Нью-Йорк
Настоящее время
1
Удивительно, но каждый раз при взгляде на них Этта по-прежнему видела что-то новое, чего не замечала прежде.
Строй картин годами висел в гостиной все на том же месте за диваном – раскадровка величайших событий маминой жизни. Иногда, рассматривая их, Этта чувствовала, как что-то сжимается в животе: и не зависть, и не тоска, но какой-то слабый отголосок того и другого. Она сама путешествовала с Элис, объездила полмира с международным конкурсом скрипачей, но не видела ничего похожего на сюжеты маминых картин. Ничего сравнимого с этой горой, по которой вилась светлая тропа, устремляясь вверх сквозь деревья к облакам, к невидимому пику.
Но только теперь, перегнувшись через спинку дивана, Этта заметила, что Роуз нарисовала две фигурки, пробирающиеся вверх по тропе, наполовину скрытой вереницами ярких флагов, развевающихся над головой.
Глаза скользнули по другим картинам. На одной был вид из первой студии Роуз на Шестьдесят шестую улицу и Третью авеню. На другой – ступеньки Британского музея, засиженные туристами и голубями, где она писала портреты прямо на улице, когда снова переехала в Лондон. (Этте всегда нравилась эта картина, потому что мама запечатлела момент, когда Элис впервые увидела Роуз и подошла отчитать ее за то, что та прогуливает школу.) Темные буйные джунгли ластились к влажным камням Террасы слонов Ангкор-Тхома – к восемнадцати годам Роуз наскребла достаточно денег, чтобы полететь в Камбоджу, и очаровала археологов, взявших на раскопки девчонку без малейшего опыта. На следующей был Люксембургский сад во всем его летнем великолепии, нарисованный, когда она поступила в Сорбонну. А под ней, упершись в спинку дивана и прислонившись к стене слева, стояла новая картина: залитая пылающим розовым золотом пустыня на закате, усеянная осыпающимися руинами.
История жизни ее матери. Те кусочки, которыми Роуз была готова поделиться. Этта задумалась: что за историю хранит новый сюжет, – уже многие годы у Роуз не было времени рисовать для себя, и еще больше лет утекло с тех пор, когда она рассказывала Этте сказки на ночь по своим картинам. Девушка едва могла вспомнить, какой мать была тогда: до бесконечных путешествий с лекциями о новейших реставрационных методах, до бесчисленных проектов в отделе хранения Метрополитен-музея по очищению и восстановлению работ старых мастеров.
В двери звякнул ключ, и, спрыгнув с дивана, Этта поправила подушки.
Перед тем как зайти, Роуз в последний раз встряхнула зонтик в коридоре.
Несмотря на ранний осенний ливень, она почти не намокла – волнистые светлые волосы, скрученные в узел; мокрые, но не загубленные каблуки; застегнутый на все пуговицы плащ. Этта, смутившись, протянула руку, пытаясь пригладить собственные волосы, жалея, что все еще не сменила цветастую пижаму на платье для выступления. Ей нравилось, что они с мамой так похожи – словно составляют комплект, – потому что, не видя отца, глядящего на нее из зеркала, было проще принять жизнь без него. Но теперь Этта понимала: их сходство лишь поверхностно.
– Как прошел день? – спросила Этта, когда мама окинула взглядом пижаму и отвернулась, вскинув брови.
– Разве тебе не пора уже быть одетой? – вместо ответа поинтересовалась Роуз; ее английский акцент хрустнул таким неодобрением, что внутренности Этты непроизвольно сжались. – Элис придет с минуты на минуту.
Пока Роуз вешала плащ в крошечную гардеробную их крошечной квартирки, Этта бросилась к себе в комнату, чуть не поскользнувшись на нотах, разложенных на ковре, и почти кувыркнувшись головой в старый шкаф, служивший ей гардеробом. Несколько недель назад она выбрала рубиновое коктейльное платье для этого события, но теперь колебалась, задумавшись, не решит ли мама, что оно слишком неформальное или слишком жеманное с этими лентами, завязывающимися на каждом плече. Предстояло закрытое мероприятие по сбору средств для Метрополитена, и Этта не хотела, чтобы мамино начальство подумало, будто она ненастоящий профессионал.
Этта мечтала снова увидеть мамину улыбку, когда она заиграет.
Отложив красное платье, девушка вытащила более строгое приглушенно-черное и села за стол наводить марафет. Через пару минут мама постучала в дверь.
– Помочь с прической? – спросила Роуз, наблюдая за дочерью в висящее на стене зеркало.
Этта вполне могла сама укротить волосы, но кивнула, вручила маме пучок заколок со старой расческой и сидела, выпрямившись, а Роуз принялась распутывать волосы дочери, разглаживая их на макушке.
– Я не причесывала тебя с тех пор, как ты была маленькой девочкой, – тихо проговорила Роуз, собирая волны светлых волос в руке. Этта прикрыла глаза, припоминая, каково это – быть такой маленькой, чтобы после ванны сидеть у мамы на коленях и, пока она чешет волосы, слушать истории о ее путешествиях до твоего рождения.
Теперь она не знала, как ответить, чтобы Роуз не погрузилась снова в свое обычное тяжелое холодное молчание. И решила спросить:
– Повесишь новую картину, которую закончила? Такая красивая!
Роуз одарила ее одной из своих редких мягких улыбок:
– Спасибо, дорогая. Хочу заменить Люксембургский сад – напомни мне на выходных подобрать крепеж.
– Почему? – спросила Этта. – Мне она нравится.
– Лучше сработает игра цветов, – объяснила Роуз, схватив одну заколку со стола, и заколола волосы Этты назад, скручивая в жгут. – Течение тьмы к свету будет очевиднее. Не забудь, хорошо?
– Не забуду, – пообещала Этта, а потом отважилась спросить: – Что на ней?
– Пустыня в Сирии… Я не была там вечность, а тут несколько недель назад увидела во сне и никак не могу выбросить из головы. – Роуз пригладила последние непослушные пряди назад и прыснула на них лаком. – Однако это напомнило мне… У меня есть кое-что, что я давно уже хотела тебе отдать. – Она полезла в карман своего старого потертого кардигана, потом открыла ладонь Этты и положила в нее пару изящных золотых сережек.
Две блестящие жемчужины мягко подкатились одна к другой, стукнувшись золотыми листиками-сердечками. Темно-синие бусины – Этта искренне надеялась, что не настоящие сапфиры, – подвешивались к небольшим колечкам. Золото изгибалось, повторяя в мельчайших деталях крошечные виноградные лозы. По качеству обработки металла – немного грубоватой – и несовершенной симметрии Этта догадалась, что они были сделаны вручную много лет назад. Может, даже веков.
– Думаю, они отлично подойдут к твоему дебютному платью, – объяснила Роуз, облокотившись о стол, пока Этта изучала украшения, пытаясь понять, чем она больше ошеломлена: их красотой или тем, что мама, кажется, впервые неподдельно переживает за концерт, а не только за то, как он впишется в ее рабочий график.
До дебюта Этты как солистки оставалось еще чуть более месяца, но они с Элис, ее преподавательницей, начали охотиться за тканью и кружевом в Швейном квартале через несколько дней, как девушка узнала, что исполнит скрипичный концерт Мендельсона в Эвери-Фишер-холле с Нью-Йоркским филармоническим оркестром. Набросав эскизы и идеи, Этта обратилась к местной портнихе, чтобы воплотить их в жизнь. Золотые кружева, сплетенные в поразительные листья и цветы, покрывали ее плечи и ловко спускались к шифоновому корсажу глубокого синего цвета. Идеальное платье для идеального дебюта «тщательно скрываемого секрета классической музыки». Этте так надоел этот глупый ярлык, навешенный на нее несколько месяцев назад, после того как в «Таймсе» опубликовали статью о том, что она выиграла Международный конкурс имени Чайковского в Москве. Он только подчеркивал то, чего ей так недоставало.
Ее дебют в качестве солистки с оркестром «вот-вот наступал», уже по меньшей мере три года, но Элис решительно не желала брать на себя никаких обязательств. Как девушка с парализующей боязнью сцены, которой приходилось напрягать каждую унцию нервов, чтобы преодолеть ее на предыдущих конкурсах, Этта поначалу была благодарна. Но потом она переросла свой страх, ей исполнилось пятнадцать, шестнадцать, а теперь приближалось восемнадцатилетие, и она начала замечать детей, которых когда-то с легкостью побеждала, дебютирующих дома и за границей, обходя ее в гонке, которую она вела уже много лет. Этту стало нервировать, что ее кумиры дебютировали намного раньше нее: Гото Мидори – в одиннадцать, Хилари Хан – в двенадцать, Анне-Софи Муттер – в тринадцать, Джошуа Белл – в четырнадцать.
Элис окрестила сегодняшнее выступление в Метрополитен-музее «мягким стартом», чтобы проверить нервы, но это было больше похоже на «лежачего полицейского» на пути к большой вершине, восхождению на которую она хотела посвятить всю свою жизнь.
Мама никогда не пыталась убедить ее не играть, сосредоточиться на других предметах и всегда поддерживала в своей обычной, скупой на чувства манере. Этого должно было быть достаточно, но Этта постоянно ловила себя на том, что из кожи вон лезет, лишь бы заслужить похвалу Роуз, завладеть ее вниманием. Она билась, чтобы завоевать его, снова и снова оставаясь в проигрыше.
«Ей нет и не будет дела, до того как ты убиваешься, чтобы стать лучшей. Ты хоть иногда играешь для себя или все надеешься, что однажды она соблаговолит послушать?» – прокричал Пирс, ее лучший друг, ставший «больше, чем другом», когда Этта, в конце концов, решила порвать с ним, чтобы оставалось больше времени на репетиции. Но те слова восставали вновь и вновь, шипящим, как кобра, сомнением еще целых полгода, пока оно не пропитало Этту насквозь.
Этта разглядывала серьги. Разве это не доказательство, что матери не все равно? Что она поддерживает мечту дочери?
– А можно я и сегодня их надену?
– Конечно, – кивнула Роуз, – они теперь твои. Носи, когда захочешь.
– У кого свистнула? – пошутила Этта, застегивая сережки. Девушка не могла вспомнить, когда бы за свои сорок четыре года мама могла позволить себе подобную роскошь. Это наследство? Подарок?
Роуз напряглась, плечи ссутулились, подобно краям древнего свитка, выставленного у нее на столе. Этта ждала, что она рассмеется, но так и не дождалась – ее глупую попытку пошутить встретил лишь сухой взгляд. Повисшее молчание становилось все болезненнее.
– Мам… – пробормотала Этта, чувствуя глупое желание заплакать из-за того, что разрушила мгновение близости. – Я же пошутила.
– Знаю. – Мама подняла подбородок. – Немного больная тема… Минуло много лет с тех пор, как я была вынуждена жить так, как жила, но взгляды, которыми меня провожали окружающие… Хочу, чтобы ты знала: я никогда в жизни ничего не украла. Как бы плохо мне ни было и как бы сильно мне чего-либо ни хотелось. Однажды меня пытались обчистить – никогда не забуду, каково это. Я чуть не потеряла вещь, принадлежавшую твоему прадедушке.
За словами послышалось гудение гнева, и Этта удивилась, что ей не захотелось как можно скорее отступить.
Мама так редко говорила о семье – даже меньше, чем об отце Этты, о котором не говорила почти никогда, – и Этта поймала себя на том, что тянет за висящую ниточку в надежде распутать что-нибудь еще.
– Твой приемный отец? – спросила Этта. – Это он пытался тебя обокрасть?
Мама хмуро улыбнулась:
– Отличная догадка.
Ее родители погибли в автокатастрофе на Рождество. Дед, ставший опекуном, умер чуть больше чем через год. А приемная семья… Отчим никогда не поднимал на нее руку, но из немногих историй, которые Этта о нем слышала, он так сурово, так безоговорочно управлял жизнью Роуз, что той оставалось либо остаться и задохнуться, либо убежать в полный опасностей большой мир.
– Что это было? – спросила Этта, понимая, что слишком уж испытывает удачу. – Что за вещь он хотел украсть?
– О, одну старинную семейную реликвию. По правде говоря, я хранила ее всего по одной причине: знала, что, продав эту вещь, могла купить билет из Лондона, вырваться из приемной семьи. Я знала: твой прадед завещал ее мне, чтобы я сама выбрала свое будущее. Я никогда не жалела о том, что продала эту древность, потому что она привела меня сюда. Хочу, чтобы ты запомнила: в конечном итоге значение имеет только наш выбор. Не мечты, не слова, не обещания.
Этта покрутила головой, изучая серьги в зеркале.
– Я купила их у торговки на старом рынке – суке – в Дамаске, когда была примерно твоего возраста. Ее звали Самара, и она уговорила меня их купить, когда я сказала ей, что это моя последняя поездка и я, наконец, возвращаюсь в школу. Долгое время я видела в них конец своего путешествия, но теперь думаю, что они всегда были призваны символизировать начало твоего. – Роуз наклонилась и поцеловала ее в щеку. – Этим вечером ты будешь прекрасна. Я так тобою горжусь.
Эттины глаза обожгло слезами, и она, как никогда, пожалела, что не в силах остановить мгновение. Куда только подевались горечь и разочарование – по венам струилось чистое счастье.
Элис стукнула в дверь, прежде чем воспользоваться собственным ключом и возвестить о своем прибытии веселым «Здорово!».
– А теперь пошевеливайся, – сказала Роуз, смахивая пылинку с плеча дочери. – Мне нужно несколько минут, чтобы переодеться, встретимся на месте.
Этта встала, ее горло все еще сжималось. Ей так хотелось обнять маму, но та отошла, сложив руки за спиной.
– Увидимся на месте?
– Приеду сразу после тебя. Обещаю.
Вал огня катился по нотам, сбивая дыхание в груди Этты, просачивался сквозь кожу, мерцая в костном мозге, когда они с Элис проскользнули в еще пустой зал.
Она не могла не признать: этот скрипач… Этта посмотрела на подобранную с пола программку. Эван Паркер, точно. Она слышала его на нескольких конкурсах. Играл он вполне прилично. Может быть, даже отчасти хорошо.
«Но, – подумала Этта, ощутив прилив удовлетворения, – не так хорошо, как я».
И недостаточно хорошо, чтобы справиться с чаконой Баха из партиты номер два в ре-миноре.
Свет потускнел и прокатился по сцене всполохами меняющихся цветов: техники в будке вносили последние корректировки, чтобы освещение соответствовало настроению музыки; Эван с темными мерцающими волосами, стоя посреди сцены, принялся за чакону, словно пытался высечь из своей скрипки огонь, совершенно не обращая внимания на всех и вся. Этта знала это чувство. Она могла сомневаться во многом, но не в своем таланте и любви к скрипке.
Им не давали выбора: совет директоров музея сам назначил каждому, какое произведение исполнить на благотворительном концерте, но какая-то маленькая, кисловатая часть Этты все еще томилась от зависти. Большинство, включая ее саму, считало чакону одним из сложнейших в исполнении произведений для скрипки – тема повторялась в десятках головокружительно сложных вариаций. Эмоционально мощная, практически идеальная с точки зрения композиции. По крайней мере, когда ее играла она. Играть чакону должна была она!
Ее часть, ларго из сонаты номер три, была заключительной среди скрипок. Сладостное волнение, задумчивая медитация – не самое сложное произведение и не ярчайшее, но, как снова и снова повторяла Элис, «с Бахом схалтурить не получится». Каждое произведение требовало от исполнителя полной отдачи и сосредоточения, напряжения всего мастерства. Она сыграет безупречно, полностью сосредоточившись на дебюте.
Не на маме.
Не на том, что теперь ей некому позвонить или написать после выступления, чтобы передоговориться о времени.
Не на том, что один вечер может определить все ее будущее.
– Ты бы отлично справилась с чаконой, – сказала Элис, когда они пробрались к краю сцены, направляясь в зеленую комнату, – но сегодня за тобой ларго. Помни, это не соревнование.
У Элис такой волшебный взгляд, будто она сидит у себя дома перед камином, укутавшись в большое одеяло, рассказывая миловидным лесным созданиям сказки на ночь. Волосы, некогда, если верить фотографиям, бывшие огненно-рыжими и спускавшиеся до середины спины, теперь были коротко острижены и белы, словно молоко. Дожив до девяноста трех, она не потеряла ни теплоты, ни остроумия. Но хотя ее разум был острым, как никогда, а чувство юмора вдвойне злободневней, Этта заботливо помогла ей подняться по лестнице, стараясь не сжимать тонкую руку слишком сильно, когда один из организаторов провел их в зеленую комнату.
– Но не забывай, – ухмыляясь до ушей, прошептала Элис, – что ты – моя ученица и уже потому лучшая. И если ты чувствуешь потребность это доказать, то кто я такая, чтобы тебя останавливать?
Этта ничего не могла с собой поделать: засмеявшись, обняла наставницу за плечи и была благодарна за возвращенное с десятикратной силой объятие. Когда Этта была младше и только начинала участвовать в конкурсах, она не могла выйти на сцену, пока Элис трижды не обнимет ее и не поцелует в макушку на удачу. Это заставляло ее чувствовать себя в безопасности, вокруг плеч как будто оборачивалось теплое одеяло, и она могла спрятаться внутри этого чувства, если потребуется.
У меня есть Элис.
Пусть у нее не было больше никого, у нее была Элис, верившая в Этту, даже когда та играла из рук вон плохо. Из двух британок в ее жизни она была благодарна, что по крайней мере эта, кажется, безусловно любила ее и заботилась о ней.
Элис отступила назад, касаясь щеки Этты.
– Все в порядке, милая? Ты ведь не передумала?
– Нет! – Боже, она не могла дать Элис ни малейшего повода отменить дебют! – Просто, как обычно, нервничаю.
Элис прищурилась на что-то у нее за плечом; Этта начала было поворачиваться, чтобы посмотреть, что это, но ее наставница дотронулась до одной из сережек, в задумчивости морща лоб.
– Мама дала?
Этта кивнула:
– Ага. Вам нравятся?
– Они… – Элис опустила руку, казалось подбирая слово. – Красивые. Но и вполовину не такие красивые, как ты, утеночек.
Этта закатила глаза, но рассмеялась.
– Мне нужно… Я должна позвонить, – медленно проговорила Элис. – Ты ведь сможешь начать разогреваться сама?
– Конечно, – всполошившись, кивнула Этта. – Все хорошо?
Элис махнула рукой:
– Будет. Если я не вернусь через несколько минут, убедись, что тебя включили в очередь на сцену – тебе нужно больше всего времени, так как у тебя не было генеральной репетиции. И скрипка – какую тебе дали?
– Антониуса, – возликовала Этта. Это была одна из нескольких скрипок Страдивари из коллекции Метрополитен-музея и первая, к игре на которой ее допустили.
– Ах, золотое дитя. Придется немного поработать, чтобы разыграть ее, – предупредила Элис. – Меня не волнует, что там говорит твоя мать, будто их надо приберечь на будущее. Держать такие невероятные инструменты в заложниках за стеклом. Ты знаешь, что…
– …Чем дольше скрипка молчит, тем труднее ей вновь обрести свой истинный голос, – закончила Этта, уже раз сто слышавшая это заявление.
Страдивари – струнные инструменты, созданные семьей Страдивари из Северной Италии в конце семнадцатого – начале восемнадцатого века, стали легендарными благодаря силе и красоте звучания. Владельцы описывали их не как вещи, а как людей – темпераментных друзей с характером, который невозможно полностью подчинить, как бы виртуозен ни был исполнитель.
Как ни прекрасна была ее собственная скрипка – вийомовская копия «Мессии» Страдивари, унаследованная ею от Элис, – она была всего лишь копией. Каждый раз, думая о прикосновении к настоящему инструменту, Этта чувствовала, что из пальцев вот-вот посыплются искры.
– Еще немного, утеночек, – сказала Элис, потянувшись, чтобы нежно потрепать воспитанницу за подбородок.
Этта подождала, пока наставница благополучно спустится по лестнице, прежде чем повернуться назад и, прищурившись, устремиться во тьму.
– Вот ты где!
Обернувшись, Этта увидела Гейл, организатора концерта, что, извиваясь, проталкивала себя по сцене, насколько позволяло длинное узкое черное платье.
– Остальные за кулисами в зеленой комнате. Что-нибудь нужно? Мы разогреваемся по очереди, но сначала я тебя со всеми познакомлю. – Она оглянулась, и по ее лицу промелькнула вспышка разочарования. – Твоя наставница с тобой? Черт, а я-то надеялась с ней встретиться!
Элис и ее покойный муж, Оскар, были всемирно известными скрипачами, прервавшими карьеру в Нью-Йорке, когда Оскар заболел. Он умер всего через год после того, как Этта начала брать уроки у Элис, но в пять лет она была достаточно взрослой, чтобы получить верное впечатление о его теплоте и чувстве юмора. Хотя Элис не выступала многие годы – у нее не хватало духу даже попробовать после смерти Оскара, – о ее захватывающем дебютном выступлении в Ватикане в определенных кругах по-прежнему ходили легенды.
– Элис вернется, – пообещала Этта, когда они пробились к зеленой комнате. – Вы познакомите меня со всеми? Извините, у меня не было генеральной репетиции.
– У Эвана тоже. Все будет хорошо – сейчас разберемся.
Дверь зеленой комнаты оказалась открыта, и поток голосов, пронзительных от волнения, вылился ей навстречу. Когда она вошла, другие скрипачи уставились на нее с откровенным любопытством.
Они гадают, почему ты здесь. Этта понизила голос и изучала их в ответ, пока Гейл ходила по комнате и выкрикивала имена. Этта узнала двух из трех присутствующих мужчин – пожилых, предпенсионного возраста. Эван, конечно, все еще стоял на сцене. Организаторы уравновесили их тремя женщинами: пожилой скрипачкой, ею самой и другой девушкой, выглядящей ровесницей Этты. Гейл представила ее просто как «Софию», словно в фамилии не было необходимости.
Девушка заколола темные, почти черные, волосы в старомодный узел. На ней была обычная белая блузка, заправленная в длинную темную юбку, доходившую до лодыжек, но наряд не был и вполовину так суров, как выражение ее круглого лица, когда она заметила, что Этта изучает ее, пытаясь вспомнить, пересекались ли они на конкурсах.
– Мистер Фрэнкрайт, вы следующий, – сказала Гейл, когда Эван вошел и представился. Один из стариков встал и, получив великолепную скрипку Стадивари, вышел.
Никто, казалось, не был в настроении разговаривать, что было Этте только на руку. Девушка надела наушники и, закрыв глаза, принялась слушать ларго, сосредоточившись на каждой ноте, пока ее маленькая сумочка нечаянно не соскользнула с коленей и блеск для губ, пудра, зеркальце и деньги, которые она в нее сунула, не рассыпались по плитке. Эван и другой мужчина с тихим смехом помогли ей сгрести все обратно.
– Извините, извините, – бормотала она. И только начав запихивать все обратно, заметила, что в сумочке скрывается маленький кремовый конверт.
«Не может быть», – подумала она. Этта и подумать не могла… мама сто лет так не делала. Сердце радостно подскочило в груди, наполняясь старым знакомым звездным светом, когда она разорвала и вытрясла содержимое конверта. Внутри оказалось два листа бумаги – на одном было бессвязное письмо, показавшееся бы – случайному глазу – болтовней о погоде, музее и доме. Но был и второй, меньший лист бумаги с вырезанным в центре сердечком. При наложении второго листа на первый сообщение менялось; сердце собирало бессвязные пустые слова в простое: Я люблю тебя и так горжусь тем, кто ты есть и что совершишь.
Роуз оставляла дочери подобные записки всякий раз, отправляясь в командировку, когда Этта оставалась с Элис, – маленькие напоминания о любви, спрятанные в сумку или футляр для скрипки. Но чем дольше она смотрела на записку, тем слабее делался первоначальный всплеск счастья.
Мама – положа руку на сердце – не была сентиментальной, Этта не знала, как это понимать, особенно на фоне сережек. Пытается растопить отношения, которые сама же и заморозила?
Этта проверила телефон. Полчаса до концерта.
Ни сообщений, ни пропущенных звонков.
Ничего удивительного.
Ни… Элис.
Девушка встала, поставила сумочку на стул и выскользнула из комнаты – проверить наставницу. Элис показалась ей почти обескураженной или, по крайней мере, встревоженной. Вполне возможно, ее втянули в разговор или она не могла кому-то дозвониться, но Этта не могла перестать паниковать, вниз по шее покалывающей волной пробежал ужас.
Зал был пуст, за исключением инструктируемых организатором капельдинеров. Этта, ковыляя на каблуках, поспешила по проходу, ловя последние ноты скрипача на сцене. Скоро ее очередь.
Но Элис не стояла в холле, прижимая к уху телефон. Не было там и ее матери. Они не чирикали у входа в музей или Большой зал… а когда девушка выбежала на ступеньки, все, что она нашла, так это голубей, лужи и туристов. Что оставляло единственную вероятность.
Этта повернулась обратно к лестнице, ведущей к залу Европейской живописи, и врезалась в кого-то, чуть не упав вместе с ним на пол.
– Ах… простите! – выдохнула Этта, когда незнакомец удержал ее.
– Что за спешка? Вы… – Мужчина смотрел на нее через очки в серебряной оправе, губы приоткрылись от удивления.
Он был старше: на краю среднего возраста или уже переступил его, судя по проседи в черных как смоль волосах. Этте хватило беглого взгляда, чтобы понять: она чуть не сбила с ног одного из благотворителей Метрополитен-музея. Все в его облике говорило о холености; смокинг казался безупречным, на лацкане красовалась темно-красная роза.
– Я не смотрела, куда иду, – пробормотала она. – Простите, мне так жаль…
Он не отрывал от нее взгляда.
– В любом случае, – продолжила она, попятившись, чтобы возобновить свои поиски, – надеюсь, вы в порядке, еще раз прошу прощения.
– Подожди! – крикнул он ей вслед. – Как тебя зовут?
Этта засеменила вверх по мраморной лестнице, громко стуча каблуками. Она прошмыгнула мимо экспонатов, помахав охранникам и смотрителям, к лифтам, которые доставили бы ее в реставраторское крыло. Может, маме пришлось задержаться в кабинете, а может, она позвала к себе Элис, чтобы поговорить наедине.
Крыло оказалось опустевшим, за исключением охранника Джорджа, кивнувшего в знак приветствия, когда она прошла мимо, направляясь в коридор.
– Мама у себя, – сказал Джордж. – Пришла несколько минут назад с сияющей дамой на каблуках.
– Спасибо, – поблагодарила Этта, быстро огибая его.
– У тебя ведь сегодня концерт? – крикнул он. – Удачи!
Концерт, репетиция, разминка…
– …Годами меня не слушаешь!
Она едва узнала пылающий гневом голос Элис, который та столь редко повышала. Его приглушала закрытая дверь, но ярости в голосе хватило, чтобы пронестись по коридору и достичь ушей Этты.
– Ты не посмеешь звонить, Элис, – продолжила мама голосом куда спокойнее.
Колени Этты словно бы превратились в воду; девушка стояла за дверью кабинета, прижимая к ней ухо.
– Я ее мать и, вопреки твоему мнению, знаю, что лучше для моего ребенка. Пришло ее время – и ты это знаешь. Ты не можешь просто взять и сбить ее с пути без последствий!
– К черту последствия! И к черту тебя за то, что думаешь о них, а не о ней. Она не готова. Не прошла соответствующую подготовку, и нет никакой гарантии, что этот путь ей подходит.
Не готова. Слова Элис разорвали ее сознание. Не готова к чему? К дебюту?
– Я безумно люблю тебя, ты же знаешь, – продолжила Роуз. – Ты сделала для нас больше, чем я могу выразить или отблагодарить, но прекрати со мною сражаться. Ты не понимаешь и явно не знаешь Этту, если недооцениваешь ее. Она справится.
Между частыми ударами сердца и ошеломлением, растекавшимся по венам, Этта снова и снова повторяла услышанное, прежде чем поняла, что на самом деле мама борется за нее, что это Элис пытается ее удержать.
Она собирается отменить дебют.
– А ты явно не любишь ее так, как я, если готова бросить на съедение волкам.
Элис собирается отменить дебют.
Ради которого она бросила настоящую школу.
Ради которого бросила Пирса.
Ради которого репетировала каждый день по шесть часов.
Этта распахнула дверь кабинета, заставив Роуз и Элис оторваться от сверления друг друга взглядом.
– Этта… – быстро встав, начала мама, – разве ты не должна быть внизу?
– Не знаю, – сказала девушка, ее голос дрогнул от злости, когда она уставилась на Элис. – Мне надо быть внизу или просто пойти домой? Или я и с этим не справлюсь?
Желудок скрутило, когда Элис протянула к ней руку, пытаясь заманить ее в кабинет, в успокаивающий капкан рук. Словно Этта снова стала ребенком, нуждающимся в успокоении.
В глазах Элис было что-то острое, оценивающее, что немедленно вызвало у Этты дрожь паники. Она знала этот взгляд и точно знала, о чем думает старуха.
– Думаю, утеночек, мы должны пойти домой. – Она повернулась и встретила спокойный взгляд Роуз. – Там и поговорим.
Этта почувствовала, как ее сердце вздрогнуло, потом еще раз, пока не ощутила, что пульс бьется в ушах, а кровь теплеет.
– Я пожертвовала всем ради этого… всем. А вы хотите, чтобы я просто ушла? Вы хотите все отменить, снова отложить? – требовательно спросила она, пытаясь сдержать пронизывающую ее боль, понизив голос до шепота. – Вы думаете, я недостаточно хороша, да?
– Нет, утеночек, нет…
– Не называйте меня так! – выкрикнула Этта, выбегая из кабинета. – Вы что, не понимаете, у меня даже друга не осталось? Вы сказали: мне нужно сосредоточиться на дебюте. Я ото всего отказалась! У меня нет ничего другого!
Беспокойство прорвалось даже сквозь мамину злость, когда та бросила взгляд на Элис.
– Дорогая, это неправда…
Элис снова к ней потянулась, но Этте было не до этого – она не хотела даже смотреть на нее, не говоря уже о том, чтобы разговаривать.
– Этта… Генриетта, – попыталась Элис, но Этта не желала слушать, ее не заботило, что они хотели сказать.
– Я играю, – сказала она наставнице, – сегодня у меня дебют. Мне наплевать, что вы думаете и верите ли в меня… я в себя верю, и ничто в этом мире не удержит меня от того, чтобы сыграть.
Элис окликнула ее, но Этта повернулась на каблуках и бросилась назад по коридору, высоко держа голову и расправив плечи.
Позже она подумает обо всем, чем могла ранить женщину, практически вырастившую ее, но сейчас Этте хотелось чувствовать только тепло софитов на коже. В груди у нее трепетал огонь. Работать руками, смычком, скрипкой, пока не доиграешь себя до пепла и углей, отринув остальной мир – тлеть.
Перед тем как она опускала смычок на струны, всегда наступало мгновение, когда все вокруг будто бы выкристаллизовывалось. Она привыкла жить ради этого, ради этой секунды, когда все вставало на круги своя, и мир со всем, что в нем было, исчезал. Скрипка ложилась на плечо. Теплый свет вдоль края сцены растворял все существующее вне ее пределов.
Это не было одним из тех мгновений.
Взволнованная до паники Гейл встретила ее в коридоре и потащила за кулисы, когда гости уже начали заполнять зрительный зал.
– Вы же говорили, что я успею порепетировать! – прошептала Этта, почти спотыкаясь, когда они спешили по лестнице.
– Да, двадцать минут назад, – сквозь зубы процедила Гейл. – Сможешь сразу выйти на сцену? Разогреваться придется в зеленой комнате.
От одной этой мысли паника заклубилась в животе, но Этта кивнула. Она собиралась стать профессионалом, так что должна спокойно принимать любой сбой или изменения в планах. Какая разница, что она никогда не играла на этой сцене? Она сотни раз играла ларго. Ей не нужна Элис и ее отклик. Она докажет Элис, что справится.
– Отлично.
Мишель, куратор, отвечающая за Антониуса, встретилась с ними в зеленой комнате. Этта поймала себя на том, что задержала дыхание, когда Антониуса вытащили из футляра и осторожно положили в ее руки. С осторожностью, с которой взяла бы только что вылупившегося птенца, Этта обвила пальцы вокруг длинного изящного грифа и с радостью приняла на себя вес и ответственность.
Не обращая внимания на Софию, темноволосую девушку, наблюдающую за нею из угла, Этта поставила смычок на струны и скрестила их. Выплеснувшийся звук получился теплым и золотым, как само дерево, из которого был сделан инструмент. Этта слабо усмехнулась, беспокойство скрылось в бурлении восторга. Ее собственная скрипка была красавицей, но эта – прекрасным принцем. Девушка чувствовала, как тает в каждой извлекаемой из нее ноте.
Она не готова к этому. Она не прошла соответствующую подготовку, и нет никакой гарантии, что этот путь ей подходит…
Этта закрыла глаза, стиснув зубы, чтобы удержать обжигающие слезы, поднимающиеся в горле, за ресницами. Какое она имела право кричать на Элис? Как могла подумать, будто ее мнение точнее мнения Элис, признанной во всем мире, обучившей десятки профессиональных скрипачей?
Настоящий маленький ураган вины, гнева и отчаянья бушевал в животе, выворачивая наизнанку.
Как там говорил Пирс? Ты всегда выберешь игру вместо всего остального. Даже меня. Даже себя.
Этта даже не могла поспорить – она приняла решение с ним расстаться. Она так его любила, что сердце до сих пор сжималось от одного лишь воспоминания. Девушка скучала по легкомысленному головокружению, которое испытывала, крадучись в ночи, чтобы увидеться с ним, по тому, как безрассудно и удивительно чувствовала себя, когда позволяла себе сбежать ото всех своих правил.
Но через год после того, как они стали больше, чем друзьями, она заняла второе место на конкурсе, от которого – как и все остальные – ожидала победы. И вдруг походы в кино и на концерты, посиделки у него дома и встречи у школы стали казаться потерянными часами. Она начала считать их, задумываясь, позволила бы Элис дебютировать ей с оркестром раньше, если бы она посвятила эти драгоценные минуты репетициям. Девушка углубилась в музыку, отдалившись от Пирса, ото всего, кроме скрипки.
Она отмахнулась от него, ожидая, что они снова могут стать просто друзьями и учениками Элис. Единственным способом пережить расставание было сосредоточиться, не думать о том, что никто не звонит и не пишет, что она прогнала единственного друга.
Всего несколько недель спустя она наткнулась в Центральном парке на Пирса, целующего девушку из его школы. Этта крутанулась на каблуках, чтобы уйти, а потом побежала по тропинке, по которой только что пришла, так явственно разрываясь на куски, что не поднимала глаз, почти ожидая увидеть вываливающиеся кишки. Но вместо того, чтобы позволить себе заплакать, отправилась домой и репетировала шесть часов без перерыва.
А теперь даже Элис в нее не верила.
Она должна попросить у Гейл минуту, секунду, чтобы привести в порядок голову и сердце. Вместо этого, когда женщина появилась, треща по телефону, Этта поймала себя на том, что следует за ней, вступая в поток мягкого голубого света на сцене. На нее накатилась глухая волна аплодисментов.
Не урони, не урони, не урони…
Этта нашла свою отметку и воспользовалась минутой, чтобы просто изучить скрипку, повертев ее в руках, проскользив пальцами по изгибам. Ей хотелось утихомирить все вспенившееся в ней, пока она стояла в свете огней сцены; заморозить шипение недоумения и волнения, вспомнить вес и форму инструмента в руках.
Зал Грейс Рейни Роджерс музея Метрополитен был не самым роскошнейшим местом, где Этте когда-либо доводилось выступать. Даже в десятку не входил. Но был удобным и, что гораздо важнее, целиком принадлежал ей на несколько минут. Семь сотен лиц, скрытых тенями и отблесками огней высоко над головой, пульсировали голубым, напоминая ей океан с прогуливающимся по водной мостовой ветром.
Все это твое.
Аплодисменты стихли. Кто-то кашлянул. Кому-то пришла эсэмэска. Так и не погрузившись в спокойное глубокое сосредоточение, Этта почувствовала себя парящей на поверхности.
Просто играй.
Она нырнула в ларго, приостановившись только на успокаивающий вдох. Семьсот зрителей уставились на нее. Два такта, три такта…
Он наполз на нее медленно, просачиваясь сквозь сознание, словно свет, согревающий занавес. Сосредоточения хватило лишь на несколько секунд; звук, начавшийся шепотом, шипением радиопомех на заднем фоне музыки, внезапно взорвался резонирующим воплем. Криком.
Этта пробралась через несколько следующих нот, глаза неистово искали кабину техника, чтобы получить знак, останавливаться ли ей или продолжать. Зрители по-прежнему глазели на нее снизу вверх, словно ничего не слышали…
Этот звук был не из тех, что мог бы воспроизвести человек, не надорвав инструмент.
Мне остановиться? Начать сначала?
Она скрестила струны и смазала следующие три ноты, и ее пронзило беспокойство. Почему никто ничего не делает с этим звуком – с визгливым резонансом. Он врезался в ее барабанные перепонки, перетягивая внимание. Все тело Этты, казалось, свело судорогой, из-за подступающей тошноты над верхней губой выступили бисеринки пота. Словно… словно кто-то водил ножом по задней части ее черепа.
Воздух завибрировал вокруг нее.
«Остановите, – подумала она в отчаянии, – остановите это».
Я испортила…
Элис была права…
Этта не подозревала, что вообще перестала играть, пока на краю сцены не появилась Гейл с белым лицом и широко раскрытыми глазами. Прижав лицо к руке, Этта попыталась перевести дыхание, перебарывая ощущение, что легкие сжались. Она не могла смотреть за зрителей. Не могла искать глазами Элис или маму, наверняка в ужасе наблюдающих за ней.
Тошнотворная волна унижения захлестнула грудь, шею, лицо, и впервые за почти пятнадцать лет выступлений Этта повернулась и убежала со сцены.
Преследуемая звуком, изгнавшим ее.
– В чем дело? – спросила Гейл. – Этта? Ты в порядке?
– Резонанс, – пробормотала она, почти не слыша себя. – Резонанс…
Мишель, куратор, проворно выдернула Антониуса из ее рук, прежде чем она его выронила.
– Никакого резонанса, – проговорила Гейл. – Позволь мне предложить тебе стакан воды… и найдем тебе местечко…
Это неправильно. Взгляд Этты метнулся вокруг, ища лица других скрипачей. Они бы услышали…
Только они явно ничего не слышали. Звук резонанса и собственное колотящееся сердце заполняли молчание скрипачей, встречавших ее взгляд пустыми лицами.
Я не сошла с ума, не сошла…
Этта сделала шаг назад, чувствуя себя зажатой в ловушке между их жалостью и стеной звука, волнами обрушивающегося на ее спину. Паника всколыхнула в горле обжигающую желчь.
– Идите! – лихорадочно сказала Гейл одному из пожилых мужчин. – Да выходите же!
– Я позабочусь о ней.
Темноволосая девушка, София, вышла из зеленой комнаты, протягивая к Этте руку. Она не представляла, как нетвердо стоит на ногах, пока Гейл не отпустила ее, и ей не пришлось опереться на незнакомку, бывшую на целую голову ниже нее.
– Я… я в порядке… – пошатываясь, пробормотала Этта.
– Нет, не в порядке, – возразила София. – Я тоже его слышу. Пойдем!
Самым простым объяснением было то, что она сломалась, поддалась волнению и страху, но… кто-то тоже это слышал.
Для нее, как и для Этты, звук тоже был живым и настоящим, и девушка чуть успокоилась: она провалилась не из-за старого страха перед публикой, наложившегося на недоверие Элис.
Этта подумала, всего на мгновение, что расплачется от облегчения.
Звук перемещался, словно обжигающие ножи под ее кожей, пока София ловко тащила их через темное закулисье и боковой выход, который вывел их прямо в тихий полумрак музея, ко входу в Египетский зал.
«Подожди, – хотела сказать Этта, но рот, казалось, не поспевал за мыслями. – Куда мы идем?»
– Он идет оттуда, – дергая ее вперед, сказала София.
Этта сделала шаг в сторону Египетского зала, и звук стал интенсивнее, завибрировал сильнее, словно она крутила ручки настройки радио, пока не поймала сигнал. Еще один шаг, и звук снова повысился до неистовства.
Как будто заволновался, что она обратила внимание.
Как будто хочет, чтобы я его нашла.
– Что это? – спросила она, слыша, что ее голос дрожит. – Почему больше никто не слышит?
– Так давай выясним… Этта, верно? Пошли!
В темноте Метрополитен казался другим, сменившим кожу. Без привычной толкотни посетителей, забивающих коридоры, даже тихий звук казался громче. Тяжелое дыхание. Шлепанье обуви. Вокруг ее ног и лодыжек обвивался холодный воздух.
«Где? – думала она. – Где ты?»
Что ты такое?
Они шли под пристальными взглядами фараонов. Днем, в рабочие часы музея, эти комнаты излучали золотистый свет, как прогретый солнцем камень. Но даже кремовые стены и известняковые врата теперь оказались в тени, их бороздки углубились. Раскрашенные лица саркофагов и богов с головами зверей казались резче, насмешливей, когда девушки петляли между экспонатами.
Перед ней, выбеленный прожекторами, стоял храм Дендур. Массивная стена из окон, а дальше – темнота. Не там.
София потащила ее мимо бассейнов с чистой водой возле храма, и они побежали мимо статуй древних царей, мимо ворот и здания храма, через маленький сувенирный магазинчик, соединяющий эту секцию музея с Американским крылом. Ни экскурсоводов, ни охранников, ни рамок металлоискателей; не было ничего и никого, что могло бы их остановить.
Ничего и никого, кто мог бы ей помочь.
«Найди маму и Элис, – подумала она. – Иди домой».
Но она не могла – она должна была знать. Ей необходимо… необходимо…
Кровь отхлынула от головы, пока она не почувствовала головокружение и легкость, словно у пылинок, плававших вокруг.
Она словно бы очутилась во сне: залы размывались по краям, пожирая позолоченные зеркала, роскошные деревянные сундуки и стулья. Тени играли с дверными проемами, приглашая ее внутрь, поворачивая к одной из аварийных лестниц. Звук начал стучать, барабанить, звать громче, и громче, и громче. Пока Этта не подумала, что ее череп вот-вот расколется…
Оглушительный выстрел перекрыл даже резонанс, заставив Софию затормозить. Этта подскочила от неожиданности. Тревога щелкнула по нервам; завоняла чем-то горелым, почти химическим.
Сначала девушка увидела кровь, зазмеившуюся по плитке к ее ногам.
Потом – молочно-белые волосы.
Искореженное тело.
Этта кричала, кричала, кричала, заглушая пульсирующий резонанс.
Она протолкнулась мимо ошарашенной Софии к телу на холодных плитках – рыдания, вспенившись, застряли у нее в горле – и опустилась на колени рядом с Элис.
Дышит, жива, дышит…
Бледные глаза Элис рассеянно скользнули по ней.
– …Утеночек?
Из ее груди брызнула кровь, разбрызгиваясь веером из-под Эттиных рук, когда та прижала их к ране. Мозг начал отключаться от паники.
Что случилось? Что случилось?
– Вы в порядке, – сказала Этта Элис, – в вас…
– Стреляли? – спросила София, перегнувшись через плечо Этты. В ее голосе появилась дрожь… страх? – Но кто?
С другого конца коридора до них долетел крик. Трое мужчин в смокингах, один из них – мужчина в очках, с которым она столкнулась в большом зале, сопровождаемые охранником, казалось, приближались к ним в замедленной съемке. Аварийная лампа рядом с ними выхватила блик очков.
– Звоните «911»! – закричала Этта. – Кто-нибудь, помогите, пожалуйста!
Ее руку тихонько сжали. Этта посмотрела вниз, когда глаза Элис закрылись:
– …Старик… знакомые места… беги….
Новый вздох получился прерывистым, а следующего уже не было.
Из горла Этты вырвался беззвучный крик. Чьи-то руки обернулись вокруг талии девушки, поднимая ее с пола. Она сопротивлялась, вырываясь из захвата.
Реанимация… Элис нужна помощь… Элис…
– Надо идти! – крикнула ей София прямо в ухо.
Какого черта тут происходит?
Дверь на лестницу прямо за ними со скрипом открылась. Распущенные волосы парили вокруг лица Этты, прилипая к потным щекам и шее.
По сравнению с остальным зданием лестница была так ярко освещена, что Этте пришлось заслонить лицо руками.
Жужжание… словно пустой воздух на краю лестничной площадки, прямо над ступеньками, двигался, вибрируя, в такт со звуком, мерцал жаром тротуаров в нестерпимо знойный день. Стены клонились к плечам.
– Прости, ничего не поделаешь.
Ее пихнули вперед, и мир пошатнулся. Тьма заволокла глаза, стискивая спину, таща, подкидывая в воздух с сокрушительным напором. Этта лишилась чувств, логики, даже мыслей «остановитесь, помогите, мама» – лишилась всего.
Она исчезла.
Этта упорно не всплывала обратно в реальность, пока не врезалась в нее.
Часы, дни – она не была уверена – маленькую вечность спустя ее глаза открылись. Давление на грудь мешало дышать. Когда она попыталась сесть, открывая путь легким, затрещали суставы. Руки и ноги свело, когда она попыталась потянуться, прочувствовать тьму – ее стукнули чем-то тяжелым и твердым.
«Дерево, – подумала она, признав ударивший в нос запах. – Рыба».
Закашлявшись, она заставила себя открыть глаза. Небольшая комната. Деревянный пол сильно накренился вправо, словно кто-то приподнял одну сторону.
Когда перед глазами перестали мелькать яркие искры и она привыкла к темноте, Этта подтянула ноги и приподнялась, сев на… Что это? Большая люлька, двухъярусная кровать, встроенная в пол, крепилась к стене.
Музей… Что происходит?
Там был какой-то… какой-то взрыв.
Где холодные плитки лестничной клетки? Где пожарная тревога? Ее сердце билось в горле, трепеща, словно отчаявшееся животное. Мышцы будто бы были вырезаны из дерева. Она протянула руку, пытаясь унять жжение в глазах, стереть черные пятна, все еще плавающие перед ними.
Элис. Где Элис? Она должна добраться до Элис…
Искаженный гул в ее ушах прорвался, как первый шлепок дождя из грозовой тучи. Вдруг Этту залило звуком. Скрип, стоны, звук шагов, хлопки взрывов в воздухе. Крики…
– … Вперед…!
– За мной…!
– … Шлем…!
Слова обрели форму, нанизываясь, как расстроенные струны, сокрушительные цимбалы. Комнату заполнял серебристый дым.
Это не лестничная клетка, не один из кабинетов Метрополитена. Стены оказались панелями из темной необработанной древесины. Повернувшись, она разглядела очертания стула и села, сложив руки над головой.
– Есть тут кто? – проскрипела она, подавшись вперед на нетвердых ногах. Она снова испытала потрясение, ощутив грубую ткань на своих руках и ногах. Впервые с тех пор, как она очнулась, адреналин замедлился до полной остановки.
На ней было другое платье…
Длиной в пол, какого-то светлого оттенка, который Этта не могла разобрать. Девушка провела пальцами по лифу, в недоумении прослеживая вышивку. Платье давило в плечах и груди, сковывая движения.
– Ой!
Девичий голос. Фигура в кресле пошевелилась, поднимаясь на ноги. Трепещущее воспоминание мелькнуло у Этты в голове. Девушка. Девушка с концерта. Этта метнулась вперед, отпихнув ее в сторону, чтобы добраться до луча света, который увидела прямо за нею, – до двери.
Она толкнула меня на лестнице, пихнула вперед… Как только первое воспоминание встало на место, подтянулись и остальные.
– Нет… нет… нам надо оставаться здесь! – прокричала девушка. – Пожалуйста, послушай меня…
Эттины пальцы побежали вдоль стены, пока не нашли задвижку, и она вырвалась из тесной темной комнаты. Навстречу ей поднялось густое облако дыма, свет залил глаза, отбеливая мир до болезненно-белого. Этта вновь почувствовала руки на спине и еще сильнее рванулась вперед, продвигаясь сквозь дым, пока не споткнулась обо что-то и не кувыркнулась вниз.
Не думай, просто иди! Этта поднялась и тут же остановилась. Ее широкие белые юбки раскинулись по лежащему на спине человеку.
– Извините, я… – она задохнулась, подползая, чтобы удостовериться, что с ним все в порядке. – Вы…
Бледно-голубые глаза уставились в потолок, потрясение и боль скрутили лицо в жесткую маску. Дорожка блестящих пуговиц на нелепом старомодном плаще разошлась, рубашка под ним была забрызгана… забрызгана…
Боже мой!
– Сэр? – надтреснуто проговорила Этта. Он не шевелился. Не моргал. Девушка посмотрела вниз, из головы вылетели все мысли, когда она разглядела в темноте жидкость, покрывающую ее кожу, грудь, живот, платье.
Кровь. Ее белоснежная юбка пропиталась густой алой кровью. Она ползла по крови этого мужчины. Я ползла по его крови.
Что это?
Этта поднялась на ноги, прежде чем успел включиться разум, и направилась в сторону источника света сверху. Дым потянулся задушить ее, плотно обвиваясь вокруг шеи. Стеклянные фонари вокруг взорвались, словно бледные фейерверки. Она продолжала идти на свет, пока не ударилась обо что-то коленями, – лестница. Вцепившись пальцами в юбку, Этта подоткнула толстые складки вокруг талии и устремилась наверх, не обращая внимания на то, что плачет, просто ища свежий воздух и выход из этого кошмара.
Вместо этого угодив в другой.