Патриаршие пруды – вблизи и вдали. Моя вовсе не счастливая юность (Ирина Алмазова)

Моя вовсе не счастливая юность

С самого детства я знала, что я еврейка, что мой народ самый умный, и что нас ненавидят. Моё первое воспоминание об антисемитском выпаде против меня относится к нашему пребыванию в эвакуации. Это было село Григорьевское, Молотовской (Пермской) области где мы спасались от войны и немцев. Мы – это мама, тётя Ида, сестра Лена, кузен Лёня и я. Однажды на сельской улице мне повстречалась местная баба, которая ехала на телеге. И увидев меня, она прокричала: «Вы все вакуированные жиды, скоро к нам придут немцы и всех вас убьют». Мне было страшно и плохо от этих слов, но ни маме, ни тёте я этого не рассказала, боясь их огорчить. А было мне 8 лет.

Мама и тётя говорили по-немецки, когда хотели от нас, что-нибудь скрыть. А что скрывать – было. Я знала, что в тюрьме был наш папа, тётя Минна была в лагере. Мужья моих тёть и трое моих дядей были в тюрьмах и в лагерях – сталинские репрессии безжалостно прошлись по нашей семье. Правда, тогда мы ещё не знали, что двоих дядей убили, кроме одного, дяди Бори, который, к счастью, выжил. У меня там начались приступы «паники». К сожалению, они повторялись и позже, при каких-то плохих ситуациях. Нас, москвичей, бежавших из Москвы в эвакуацию, только теперь, спустя 67 лет после войны, начали признавать как «жертвы нацизма», «спасённые от Катастрофы». А ведь в Москве нас бомбили. Мама была одна с нами тремя – Леной, Лёней и мной. Мне было 8 лет, Лёне 6 лет, а Лене всего 3 года. И мама водила нас в бомбоубежище, надев нам на головы кастрюли и дуршлаг – от осколков бомб и других опасных предметов!

Мама очень надеялась, что папу выпустят из тюрьмы. Выехали мы в эвакуацию только 12 октября 1941 г., когда немцы уже стояли вблизи Москвы. По пути на Урал, наш поезд бомбили. Поезд, шедший до нас, разбомбили, и к нам в вагоны вносили раненых. Мне было очень страшно. Я это очень хорошо помню. А кстати, я всегда очень пугаюсь, когда бывают обстрелы израильских городов, и очень жалею детей, которые вынуждены идти в убежище.

Когда мы вернулись в Москву, то тут, то там были слышны и от детей и от взрослых антисемитские выпады. Даже одна девочка из нашего дома – Ванда, как-то мне в лицо сказала ужасные вещи, перечислив еврейские имена, а лет ей было тех же десять, что и мне. И ещё сказала, что мой отец – враг народа. Я была вынуждена молчать. Я это переносила очень тяжело. Я понимала, что папа мой ни в чем не виноват. Мама мне как-то сказала, что его посадили за то, что он бывал за границей и в Германии. Но ведь он закупал там авиационные моторы для советских авиационных заводов.

В нашей №125 школе я не слышала явных антисемитских выпадов до 9-го класса. К нам пришла новая девочка с татарской фамилией. Надо сказать, что после 8-го класса обучение было платное. Мы с Леной, были освобождены от платы, как дочери учительницы. В 9-м классе продолжали учёбу не более 20 человек, почти все были из интеллигентных семей. Так вот эта девочка, вновь пришедшая, стала открыто произносить антисемитские речи. Наша комсорг (мы уже были комсомолками) – Кира Пущевая (по-моему, она тоже была еврейка) собрала нас всех и произнесла хорошую интернациональную речь. Та девочка от нас ушла, видимо из—за того, что не встретила поддержки своего антисемитизма.

Ирина Алмазова

В эти годы в нашей семье уже происходили ужасные вещи. В 1946 г. из лагеря вернулась тётя Минна. Она отсидела 8 лет за мужа Андрея Михайловича Бодрова – директора Первого Шарикоподшипникового завода Москвы. Тёте нельзя было жить в Москве, и она решила ехать жить поближе к Риге. Поехала в Даугавпилс. Там она преподавала пение в музыкальном училище. Туда с ней поехал её сын Лёня, который все годы её ареста жил с нами. Наконец-то он был с мамой. Но дракон, правящий страной, приказал всех освобождённых из лагерей снова арестовать в 1949 г. Сцена ареста тёти Минны, видимо, в точности воспроизведена в фильме «Покаяние». Лёня, как и маленькая Кетеван в фильме, бежал за машиной, увозившей тётю, с криком «Мама»! Мои тёти его снова забрали ко всем нам. А тётю Минну отправили в ссылку в Сибирь.

В это же время разыгралась трагедия Еврейского театра. Мама всегда была как-то связана с Еврейским театром (ГОСЕТ). Подруга мамы Биба Вайнер была племянницей С. М. Михоэлса, муж подруги работал пожарным в театре. Мама, конечно же, знала прекрасно идиш, и ходила на все спектакли в ГОСЕТ. Театр находился на Малой Бронной улице, прямо напротив нашей 125 школы, и театр был нашим «шефом». В 1948 г. я подружилась с дочерью директора театра С. Фишмана – Инной. Мы вместе поставили у наших подопечных октябрят спектакль «Хрустальный башмачок», и театр помог нам с декорациями, бутафорией и костюмами. В это время я часто бывала у Инны дома. Жила она в помещении театра, где тогда жили многие артисты. Там же мы общались со звездой театра, очаровательной Этель Ковенской. Теперь Этель – актриса в Израиле. Дорога в общежитие вела через сцену и мы проходили тесно прижавшись к задней стороне декорации, чтобы нас не было видно из зала.

Вообще же такое соседство театра с бытом не всегда соответствовало высокому предназначению театра. Много раз я слышала историю о том, как во время одного из трагических монологов короля Лира в исполнении С. М. Михоэлса, по авансцене театра, гордо подняв хвост, прошествовала кошка Фишманов. Говорили, что гнев Соломона Михайловича по этому поводу был ужасен. Время это было очень страшное. В 1948 г. не стало С. М. Михоэлса. Кстати, на его панихиде наши старшеклассницы стояли в почётном карауле. Ведь тогда ещё считалось, что он погиб в автомобильной аварии.

Театр начал агонизировать. В 1949 г. начались аресты, арестовали нескольких артистов театра, в том числе В. Зускина, ведущего актёра театра. Евреи Москвы стали бояться ходить в театр. Театр сняли с дотаций, и артисты, и весь персонал были на грани нищеты и голода. Все были подавлены и напряжены. Мы все это чувствовали, и я внутренне содрогалась при мысли о том, что же будет со всеми ними. Прекрасно проявил себя тогда Ю. А. Завадский. Он взял к себе в театр Этель Ковенскую и ещё несколько артистов. В 1949 г. театр был ликвидирован. Это было ужасное событие.

Приближался конец школы. Надо было окончательно решить, куда идти учиться. Я давно хотела в медицинский, но были ещё мысли о театроведении, искусстве и т. д. Точку над i поставила тётя Ида. Она категорически сказала: «Ты должна идти только в медицинский. Врач всегда нужен, даже в лагере». К какой же жизни нас готовили?!

Во время нашей учёбы в школе, в 1948 г., состоялась печально знаменитая сессия ВАСХНИЛ – сельскохозяйственной академии, где царил лжеучёный академик Т. Д. Лысенко. Он загубил советскую генетику, которая тогда успешно развивалась. Всё это было сделано, конечно же, с одобрения Сталина. С «подачи» Лысенко был арестован и расстрелян великий учёный – генетик Н. И. Вавилов. По иронии судьбы, а главное, по любви Сталина к демоническим ситуациям, брат Н. И. Вавилова – С. И. Вавилов стал президентом Академии наук СССР. Эта сессия ВАСХНИЛ показала, что начались гонения на евреев, «открывали» псевдонимы для разоблачения «скрытых» евреев. Всё это было ужасно. Надо сказать, что практически ни одна сторона жизни людей в те годы, а тем более наука, искусство, музыка, не остались без следов страшных сапог Сталина и его пособников.

Так как я собиралась в медицинский, тётя Ида сказала, что абитуриенты должны знать об этой последней сессии ВАСХНИЛ, что мне надо ознакомиться. Я честно старалась читать материалы сессии, но не поняла ничего. Тётя Ида пыталась что-то мне объяснить. Я лишь поняла, что «Генетики больше не существует». По чьему-то выражению «Генетика – продажная девка капитализма». Как же этот факт «отсутствия» генетики чудовищно отразился на нашем образовании!

Кстати, дочь Лысенко Люся училась с нами на одном курсе. У нас на курсе была такая группа, где учились дети членов правительства. Там училась и Люся. Наш любимый староста группы Эдик Бинецкий, с большим чувством юмора, давал всем какие-то прозвища. О Люсе Лысенко он сказал, что «она воспитывает своего ребёнка квадратно—гнездовым способом». Этот способ посева растений Лысенко пытался ввести в сельское хозяйство! А Веру Булганину, отец которой после смерти Сталина был премьер-министром, Эдик прозвал «Дочь тамбур—мажора» – в те годы была оперетта с таким названием. А меня он прозвал «Ирондель» – «Ласточка» по-французски. Но это было потом, когда мы уже учились в институте.

А пока, 1950 г., август месяц. Медалисты—абитуриенты не сдают экзамены, но должны пройти «собеседование» – встречу с членами ректората института. Мы, еврейские дети—медалисты, даже не понимали, что нас ждёт немалое испытание. И вот началась эта экзекуция – собеседование абитуриентов—медалистов в Первый Московский ордена Ленина Медицинский институт – I МОЛМИ. Моё поступление, как и почти все этапы моей жизни, было незаурядно. Мы заметили, что всех еврейских детей—медалистов соглашались после уговоров принять только на санитарно—гигиенический факультет, но не на лечебный. Когда я вошла – маленькая испуганная еврейская девочка перед этим ареопагом великих профессоров, включая ректора, – мне тут же стали говорить, что я должна идти на санитарный факультет, что будущая медицина профилактическая и прочие «доводы». Я заплакала, но не соглашалась. Меня отправили домой «подумать»! Вызвали опять, снова стали уговаривать идти на санитарный. Я снова плакала, но не соглашалась. Со мной уже говорили довольно раздражённо. Велели уходить. Я поняла, что дело плохо, но идти на санитарный всё же не соглашалась. Словом, мне прислали мои документы. Но меня спас протекционизм, процветающий там, где нет справедливости. Моя великая тётя Ида была в то время главврачом детского санатория, относившегося к Фрунзенскому району Москвы. К тому же району относился и I МОЛМИ. У райздрава были связи с райкомом партии (большевиков), словом, моим делом занималась чуть ли ни сама Е. А. Фурцева, бывшая в то время секретарём райкома. Меня приняли в институт. Happy end!

Моя ещё одна великая тётя Соня, зав. отделением немецкого языка в АН СССР, была на приёме у ректора института по моим делам, и он ей сказал «Ваша племянница плакса, но упрямая». Я всю жизнь была упрямой, но и очень чувствительной. Много слёз было мной пролито по самым разным поводам, а их хватало. Моё упрямство же играло в моей жизни, как ни странно, только позитивную роль.

Итак, я студентка I МОЛМИ! Всё замечательно, хорошая группа, мальчишки, общение с которыми непросто. Мы, девочки, учившиеся в девичьих школах, были совсем непривычными к этому общению. Постепенно привыкли друг к другу. В группе – почти все медалисты, почти половина евреи. Но в институте как бы не было явного антисемитизма, хотя какие-то приметы его были: отношение некоторых профессоров не было равным ко всем студентам.

Но вот снова начались несчастья. Весной 1951 г. арестовали мою тётю Соню. Для всех в нашей семье это было ужасно. У меня снова начались приступы паники. Я была так подавлена и травмирована, что все годы, пока тётя Соня не вернулась, я не могла даже приближаться к улице Полянка, вблизи от которой она жила. После страшных Бутырок её приговорили к 5 годам ссылки, и отправили в село Тюхтет, где уже жила тётя Минна. А между прочим, сейчас, в Израиле, в нашем городе Кфар-Саба, живут две «девочки», которые жили тоже в ссылке, где были мои тёти. Они все жили в одном доме. А девочки Катя и Саша Сонгайлло были крошками. Их семья жила там с моими тётями в одном доме, они дружили. А спустя много—много лет эта дружба продолжается теперь уже в Израиле.

Тогда в 1951 г. мною всё время владел страх, что с мамой и тётей Идой может случиться такое же. Маму однажды вызвали в КГБ, эта была страшная для нас, детей, ночь, но, слава Богу, её отпустили. Тётя Ида жила в своём санатории, а на неё уже писали письма в КГБ из-за постройки дома. Дом пришлось продать.

Боже, как же мы выжили в той страшной жизни?! Жизнь была просто чёрной. И это в мои 18 лет, а Лене всего 13. Но это ещё было только начало. На втором курсе стали исчезать наши профессора. Всякие слухи, разговоры об арестах. Кошмар! Мы потом узнали, что в 1948 г. арестовали членов Еврейского Антифашистского комитета (ЕАК). Это была паранойя у чудовища. ЕАК был образован во время войны для получения помощи СССР со стороны евреев мира. Члены этого комитета во время своих поездок по американскому континенту собрали многие миллионы долларов для Красной Армии. Но вот почти всех членов ЕАК арестовали, объявив их, естественно, шпионами. Несколько лет их продержали в тюрьмах. К ним же «присоединили» и уже убитого Соломона Михоэлса, который был председателем ЕАК. А в августе 1952 г. расстреляли 13 человек из этого комитета! Среди них были: наш любимый детский поэт Лев Квитко (помните: «Скок лошадка, стук—стук дрожки! В лес поедем к бабке Мирл, по кривой дорожке!»). Я это читала много раз своей маленькой внучке уже в Израиле.

Убили В. Зускина, прекрасного актёра ГОСЕТа. Я его видела на сцене и в общаге за кулисами этого театра. Убили замечательного главного врача Боткинской больницы – Б. Шимелиовича. Впоследствии я познакомилась с его сыном Львом Борисовичем, чудесным человеком и блестящим врачом, и с его женой, тоже врачом и учёной, очаровательной Мариной Ходос. Они сейчас живут в Иерусалиме.

Среди уцелевших членов ЕАК была Лина Соломоновна Штерн, единственная женщина—академик в СССР. В детстве почему-то мне прочили, что я буду, как она – учёной. А может, это и получилось?

Начинается 1953 г. Мы на третьем курсе. Многих профессоров нет, их арестовали. Но об этом пока не пишут.

13 января 1953 г. Сообщают о деле «врачей—убийц». Ещё одно чудовищное деяние Сталина. Нам объявляют, что наши профессора—гиганты, великие врачи, основа советской медицины, были шпионами, убийцами и замышляли… ну, конечно же, убить Сталина. Я никогда не забуду этот день. Серый, почти тёмный. У моей подруги Майки Бушканец в этот день родился племянник, мы с ней идём в акушерскую клинику, проведать её сестру. У меня было ощущение, что это серое небо упало на меня, такую тяжесть в душе я чувствовала.

Страшные, окаянные дни. Мама в ужасе, вздрагивает от каждого звонка по телефону и в дверь. Кругом слухи об арестах. В это время по Майкиному поведению и частым появлениям у нас в институте её подруги Нэры Зарубинской стало ясно, что родителей Нэры арестовали. Прошло очень много лет, но я помню, как моя Майка мужественно и бескорыстно помогала Нэре. По решению Майкиной мамы, Надежды Марковны, они взяли её к себе в огромную коммунальную квартиру, несмотря на угрозы их многочисленных соседей. Уже здесь в Израиле, где Нэра живёт с мужем Мишей Маргулисом, узником Сиона, она рассказала мне, что каждый раз, когда её вызывали в КГБ, разыскивала Майку и говорила ей, куда она идёт, на случай, если её арестуют. Это ужасно, что люди в юности должны перенести такое!

А в это время в институте идут сплошные митинги. Наши преподаватели произносят речи, клеймящие «врачей—убийц», которые были их коллегами, их учителями, их научными руководителями, и призывают их убить?! Уже ходили слухи, что евреев вывезут в Сибирь, а врачей казнят публично на Красной площади. И всё это в «цивилизованной» стране! Мама потихоньку собирала тёплые вещи. Была сплошная безысходность.

Я помню как мы с Майкой пошли к нашей общей подруге, однокурснице, её мать была большой «партийной дамой». Так она торжественно произнесла: «Вы должны запомнить фамилию этой героини» – имея в виду пресловутую Лидию Тимашук. Я чуть не потеряла сознание от ужаса при этой речи. Неужели эта дама ничего не поняла! Кстати, эта подруга всю жизнь была счастливо замужем за евреем. Но это будет через много лет, а пока мы в жуткой депрессии и страхе.

Елена Алмазова

3 марта 1953 г., в разгар антисемитизма, угрозы выселения в Сибирь на верную гибель всех евреев, угрозы публичной казни врачей—убийц, полной депрессии, страха и ужаса перед надвигающимся кошмаром, вдруг раздаётся сообщение, что тяжело болен… Сталин! Это совершенно невероятно, ведь все привыкли считать его бессмертным. Впоследствии, профессор Яков Рапоппорт – патологоанатом, сидевший в тюрьме по делу врачей-убийц, писал, что его вызвал следователь и спросил: «Что должно произойти с человеком, если у него дыхание Чейн—Стокса?» На что профессор ответил совершенно однозначно: «Такой человек должен умереть, это уже агония». Словом, это чудовище всё-таки умирает! Но никто не знает, как на это реагировать и, главное, что же будет дальше, а вдруг ещё хуже…

Мы, студенты Первого мединститута понимаем, что надо идти на похороны, пройти через Колонный зал, где лежит тело вождя. О том ужасе и трагедии, которыми сопровождались похороны Сталина, написано много, но ведь мы сами это испытали.

День похорон Сталина был одним из самых ужасных дней в моей жизни. Рассказываю. Была огромная толпа, в которой мы шли к Колонному залу. Когда мы дошли до Трубного бульвара, где скопилась огромная толпа людей, вдруг взявшиеся за руки то ли милиционеры, то ли солдаты, стали придавливать людей к стенам домов. Это было ужасно! Я только помню, что мой приятель—однокурсник, очень высокого роста, выхватил меня из толпы и буквально на руках перебросил через ограду бульвара, где ещё лежал снег, и мы с ним побежали к транспорту, чтобы уехать домой. Но самое страшное ждало меня дома. Моя, тогда 15-летняя, сестра Лена тоже отправилась на похороны. Мама побоялась ей это запретить. Ведь всем надо было демонстрировать горе. Это уже теперь – в 21 веке – мы видели, что происходило в Северной Корее после смерти диктатора. Когда я пришла домой, Лены не было. Я же видела, что творилось на улице. Моему ужасу и отчаянию не было предела. Я просто металась по квартире в слезах, как раненый зверь, мамы дома не было, я не помню, где она была. Я рыдала до той минуты, когда пришла Лена. Она, плача, рассказала, что её сдавили, она стала кричать и оказалась возле милиционеров или солдат, державших цепь, сдавливающую народ. Солдаты, которые, увидев возле себя орущую девочку с огромными глазами, расцепили свои руки и выбросили её из сдавленной толпы на платформу одного из грузовиков, которые тоже давили на толпу. С грузовика Лена сбежала домой. Говорили, что на похоронах Сталина погибло две или три тысячи людей, в основном студенты и молодёжь. Как бы сегодняшняя Россия не докатилась до такого ужаса.

Репрессии ещё продолжаются, арестовали маминых друзей в Риге. УЖАС, УЖАС, УЖАС!

В таком подавленном настроении 4 апреля я еду в институт в троллейбусе. Солнечное утро. Троллейбус идёт по Большой Пироговке, где много вузов, полно студентов. Меня кто-то спрашивает: «Ты слышала, что врачей выпустили, они невиновны». Я в таком шоке, что с трудом понимаю, что произошло. Бегу в аудиторию, там все обсуждают новость, шум, галдёж. Я говорю подружке, мать которой просвещала нас, чтобы мы помнили о Лидии Тимашук: «Ты слышала»? Она тихо сказала: «Нехорошо получилось». Я не поняла, что было не хорошо, или что посадили, или что выпустили. Я была, конечно же, в эйфории, стало хорошо, очень! Хотя ещё ничего толком неизвестно. Мы узнали, что наших профессоров выпустили, они больны после пыток и страданий.

Я хочу рассказать, как началась на нашем четвёртом курсе первая лекция по терапии профессора В. Н. Виноградова. Он был одним из главных «фигурантов» дела врачей. То есть, там были и русские профессора, кроме евреев. Торжественная обстановка в аудитории. Присутствуют все сотрудники кафедры. Мы все в чистых, накрахмаленных халатах и шапочках. В аудиторию вошёл профессор Владимир Никитич Виноградов. Все мгновенно дружно встали. И аплодисменты, которые продолжались очень долго. Я, конечно, плачу. Другие тоже, это дети репрессированных, но все это скрывали.

А наш папа умер в тюрьме. Но тётя Соня вскоре вернулась. Несмотря на освобождение из ссылки, она не имела права жить в Москве. Её приняли работать в Калуге по её профессии – немецкий язык. Она там жила, лишь раз в несколько недель приезжала в Москву. Только после 20-го съезда она была реабилитирована и принята на работу заведующей отделением немецкого языка в Академии Наук. Тётя Минна же вернулась в Москву только после 20-го съезда. А ведь до 1956 г. папа, все мои тёти и дяди не были реабилитированы. Это произошло в 1956 г. после 20-го съезда. Спасибо Хрущёву, уже это было великое деяние.

Такая ужасная была моя юность. А ведь принято считать, что юность – всегда счастливое время. И ещё мои две отягощающие причины – еврейка из семьи репрессированных, очень помешали мне в личной жизни. Но из неудач и страданий тоже может быть позитивный вывод – теперь я знала точно, что семьи с неевреем у меня не будет.

Но антисемитизм явление неисчезающее. Когда я после ординатуры искала работу, то на собеседовании со мной были главврачи или заведующие кафедрой. Все они, если не были евреями, задавали мне сакраментальный вопрос: «Что это за отчество у вас»? Я – Ирина Герцевна. Я всегда отвечала, что это от еврейского имени Герц. Со мной тут же прощались.

У нас в доме тема евреев и антисемитизма присутствовала постоянно. Так как наш умненький «магнитофон» – Аня, всегда был включён, когда она была малышкой, то мы заменили слово «еврей» на «ex nostris» – по-латыни «из наших». Аня, слушая наши частые разговоры о теме и с употреблением этого выражения, стала спрашивать, когда говорили о ком-то «А он нос-рис?» думая, что это связано с носом и рисом.

Леонид Бодров

Ну вот, я уже уважаемый врач, пишу диссертацию, мой научный руководитель – самый лучший детский невролог СССР – профессор Мария Борисовна Цукер. Я с успехом защищаю диссертацию, Мария Борисовна говорит мне: «Ира, прости меня, я не могу взять тебя ассистентом к себе на кафедру, у меня и так слишком много евреев.» Это было правдой. Но меня это огорчило только, как факт, что даже легендарная М. Б. Цукер боится антисемитского начальства Центрального Института Усовершенствования врачей. Работа у меня была, она меня удовлетворяла – эта была Филатовская больница, самая престижная детская больница в СССР.

Перестройка, как ни странно, породила волну антисемитизма. Стало «легитимным» быть антисемитом. В Филатовской больнице, где евреи—врачи составляли гордость больницы, «козырь» начальства, появились неприкрытые антисемитские высказывания даже тех врачей, которых я считала «подружками».

И вот ещё эпизод. Наша главный администратор, зам. главного врача, которая в душе всегда была антисемиткой, но со мной она старалась быть «парламентарной», не выдержала и однажды мне заявила, что у меня есть плохая черта моей национальности. Я спросила – какая из возможных? Она сказала: «Цепкость». Я ей не ответила, но не забыла. Уже из Израиля я написала письмо в больницу, и там было написано: «Мы были лишены истории нашего народа. А теперь мы знаем, что наш народ очень цепкий. Так за свою историю евреи воевали с 32 народами, и все эти народы исчезли с лица земли, а евреи продолжают жить в своей прекрасной цветущей стране, и украшать жизнь в других странах, в том числе и в России».

К сожалению наша космополитичная дочь Анна тоже сталкивалась с антисемитизмом. Начать с того, что как-то в детстве, ей было лет 10—11, на катке Патриарших прудов она была с подружкой, русской девочкой. К ним подъехала какая-то девчонка и сказала аниной подружке: «Ты знаешь, она ведь еврейка?», а подружка ответила: «А я тоже еврейка!»

В возрасте 12 лет Аня была в пионерском лагере от Филатовской больницы. Она прислала нам письмо, что подружилась с девочкой, а та оказалась ярой антисемиткой. Это была дочь врача из Филатовской больницы и профессора (!) 2-го Медицинского института. И ещё, когда Аня училась во ВГИКе на экономическом факультете и работала в «Ленкоме», ей предложили работу на телевидении в Останкино, в литературно-драматической редакции, что очень подходило Ане по её профессии. Все сотрудники редакции очень хотели с ней работать. Но когда она пришла оформляться, девочки, работавшие там, пряча глаза, сказали, что им отказали в её приёме, так как там уже есть евреи.

Но, слава Богу, это уже был наш последний год в Москве. А теперь мы все в Израиле, у нас в семье прибавился муж Ани Эйяль и их чудесные дети – дочь Идан и сын Амит, мои обожаемые внуки. Мы все вполне полноправные израильтяне, патриоты своей страны. Я счастлива в Израиле.

А в России появился анекдот: «Скажите, вы берёте евреев на работу? – Да, берём! – А где вы их берёте?» А многие там ещё грезят о Сталине.