав и свобод. Как подчеркивает Фонвизин: «…потому и очевидно, что нельзя никак нарушать вольности, не разрушая права собственности, и нельзя никак разрушать права собственности, не нарушая вольности»136.
Оба этих важнейших института должны быть утверждены в России, не копируя механически опыт Запада, а в соответствии с геополитическим положением страны, её экономикой и ресурсами, а также культурой, традициями и менталитетом народа. «При исследовании, в чем состоит величайшее благо государств и народов, – пишет Фонвизин, – и что есть истинное намерение всех систем законодательства, найдем необходимо два главнейших пункта, а именно те, о коих теперь рассуждаемо было: вольность и собственность. Оба сии преимущества, равно как и форма, каковою публичные власти действовать, должны быть устроены сообразно с физическим положением государства и моральным свойством нации»137. Вот почему Фонвизина никак нельзя упрекнуть в упрощенно- западническом подходе к решению российских проблем.
Определив политические и правовые приоритеты в развитии российского государства, Фонвизин приходит к анализу разноплановых противоречий современной ему действительности. При этом многие выявленные им противоречия сохраняют свою актуальность и значимость для российского государства и в настоящее время.
Прежде всего, Фонвизин выделяет противоречие между колоссальными размерами империи и количеством населения, которое призвано освоить эту территорию. Он пишет: «…представим себе государство, объемлющее пространство, какового не одно на всем известном земном шаре не объемлет и которого по мере его обширности нет на свете малолюднее»138. Понятно, что необрабатываемые площади, пригодные для ведения сельского хозяйства, и территории, неохваченные промышленным производством, в составе государства держатся исключительно за счет военной силы, поскольку экономические связи и отношения либо слабо развиты, либо вообще отсутствуют. В случае неудачной военной кампании или ошибочных политических решений, они могут быть безвозвратно потеряны для страны. Это противоречие, надо заметить, до сих пор не утратило своего значения.
Далее Фонвизин указывает на противоречие между центром и периферией, характерное для многих империй. Так он указывает на государство «…раздробленное с лишком на 30 больших областей и состоящее, можно сказать, из двух только городов, из коих в одном живут большею частию по нужде, в другом большею частию по прихоти»139. В политическом плане гипертрофированная роль центра и в настоящее время препятствует развитию подлинной демократии и народовластия, а в экономическом и финансовом отводит регионам роль донора центральной власти.
Важным, по мнению Фонвизина, является противоречие между милитаристскими и хозяйственными аспектами развития российской империи. Выражается это в том, что, с одной стороны, империя обладает «многочисленным и храбрым своим воинством», с другой стороны, положение государства таково, что «потерянием одной баталии может иногда бытие его вовсе истребиться»140. Истории хорошо известно, что страны с динамично развивающейся экономикой гораздо легче переносят военные поражения и неудачи, нежели государства слаборазвитые. В этой же плоскости находятся внешнеполитические и внутриполитические противоречия, между которыми существует неразрывная взаимосвязь. Так, Фонвизин пишет о государстве «…которое силою и своей обращает на себя внимание целого света и которое мужик, одним человеческим видом от скота отличающийся, никем не предводимый, может привести, в несколько часов на самый край конечного разрушения и гибели»141.
Наконец, Фонвизин раскрывает внутреннюю противоречивость патриотизма наиболее привилегированного класса России – дворянства, главным образом, той его части, которая наиболее приближена к престолу. Противоречие он усматривает в том, что дворянство вместо защиты интересов отечества на деле защищает корыстные интересы разного рода фаворитов и временщиков, разоряющих страну. Государство, где « почтеннейшее из всех состояний, долженствующее оборонять отечество купно с государем и корпусом своим представлять нацию, руководствуемое одною честию, дворянство, уже именем только существует и продается всякому подлецу, ограбившему отечество»142.
Разрешение этих противоречий требует, по мнению Фонвизина, вопервых, признания необходимости «немедленного врачевания» страны и осуществления назревших политических и экономических преобразований, во-вторых, предоставления российскому народу тех «преимуществ, коими наслаждаются благоучрежденные европейские народы»143.
Итак, после подробного рассмотрения воззрений Н.А. Радищева и Д.И. Фонвизина об «отечестве» и «патриотизме», можно заключить, что они занимали единую мировоззренческую позицию. Объединяло их общее неприятие самодержавия и крепостничества, а также тяготение к демократическим и республиканским формам правления. Идеалом «патриота» выступал в их творчестве морально-автономный индивид, руководствующийся в своем служении отечеству собственным разумом и волей.
Различие между ними было лишь в том, что Радищев главное внимание уделял моральному и нравственному облику патриота, а Фонвизина больше занимали вопросы политического и правового переустройства российского государства, которое для всех категорий граждан должно было стать подлинным Отечеством.
§ 3. Политика абсолютизма и российский имперский патриотизм
В новую историческую эпоху происходила дальнейшая эволюция российского патриотизма. Если во времена Петра Великого патриотизм в целом отождествлялся с многоплановой деятельностью по европейской модернизации страны и изменения ее цивилизационной принадлежности, то в послепетровскую эпоху под патриотизмом стала зачастую пониматься реакция российского дворянства на воцарение чужестранцев, фаворитов и различного рода временщиков на царском престоле и вокруг него. Причем это нельзя было квалифицировать как проявление русского национализма, поскольку политические партии и группировки, возглавлявшие дворцовые перевороты, были интернациональными по своему составу.
Существует определенное противоречие между эмоционально выраженным национальным и патриотическим подъемом, зафиксированным современниками, связанным с противостоянием, борьбой и ликвидацией космополитических режимов и достаточно спокойными, уравновешенными и в целом положительными оценками этих политических режимов в современной исторической литературе144. В настоящее время выясняется, что в послепетровскую эпоху было осуществлено немало назревших преобразований, имевших несомненно позитивное значение для страны и становится вообще непонятными причины появления «исключительно возбужденного дворянского патриотизма», о котором писал Ключевский и другие авторы145.
Между тем обострению патриотических чувств и эмоций в российском обществе способствовали факторы далеко не субъективного свойства. Политические круги не только в России, но и за ее пределами не могли не задаться вопросом о том, почему страна, добившаяся подлинного суверенитета и заставившая считаться и учитывать мнение русского царя в решении европейских проблем, тем не менее, оказалась совершенно беспомощной перед притязаниями на престол представителей какого-либо третьестепенного прусско-австрийского рода, все владения которого уступали охотничьим угодьям среднего русского помещика.
Формирование в российской империи космополитической элиты обусловливалось многими факторами. Это и следствие петровского «Устава о наследии престола», внесшего путаницу в порядок наследования верховной власти, и пресечения самой династии Романовых как в мужской, так и в женской линии в середине XVIII в., и утверждение на российском престоле представителей Голштейн-Готторпской династии, и острые противоречия между знатными русскими княжескими родами, опасающимися возвышения какого-либо одного из них в ущерб собственным позициям и влиянию во дворе.
В результате был практически полностью утрачен баланс между государственно-образующим этносом и его политическим представительством в верхних эшелонах власти. Самодержавная власть потеряла свой национальный характер и сколько-нибудь ощутимую поддержку и опору не только в народных низах, но и в правящем слое. Теперь несколько государственных деятелей, используя недовольство гвардии, могли свергнуть главу государства и его ближайшее окружение, не опасаясь каких-либо волнений и протестов в российском обществе. Но главное – само по себе существование космополитической элиты оскорбляло национальное достоинство россиян, которые уже не ощущали себя хозяевами в собственной стране. При этом представителями космополитической верхушки зачастую принципиально не считались с историей и традициями страны и демонстративно переносили на российскую почву ценности и стандарты поведения совершенно чуждые менталитету народа.
Не меньшее значение имел полный произвол новой власти в определении внешнеполитических приоритетов России. Личные симпатии нового императора могли кардинально поменять содержание и направленность внешней политики и превратить вчерашнего непримиримого противника в якобы надежного стратегического союзника. О какой-либо преемственности в области внешней политики не могло быть и речи. Это особенно болезненно воспринималось патриотическим сознанием военнослужащих, поскольку успехи страны на международной арене щедро оплачивалось русской кровью на многочисленных театрах военных действий.
Вот почему очевидцы событий однозначно негативно оценивали деятельность космополитической элиты и ее результаты для страны. Причем эти оценки были продиктованы именно патриотическими умонастроениями российской политической и религиозной общественности. Так, оценивая неутешительные последствия правления Бирона, митрополит Амвросий в день рождения Елизаветы Петровны подчеркивал: «Кратко сказать: всех людей добрых, простосердечных, государству доброжелательных и отечеству весьма нужных и потребных, под разными претекстами губили, разоряли и вовсе искореняли, а равных себе безбожников, бессовестных грабителей, казны государственной похитителей весьма любили, ублажали, почитали в ранге великие производили…»146.
Патриотическая риторика, обращенная против правления Петра III, в развернутом виде представлена в манифесте Екатерины II от 28 и 29 июня 1762 г.: «Всем прямым сынам отечества российского явно оказалось, какая опасность всему российскому государству начиналась самим делом, а именно закон наш православный греческий первее всего возчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так, что церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иностранного закона. Второе, слава российская, возведенная на высокую степень своим победоносным оружием, чрез многое свое кровопролитие, заключением новаго мира с самим ея злодеем (прусским королем) отдана уже действительно в совершенное порабощение, а между тем внутренние порядки, составляющие целость нашего отечества, совсем испровержены»147.
Тем самым в эпоху просвещенного абсолютизма российская империя вступала после периода дворцовых переворотов, когда патриотизм наиболее политически активного слоя российского общества преимущественно сводился к противостоянию и борьбе с космополитической верхушкой и мог в любое время обернуться теми же потрясениями для верховной власти, что и прежде, тем более, что последняя была также иностранного происхождения. Поэтому незамедлительно требовалось изменить вектор российского патриотизма и превратить его в силу способную обеспечить единство социума. Многие политические преобразования в этот исторический период могут быть правильно поняты и истолкованы именно в контексте решения этой задачи.
Прежде всего это относится к наиболее крупным и радикальным реформам в отношении политических и экономических прав и свобод дворянства. Впервые в российской империи появилось свободное сословие, социальное положение и привилегии которого были законодательно закреплены в манифестах 1762 и 1785 гг. Дворянство освобождалось от обязательной военной и гражданской службы, сохраняло в своей собственности, некогда пожалованные земли вместе с прикрепленным к ним крестьянством; наделялось правом приобретать и умножать свою собственность; освобождалось от телесных наказаний и обретало возможности для создания собственных корпоративных организаций – дворянских собраний. Благодаря этим преобразованиям политическая лояльность дворянства новой верховной власти была в основном обеспечена.
Но если противоречие между верховной властью и дворянством было разрешено, то основное противоречие между абсолютным большинством общества – крепостным крестьянством и его хозяином – дворянством и поддерживающим его самодержавием резко обострилось. Освобождение дворянства от обязательной службы, но с сохранением и расширением его привилегий, превращало его в сознании и психологии крепостного крестьянства в паразитический слой и вполне обоснованно в исторической литературе указывается на причинно-следственную связь между пожалованием «всему российскому благородному дворянству вольности и свободы» и возникновением крестьянской войны под предводительством Е. Пугачева. Здесь нужно вновь вернуться к проблеме установления сходства и различия между государственным и дворянским патриотизмом. Это необходимо потому, что эпоха просвещенного абсолютизма в немалой степени отмечена расширением и ужесточением крепостного права, а т.ж. удовлетворением интересов и все более возрастающих запросов дворянства, что дает известные основания для отождествления государственного и дворянского патриотизма.
Однако следует отметить, что различия между ними все же существовали. Это особенно видно из острых дискуссий, развернувшихся в Комиссии по выработке нового уложения, созданной по инициативе Екатерины II. В состав Комиссии входили представители всех свободных сословий, в том числе государственные крестьяне и некоренные жители России. Каждый депутат имел письменный наказ от своих избирателей, с которым он выступал перед членами Комиссии. Екатерина II разработала свой проект Наказа, который должен был служить инструкцией для работы кодификационной комиссии и в то же время носил рекомендательный характер. В Наказе российской императрицы содержался анализ различных форм крестьянской зависимости, известных в Европе, и делался вывод о том, что феодализм в российском варианте, когда крестьянин прикреплен к земле и одновременно является собственностью своего хозяина, есть «великое злоупотребление»148. Само собой разумеется, что в печатный вариант Наказа этого положения не оказалось, поскольку оно входило в непримиримое противоречие с интересами дворянства и ставило вопрос о необходимости ликвидации крепостничества.
В это же время подводились итоги конкурса при Вольном экономическом обществе на лучшее сочинение, отвечавшее на вопрос «неизвестной особы»: «В чем состоит собственность земледельца, в земле ли его, которую он обрабатывает, или в движимости, и какое он право на то или другое для пользы общенародной иметь может?» Победил экономический трактат члена Дижонской академии Беарде де Лабей, который утверждал, что крестьянин должен быть свободен и обладать правом собственности на землю, но освобождать крестьян необходимо постепенно149.
Эти обсуждения показывают, что самодержавная власть не могла не задумываться о будущем страны, в которой значительная часть населения была полностью лишена элементарных прав и свобод. Что же касается отсутствия практических шагов в решении этой проблемы, то это прямо указывает на зависимость верховной власти от наиболее политически активного слоя российского общества – дворянства. Но разница в видении блага отечества между ними очевидна.
Наказы и дебаты в кодификационной комиссии неожиданно поставили под сомнение существование такого явления как «дворянский патриотизм». Стремление к превращению дворянства в закрытое корпоративное сословие привело определенную его часть, состоящую из представителей наиболее знатного и потомственного дворянства, к попытке пересмотра принципов «Табеля о рангах», который открывал возможности для вхождения в это сословие представителей народных низов на основе заслуги или выслуги. Эта часть депутатов выдвигала на первый план наследственное право в достижении дворянского статуса и, лишь в качестве исключения, допускала пожалование в дворянское сословие только по милости самого монарха, исключая это право за командующим армией и административными учреждениями. Эти попытки встретили решительный и аргументированный отпор со стороны нового дворянства. Так, депутат Днепровского пикинерного полка Я.П. Козельский справедливо подчеркивал: «Если же, как некоторые того желают, умножится одно только старинное дворянство и пренебреженно будет вновь пожалованное, то, по мнению моему, это послужит в подрыв государственной службе, ибо прочие, недворянские сословия, не видя себе равного с дворянами за службу возмездия, будут служить принужденно, без всякой ревности и любви к отечеству. Не имея в виду заслужить в своем же отечестве отличного достоинства, они сделаются как бы не сынами отечества. О воспитании же своем, о науках и о добродетелях не будут иметь повода прилагать какое- либо старание»150.
Нельзя не отметить, что в этих положениях в развернутом виде представлена идеология патриотизма. Причем, несмотря на остроту дебатов и импровизационный характер выступлений, выдвигаемые тезисы носили логически обоснованный и доказательный характер. Они также свидетельствуют, что пожалованное дворянство, имеющее реальные заслуги перед отечеством, идентифицирует свою деятельность на военном или гражданском поприще с явлением патриотизма.
Несмотря на достаточно глубокие расхождения в понимании источников и практики производства в дворянство, это сословие по большинству обсуждаемых проблем выступало единой политической силой. Разумеется, в основе этого находилась общность классовых интересов не только в краткосрочном, но и в долгосрочном плане. Поэтому явление дворянского патриотизма имело под собой реальные основания.
Более того, дворянство в эпоху просвещенного абсолютизма выступало ведущей патриотической силой общества, хотя казалось бы, освобождение этого сословия от обязательной государственной службы автоматически превращало его в паразитический слой. Все дело в том, что воспользовались этим правом лишь незначительная часть дворянства. Причины этому были разного свойства.
Прежде всего, изменилось понимание и трактовка гражданского и патриотического долга. Если в предшествующий исторический период патриотизм как мотив и стимул в прохождении гражданской и военной службы полностью сливались с обязанностями, возложенными на дворянство верховной властью, то в эпоху просвещенного абсолютизма служение государству и отечеству превратилось в моральное требование и нравственный принцип. Если дворянин претендовал занять высокое общественное положение и заслужить официальное признание и связанные с ним почести и награды, то он должен был считаться с моральными требованиями общества. Честь и достоинство дворянина неразрывно были связаны с его репутацией, которую необходимо было поддерживать конкретным общественным положением дворянина, родом его деятельности и признаваемыми за ним моральными заслугами. Именно поэтому военная и гражданская служба не могла утратить своей привлекательности и перспективности в плане повышения собственного статуса в глазах дворянства.
Немалое значение приобретало и то обстоятельство, что дворянство как привилегированный социальный слой имело как бы двойное измерение. Ибо дворянин, с одной стороны, обладал титулом, источником которого могло быть наследование по отцовской или материнской линии, а также пожалование за определенные заслуги и выслугу. С другой стороны, дворянин имел определенный чин, т.е. должность, которая уже не передавалась по наследству. Источником чина могла быть только государственная и военная служба. Если учесть заинтересованность самодержавия в социально активном, динамичном и мобильном слое управленцев и военных кадров, то становится понятным, почему социальные льготы и преимущества, связанные с общественным престижем, имели своим адресатом именно служилое дворянство. Это также стимулировало приток молодых дворян на государственную службу.
Что же касается основной материальной причины, заставлявшей дворянство делать выбор в пользу государственной службы, то это были низкие доходы и общая бедность этого сословия. Крепостной труд сам по себе не мог стать источником богатства дворянского сословия, поскольку он плохо поддавался рациональному управлению, в минимальной степени стимулировал развитие производства и становился непреодолимым препятствием для внедрения технических новшеств и передовых технологий. Кроме того, свыше половины дворянского сословия являлось мелкопоместным, в то время как поддержание своего статуса и получение образования сыновьями для подготовки к последующей службе, требовало не менее 100 крепостных только мужского пола. Между тем такое количество душ имело лишь 18 % дворян151. Поэтому государственная служба для большинства дворян являлась к тому же основным материальным источником существования.
Идеология патриотизма в эпоху просвещенного абсолютизма получила распространение не только среди дворянства. В той или иной степени она стала достоянием всех свободных слоев российского общества. Немалую роль в этом сыграла новая политическая обстановка, сложившаяся в ходе работы Комиссии по составлению нового уложения. Хотя деятельность комиссии и не была доведена до конца, но она имела огромное значение для роста политической культуры и становления гражданственности в российском патриотизме. Пожалуй, впервые в истории абсолютизма верховная государственная власть попыталась наладить политический диалог со своими подданными и не только в прикладных целях агрегации и артикуляции политических позиций и экономических интересов свободных сословий российского общества. Перед депутатами Комиссии ставилась задача воедино связать региональные интересы и потребности с общегосударственными. Последнее требовало формирования более высокого уровня политического и гражданского сознания у народных избранников. Как справедливо отмечал Ключевский: «…власть не только позволяла, но и предписывала народу обо всем знать и мыслить и способность рассуждать о самых важных предметах ставила в число общественных обязанностей гражданина»152.
Фактором, серьезно затрудняющим формирование развитой структуры патриотического сознания, являлась психологическая, статусная и ролевая разобщенность, как между основными группами российского общества, так и внутри каждой из них. Групповое сознание находилось на невысоком уровне – на уровне сознания «в себе», а не сознания «для себя». Между тем это сознание является основой патриотизма. Понятно, что социальный субъект, не осознавший собственных интересов, не может подняться до осознания общенациональных интересов. Для того, чтобы сформировать соответствующее своему экономическому и политическому положению сознание и самосознание требовалось придать основным сословиям определенную корпоративную структуру, которая позволила бы им не только психологически, но и практически идентифицировать с определенной социальной общностью или группой, её потребностями и интересами. Без осмысления группового тождества невозможно и сколько-нибудь крупное политическое действие, в основе которого лежит солидарность между различными отрядами и фракциями внутри каждого сословия. Корпоративная структура позволяет перейти от эпизодических политических действий к постоянной практике защиты собственных интересов и укрепления своего статуса и престижа. Функция подобных корпоративных объединений заключается также и в том, что они связывают политический центр и периферию, губернские и уездные интересы с общегосударственными.
Вот почему одним из важнейших завоеваний эпохи просвещенного абсолютизма стало создание общественных объединений дворянства и свободных городских сословий. Законодательные акты «Грамота на права, вольности и преимущества благородного Российского дворянства», «Грамота на права и выгоды городам Российской империи», принятые 21 апреля 1785 г., определили права и функциональные обязанности дворянских собраний и органов городского самоуправления. Законодательством эти объединения были наделены достаточно широкими полномочиями: от решения местных проблем до обращения с представлениями к Сенату и императору. После создания этих общественных объединений начинается совместная работа ранее разобщенных сословий российского общества.
В результате совместной работы представителей верховной власти и депутатов в рамках кодификационной Комиссии, создания дворянских собраний и органов местного самоуправления произошло «сокращение дистанции власти» между самодержавием и российскими подданными. Психологически это выразилось в том, что верховная власть, в значительной степени, перестала восприниматься как фундаментальная, принудительная и референтная, т. е. негативная составляющая общества.
Вообще психологические аспекты политических преобразований в эпоху просвещенного абсолютизма достаточно редко становились предметом анализа в исторической литературе. Из крупных российских историков, пожалуй, только Ключевский специально останавливался на этой проблеме. Отмечая незавершенность политических преобразований в этот исторический период, он, тем не менее, констатировал огромные изменения в общественном настроении российского общества. Это настроение, по мнению Ключевского, в своем росте «…поднялось до патриотического чувства национально достоинства, перешло потом в умственное возбуждение, выразившееся в наклонности к политическому размышлению, и завершилось пробуждением гражданского чувства, которое, проснувшись, так и осталось нервным движением, не успев переработаться в житейское дело. Однако и нравственные приобретения были очень важны: современники Екатерины и их ближайшие потомки были уверены, что при Екатерине показались первые искры национального самолюбия, просвещенного патриотизма, что при ней родились вкус, общественное мнение, первые понятия о чести, о личной свободе, о власти законов…»153.
Рост национального и патриотического сознания в эпоху просвещенного абсолютизма своим источником имел не только структурные изменения в политической системе общества. Здесь действовала группа объективных и субъективных факторов, прямо или косвенно влияющих и затрагивающих сферу патриотического сознания.
Прежде всего, можно выделить улучшение материальных условий жизни подавляющей части подданных российской империи, в том числе и крепостного крестьянства. Это было вызвано не столько повышением производительности труда в области земледелия, сколько развитием местных и отхожих промыслов, доходы от которых превышали прибыли от традиционного производства. Помимо промышленного, развивался отход земледельческий из районов Нечерноземья в южные районы страны. Это позволило смягчить кризис феодально-крепостнической системы хозяйства.
Благодаря прямому поощрению со стороны государства развивалась не только промысловая, но и торговая деятельность крестьянства, часть которого втягивалась в промышленное предпринимательство. Позитивную роль сыграли отмена внутренних таможенных сборов и пошлин, запрещение промысловых монополий и откупов, свободная продажа ряда товаров сельскохозяйственного производства. Законодательно всем, кроме крепостных, было обеспечено право свободного заведения любых промышленных предприятий. Возрождены были купеческие гильдии, члены которых получили разнообразные привилегии.
Понятно, что эти реформы, в известной степени, снимали моральную и психологическую тяжесть крепостничества и пробуждали энергию, инициативу и дух предприимчивости российских подданных.
Существует, на мой взгляд, прямая причинно-следственная связь между радикальными реформами и огромным демографическим взрывом населения в Российской империи, благодаря которому страна впервые в своей истории стала самой многочисленной в Европе. Население империи удвоилось и достигло 36 млн. чел., из которых 10 млн. составил естественный прирост и 7 млн. – за счет присоединенных территорий154. Эти позитивные демографические изменения способствовали умножению производительных сил страны и укреплению её обороноспособности. Благоприятным демографическим изменениям не помешало и то обстоятельство, что период екатерининского правления был заполнен завоевательными войнами и приготовлениями к ним.
Экспансионистская политика российского абсолютизма в этот исторический период достигает своего апогея. Она не порождает настроений общественного протеста, а, напротив, в виду своей редкой успешности и внешней эффективности усиливает имперские амбиции в российском патриотизме. Во многом это было вызвано тем, что общественным мнением эти войны оценивались как «справедливые» и «законные» в контексте практики международных отношений этого исторического периода. Понимание взаимосвязи несправедливых, захватнических войн и режимом несвободы в собственной стране проникнет в российское общество еще не скоро.
Конец ознакомительного фрагмента.